Тихий подвиг

      
               
       Бывают к сожалению и такие, тихие подвиги. К сожалению потому, что  до сих пор остаюсь глубоко убежденным в том, что подвиг не должен быть не замеченным. То что я  узнал во время моего кратковременного пребывания в Белгородской области меня потрясло, глубоко возмутило. Во мне тогда  возник огромный протест, сильное желание во что бы то ни стало восстановить справедливость. Когда я выплеснул свою бурю, мне Михалыч сказал
- Ты братишка угомонись. В жизни, видно,существует своя правильность. Уж, как получится. Здесь напрасно нервироваться.
      По логике старика выходило, что всем правит случай. Собственно и эту-то историю мы узнали случайно.

    ....Михалыч любил общество, но в основном всегда молчал. Нет, вернее было бы сказать, что он всегда молча поддерживал наш разговор. Его молчание никогда не было тягостным. Беседу он поддерживал изумительно. Никогда никому не льстя, Михалыч так искренне умел вставить своё «Верно братишечка», что каждому казалось, что он действительно прав, отчего у  того   повышалось уважение к себе и к окружающим.

     В южной России  летние вечера  тёплые и наступают  мгновенно. Собирались мы часто. На неделе раза три-четыре. Каждый раз  пили чай. Если у кого получались какие деньги, то обязательно покупалась  водочка. Тогда атмосфера становилась особенно располагающей.
     В пятницу так подфартило, что с деньгами оказались сразу трое из нашей компании. Видимо оттого, что мы уже ожидали, после первой рюмки настроение как-то сразу "заулыбалось". Наш коллектив мгновенно наполнился перекрёстными разговорами, когда никто толком никого не слушал, когда говорили все одновременно. Словом, установился  известный добрый разнобой, в котором каждый из нас стремился излить свою душевность к окружающим и, наверное, ко всему миру.
    Михалыч обыкновенно  лупил своими слезящимися добрыми глазами, периодически почему-то поправляя свою правую руку, казалось, абсолютно высохшую и висевшую у него словно плеть.
     Сейчас уже не вспомнить кто начал говорить о войне, но эта тема нас объединила. Как ни странно, но окружающие давали выговориться кому-то одному, слушая, более-менее, внимательно.
    - Да мне уже надоело слышать одно и то же. В школе, по телевизору, в газетах везде: если бы не они, которые спасли нас в войне с фашистами, то вы бы ... и потому мы должны отдавать вечную дань солдатам Отечественной войны.
     Задетый, очевидно, за наболевшее рьяно стал выделяться Коля, работавший мастером на животноводческом комплексе. Было ему немного за тридцать, жил он один с матерью и мы знали, что он серьёзно увлекается растительным миром: много читает, имеет на вид  внушительную коллекцию гербариев.
   - Я не спорю с тем, что  воевали, но никто не виноват, что они жили в то время. Будь мы там и так же пошли бы на войну, и, наверное, воевали бы не хуже.
   Удачно вклинившись в паузу, тихо, но слышно, Михалыч, вдруг, произнёс,
- Так я чувствую, что народ начинает пропадать, если предку своему поклоняться не будет. Ты, милый братишечка Коля, ещё неизвестно, что сделаешь, а там факт состоявшийся. Так на Руси у нас пошло заслугу отдавать, особенно если кровь пролитая не жалелась.
    - Ну хорошо, но тогда почему всем-то кланяться надо? Ведь много же было и трусов, и предателей, и просто тех кто не высовывался, почаще прятался?
    - А ты сейчас сможешь их определить? Ты уверен, что ты смертельно не обидишь кого-нибудь не заслуживающего такого поклёпа, - встав за Михалыча, вмешался Олег, работающий учителем в местной школе.  - Согласен, Коля, что надо по правде. Вот мне кажется судить можно по наградам, прежде всего по боевым. Их за так на фронте не давали. Вот у тебя, Михалыч, какие награды есть?
-  Никаких, милый.
- Но ведь ты же воевал?
- Не знаю, братишечка.
- Как, но мы же знаем, что ты был на войне.
- Абсолютно верно милый. - Михалыч от получившегося случайного допроса стал как-то снизу смотреть на Олега, часто моргать. На лице появился видный испуг. Он уже не выпускал свою высохшую руку, будто боялся потерять её.
- Долго тебе пришлось быть на фронте? - Подавленным тоном задал свой очередной вопрос Олег, желая, по-видимому, как-то выйти из неприятной для всех ситуации. Понималось, что он пытается помочь старику, отыскать факты, которые бы как-то украсили его прошлую биографию. Следующий ответ ветерана перечеркнул все надежды.
- Даже суток милый не было.
- Какая же память, Михалыч, у тебя осталась о войне? - Уже совсем равнодушно спросил Олег.
- Вот, только эта рука пересохшая и осталась, братишка.
- Ты нам, Михалыч, почему-то ни разу не рассказывал об этом. Расскажи, что случилось? - Спросил уважительно Костя, постоянно приезжающий в эту деревню на шабашку из Белгорода.
