Никто. Никогда... Гл. 8 Ковбой Зарик

Израиль Львович давно уже не был страстным любителем кинобоевиков, однако до сих пор не без удовольствия пересматривал классику  жанра, в том числе и «Великолепную семерку». Этот нетрадиционный, всепоглощающий фильм когда-то заполонил экраны советских кинотеатров и сердца советской молодежи, но вскоре был запрещен спохватившимися Главлитом и Госкино СССР: не пристало нашей юной смене восхищаться силой и ловкостью американских суперменов, не имеющих ничего общего с моральным кодексом строителя коммунизма. Со стилягами и джазом давно уже покончили, и нечего пропагандировать новые формы вражеской идеологии, направленной на подрыв культуры социалистического реализма. И подобным лжешедеврам о сомнительных похождениях гангстеров на Диком Западе не место на советских киноэкранах…

…А тогда Зарик еще не знал, что подцепил буржуазную заразу, решив стать ковбоем. Но судьба уберегла юного пионера: ни ранчо, ни мустангов, ни «кольтов» в обозримой округе не наблюдалось, а родители стремились загнать Зарика домой не позднее половины десятого. Ну, подумайте, какому ковбою понравится такая жизнь? Ни приключений, ни риска, ни благородного подвига, ни спасения самой красивой девочки из 7-го «Б»… Однако время, отпущенное той же судьбой между домашними уроками и сном, мальчик использовал максимально: ковбойствуя, гангстерствуя и индействуя, стремясь при всем выйти то ли в атаманы, то ли в вожди.

И когда через несколько лет, в противовес западным боевикам, незабвенный Эдмон Кеосаян создал первый отечественный, идеологически выдержанный вестерн «Неуловимые мстители», то Зарик пожелал быть только Яшкой-цыганом. Чернявая и горбоносая физиономия Зарика весьма соответствовала, не хватало лишь серьги в ухе да двух наганов за поясом.  Серьгу он отверг сразу же, но оружие вскоре появилось. Зарик быстро смекнул, что малокалиберные патроны можно приобретать в магазине «Охота» (достаточно лишь сунуть лишний рубль покупателю, имеющему охотничий билет), а для ударно-спускового механизма идеально подходят детали от автоматического дверного замка. «Спускач», деревянная рукоять и стандартная шестимиллиметровая трубка – все это, скрепленное полосками жести от консервной банки да винтами от детского «конструктора», покрашенное черной тушью, стало огнестрельным оружием…

Затея оказалась небезопасной с точки зрения закона. Бдительные жильцы первых этажей, заслышав пальбу в подвале (где юные «мстители» стреляли по пустым бутылкам), вызвали милицию. Не прошло и четверти часа, как несовершеннолетние снайперы, сложа руки на коленях, сидели перед инспектором «детской комнаты». Друзья тут же сдали Зарика, тыча в него пропахшими порохом пальцами, и со слезами на глазах объясняли наперебой, что именно он смастерил этот самопал и на спор вынудил их соревноваться в меткости. Вот кабы они знали, что нельзя… Короче, все были отпущены домой, а Зарик, проводив их тоскливым взглядом, еще крепче вжался в стул…

-- Неужели сам склепал? – старший лейтенант Анна Ивановна Ступицина с интересом рассматривала опасную самоделку, щелкала затвором и заглядывала в ствол.

-- Ну, -- буркнул Зарик. И вдруг подумал: такая седая, а всего лишь старлей…

-- Не нукай, не запряг. Отвечай на вопрос. Признание облегчает жизнь, понял? Или нет?

-- Сам… склепал.

-- А папа не вытачивал боек на фрезерном станке? Дедушка не помогал винты закручивать?

Зарик понял, что над ним просто издеваются, и закусил губу, не поднимая взгляда.

-- Это ж надо, так тонко смайстрячить, -- притворно восхищалась Анна Ивановна. – Филигранная работа, почище «стечкина» будет. А «макаров» так вообще отдыхает. Ты же гениальный конструктор, гордись! Нобелевская премия обеспечена… Нашей бы армии такую пушку – и все американцы с китайцами сдадутся без единого выстрела. Героем Советского Союза станешь… И специально для тебя придумают новое звание -- Герой Мира. Да, да… Если бы не одно. Внимательно слушаешь? Или нет?

