Дохлый номер. Гл. 8

8



-- Не, ну ты в натуре думаешь, первый в истории детектив создал Эдгар По в своей Америке? Думаешь, первый в истории детектив -- «Убийство на улице Морг»?
-- Но об этом везде написано, -- робко возразил Шифман.
Гриша Генкин, звезда слобожанской «криминальной» журналистики и газетный волк «Вечернего Слобожанска»,  снисходительно улыбнулся и потрепал Шифмана по плечу:
-- Ай, не мучь мне голову! Мало ли, где чего написано. На заборах тоже вон сколько пишут. А в туалетах даже перестань смотреть. Ша, слушай уже сюда! Я вот только недавно понял, что первый детектив сотворил русский мужик. И даже собираюсь об этом написать для «Литературки». Почему нет?..
Гришу любили все. Любили по-разному. Кто-то им просто восхищался, кто-то завидовал, а кто-то из молодых корреспондентов старался подражать ему и в стиле письма, и в поведении. За все восемь лет его работы в Собожанском Доме печати не было еще случая, чтобы на областных — не говоря уже о городских -- конкурсах Союза журналистов он не был награжден грамотой или ценным подарком. Кожаный портфель, кварцевая «Сейко», перламутровый «Паркер» с золотым пером -- все это хранилось в комнатке на девятом этаже издательства, в музее газеты «Вечерний Слобожанск».  Гриша сам настоял, чтобы его награды пожизненно находились в редакции. «Все это у меня и так есть, -- смеялся Гриша, -- и портфель, и часы, и авторучка. А вот вырастут дети, станут журналистами, придут в газету, и увидят: папа, оказывается, умеет не только картошку чистить да с мамкой ругаться...»
Последний подарок он, правда, оставил себе. Да и то после долгих раздумий. Ну не смог преодолеть соблазна. Цифровой диктофон «Сони», маленькую штучку размером со спичечную коробку, он тут же сунул в свой карман...
Сегодня Генкин заглянул в Управлении, надеясь получить что-нибудь для будущей статьи. Не для своей «Криминальной хроники», а для широкого материала под рубрикой «Будни милиции». Но Шифман его несказанно разочаровал, заявив, что никакого громкого преступления, достойного сенсационной публикации, за последнее время не произошло, а те дела, которые они сейчас ведут с капитаном Чижиковым, еще не закончены, да и ничего особенного для резонансной статьи в них не намечается. Действительно, «серые будни», рутина...
-- И что же ты собираешься писать?
-- А то, что русский мужик, который придумал песню «Степь да степь кругом», и есть автор первого в мире детектива! Не веришь? Или доказать?!
-- Попробуй, -- улыбнулся Шифман, усаживаясь поудобнее. -- Только не очень длинно.
-- Так вот, смотри. Что мы имеем? «В той степи глухой замерзал ямщик». Пока понятно? Пока понятно, вижу. И далее: «Он товарищу передал наказ...» Вот тут внимание. «Ты товарищ мой, не попомни зла...» И вот тут тоже внимание. «А жене скажи слово прощальное, передай кольцо обручальное...» И здесь снова-таки внимание...
«Опять про кольцо, -- подумал Шифман, едва не засмеявшись. -- Все вокруг почему-то крутится вокруг колечек...»
-- А вот и последний куплет, -- разгорячась, продолжал Гриша. -- Куплет, который почти никогда не поют: «И пошла у них любовь сердешная...» То есть, у «товарища» того ямщика и жены того же-таки ямщика. А куплет этот существует, но его не поют, чтобы сохранить трагичность уже спетого, понял?
-- Нет.
-- То есть как -- нет? -- потрясенно спросил Гриша, замерев и округлив глаза. -- Ты все еще не понял? Ой, а еще капитан, и кто тебя только в ментовку взял... Слушай уже. В степи глухой замерзает человек, так? Так. А второй... -- Генкин сделал таинственную паузу, -- а вот второй почему-то и не замерзает! И почему-то ничего не сделал, чтобы спасти ямщика. Не затащил в кибитку, не растер снегом, не согрел дыханием... А вот так, потоптался рядом, послушал прощальные слова, потом снял кольцо с мертвого пальца, и попер это кольцо сквозь пургу-метель... опять-таки почему-то не замерзая, понимаешь-ка? А сказать еще про «не попомни зла»! Значит, между ними были какие-то разборки... Видишь, тут, по большому счету, несуразность на несуразности, да так, что просто Боже мой!
-- Действительно, странно, -- заинтересовался Шифман. -- Ну и?..
-- Или нет! Это не странно, это просто-таки страшно. Потому, что в некоторых регионах России существовал обычай: тот, кто принесет вдове обручальное кольцо от ее умершего супруга, тот и имеет преимущественное право стать ее новым мужем, если она захочет! И он, «товарищ» этот, таки да, стал ее новым мужем, раз уж «пошла у них любовь сердешная»!
-- Выходит... Ого, -- Шифман прищурился и поцокал языком. -- Ничего себе...
Он уже понял, что бабушка Рахель много лет тому назад, укладывая его маленького спать, пела обычный детектив. Может быть, именно поэтому Шифман теперь работает в розыске?.. От этой мысли он даже хихикнул.
-- Вот и выходит! Выходит, что «в той степи глухой» было совершено преступление! Я уверен, что этот случай действительно произошел в реальной жизни, но не совсем так, как написано в песне. А был любовный треугольник: ямщик, его «товарищ» и жена ямщика. Так тот «товарищ» просто заманил своего соперника в степь глухую, умочил его, содрал кольцо и притаранил вдове: вот, мол, порешил я супостата, а теперь давай за свадебку... И легенду придумали: дескать, ямщик сам замерз, несчастненький. А поэт какой-то услышал эту грустную историю, не обдумал ее как следует, а взял да и состругал песню, восхищаясь мужеством того «товарища», и даже не подозревая, что стал первым автором-детективистом... И никто не знал, что именно сейчас, на третьем тысячелетии, почти через два века, это преступление раскроет скромный журналист, в прошлом -- работник одесской милиции Герш Хаймович Генкин, возлежа на диване и попивая пиво «Слобожанское»!
-- Слушай, а убедительная версия! -- рассмеялся Шифман, продолжая мысленно прокручивать услышанное. -- И сам вычислил?
-- Ой вэй, та я ж у тебя твоих ментовских мозгов не занимал! -- пояснил Гриша. -- У кого мозги есть -- у того они уже и так есть. Я еще могу доказать, что песня «Смуглянка-молдаванка» Якова Шведова -- крутой политический детектив; песня «Вологда», которую с легкой руки «Песняров» пел весь Союз, -- кошмарный детектив с элементами триллера; а «Из-за острова на стрежень» — суперкриминал, где есть всего-всего: и бандитизма, и мародерства, и киднеппинга, и изнасилования, и, наконец, убийства... Махровый уголовник украл девушку-княжну, в натуре, трахнул и утопил по пьяной лавочке... А люди поют и восхищаются: ай, герой какой, ай, молодец -- женщину убил!
Чижиков ворвался в кабинет с видом Суворова, перемахнувшего через Альпы.  Открыл было рот, чтобы с порога выложить результаты своего визита в Коминтерновскую ИДН, однако, увидев Гришу, обмяк и успокоился.
-- И надымил же ты, кэп, -- он энергично помахал рукой перед лицом. -- Как в фашистском газенвагене, слушай. Хоть бы окно открыл, что ли, а то вот живого человека лишишь жизни путем удушения... Шалом, -- поклонился он Грише.
-- Воистину шалом, если не шутишь, -- в ответ также поклонился Генкин.
-- Мозги дымятся, -- развел руками Шифман. -- А не бросаю только лишь ради вашего спокойствия.
Несколько раз Шифман пытался прекратить курение, но ни к чему хорошему это не привело. Отказавшись от сигарет, он становился нервным и раздражительным: хамил Чижикову, шипел на жену, дерзил Хромакову... И окружающие вздыхали облегченно, снова завидя в руках у Шифмана пачку сигарет.
-- А человек сейчас уже вот и уходит, чтобы не лишиться жизни путем удушения, -- засмеявшись, Гриша поднялся со стула. -- Кстати, завтра смотрите меня по телевизору.
-- И о чем будешь вещать? -- полюбопытствовал Шифман.
-- «Пресса на страже закона». Прямой эфир! Будет «бегущая строка» с телефоном студии, можете задать мне вопрос...
-- Зачем? Мы и без телевизора можем тебе задать любой вопрос, -- хмыкнул Чижиков. -- Даже под протокол, если захочешь... Все в твоих руках.