- Всё как-то само по себе получилось. - Он достал из кармана пиджака  папироску, вставил её в губы, чиркнул зажигалкой, закурил.
- Рано утром - продолжил он после мелкой затяжки - наш эшелон с молодым пополнением выгрузили  километрах в шести от фронта. Сразу же построили в колонны и пешим ходом ускоренным маршем направили в Сороки, город в Молдавии, где шли большие бои.
     Зашли мы в городскую окраину, уже отвоёванную у фрицев. Командиры нас быстро распределили по нужным местам. Наш взвод пошел вглубь города. Лейтенант Байлуков, взводный командир, приказал нашему отделению двигаться к стоявшему неподалёку двухэтажному дому, войти в него и занять там оборону. Мы в него можно сказать вбежали. Распределились  по комнатам. Мне досталась на первом этаже. Хоть и первый, но крыши надо мной не было. Вместо неё сквозная дыра светилась в небо, видно снаряд пробил.  То ли заряд был слабый, то ли ещё почему, но больших разрушений комната не имела, только это  окошко и сияло да и пол в подвал был частично продырявлен. Прильнул я к окну и наблюдаю. Тут немец принялся нас минами обрабатывать. Через какое-то время слышу совсем рядом свист и, ведь как целилась, проклятая, влетает точно в моё отверстие и попадает в щель в подвале. Не знаю, думал ли чего тогда, опомнился только, когда взрыва не услышал. Не понимая все ещё ничего подхожу к щели и вижу, что мина застряла  в металлическом пруте и, вот-вот, должна упасть. Нагнулся и хотел уже бежать, но тут мой короткий взгляд в подвале кого-то выцепил. Присмотрелся и разглядел ребёнка, который тоже заметил меня и смотрит испуганно. Тут я лёг на живот, просунул правую руку, обхватил  минную талию и пытаюсь снаряд вытянуть обратно. Ничего не получается, стабилизаторы мешают. Давай шевелить, хочу выпутаться. Ничего не выходит. В общем, как я ни старался никакого толку не получилось. Совсем хорошо разглядел кто внизу. Две бабы молодые, двое подросточков, совсем маленький ребеночек и старуха. Всего шесть душ. Они смотрят на меня, я смотрю на них. Рука немеет, вот-вот выпущу мину. Смотрю им  в глаза. В них страх и надежда. Ведь все кроме мальца всё понимали. Они и выйти не могут, вход завалило, и до потолка не достать. Потом, выходить в любом случае некуда: на улице бои, верная смерть. Такое наше сообщество и образовалось.
    Тут Михалыч остановился. Поёрзал на своём чураке. Опять подпалил потухшую папироску, опять мелко затянулся и продолжил.
- Особенно тяжело было поначалу: первые минут тридцать-сорок. Рука совсем занемела. Аж стал бояться,что она сама разожмётся. Поэтому, чтобы контроль над собою наладить, решил другую боль организовать. Губу начал кусать. Первый раз так сжал, что кусок откусил. Руке немного легче стало. Минут через десять ручная боль опять пересилила. Снова за губу, но до конца уже не кусаю. Надкусил, за новое место. Прокусил, опять свежее место беру. Вот так себе верхнюю и нижнюю губу дырявил. Потом, кажется часа через два, три, боль в руке совсем перестала ощущаться; рука вовсе не стала чувствоваться. Даже веселее сделалось. Мы стали немного разговаривать. Оказалось, они местные жители. Из-за матери уйти не смогли. Некуда было идти. Как пошли боевые действия за освобождение города начали потихоньку, по ночам перебираться на окраину, переходя  из дома в дом. В этом доме решили переждать следующий день, но тут снарядом засыпало вход. Так и остались.
     В общем пролежал в этом положении часов пять-шесть. Нас нашли, когда уже бой прекратился, когда оттеснили фашиста в другую часть города.
    Братишки, наши солдатики, войдя в мою комнату, ничего, поначалу, понять не смогли. Офицер, старший лейтенант, подходит, видит - солдат лежит. Строго спрашивает меня "почему лежу и не встаю, если не ранен?". Узнав, что держу мину, увидев внизу баб с ребятками, сразу же скинул телогреечку: - "потерпи, -  говорит, -  потерпи ещё сынок". Отвечаю ему, чтобы не волновался, рука уже не чувствует боли. Он сначала пытался просунуть свою руку, но ничего не получилось. Тогда отдает приказ разбирать завал в подвал. Пока расчистили, пока снизу солдатики подобрались к моей мине, еще  где-то около часа прошло.
    Освободили меня  - вытащили мою руку. Сел я, трогаю свои пальцы, потом всю руку - ощущений никаких. Подошли пленники. Бабы, можно сказать, накинулись, всего зацеловали. Старуха что-то запричитала, упала в ноги, поцеловала мои сапоги.
- Сыноченька, с рученькой-то твоею, что сталося? - говорит.
- Что ж, бабушка, поделаешь - отвечаю. - Живы, главное, остались.
    Потом офицер приказал найти санитаров, чтобы отправить   меня в госпиталь. Там хирург сначала еще пытался восстановить мою руку, но ничего не получилось: вышли все соки. Единственное повезло, что не пришлось ампутировать. Потом меня комиссовали. На этом моя война и закончилась.
 