-- Да…

-- А если «да», то будет тебе статья двести восемнадцать, пункт второй Уголовного кодекса: изготовление и хранение огнестрельного оружия без цели сбыта, а также незаконное приобретение боеприпасов. Тебе уже четырнадцать, так что вполне можешь отвечать по закону. Родители знают о твоем преступлении?

-- Не…

-- Молодец, конспиратор. Однако незнание не освобождает от ответственности. От года до трех общего режима твоим папе-маме. Передачи раз в три месяца. А тебя – в спецшколу для  трудновоспитуемых подростков. Вот сейчас и начнем оформлять. Посиди, это недолго.

Анна Ивановна придвинула к себе лист бумаги и начала что-то быстро писать.

 Зарик живо представил, как папу с мамой в цепях и кандалах ведут в тюрьму, и расплакался.

-- Что за новости? – возмутилась Анна Ивановна. – Совершать преступления горазд, а отвечать – кишка тонка? Скис? Нет, братка ты мой, тут такое не проходит. Ваш родовой бандитизм я вырублю на корню. Это – моя профессия и мое призвание.

Она вздохнула, словно сожалея о дальнейшей судьбе Зарика и его родителей.

-- Здесь не детский сад и не средняя школа. Здесь – советская милиция, и мы очищаем социалистическое общество от таких отбросов, как ты и твои родители. Папа твой, Лев Моисеевич Карабин -- бывший вор-карманник, впоследствии стал одним из подопечных великого педагога Антона Семеновича Макаренко, так? Или нет?

Зарик вздрогнул. Откуда она узнала?!

-- Милиции известно все, -- словно отвечая на немой вопрос, пояснила Анна Ивановна. – Сколько было твоему папе, когда ты родился? Правильно, тридцать шесть. В таком возрасте уже почти невозможно зачать здорового и полноценного ребенка. Поэтому и худенький ты для своих лет, спорт тебя не интересует. А энергию девать некуда, вот и занялся противозаконными деяниями. Да плюс наследственность отца-колониста…

Зарик хотел возразить, что отец его был не колонистом, а воспитанником коммуны имени Дзержинского, чей портрет висит на стене прямо над головой у инспектора Ступициной. И что ни один из питомцев Антона Семеновича не вернулся к преступной жизни, зато многие стали и знатными рабочими, и учеными, и военными, и даже музыкантами… Но не захотел Зарик об этом напоминать. Уж если милиция знает, что отец его – воспитанник самого Макаренко, то не может не знать и о судьбе бывших коммунаров – все они стали достойными и уважаемыми людьми… Так почему же Анна Ивановна так плохо говорит об отце?..

-- Да, -- задумчиво покачала головой она. --  Видно, не для всех своих учеников Макаренко стал примером для подражания. А вот кто твой кумир?

-- Кум… что? – не понял Зарик. Он никогда не слышал этого слова.

Анна Ивановна удивленно засмеялась:

-- Не знаешь, что такое кумир? Ну, на кого ты хочешь быть похожим?

-- На Яшку-цыгана, -- вздохнув, признался Зарик, уже убедившись, что милицию не обманешь. Если он скажет, что хочет быть похожим на Юрия Гагарина или Германа Титова, тут же будет уличен во лжи.

-- Вот как… --  задумалась Анна Ивановна. -- Да, пожалуй, мне он тоже нравится. А почему ты выбрал именно его?

Этого вопроса Зарик не ожидал, поэтому ответил не сразу.

-- Он стреляет хорошо… бегает быстро…

-- Считаешь, этого достаточно?

-- Храбрый он, сильный… ловкий…

-- И всё?

Зарик пожал плечами, не зная, что еще добавить.

-- Та-ак, -- Анна Ивановна прищурилась, внимательно глядя на мальчика. – Но ведь атаман Сидор Лютый – тоже храбрый, сильный, и не менее ловкий. Почему же ты не хочешь быть похожим на него?

-- А он Данькиного и Ксанкиного отца застрелил, вы что, забыли? – от возмущения Зарик едва не вскочил на ноги. – И Ксанка плакала…

 Инспектор сжала губы и сокрушенно кивнула. Потом подняла на Зарика недоуменный взгляд:

-- Нет, не забыла. А ты помнишь, сколько людей застрелил твой Яшка-цыган?