-- Н-да, вы те еще друзья. Дождешься от вас чего-то хорошего, кроме плохого. Пулеметов тут понаставили, порядочному человеку пройти некуда от этих пулеметов. Или есть тут у вас еще приличного броневика?..
Гриша пнул ногой «максим», демонстративно переступил через него, развел руками и покинул кабинет.
-- Ну, что там с инспектором Абалишиной? -- поинтересовался Шифман. -- Я вижу, ты бледный -- аж голубой, а голубой – аж синий...
-- Давно в торец не получал? Тогда смотри!
Чижиков громко ударил ладонью по столу. Тут же, убрав ее жестом иллюзиониста Акопяна, оставил на столе небольшой блестящий предмет. Шифман осторожно, словно боясь обжечься, поднял металлическое кольцо с тремя перемычками, сходящимися в центре. Это была фигурная «пробка» в виде миниатюрной баранки -- эмблема фирмы «Мерседес».
-- И как? -- злорадно ухмыльнулся Чижиков.
-- Пока никак. Мало ли... Это -- ваше «кольцо обручальное»? Как там эта Абалишина или Абалишкина? Ничего, а?..
-- При чем тут кольцо?
-- Мне Гриша только что пересказал свою будущую монографию. О символах любви и предательства. А теперь ты информируй. Весь внимание.
-- Есть, капитан! В троллейбусе двадцать четвертого маршрута, -- начал Чижиков, заложив руки за спину, -- задержана группа карманников. Устойчивый синдикат -- два пацана и девица. Ей -- шестнадцать, при самом теле, ну а ребятешки помоложе.
-- Из ранних, -- вставил Шифман.
-- Ну! Юная смена. И шмонали, блин, только мужиков. Исключительно. Что придумали, фрейдисты сраные: девка, вишь, эта, в одном полуперденчике на голое тело, трется об лоха и всеми сиськами-письками, и жопкой, и ножками -- давка, понимаешь ли, толкаются... Фрайер млеет-балдеет, про все забыл, а ее напарники тем временем коцают угол или  маракают колодцы. Ай, замели. И у одного из хануриков нашли вот, бенц от «Мерседеса».
-- Слава коминтерновцам.
-- А они тут и ни при чем. Пассажиры молодцы -- заломали сявок и приволокли в опорный пункт. Могли же просто нащелкать по рогам и выкинуть из троллейбуса?
-- Могли, -- согласился Шифман.
Он прекрасно понимал психологию современного обывателя — лучше вломить по рогам, чем сдавать в милицию. Ведь в милиции, ясно-дело, запишут фамилию, пожурят да отпустят, или, на худой конец, подержат-постращают, и -- снова урка на воле, снова карманы щиплет. А вот «по рогам» он запомнит надолго.
-- И что поет? -- Шифман покрутил в руках «пробку» и бросил ее на стол.
Мало ли таких железок гремит в карманах у подростков? Варварски выломанные с автомобильных радиаторов, капотов или багажников, эмблемы становятся предметом коллекционирования, обмена и продажи. Кто-то рассказывал Шифману, что за «мерседесовский» лэйбл можно получить три от «форда», четыре от «рено» или шесть от «самары», возможны варианты...
-- Говорит, нашел. Хилял, понимаешь, по широкому проспекту и подобрал, прямо под ногами валялась. Ну, а потом... -- Чижиков засмеялся. -- Попали к инспектору Абалишиной. Сур-ровая, я тебе доложу, девочка. Тоже из ранних. Выбила и имечко, и адресок. Купил, значит, у знакомого, хотел к мопеду своему притачать на переднее крыло. Раньше, помнишь, что прилепливали? -- чертиков, дракончиков... А теперь – символы ведущих автомобильных фирм.
-- И что же там за знакомец такой?
-- А вот некто Машка Горюн. Гранит науки разгрызает. Инженер будущий, понимаешь.
-- Опять девуля?
-- Такая же, как и мы с тобой. Мишка, Михаил. А «Машка» -- это кликуха. Есть у него еще одна -- «Сникерс». По ассоциации: пулемет системы Горюнова, пулемет «виккерс»... И шоколад «Сникерс». Со школы еще. Есть что-то, правда?
-- Ага, цепочка прослеживается, -- смеясь, заметил Шифман. -- Сплошные пулеметы, куда ни глянь. «Максимы», «виккерсы». «гочкисы»...  Теперь еще и «горюновы» начались. Приблатненный или так? Машка этот, Горюн?
-- Пока неясно. Вон, в отделе охраны почти у каждого погоняло есть, а народ все-таки порядочный.
-- Ну да, конечно. Если не считать всего лишь одного убийства и одного ограбления охраняемого объекта. А так — сплошной детский сад. «Вовка-морковка»...
Чижиков развалился на стуле и вытянул ноги.
-- А я вот тоже не верю, что там кто-то из своих.
-- Так Литвинов же под следствием, -- напомнил Шифман. -- Гладышев его долбает во все дырки -- нет дыма без огня. Сильно мне сдается, что если Литвинов и виноват в чем, то прежде всего в глупости своей. Пить не умеет, да и доверчивый слишком.
-- Святая невинность, -- скривился Чижиков. -- Страдалец...
-- Да не невинность. А доказать мы ничего не можем. А ведь хочется доказать, хочется, Чиж! Думаешь, я не чувствую, что Литвинова нам элементарно подставляют? Кто-то активно наводит. Значит, кому-то это нужно. И именно в прокуратуре! Что, Гладышев мудак последний? Да он сам не слепой, сам видит, что дело уперлось в дуб.
-- Так чего же измывается над парнем?
-- А того и лютует. Вытянуть хочет побольше. Может, действительно, чтобы правду узнать... А может, чтобы навешать на него все грехи земные и благополучно закрыть дело. А вытянуть ничего не может. Потому как нечего вытягивать. Литвинов — подставка, пешка, он сам не понимает, во что влип. Как это: Станиславский кричит -- «Не верю!», Немирович-Данченко: «Бля буду, век воли не видать!!!», Станиславский: «А вот теперь верю, верю...» 
-- Но ведь по большому счету пацан ничего и не отрицает?
-- А у него еще не было времени. Адвоката бы ему головастого. Психолога. А лучше -- психоаналитика.
-- Да-да, и расскажи это «фантомасу». Уж он-то поинтересуется и психологией, и логикой, и всякой ментальностью...
Шифман передернул плечами.
-- Здесь логика примитивнейшая: раз попался -- значит, виноват. Если не во всем, то хотя бы в какой-то мелочи. А виноват в мелочи — значит, можно прижать, вдруг да и выплывет еще что-нибудь. Логика Гладышева. Только доказать, и -- новая звездочка в петлице его прокурорской. А истинный супостат дома сидит, телевизор смотрит про криминал, да газетки почитывает...
Шифман вдруг оборвал себя на полуслове. «Вечерний Слобожанск», корреспондент Гриша Генкин... Можно? А почему бы и нет?.. Тряхнув головой, он почти без паузы продолжал:
-- Если человек настолько ухрюкался водярой, что не может вспомнить своего преступления, но, тем не менее, ничего не отрицает, то...
-- А как там у нас насчет презумпции?
-- Браво! Есть такая буква... Но у нас, Чиж, сам видишь, все как раз наоборот. Подозреваемый считается преступником, пока не будет доказано обратное. Как в анализе ДНК, можно лишь четко сказать: «возможно» или «невозможно». Невозможно – значит, «нет». А возможно – это и «да», и «нет», и «черт его знает». Парадокс, а? Ведь ты глянь, как красиво  все выстраивается. Труп обнаружил кто? -- Литвинов. Экспертиза показала, что смерть наступила незадолго до обнаружения трупа. Так?
-- Ну, так, -- кивнул Чижиков.
-- Далее. Литвинов был в «Янтаре», делал сверку с пультом, время зафиксировано в журнале. На пульт он звонил из директорского кабинета, и находился там один. Сам-один, Чиж! Курцева-то в зал ушла, успокаивать Кукушкина, который, кстати, оказался совсем не Кукушкиным...
-- Ну и наш Литвинов спокойно взял из стола ключи, из кармана -- несколько комков пластилина, и хладнокровно сделал идеальные слепки, -- подсказал Чижиков.
-- Точно. А что потом? Ха! Потом, зная, что опергруппа приезжает на сработку лишь через несколько минут, наш Литвинов, под покровом, так сказать, ночи, в темпе пооткрывал все двери, от тыльной и аж до директорской, вскрыл сейф, спионерил золотишко и так же быстро слинял. След-экс показывает, -- Шифман послюнил палец и нашел нужную страницу, -- что для всего этого вполне хватило бы двух-трех минут. Уложился? Уложился. Госохрана прибыла под шабаш. «Пальчиков» никаких, кабыздох следа не взял -- сами же пультовцы и натоптали. Писец, Чиж, а? Есть трещинка – жди полного разлома. Обратного процесса не бывает...