   - Вот, братишки мои, так и получилось, что  меньше суток на фронте пробыл, даже и не стрельнул ни разу.
    Потом Олег встаёт. На глазах у него не прятаемые слёзы.
- Ты прости нас отец, что плохо подумали о тебе.
   Николай тоже встал.
- Извини меня, Тимофей Михайлович - приклонил голову.
- Что это вы, милые братишечки?! Коленька, Олежа, бросьте, - это уже в прошлом. Налейте-ка, родные, и давайте помянем наших ратных бойцов. Не судите, милые мои ребятки, за судилищем великий грех осудить беспричинного.

       Мы все встали, выпили. В этот момент каждый наверное чувствовал вину перед этим маленьким сухоньким старичком, за ту вначале мысль-издёвку «вот, мол, вояка, дня на фронте не пробыл».
   Сейчас, стоя рядом с ним, мы все глубже начинали осознавать величину совершенного им подвига. Глыба эта превращалась в безмерную от своей искренней, бесхитростной скромности. Стала видеться в этом пожилом человеке гигантская сила воли, не меньшая доброта и, какая-то исконняя, несомненная любовь.
- Тимофей Михайлович, но как же получилось так, что ВАС не наградили за ВАШ подвиг? - спросил я.
- Очень просто получилось. На излечение меня направили в большой тыл. Тот старший лейтенант с бойцами ушел в следующий бой. Следы его потерялись. С пленниками связь тоже всякая прервалась. Очевидцев нет. Сам ходатайствовать не стал.
       Вот так все просто.

    ...Он конечно же прав, этот мудрый старик. В жизни действительно своя правда, глубоко кроется в ней  абсолютная истина - так уж получилось! Но, наперекор, и человек устроен так, что вечно не даёт ему покоя его мятежный ум. Пытается он каждый раз заново отыскать и отстоять свою справедливость, ... хотя, может, она кому-то и не нужна.