-- Так то ж беляки, бандиты, какие они люди!

-- Ах, вот как… А ты не подумал, что у каждого из этих бандитов тоже есть дети? И что эти дети тоже будут плакать?..

Если бы Зарик не опустил взгляда, он бы заметил, как изменилось лицо старшего лейтенанта Ступициной. Анна Ивановна замерла на секунду, сообразив, что беседа перестает быть воспитательной и переходит в философскую, этого поворота нужно избежать, пока юный собеседник не заметил оплошности. Мал еще, поймет не так, а то и ляпнет кому-нибудь. Кто надоумил считать врагов Советской власти людьми? Анна Ивановна. И хлопот не оберешься, и звание капитана с новой должностью опять надолго помашет ручкой…

-- А Яшка-цыган, -- почти без паузы продолжала инспектор Ступицина, -- кроме того, что был сильным и смелым, он сражался с врагами революции, приближал светлое будущее, чтобы ты и твои друзья не знали холода и голода. Чтобы все мы жили в самой счастливой и справедливой стране. Вот в чем героизм твоего кумира, а ты думал?.. Вот почему тебе нравится именно он, а не Бурнаш и не Лютый. Понял? Вижу, понял. Но я на твоем месте брала бы пример не только со славных революционеров, но и с наших современников – космонавтов, пограничников, спортсменов… Чем тебе не пример для подражания – Банников, Численко, не говорю уже о вратаре Яшине, -- она хмыкнула, -- тоже, кстати, похоже на «Яшку». Мой племянник серьезно увлекается футболом, и нет у него времени на всякие глупости, и приводов в милицию поэтому нет… А ты своей преступной деятельностью решил все и за всех: сам – в спецшколу, родители – в тюрьму, бабушка с дедушкой – в дом престарелых, на казенные харчи… Вот так! – констатировала она, шлепнув печатью и размашисто расписываясь на своем листке. – Годика через три все выйдете честными людьми. Посмотри сюда!

Она махнула рукой в сторону портрета Дзержинского и пояснила:

-- Криво висит. Поправь.

С готовностью Зарик вскочил и ринулся к портрету, но, лишь подняв руки, тут же получил сильный и неожиданный удар сразу по обеим почкам. От дикой боли на мгновенье ослеп и, охнув, повалился на пол. Анна Ивановна знала, куда и как бить, особенно детей, чтобы не нанести увечий, но при этом научить уму-разуму. В комплексе с предварительным психологическим воздействием, такая форма работы давала нужные результаты. Ей, бездетной и давно разведенной милицейской даме, доставляло неописуемое удовольствие властвовать над безответными и перепуганными мальчишками и девчонками. И вытаскивать, выдавливать, выбивать признания в содеянном (а также не содеянном), восторгаясь при этом собственным талантом воспитателя и следователя. До пенсии по выслуге оставалось всего ничего – чуть меньше семи лет.

Но этот корчащийся на полу парнишка не принес и не мог принести ей желанного «дела» -- раскрытого по горячим следам громкого преступления. Он не входил в тот круг подопечных, благодаря которым районный отдел уголовного розыска рапортовал о раскрытых или предотвращенных антиобщественных деяниях. Сколько пацанов, мастеривших «дымовухи» или безобидные «взрывашки», проходило через ее кабинет наравне с отъявленными, но, к сожалению, несовершеннолетними  хулиганами, грабителями и насильниками! Собственной интуицией, основанной на многолетнем опыте, она почти безошибочно отличала потенциального преступника от нормального подростка, случайно впутавшегося в сомнительную историю…

-- Та-ак. Документы готовы, -- кивнула Анна Ивановна. – Но я не кровожадный деспот и готова дать тебе шанс, хоть и не имею на это права. Поскольку твое правонарушение не повлекло за собой тяжких последствий, было совершено впервые и – что главное! – ты не врал, не юлил, а сразу признался, раскаялся и сделал выводы… Ведь сделал? Или нет?

-- Да…

-- Не слышу, громче!

-- Да-а!..