-- Н-ну... Скажем, да, -- согласился Чижиков. -- А чему это ты так возрадовался?
-- Не, ты послушай меня, умного. Через энное время выплывают колечки. Причем откуда выплывают? Из тайника в стене? Из пещеры Лихтвейса? Из ломбарда? Нет. Выплывают они из обоссанных штанов того же Литвинова, который загремел в вытрезвиловку, имея при себе, так сказать, состояние весьма сильного опьянения алкоголем! Как тебе?
-- Ты меня агитируешь? Так извини, сейчас не то время и не то место. -- Чижиков, потянувшись, глянул на Шифмана. -- А Гладышев себе ноги переломает.
-- Гладышев а-атлич-чный следователь. И колечки в кармашках перевешивают любую философию.
-- Н-да. Нашли у тебя колечки, значит, колись, -- хмыкнул Чижиков. -- Колечки -- колись...
Шифман рассмеялся, очередной каламбур Чижикова вышел, как всегда, метким.
-- Вопрос в другом: каким боком Гладышев шьет Бреславцева? Да и смысл-то какой?
-- Об этом спроси у него самого, -- ответил Шифман. -- Если очень постарается, то ответит. А он, вижу, постарается. Ладно, Чиж, пошли обедать. Думаю, сегодня мы хоть на пожрать заработали. Пока голодная смерть не схватила нас за горло своей костлявой рукой!

***

«А я могла бы в него влюбиться... Хоть он и моложе на два года», -- подумала инспектор по делам несовершеннолетних младший лейтенант Абалишина. Даже заметная тень испуга и затравленный взгляд исподлобья не портили симпатичного, умного лица с румянцем, как у девочки, и большими плотными губами. «Наверное, хорошо целуется. И подруг хоть отбавляй -- небось, табунами ходят...», -- она почувствовала привычную влагу в трусиках. Так бывало всегда, когда Абалишина видела красивого мужчину.
Она тряхнула головой. Нужно работать, а не влюбляться в своих подопечных с первого взгляда.
-- Горюнов ты, Горюнов... Горе ты горькое, а не Горюнов.
-- Это почему еще?..
Сидящие перед Абалишиной парень в яркой футболке и пожилая женщина внимательно глядели на нее. Парень -- с настороженностью, женщина — с испугом. Она никак не могла понять, почему это вдруг к ним в дом зашел участковый и предложил Мише прогуляться к ИДН. Естественно, мать пошла с сыном. По дороге участковый ничего не говорил о причине вызова, он сам, скорее всего, не знал. Просто получил задание -- доставить Михаила Горюнова к инспектору Абалишиной... Так и пояснил: «Вы вправе отказаться, тогда пришлют повестку, а это уже будет серьезно».
-- Так что, Миша, совсем нечего рассказать? -- участливо спросила Абалишина.
-- О чем?
-- Ну... Неужели ты не знаешь ничего такого, что было бы интересно милиции?
-- Да что он наделал-то? -- не выдержала мать. -- Он ничего плохого не может... Дома помогает, посуду моет, белье стирает, младших нянчит...
-- Помолчите, женщина, -- вежливо перебила Абалишина и снова обернулась к Горюнову: -- Так-таки нечего?
-- Но о чем?! -- взмолился тот, беспомощно взглянув на мать, словно ища у нее поддержки.
-- Хорошо подумал?
-- Я же не знаю, о чем вы спрашиваете. Как я могу знать? Вы скажите, и я скажу...
-- Думала, что ты парень сообразительный, а ты вот не хочешь ты со мной дружить, Миша, -- с сожалением вздохнула Абалишина. -- А я-то думала, что хочешь. Со мной дружат все... -- она по привычке чуть не сказала «все дети». -- Тогда поставим вопрос иначе.  Что ты можешь сказать о...  -- она сделала вид, что отыскивает в папке нужную страницу. -- О Корсунском.
-- О Корсунском? -- переспросил Горюнов.
-- У тебя плохой слух?
-- Что?
-- Я спрашиваю: у тебя плохой слух?
-- Хороший...
-- Так зачем переспрашивать? Я сказала: о Кор-сун-ском.
Горюнов пожал плечами и съежился.
-- Ну, что... Парень как парень.
-- Сосед наш, -- включилась в разговор мать. -- Отец, правда, алкоголик, а Славик совсем не похож...
-- Мамаша! -- Абалишина хлопнула ладонью по столу. -- Еще одно замечание -- и я выставлю вас за дверь.
-- Ой, извините, -- женщина прикрыла рот ладонью.
-- Вы дружите с Корсунским?
-- Не-е, -- протянул Горюнов. -- Он же пацан еще совсем, чего с ним дружить.  А так...
-- Что -- так?
-- Здороваемся, когда встречаемся. Ссориться не ссорились.
-- Ты катался на его мопеде?
-- На мопеде?..
-- Мишенька, -- нежно проворковала Абалишина, глядя на Горюнова, -- мы с тобой уже выяснили, что слух у тебя хороший. Замечательный слух. Или, скажи, может быть, ты не сразу понимаешь вопросы? Я спросила: ты ката...
-- Катался, -- быстро кивнул Горюнов. -- И чинить помогал.
-- За плату?
-- Не...
-- Просто по дружбе?
-- Ну да.
-- Вот, -- обрадовалась Абалишина. -- А говорил: не дружите. Как это понимать?
-- Я не говорил, что не дружим, -- Горюнов уже чувствовал, что его ловят, хоть и не очень крепко, но все-таки... -- я говорил, что просто не ссорились.
Абалишина улыбнулась.
-- Но я с Корсунским тоже не ссорилась, а тем не менее сомневаюсь, что он доверит мне свой мопед. Кстати, какой у него мопед?
-- Мопед?..
-- Ну, Миша! -- капризно надула губки Абалишина. -- Мы же договорились?
-- «Верховина», -- поспешно ответил Горюнов, не понимая, почему инспектор так заинтересовалась мопедом Корсунского.
Он уже смутно догадывался, почему его сюда пригласили. И предполагал, что рано или поздно все закончится. Если на него вышли... Хоть здесь и не уголовный розыск, а всего лишь инспекция по малолеткам, «детская комната», как говорили раньше, но все равно -- милиция есть милиция. А в глубине души теплилась маленькая надежда, что все обойдется, что здесь он находится если не по недоразумению, то, может быть, в связи со Славкой Корсунским.  Иначе почему эта девушка-инспектор так интересуется мопедом? Угнали его, что ли, а подозревают Горюнова? Или же Славка кого-то сбил, гоняя по улицам, как сумасшедший? Скорее бы она уже говорила, в чем дело, зачем его сюда привели...
В первый момент, лишь войдя в кабинет и увидев тоненькую девушку в легком брючном костюме и с лентой в короткой косичке, Горюнов подумал, что она тоже из задержанных. Почти сверстница, Абалишина даже понравилась Горюнову именно как девушка, с которой можно было бы и познакомиться, и провести время... Но увы -- она оказалась офицером милиции, и ведет допрос. И допрашивает именно его, Горюнова.
-- Ты же взрослый человек, Миша, студент, в институте учишься. Будущий командир производства. А я тебя упрашиваю, как ребенка малого. Или ты думаешь, что мы здесь только в игрушки играемся, в дочки-матери?
Инспектор кивнула на шкаф, сквозь стеклянные дверцы которого были видны два мячика, плюшевый заяц и несколько автомобильчиков. Горюнов невольно проследил за ее взглядом.
-- Не...
-- Ты пойми:  если расскажешь сам -- это одно дело. А если признаешься под давлением -- то совсем другое. Тебе зла никто не желает. Я лично ни за что на тебя не в обиде, и наказывать тебя не хочу, мне просто нужно с тобой работать. Но ты не помогаешь мне, а наоборот -- мешаешь. Вот и мама твоя пришла, волнуется за тебя.  Ты о ней подумал?  Она у тебя на пенсии или еще работает?
-- На пенсии...  и работает, -- тихо ответил Горюнов, глядя в сторону.
-- Кем?
-- В школе. Уборщицей...
-- Вот видишь, -- покачала головой Абалишина. -- Может не работать, заслужила уже свой отдых за всю жизнь. А ведь работает, чтобы дать тебе, Миша, возможность учиться, институт свой закончить. Если сядешь в тюрьму, то что с ней будет? Хорошо будет или плохо?
«Я говорю с ним, как с ребенком, -- поймала себя Абалишина. -- Что значит привычка...»
-- Плохо, -- выдавил Горюнов.
Мать всхлипнула и хотела что-то сказать, но, вспомнив, что ее обещали выгнать из кабинета, промолчала. Абалишина заметила, как дрогнули ее морщинистые  руки при слове «тюрьма».
-- Себя не жалеешь, то хоть маму пожалел бы. Ты же любишь ее?
-- Люблю... -- Горюнов сглотнул, щека его дрогнула.
«А вот теперь я ему просто отдалась бы», -- мелькнуло в голове Абалишиной. Она сжала кулаки, положила ногу на ногу и задумчиво, с сомнением глянула на Горюнова:
-- Тогда скажи, Миша... Если человек врет в чем-то малом, то он ведь может соврать и в большом?
-- Ну, -- ответил он.
-- Что -- ну?
-- Может, наверное...
-- Начнем пока с малого. Я думала, что ты сам признаешься, по-хорошему. И еще не поздно, -- проникновенно заметила Абалишина. -- Я даю тебе еще один шанс вспомнить...
-- Что вспомнить? Вы только скажите -- что? -- чуть не заплакал Горюнов. Лицо его стало жалким. -- Я же не знаю, что вы у меня спрашиваете!
-- Правду спрашиваю. И чтобы ты сам сказал, чтобы мне не пришлось клещами вытаскивать. У тебя есть...
-- Скажи, Мишенька, скажи сам, -- не выдержала мать. -- Ты же знаешь про что-то плохое, да? Ты что-то сделал плохое? Чужое взял или обидел кого?
-- ...последний шанс, Миша, -- тепло глядя ему в глаза и не обращая внимания на то, что женщина не выполняет просьбы о молчании, продолжала инспектор. -- Вспомнишь сам -- тогда оформим явку с повинной.  Я тебе помогу, хоть и не имею на это права. Мне жаль тебя, Миша. В плохую историю ты попал. В очень грустную.
-- Ну так скажите -- что вспомнить?!
-- Вспомни, Миша, что же хотел Корсунский приделать к переднему крылу своего мопеда? Что ты недавно продал Корсунскому? Только не переспрашивай, пожалуйста, кому именно.  Повторяю: Корсунскому.
-- Ничего, -- ответил Горюнов и часто задышал. По его щеке покатилась капля пота.
-- Так таки нечего?
-- Нет... -- тихо повторил Горюнов.
-- Посмотри мне в глаза. Это твой последний ответ, Миша?
-- Ну, да...
Абалишина ощутила неумолимо приближающийся оргазм.
-- Что ж. Просила я тебя, просила, -- искренне покачала головой она, с обидой глянув на Горюнова и с сожалением – на мать, которая вся сжалась, словно ожидая удара. -- А дружить со мной ты так и не захотел.
-- Скажи, сынок, -- отозвалась мать.
Горюнов молчал. Абалишина, снова вздохнув, продолжала:
-- Что ж, тогда и я с тобой дружить не буду. И этот мой ответ -- тоже последний. Вот, смотри сюда...
И она, щелкнув авторучкой, на чистом листе аккуратно нарисовала круг, несколько раз обведя его по контуру. Подняв глаза на Горюнова, тихо спросила:
-- Продолжать? Или хотя бы сейчас расскажешь сам? Ну?..
Тот снова пожал плечами, отрешенно глядя на рисунок. И тогда Абалишина решительно провела три линии в центре круга -- так, что они сошлись в одной точке, и протянула листок Горюнову.
На бумаге было нарисовано автомобильное рулевое колесо – эмблема фирмы «Мерседес».
Лицо Горюнова вытянулось, с медленно открывающимся ртом он приподнялся и, задрожав всем телом, снова сел. Его белые джинсы потемнели вокруг ширинки, под одной из ножек стула начала растекаться лужица. Он этого не замечал -- он, трясясь, не сводил взгляда с листка бумаги.
Младший лейтенант Абалишина левой рукой схватилась за край стола, а правой крепко сдавила себе грудь. Несколько раз конвульсивно вздрогнув, засучив ногами и с трудом подавив стон, обмякла и откинулась на спинку стула.
Никто не заметил...
-- Скажи, сынок, всю правду скажи, -- бормотала мать, глядя на сына. -- Все скажи, Мишенька... скажи правду, родной...
-- Начнем с самого начала, -- утомленно проговорила Абалишина, придвигая к себе новый лист бумаги. -- Итак: фамилия, имя, отчество...


***

Ни один из четырех лифтов Дома печати почему-то не работал, пришлось подниматься пешком на шестой этаж. Постояв в коридоре и отдышавшись, Шифман толкнул дверь с табличкой «Сектор информации и новостей».
-- Да не было этого! -- услышал он возглас человека неопределенного возраста, который сидел около стола Гриши Генкина. -- Не было там подворотни!
Мельком глянув на вошедшего Шифмана, посетитель снова обернулся к Генкину и горячо продолжал:
-- Не было! Это все ваши выдумки!
-- И что же там было, если даже того не было? -- невозмутимо спросил Генкин, тоже бросив короткий взгляд на Шифмана.
-- Арочка там была. Арочка! Ну, понимаете, углубление такое в стене дома. Глухое углубление, кирпичная кладка. А вы написали: подворотня. Значит, вранье!  Видите разницу?
-- Не вижу. Факт не меняется -- что подворотня, что арочка... Ведь было же изнасилование?
-- Как -- не меняется?
-- Ай, не мучьте мне голову! -- отмахнулся Гриша, умоляюще глядя на Шифмана, который топтался у двери. Само-то преступление имело место, или как?
-- Дело не в этом!
-- Да нет, -- протянул Генкин, позевывая и прикрывая рот ладонью. -- Как раз дело именно в этом. И вообще, что я имел в виду вам сказать – я уже сказал. Добавить мне нечего. Давайте прощаться.
-- Но вы же неправильно описали в своей газетенке само место преступ... то есть действия. Я толкую вам об этом уже полчаса, а вы все никак не можете понять. Вы же дезинформировали читателя! Нет, вы скажите, ведь правда?
-- Я плохой, -- сдержанно согласился Гриша. -- Но у меня две дочери. И в любой момент...
Воспользовавшись паузой, Шифман перебил:
-- Гриша, ты не забыл? Через пять минут летучка...
-- Все понял, -- картинно улыбнулся посетитель. -- Рука руку моет. «Летучка», видишь ли, у них. Ну, до скорого. Мы еще встретимся, и вы пожалеете, очень пожалеете!
Генкин, словно не видя Шифмана, гневно смотрел на закрывшуюся за мужчиной дверь.
-- Сука, таки да, сука, -- он покачал головой. -- «А-арочка»...
-- Издержки? -- спросил Шифман.
-- А! Ты вчерашнюю нашу газету читал?
-- Не успел, дома лежит.
-- Так там статья моя вышла. «Отморозки» называется. Трое пьяных вы****ков встретили парня с девушкой. Прицепились -- «дай закурить -- который час», парня отметелили немилосердно, часы и портфель забрали, а девчонку истрахали как сами захотели, да еще и ветку воткнули, покуражились. Мало им, гадам, было...  Потерпевшие в четвертой неотложке, состояние критическое. Девку жалко, чистой была...
-- На «двадцатку» тянет по совокупности, -- определил Шифман.
-- Это ты мне рассказываешь?
-- Нашли?
-- А то! Тепленьких взяли, тут же расплакались и признались. Сперва друг на друга валили, потом рассказали в лицах: кто грабил, кто бил, кто держал, кто трусы снимал... А толку? -- Генкин сплюнул в корзину для мусора. -- Отпустили на подписку. Считай, простили и забыли. Пишите письма...
-- Лихо! -- присвистнул Шифман.
-- Таки да, лихо. Золотая молодежь. У одного, понимаешь, папаня директор завода, а у другого мать в госадминистрации... Так я хочу закрутить, чтобы был суд, чтобы дали мерзавцам на всю катушку. Да вот не выходит, видишь...  Рука руку моет.
-- А этому, -- Шифман кивнул на дверь, -- какого черта нужно было?
-- А это -- двоюродный дядька того подонка, что целку ломал. Нашел повод, скотина, что я неправильно описал арочку. Без кустиков и цветочков, значит. И кирпичную стенку не упомянул. Да черт с ним, пусть жалуется, -- Гриша энергично тряхнул головой. -- Ты, брат, по делу или как?
-- Или как. Боремся...
-- Ну, борьба -- это по вашей части, -- заметил Генкин. -- А я только описываю ваши подвиги. «Тяжела и неказиста жизнь простого журналиста..» Вот и буду рассказывать в прямом эфире. Ты ж не забудь телевизор включить.