Зарик с трудом поднялся на ноги и напрягся, вслушиваясь в речь старшего лейтенанта Ступициной.

-- То на первый раз я прощаю тебя, -- с видимым сожалением вздохнула она. – Но при одном важном условии. С завтрашнего дня ты обязан поступить в любой кружок Дворца пионеров. А лучше – в два. Но знай: я буду проверять все твои посещения, и фиксировать пропущенные занятия.

-- В какие кружки? – обалдело воскликнул Зарик, все еще не веря в свое спасение. Неужели пронесло? Вот так, оказаться на прямом пути в спецшколу-интернат, и вдруг – всего лишь Дворец пионеров! Так не бывает!..

-- А в какие захочешь, тебе решать. Список на входе у дежурного вахтера, на стенке с правой стороны. Авиамодельный, судомодельный, биологический, литературный, химический, радиотехнический… Советую что-нибудь ближе к конструированию. Руки у тебя действительно умелые, и жаль будет, если они сгниют в местах лишения свободы, куда они так и просятся. А я проконтролирую, уж будь уверен. И вот это, -- она постучала пальцем по своему исписанному листку, -- при иных обстоятельствах может стать твоей путевкой в жизнь. Но – через зону. Через тюрьму-колонию. Хорошо понял? Или нет?

-- Хорошо понял!..

-- И еще запомни: все человеческие пороки – исключительно от безделья. Когда человек чем-то занят или увлечен, у него не остается времени ни на гадкие мысли, ни на скверные поступки. Марш!

Зарик вскочил и, скривившись от нового приступа боли, похромал к двери, на свет, на свободу.

-- Стой! – услышал он грозный окрик. – Еще раз увижу тебя – очень пожалеешь. Да выпрямись, ровненько иди, а то подумают, что у тебя ранний радикулит…

…Всю жизнь Израиль Львович будет благодарен инспектору по делам несовершеннолетних старшему лейтенанту А. И. Ступициной. Записавшись в химический и литературный кружки, он почти сразу бросил второй и всерьез увлекся химией. Но когда через полтора десятка лет, будучи уже кандидатом наук, пришел с цветами в ОВД Дзержинского района, то узнал, что  Анна Ивановна погибла еще в 1975 году. Какой-то юный выродок застрелил ее из обреза.

…Он переключился на канал «Наше кино». Комсомолка, студентка, спортсменка и красавица Нина отчаянно отбивалась от смешных и неуклюжих похитителей, нанятых краевым партийным руководством. А ведь это был первый фильм о советской мафии, -- вдруг подумал Израиль Львович. Тут тебе всего понемножку, но в полном наборе: и подкуп, и обман, и похищение людей, и психбольницы для неугодных. Молодец, Леонид Гайдай! Еще из середины шестидесятых видел далеко вперед…

В дверь позвонили, он сунул ноги в тапки и вышел в коридор. «Глазок» слегка искажал лицо темноволосой незнакомки, но отфокусировал кожаную папку с логотипом газеты «Вечерний Харьков».

-- Прошу, -- улыбнулся хозяин. – Рад. Зачастили к старику.

Но гостья не спешила переступать порог, лишь приоткрыла папку и смущенно пробормотала:

-- Извините, Сергей просил, чтобы вы прочитали и подписали свое интервью, чтобы ошибок не было. Особенно в терминологии…

Приятно, -- отметил про себя Израиль Львович. – Корреспондент Бородаев с полной ответственностью подошел к данной публикации. А ведь сколько раз бывало, так, что журналисты старались поскорее сунуть материал в печать, не утруждая себя проверкой текста на профессиональную грамотность. Вот и появлялись на страницах газет нелепейшие фразы типа «водопад низвергался стремительным домкратом», а то и похлеще… А Сергей Бородаев подстраховался, прислал распечатку, чтобы избежать недоразумений. Приятно.

-- Прошу, проходите, -- повторил хозяин. – Разуваться не надо…

Лишь шагнув в коридор, курьерша открыла свою папку и сделала неуловимое движение к лицу хозяина. Острый, одуряющий запах ударил в самый мозг, из глаз брызнули слезы, сердце зашлось в бешеном ритме. Гостья отреагировала вовремя – Израиль Львович не упал, а был аккуратно уложен на пол. Уходящее сознание отметило два расплывчатых силуэта в белых халатах и складные носилки…

Через три минуты профессор был бережно спущен вниз, где у подъезда ждал автофургон «скорой помощи».