-- Если домой попаду. Даже, может быть, вопрос подброшу по этой вашей... «бегущей строке». А ты мне сейчас нужен именно как журналист.  Как знакомый журналист, -- уточнил Шифман, глядя, как погрустнело лицо Генкина.
-- Информацию принес, да?
-- Дело есть, Гриша. Пивка не желаешь? Све-еженького привезли, холо-одненького. «Ба-алтика»...
-- Не, не соблазняй. Дежурю по номеру. У тебя серьезное что-то, или...
-- Или.
-- Так и знал, -- покачал головой Генкин. -- Да ладно. Другого от тебя не дождешься. По «криминалу»?
-- Нет, по высокой поэзии.
Перед Генкиным оказался листок бумаги.
-- Это чего?
-- Читай, грамотный.
-- Та-ак... «В предыдущих выпусках мы сообщали о крупной краже из магазина «Янтарь». Задержанный по подозрению гр. Л., очевидно, будет освобожден за недостатком улик.  Следствие располагает новыми данными...» И как, -- Генкин оторвался от бумаги. -- Действительно располагает?
-- Если в кране нет воды, значит, жива еще русская интеллигенция, -- таинственно улыбнулся Шифман. -- Иначе б не пришел, скажу как еврей еврею.
-- Засуньте свои слова откуда вы их взяли. Это все?
-- Все.
-- А за чьей подписью? «Пресс-центр УВД»? Или «Центр общественных связей»?..
-- Нет, -- сказал Шифман. -- Просто «Наш информ.» Вы так пишете.
-- Кто спорит? Нет проблем. Поставлю на завтра.
-- Ты что -- на завтра! С ума сдурел! -- испуганно воскликнул Шифман.  -- Это нужно немедленно, в сегодняшний же номер, время еще есть!
Теперь уже Генкин схватился за щеки.
-- Саня, ша! Ты -- вивисектор, таки да! Уже все давно набрано и сверстано! Это ж теперь перебирать и менять макет, а ответсек уже домой отвалил... Меня девочки в цехе просто кастрируют! У них же смена заканчивается, а я вот сейчас приду: шалом, милые леди, наберите мне, пожалуйста, новый текст... Ты шо, шлемазл?!
-- Гриша, дорогой, -- умоляюще выдохнул Шифман. -- Это очень, очень нужно. Очень серьезно. Нужна «приманка».
-- Приманка? Это еще как?
-- Ну да! Она может и не сработать, но она просто необходима. И именно сегодня, а завтра она уже никому не нужна будет. Ну, хочешь, вместе пойдем в цех к твоим девочкам? Я удостоверение покажу. Розыск...
-- Им совсем не нужно твое удостоверение, им нужно идти к себе домой, -- Гриша тоскливо глянул на часы и поморщился. -- Ну, куда уже тут переверстывать, сейчас весь тираж закрутится на машине.
-- Честное слово. Дело очень серьезное... Понимаешь?
-- Ой, вэй -- покачал головой Генкин. -- У тебя несерьезного никогда и не бывает. В гроб ты меня загонишь, такого красивого и стройного. Ты принес твою нужную тебе бумажку и этим сокращаешь мою нужную мне жизнь в натуре...
Шифман чувствовал, что Генкин колеблется и пошел напролом.
-- Я тебя когда-нибудь загонял или подводил? Ну, в первый и последний! Идем, ну?..
Генкин печально просмотрел текст. Шесть строк крупным почерком. Газетным кеглем будет четыре с половиной. Втиснуть, конечно, можно, но...
-- Такие материалы к нам приходят официальным путем, -- протянул он. -- Через ваш пресс-центр, или ЦОС. А вот так, из рук в руки – на! -- как ты сейчас, мне еще никогда не приносили. Это что-то особенного. Даже не знаю...
-- Нужно, Гриша. Времени нет, я уже не успею ничего завизировать...
-- Разве что как еврей еврею, -- покачал головой Генкин. Уже видно было, что он сделает именно так, как просит Шифман. -- В первый и последний, понял?
-- А то!.. -- Шифман радостно пожал Грише руку. -- В первый и последний, клянусь парадными погонами!
-- Им не нужны твои погоны, им нужно домой, к детям, мужьям, кастрюлям и стиральным машинам...

***

Скалымить удалось лишь две коробки зефира в шоколаде, одну из которых Сармак тут же вручил Лиде со словами:
-- Проглоты, пожмотились бабло-сармачок отслюнить!
-- А помнишь, что сказал Василь Иваныч Штирлицу по поводу Путина? «Не нравится – не кушай...»
-- А-абыдно, да? Столько промурыжились, так еще и базар фильтровали, каждое слово взвешивали...
-- Какое слово? -- не поняла Лида.
-- Ну... Ты своё, я своё...
Лида удивленно глянула на Сармака и приостановилась.
-- Да ладно, брось, -- он подтолкнул ее под зад портфелем. -- Я, как Павлик Морозов, пацан бессовестный, но понятия у меня все-таки есть. И не сдам я тебя исключительно из принципа. В каком ты звании, девочка? Старлей, капитан... Ну, до майора ты, думаю, пока не доросла, а?
-- Таких как ты, -- хохотнула Лида, -- из дурдома не выпускают даже в День открытых дверей.
-- Хочу в дурдом, -- согласился Сармак. -- Там хоть меньше идиотов.
-- То есть?..
-- Понимаешь, Лидонька, -- Сармак помычал, поморщил лоб, и наконец проговорил философским тоном: -- Вот тебе для примера… В принципе, нет такой сигнализации, которую нельзя обойти. Нет такого замка, который нельзя сломать. Нет такой вещи, которую нельзя украсть. Так что же теперь, оставлять окна-двери открытыми -- заходи, бери, выноси? Нет, наша задача – свести риск к минимуму. Работник охраны старается сделать все, чтобы преступник его не обманул, а преступник сидит и измышляет, как бы половчее что-то спереть, и при этом не засветиться. Ясно?
-- Пока да…
-- Так вот, то же самое мы имеем и в свободной от преступных помыслов жизни. Человек, который, к примеру, хочет кинуть тебя или меня, изначально считает себя умнее, а нас, вишь, держит за фраеров. А-абыдно, да? Кроме того, меня еще бабушка – царствие небесное! – учила, что обманывать нехорошо. И не только потому, что обманывать стыдно, а еще и потому, что любой обман рано или поздно раскрывается, и вот тогда уже будет стыдно вдвойне…
Сармак пнул ногой пустую консервную банку, та с грохотом покаталась по асфальту. Лида от неожиданности вздрогнула:
-- Не, ты и правда псих… И к чему весь этот твой трактат?
-- А вот к чему, Лидонька. Первое. На работу в госохрану не принимают за один день, даже с наилучшими рекомендациями. Допуск – две недели, как минимум. И второе. Газовый револьвер «Скат» мирным гражданам не продается, это спецсредство подразделений МВД...
Сорвав с плеча сумку, Лида запустила пальцы вовнутрь и облегченно перевела дух.
-- Не боись, не схитил, хотя соблазн был, -- засмеялся Сармак и пояснил: -- Индикатор я свой где-то посеял, полез за твоим... Ты бы еще пару зенитно-ракетных комплексов упаковала в свою сумку. А коробочку с зефирчиком возьми, возьми. Дамы любят вкусности. А нам чужого не надо. Тем более – твой объект...


***

Грише нравится прямой эфир. Грише ненавистен прямой эфир.
И то, и другое -- чистая правда. Ведь то, что сказано перед телекамерой, уже никто отредактировать не сможет: все слова, вплоть до интонаций, сию же секунду транслируются, идут «в свет», как говорят газетчики. Это прекрасно. Ибо никто уже не сможет оборвать высказанную мысль, перемонтировать, исказить. Слово -- не воробей, оно тут же принимается антеннами и несется к телезрителям. Грише Генкину нравится прямой эфир.
И в то же время... То, что вдруг возникло в мыслях и высказано сгоряча, можно было бы подправить, или, в конце концов, привести в соответствие со стилистикой и пунктуацией, а то и заменить более острым или, наоборот, более мягким оборотом. Конечно, если есть время посидеть и поработать над текстом. А в прямом эфире такого времени нет. Слово – не воробей... Поэтому Грише Генкину ненавистен прямой эфир.
Освещенному, так же, как и Гриша, жаркими «юпитерами», ведущему программы Игорю Синицыну почти не пришлось ничего говорить: с первой же минуты Генкин перехватил инициативу, и вместо привычного интервью, в эфир полетел монолог. Импульсивный Гриша, стараясь не очень размахивать руками и обращаясь непосредственно к Синицыну, словно перед ними и не было никакой телекамеры, рассказывал о своей работе редактора рубрики «Криминальная хроника», и об уже опубликованных газетных материалах, и о тех, которые сейчас готовит, и о тех, которые только планирует, долго говорил об особенностях репортажей и очерков на правоохранительные темы. Если Синицын пытался его вежливо прервать, чтобы вставить какой-то вопрос, то Гриша едва не хватал его за рукав, заставляя замолчать. Так что ведущему оставалось лишь кивать головой...
Видимо, пыл и активность Генкина  иссякли бы не так скоро, если бы девушка-ассистент не передала ведущему Синицыну первую порцию записок -- вопросов от телезрителей. Вопросов было немного. Поэтому Игорь, зачитывая собственноручно отсортированные вопросы, старался, как мог, подольше их комментировать, ожидая, пока сидящая на «горячем телефоне» работница студии принесет новые записки, и с тайной надеждой поглядывал на телеоператора -- когда же он покажет из-за своей камеры растопыренную пятерню. Это должно обозначать, что до конца передачи остается пять минут, так что, дорогие, закругляйтесь...
Пятерню Синицын прозевал. Сейчас из-за камеры торчала рука оператора, нервно потрясающая двумя пальцами. Это уже был тревожный сигнал скорее не Синицину, который вот-вот должен был остановить собеседника, а самому Грише. Кое-как угомонив Генкина, придушив и логически закончив его мысль о том, что пресса всегда придавала большое значение правоохранительной теме и далее будет объективно освещать работу органов внутренних дел, Игорь поблагодарил Гришу за интересную беседу, заверил телекамеру, что все записки с вопросами, не успевшими прозвучать в передаче, будут обязательно переданы журналисту, и заявил, что в следующую субботу зрители встретятся в прямом эфире с молодой поэтессой Зоряной Лебедевой.
-- Отбрехались, слава тебе, Гос-с... -- выдохнул Игорь, прикуривая, когда они вышли из телецентра.
-- С меня фляга, -- предложил Гриша, но Игорь энергично, словно боясь, что тот будет настаивать, замотал головой:
-- Не, не! Ни в коем разе! Мне выступать в спецшколе. А идти к детям-правонарушителям, с выхлопом и шатаючись... Кстати! -- он сунул руку в карман пиджака и протянул Грише с десяток «левых» записок.
«Левыми» их называют не потому, что они сфабрикованы заранее, на случай, если звонков с вопросами будет недостаточно для ведения программы (хотя и такие бывают). «Левые» вопросы -- это те, которые Игорь не счел нужным зачитывать в прямом эфире. Тоже своего рода цензура, но цензура необходимая. Ведь мало ли что – вдруг какой-нибудь идиот, увидев в бегущей строке номер телефона студии, задаст, например, вопрос: «Есть ли жизнь на Марсе?» или чего-нибудь похлеще... Для этого случая Игорь разработал свою систему: перед тем, как прочитать интересные записки, он кладет их справа от себя, а хулиганские или не имеющие отношения к теме -- слева. Вот и «левые» вопросы...
-- Давай, -- сказал Гриша. -- В сортире повешу.
Насчет сортира Гриша, понятно, сгусарствовал. «Левые» записки ему не менее интересны, некоторые он даже сохраняет. Для чего? А кто его знает. Иногда они даже заставляют призадуматься, что тоже немаловажно для человека, который считает себя творческой личностью. А Гриша считал себя личностью именно творческой.
Дома он просмотрел эти записки.
«Генкин, Вы женаты?»...
«Хочу тоже стать журналистом. Возьмите меня»...
«Пришлите мне вырезки всех своих публикаций». Адрес, телефон...
Стоп-стоп, а вот что-то новенькое.
«В 21-00 -- ресторан «Театральный». Обоюдно интересный вопрос. Я к Вам подойду».
Ага, ясно. Не с кем провести время девочке. Она Генкина в лицо знает, благодаря телеэкрану, а он ее -- нет. Ну что, пойти глянуть издалека? Все равно делать нечего, время и некоторые свободные деньги у Гриши есть. Хотя бы посидеть, музыку послушать. Да и дернуть сто пятьдесят. Давно уже никуда не выходил, не развеивался. 
За окном шумел летний дождь. Гриша прилег на диван, сунул в уши микродинамики и включил плейер. «Где-то есть город, тихий, как сон...» -- пела полузабытая Эдита Пьеха. Когда-то ему очень нравилась эта песня. «Дайте до детства плацкартный билет...» Незаметно для себя он заснул. Ярко пригрезилось, что сидит в «Театральном» с Эдитой Пьехой, угощает ее шампанским, и их беседа транслируется в прямом эфире.
Проснулся от неистового звона. Дверной звонок, казалось, готов был разорваться или лопнуть. Едва не скатившись с дивана, Гриша бросился открывать дверь, и через секунду в комнату ворвалась мокрая с головы до пят Леныш.
-- Ванную! -- по-хозяйски приказала она.
Леныш -- это личное производное Гриши. Настоящее ее имя -- Наташа. Ну, Наталеныш, Таленыш и, наконец -- Леныш, для простоты. И обоих это вполне устраивает.
Оттолкнув хозяина, она кинулась в ванную, щелкнула задвижкой и пустила горячую воду.
-- Кофе, чай? -- крикнул Гриша в закрытую дверь.
-- Кофе, конечно!
С Ленышем они дружат. Известно, что сейчас слово «дружат» соответствует понятию «спят». Нет. С Ленышем они не спят. Насколько помнит Гриша, они с ней даже не целовались по-нормальному, а так только, в щечку... Не потому, что она на двенадцать лет моложе, или какая-нибудь уродина, нет. Леныш для Гриши -- это святое. Леныша надо беречь. В том числе и от себя самого. Гриша полагает, что она могла бы стать средней любовницей и отвратительной женой, но, по-видимому, Леныш не стремится ни в любовницы, ни в жены. Да и Гриша об этом думал чисто с теоретической точки зрения. «С моим сволочным характером, -- смеялся Гриша, -- иметь любовницу противопоказано, а сама мысль о женитьбе меня откровенно бесит. До бармалейства. Спасибо, я уже когда-то был женат...»
Из ванной доносился плеск воды и звонкоголосые рассуждения Леныша.
-- ...я вашу передачу еле до конца досмотрела. Ты был ужасен! Рубашка мятая мокрая, расстегнута чуть не до пупа... И зачем постоянно поправлять очки?..
Леныш не знала, что если очки не поправлять, то они просто соскользнут -- у Гриши по лицу все время катили капли пота от жары.
-- ...и тема уж совсем дурацкая. Ха, «Пресса на страже закона»... Ты что, прокурор? И как эта ваша пресса может охранять от бандюг? Газеткой отгонять от нас пули?.. Писал бы лучше о чем-то хорошем, а то какую газету ни открой -- сплошной кошмар...
Они знакомы давно. Уже года три. А впервые встретились в спортзале аллергического центра, куда оба залетели в один и тот же день и с одним и тем же диагнозом -- бронхиальная астма. Ну да, весна, тополиный пух плюс нервы да неумеренное курение, и все такое прочее, свойственное лишь постсоветскому интеллигенту, который жрет и пьет что попало и дышит чем попало...
Тогда Гриша был немало удивлен, узнав, что этой худенькой девочке не пятнадцать-шестнадцать, как он полагал, а целых двадцать четыре года, что она – бывший преподаватель английского языка в средней школе, уволенная по сокращению. Живет в малогабаритной «хрущевке» вместе с родителями, всю жизнь протрубившими на «Электротяжмаше» и не понимающими, как это взрослая дылда на третьем десятке принимает каких-то учеников на дому, вместо того, чтобы каждый день ходить на работу и горбом зарабатывать на хлеб насущный.
Эти частные уроки позволяли Наташе не только вносить определенную лепту в семейный бюджет, но и оставлять кое-что и себе «на булавки», именно это крайне возмущало папу с мамой, едва сводивших концы с концами. Окончилось тем, что папашка, вопреки логике, закатил форменную истерику с битьем посуды – задрали его вечно толкущиеся по квартире и школьники-остолопы, и студенты-недотепы, и бизнесмены-мироеды, и даже собственная дочь – тунеядка, купающаяся в долларах... а нет, чтобы каждому лом с киркой в руки да асфальт долбать!
Стабильный заработок грозил поднакрыться, во избежание чего Наташа кинулась искать квартиру на съем, однако, узнав, сколько стоит самая дешевая «однушка» на окраине, едва не слегла. На нервной почве и обострилась астма...
Гриша проникся этой историей, жалко ему стало девочку, которую за весь месяц лечения так никто и не навестил – папа с мамой ишачат от зари до зари, ученики разбежались, близких подруг нет, а ухажерами не обзавелась из-за полного отсутствия времени... Не дослушав, Гриша сбежал из больницы через окно, заказал дубликат ключа и вручил Наташе. «Днем я на работе, -- пояснил он, -- квартира пустая. А если припечет писать дома – то сяду на кухне, мешать не буду. Живи!»