*   *   *



Сознание вернулось внезапно.

Все еще сменялись перед глазами, словно кадры  кинохроники, отдельные этапы жизни, и почему-то именно из молодых лет… Детский сад – мокрые штаны, пресный суп и рыдающий Сёма Шнитман, у которого отняли зеленый кубик;  школа – «двойка» по поведению за хулиганство на уроке (выпустил из портфеля пойманную во дворе кошку); пионерлагерь – первый мужской опыт с рыжей Светкой из второго отряда…  Ночные компании с песнями под гитару и бутылкой портвейна по кругу, выпускной вечер…

Он вдруг вспомнил, что так бывает за мгновения до то ли клинической, то ли биологической – черт его знает! -- смерти, когда организм, цепляясь за уходящую жизнь, стремится воссоздать ее хотя бы в памяти. Но почему именно молодость? Неужели после нее ничего значительного в жизни не происходило? А как же университет, семья, лаборатория, заказы от ВПК, премии, госнаграды, сын Митя, который давно уже обитает в другой стране… Что же это все-таки было?  Тяжелый сон или временное помешательство с галлюцинациями? Или видения в бреду?..

Ни разу в жизни ему не было так скверно. Он еще никогда не терял сознания, не знал, что при этом должно происходить, и что при этом чувствуют.

…Даже когда в пятилетнем возрасте сорвался с качелей, получил легкое сотрясение мозга и сломал носовую перегородку. Поплакал, полежал недельку дома, встал и пошел.

…Даже когда после летних каникул перед седьмым классом он вырос на целых четыре сантиметра, и эти четыре сантиметра сыграли злую шутку… Великолепно ориентируясь в кромешной тьме подвала собственного дома, Зарик, играя с приятелями, ловко лавировал по знакомому лабиринту, дабы скрыться от «погони» и не услышать «бах, Зарик убит!»… И вдруг получил сокрушительный удар по лбу, в глазах сверкнула яркая молния, очки полетели вперед, рогатка – влево, сандалии скувыркнулись куда-то назад, а сам он со всех четырех растянулся на цементном полу… Потому что ошибочка вышла: не учел мальчик своего нового роста. И железобетонная балка, которая раньше, лишь коснувшись «ежика» над теменем, легко пропускала Зарика под собой, теперь оказалась слишком низко! На целых четыре сантиметра… Голова болела невыносимо, Зарика даже стошнило на месте, но он тут же поднялся, ощупал огромную шишку на лбу и, шатаясь, отправился домой…

…Еще через год Зарика встретили трое ребят из соседней школы, повалили на асфальт и избили так, что сломали два ребра и нижнюю челюсть – лишь за то, что он на катке стадиона «Динамо» пару раз улыбнулся их однокласснице… И даже после этого он не потерял сознания – добрел домой и лег. Только утром, поняв, что не может подняться и пойти в школу, поведал родителям об этой неприятности. 

А вот такая потеря памяти, то ли из-за внезапного обморока, то ли вследствие приступа (хотя, какой, к черту, приступ – Израиль Львович никогда не имел проблем ни с сердцем, ни с прочими органами), произошла впервые. Неожиданно. На ровном, как говорят, месте. Действительно, все когда-то случается в первый раз…

Он лежал не на полу, а на чем-то мягком – то ли на кровати, то ли на диване. В полной тишине и темноте. Пошевелиться не удалось, тело было  словно сковано цементом, прижатые к бокам руки не двигались.

Поморгал глазами и втянул щеки – мышцы лица работали, но это открытие не взбодрило. Действовали также пальцы рук и ног, что придало чуть больше оптимизма – еще не полный конец. Он жив, но обездвижен.

«Паралич», -- ударила страшная мысль. Да, в его возрасте это возможно. Многие его ровесники прикованы к постели в ожидании естественного исхода, освобождающего родных и близких от многолетних мучений с больным, который капризничает по каждому поводу и обвиняет всех и вся, прекрасно понимая, что никто не виноват в его недуге…

Но память ярко воссоздала то, что происходило в его квартире до самого последнего момента.