Но сегодня суббота, учеников у Леныша нет, она прибежала просто переждать дождь...
-- Евреи в шабат не работают, а ты на телевидении выступал! -- хохотнула Леныш. -- Значит, неправильный ты еврей!
-- А я все по жизни делаю неправильно...
-- ..даже кофе! Отойди на фиг!
Гришина белая майка, которую Леныш стянула с веревки и надела на себя, казалась суперкоротким платьем. Таким, о которых говорят: «Ноги уже закончились, а платье еще не началось». Она стояла рядом и скептически наблюдала за поднимающейся пеной в кофеварке. Так когда-то смотрела бывшая супруга Гриши на осколки только что разбитой чашки из нового сервиза. Гриша едва сдержал инстинктивное желание чуть приподняться на носки и понезаметнее заглянуть за колышущийся отворот майки, бретельки которой были готовы соскользнуть с узких плеч Леныша.
-- Если не стыд, то хотя бы совесть иметь надо.
-- Как?.. -- не поняла Леныш и удивленно глянула на Гришу.
-- Молча. Я -- нормальный здоровый мужик. А ты своим видом вызываешь у меня косоглазие, аритмию и задержку дыхания, таки да. Не многовато ли?
-- Так у меня же шмотки мокрые до самого тампакса!
-- Ну, хоть в простынь завернулась бы. В ванной три висят. А то увижу чего не надо и превращусь в соляной столб.
-- Не, просто разочаруешься в жизни. Нулевой размер...
И только сейчас Гриша заметил в ее руке свои «левые» записки. Они оба любят их перечитывать, это бывает забавно.
-- Когда? -- спросила Леныш, кивая на последнюю записку. «Ресторан «Театральный», 21-00»...
-- Сегодня.
-- И пойдешь?
-- Почему нет? Вдруг – судьба. Мечты не станет: сбудется мечта... Есть возражения?
Если Леныш и возражала, то лишь мысленно.
-- Тем более, жизнь такая короткая, -- вздохнул Гриша, -- так зачем отказывать себе в мелких приятностях? Борщ по-украински, котлеты по-киевски, красная икра по-браконьерски...
Разлив кофе по чашкам, Гриша принялся готовить бутерброды. Леныш любит большие бутерброды с сыром, если к ним еще добавить колбасы и сверху положить кусочек глазуньи. Да еще подогреть и посолить. Тогда она прямо стонет от наслаждения.
Но когда он принес в комнату четыре бутерброда, обнаружил полное отсутствие Леныша. Исчезла из ванной и ее одежда. Глупышка – в мокром платье, с астмой и -- под дождь... Хотя нет, дождь уже вроде перестал, но ведь одежки не успели высохнуть. Снова завтра будет хрипеть и сухо кашлять, снова будет сидеть с ногами на диване, довязывать очередной свитер, уставившись в телевизор и делая вид, будто Гриши рядом нет, а он будет сидеть в уголке и делать робкие попытки завязать разговор...
Ладно. Завтра будет завтра. В конце концов, Гриша тоже имеет право обидеться: как так -- уйти, не попрощавшись, и при этом прекрасно видя, что для нее же готовят кофе. Глупая ревность. А может быть, он и не собирался идти в этот ресторан, а так, просто пошутил?..
Гриша включил телевизор и, потерев ладонями, принялся за бутерброды.

***


Он потянул на себя тяжелую дверь и, кивнув швейцару, прошел в зал. В «Театральном» почти ничего не изменилось с тех пор, когда Гриша  был здесь в последний раз. А гулял тогда весь коллектив «Вечерки», обмывая своего новоявленного спонсора -- фирму «Абрис». Лет десять тому назад это было. С тех пор поменялись три «папы», и каждый почему-то прогорал совершенно невовремя, именно тогда, когда «вечеркинцы» намекали о повышении своих ставок и гонораров.  Нынешнего благодетеля -- «Люкс ЛТД» они теперь холят и лелеют, не заикаясь ни о каком повышении, чтобы, не дай Бог, снова не сглазить...
Зал был полупустым. Да, прошли времена, когда простой люд мог, хоть и не часто, посидеть, расслабиться после трудовой недели, а то и просто прийти сюда с друзьями. Сейчас многим приходится во всем себя ограничивать, и до кафе ли им теперь с ресторанами? Семью бы накормить... Но посетители «Театрального», которые сейчас, негромко переговариваясь, позвякивали вилками, совсем не раздражали Гришу. Он прекрасно понимал, что не все из них барыги или рэкетиры.  Есть ведь люди, которые смогли устроиться в нынешней жизни, и честно зарабатывают на хлеб и к хлебу. Значит, сумели, значит, не дураки. Генкин по-философски относился к жизни: он не скулил, когда было совсем уж невмоготу, и не особо радовался, если удача вдруг улыбалась -- знал, что ничего не бывает вечным. Он прекрасно помнил слова, высеченные на перстне царя Соломона: «Все проходит»...
Генкин встал у двери, обвел глазами присутствующих. Знакомых, которые могли бы схохмить и таким оригинальным способом пригласить его в кабак (хотя он предполагал и это), Гриша не увидел, да и никто, казалось, не обращал на него внимания. Музыканты настраивали аппаратуру, официанты сновали между столиками, и широко зевал седой метрдотель с огромной визиткой в петлице.
-- Добрый вечер, Герш Хаймович.
Его плеча коснулся пожилой человек в сером костюме. Гриша даже не успел сообразить, откуда тот появился -- из воздуха, что ли? Лишь секунду назад рядом никого не было... Незнакомец кивнул, повернулся и, не оглядываясь, с достоинством двинулся между рядами столиков. Судя по всему, он не сомневался, что Гриша последует вслед за ним.
-- Это я вас пригласил, -- сказал он, указывая Грише на место у окна. -- Не побрезгуете?..

***

Чижиков стремительно влетел в кабинет, словно пытаясь спрятаться, избежать встречи с тем, кто шел следом. Он быстро сел за свой стол, сорвал телефонную трубку и принялся нажимать на кнопки аппарата. Почти сразу же ввалился Хромаков и по-хозяйски опустился на стул для посетителей.
-- Говори, -- рыкнул он на Шифмана.
Тот удивленно глянул на начальника.
-- Что, нечего сказать?
-- О чем? -- переспросил Шифман.
-- О главном. Об отделе охраны.
Невольно привстав со стула, как положено перед докладом на оперативке, Шифман коротко выложил информацию, собранную за последнее время -- о допросе электромонтера Литвинова в прокуратуре и о беседе с Курцевой. Рассказывая о встрече со Звонаревой, он опустил отдельные подробности, которые еще следовало перепроверить. Когда Шифман замолчал, Хромаков продолжал смотреть на него, покусывая нижнюю губу.
-- Великолепно. Очаровательно. Просто потрясающе. Но я не о том, -- резко сказал он, и Шифман почувствовал сильный спиртной запах. -- Ты знаешь, что твоя Лида завалилась?
-- Лида? То есть?..
-- Да, Лида, Лида. И тысячу раз Лида, -- неприятно улыбнулся Хромаков, обнажая прокуренные зубы. -- Именно Лида. Идейка ведь твоя была, правда?
-- Как -- завалилась?
-- В штаны -- как.
Хромаков вынул из кармана трубку, внимательно оглядел ее и, подумав, сунул обратно.
-- В общем, вышло так, как я и предвидел. Мата Хари, твою мать... -- Хромаков презрительно сморщился. -- Электрик Карпенко, которого ты тряс как грушу, полез в ее сумку...
-- Зачем? -- удивился Шифман.
-- За индикатором. Народ простой, у них так принято: если в моем портфеле нет какого-то инструмента, то можно смело воспользоваться чужим, открыть сумку товарища и взять то, что надо. Никто слова не скажет. Все же свои... И в Лидкином портфеле он, вишь, наткнулся на «Скат». Спецсредство. И все понял. Не пальцем деланный. И еще он понял, что мы от них не отцепились.
-- Но я думал...
-- Это у тебя такое новое хобби -- думать? И меня же уговорил... Я, помнишь, был против, а вот пошел у тебя на поводу... И если бы я вчера не подставил спину перед Сотниковым, то сегодня я подставил бы жопу перед генералом Музыченко!
Шифман молчал, он лихорадочно соображал, что ответить начальнику. Не давая ему собраться с мыслями, Хромаков вдруг резко спросил:
-- Так что еще сперли из сейфа «Янтаря»? Эта Курцева тебе не сказала конкретно?