Приходила девушка-курьер из «вечерки». Просила прочитать и подписать интервью Сергея Бородаева. Шагнула в коридор. Потом… потом внезапный и ничем не объяснимый приступ – до этого ничего подобного никогда не случалось… он на полу… санитары… носилки…

Никакой боли он не чувствовал, но тело упорно не желало двигаться. Болело горло, а язык, словно точильный камень, царапал нёбо.

-- Есть кто-нибудь? – крикнул в темноту, боясь не услышать ни собственного голоса, ни ответа.

Его пробуждение было замечено. Позади, в закрытом для обозрения пространстве, скрипнула дверь и щелкнул выключатель. Вспыхнул свет, больно ударив по глазам. Израиль Львович попытался запрокинуть голову, чтобы хоть краем глаза глянуть на вошедшего, но и это не удалось – шейные мышцы, казалось, были налиты свинцом.

-- Где, где я? – резко выдохнул он. – Кто вы?

Несмотря на нелепость положения и охвативший его ужас, профессор старался сохранять самообладание и контролировать голос во избежание истерического визга.

-- Слишком много вопросов, -- врастяжку ответил невидимый собеседник. – Да не волнуйтесь вы так, сейчас полегчает.

-- Кой к черту «полегчает», что вы со мной сделали? Я буду жаловаться!..

Но дверь уже закрылась.

Неоновые светильники работали в полную силу. Он повел глазами и определил, что находится в небольшом помещении с единственным окном, запахнутым плотной шторой. Белые кафельные стены, взгляду уцепиться не за что. Хотя нет – под потолком в углу притаилась видеокамера с красной точкой-индикатором.

-- Я требую объяснений! – это он выкрикнул уже в надежде на любой ответ.

Ответа не было. Что ж, будем ждать, решил Израиль Львович, и не впадать в панику. Паника – враг. В конце концов, кто-то ведь должен рано или поздно объявиться и прокомментировать ситуацию.

Скоре всего, это – медицинское учреждение. То ли больница, то ли госпиталь, то ли еще что-то в подобном духе. Но если это палата – то палата необычная: ни тумбочки, ни розетки, ни даже кнопки вызова персонала. Отделение реанимации? Операционная? Ну не морг ведь… И кто с ним говорил полминуты назад? Неужели чужой голос – лишь плод воспаленного воображения?..

Ждать пришлось недолго. Снова скрипнула дверь. Звонко зацокали женские каблучки. Пол тоже кафельный, -- определил профессор. Спецпомещение, ни дать, ни взять…

Девушка в белом халате аккуратно подняла одеяло, он увидел свои руки и ноги, зафиксированные брезентовыми ремнями. Неплохо упаковали, не легче ли смирительную рубашку натянуть, как на Шурика из старого фильма?

-- Успокойтесь, все будет хорошо, -- заверила медсестра. – Сейчас поспите и станет легче. Сон – лучшее лекарство…

Умелые пальцы выловили вену у локтевого сгиба, слабо ткнулась игла. Профессор увидел свою любимую Софью с крохотным Митей на руках. Жена смотрела укоризненно, а сын сердито размахивал кулачками, и личико его было совсем не детским…

Все плохо, все очень плохо, -- успел подумать Израиль Львович. По мышцам разлилась непривычная слабость. Теперь рядом стоял отец и почему-то грозил пальцем, потом вдруг хлопнул ладонью по столу. Так стучать по столу, чтобы звенела вся посуда, мог только отец. Мама вздрагивала и хваталась за виски, хотя знала, что муж никогда не ударит сына – любимого Зарика.

Потом перед глазами возник портрет Макаренко – одного из величайших педагогов-воспитателей в истории человечества. Сколько помнил себя Израиль Львович, столько же помнил и этот портрет, висящий на стене в гостиной. «Антон Семенович – мой спаситель и мой идеал, -- говорил отец. – Если бы не он, то пропал бы я беспризорником-вором Левкой. И не стал бы никогда учителем, и никто бы сейчас не называл меня Львом Моисеевичем. Если бы не он, то не встретился бы я с Лизонькой, твоей мамой. И тебя не было бы на свете, если бы не он…»

Через несколько секунд профессор спал.