-- Нет. Кроме золота, говорит, ничего ценного. Так, мелкие личные вещи. Во всяком случае, этот разговор у нас продолжения не имел.
Шифман уже понял, что нельзя, по крайней мере сейчас, говорить «фантомасу» о том, что поведала Елена Павловна. Здесь уже он сам вступил в двойную игру, пообещав Курцевой не распространять полученных сведений, пока дело не будет доведено до конца. Иначе оно никогда не будет доведено до конца, как это не парадоксально. Ведь истинная причина проникновения в магазин -- вовсе не колечки и кулоны, не браслеты с сережками...
Совершенно иное интересовало грабителей. Золото, скорее всего, было взято из-за внезапно возникшего соблазна, что ли, или же с целью маскировки. Отвлекающий маневр. А ведь именно шкатулка, инкрустированная кустарная шкатулка с примитивным замочком и была истинной целью. Дорогие сердцу девичьи секреты многолетней давности – старые письма, фотографии и прочие мелочи, выбросить которые рука не поднимается, а хранить дома не хочется: совсем необязательно, чтобы муж на них наткнулся. Нет, он ничего не скажет, мало ли что у кого было в юности, но... Но ради этой шкатулки кто-то не побоялся подломить особо важный охраняемый объект, предварительно ликвидировав участкового электромонтера сигнализации Бреславцева, который, видимо, оказался несговорчивым...
Был уже у Шифмана и перспективный план на несколько дней вперед, отпущенных на разработку данного уголовного дела, были вызваны повестками возможные свидетели, уже многое выстраивалось в одну линию. Возникал лишь один вопрос: действительно ли расследование убийства и ограбления кто-то пытается увести в сторону? Или же это очередная проверка бдительности работников уголовного розыска? Как это у них в отделе охраны называется... Ах да, «Барьер», или на спецжаргоне -- «Забор»...
Но здесь многое упиралось в Гладышева, молоденького и принципиального следователя прокуратуры, который, как видно, из тех же штанов выпрыгнет, чтобы доказать вину Литвинова. Шифман не был высокого мнения о Гладышеве, особенно после допроса, который следователь изо всех сил пытался сделать перекрестным. Неужели кто-то руководит прокуратурой, направляет и подсказывает, заставляет сделать крайним именно Литвинова? Ведь сам Гладышев, судя по всему, не смог бы додуматься, размах не тот, да и смысла нет.
Шифман снова и снова восстанавливал в мыслях эту цепочку, снова и снова репетируя свой неотвратимый диалог с Хромаковым. Да, Литвинов первым обнаружил труп. Да, Литвинов был единственным, кто находился в кабинете директора, когда все ключи валялись в ящике стола. Да, у Литвинова в кармане оказались вещдоки -- золотые изделия из «Янтаря»... Как ровно, как все ровно! До отупения.
А Лидка, дурочка, загремела. Какого черта было таскать с собой шмалер, да еще вместе с инструментами?
-- Был нужен преступник, -- Хромаков в упор глядел на Шифмана. Чуть пригнувшись, отчеканил: -- И преступник уже есть. Есть, понял? И мы его нашли. Вернее, Саша, ты сам его нашел. Хрен с ним, с трупешником, дело ясное -- пусть прокурор мозги сушит, нам главное – сбросить с себя  «Янтарь». И ты ее уже сбросил. Сам сбросил. Сигнальчик был, понимаешь, нет? Из стольного нашего града. Или т-те как маленькому, рассказывать?
Хромаков снова вынул свою трубку и, торопясь, начал выдавливать в нее табак из папиросы. Шифман заметил, как сильно подрагивают пальцы начальника.
-- Что за сигнальчик?
-- Сказал ведь. От сопредельников. Так что сверли большую дырку в погоне -- майором будешь. Такое дело раскрутить, это, братка ты мой, не козу вздрючить! -- Хромаков так раздулся от важности своих слов, что даже пукнул.
-- А как же... -- замялся Шифман.
-- Тоже понял. Об этом не волнуйся. Читал сводку по городу?
-- Не успел.
-- Счастливый, молодой. Все у тебя еще впереди. Тогда внимай, а акцию отрывания твоих яиц пока отложим.
Хромаков, покачиваясь, прикурил трубку -- облачко дыма закрутилось на тонкой струйке, поднялось вверх, разрослось и стало похоже на миниатюрный атомный взрыв -- медленный, расплывающийся. Разогнав его рукой, Хромаков изрек:
-- Литвинов отпал, понятно? Нападение на конвоира, попытка завладеть оружием. Дернуть хотел. Вобщем, кончили хлопца. Прямо в коридоре СИЗО. И протокол есть, и свидетелей хоть жопой жуй.
Он со свистом засосал свою трубку.
-- Но есть и другое сообщение. В девятнадцать сорок около остановки «Спортивная» обнаружен труп. Твои догадки?
-- Демин? -- Шифман вмиг построил новую версию, стараясь не вдыхать воздух.
-- Нет. Не Демин, -- Хромаков тяжело облокотился о стол и несколько раз пьяно поморгал глазами. -- Не Демин. А известный нам Вадим Звонарев. Колото-резаная рана груди... со смертельным исходом. И его, как Бреславцева, тоже «уговорил» специалист: знал, куда ткнуть, чтобы крови не было... Людишки шастали взад-вперед, думали – пьяный валяется... Что скажешь?
Шифман тупо разглядывал неистребимое чернильное пятно на поверхности стола. Хромаков медленно подался назад:
-- Ответ ясен. И ты знаешь, кто в этом... косвенно виноват?
Шифман стиснул зубы. Он знал, что скажет «фантомас». Но кто мог предположить, что выйдет именно так, ведь он искренне верил, что ничего не произойдет, во всяком случае, в ближайшие два-три дня. Ведь проворачивая свой авантюрный трюк с газетой «Вечерний Слобожанск», Шифман рассчитывал лишь на легкую панику в рядах подозреваемых, на их шевеление, которое сразу же было бы заметно...
А ведь должен обязан был все предусмотреть. Хотя бы то, что этот неуставной (да что там неуставной -- незаконный!) ход может вызвать совсем иную реакцию. И вот имеешь...
Словно продолжая его мысль, Хромаков вынул из кармана сложенную газету. Развернул и ткнул подрагивающим пальцем в маленькую информацию под рубрикой «Криминальная хроника».
-- Журналист Григорий Генкин утверждает, что эти данные получены им собственноручно от тебя. И что ты горячо настаивал на публикации. Под пистолетом. Ну, скажем, Генкин говорил не совсем так... Основания? Или это снова твои личные изобретения, игрища в шпионов? Так же, как и с Лидой?
Ответа он не ждал. Да Шифману и ответить-то было нечего.
-- А за будущее майорство свое, кроме банкета, еще два коньяка выставишь. Один мне, второй Гладышеву. Он тоже сильно рисковал.
Хромаков поднялся со стула и, ударившись плечом об угол сейфа, споткнувшись о пулемет, вышел в коридор.
Шифман заметил, что Чижиков так и не дозвонился по телефону, что он лишь нажимал и нажимал на кнопки. Давно известный метод, при котором спецслужбы практически не могут прослушивать кабинетные разговоры по телефонному проводу. Хотя могут контролировать и другими способами, если обитатели данного кабинета под подозрением, но ходила по Управлению негласное правило: если уж вовсе невозможно избежать неприятностей, то следует свести их к минимуму...
Значит, Чижиков тоже в курсе событий. И Хромаков, очевидно, дал ему это задание -- играться с телефоном. Ведь не сделал никакого замечания, прекрасно видя, чем тот занят.
Но не спрашивать же об этом у самого Чижикова?..
Шифман расстегнул ворот рубашки и несколько раз глубоко вдохнул. После чего, помотав головой, исподлобья глянул на товарища.
-- Ты смотришь на меня, -- робко отозвался Чижиков, -- будто замышляешь убийство при отягчающих обстоятельствах.
-- А ты, Чиж, хоть раз в жизни мог бы изъясниться по-человечески, а не идиотскими выдрючками? -- взорвался Шифман. -- Ты, бля, смотришь на меня, будто у меня нож в руке... а рядом -- трупешник с колото-резаной раной груди. Но я еще побарахтаюсь, время есть. Умоется! И пердючего газу не хватит...
-- Новые факты? -- простодушно поинтересовался Чижиков.
-- Через пару дней будут, -- шипя от возмущения, заявил Шифман. -- Умоется, стервь лысая...
-- И что это даст, если дело уже закрыто?
-- Даже если это дело закрыто, то мои факты кое-что могут дать по твоим... автомобильным делам.
-- Ты уже никак объединил все наши дела в одно? По-моему, это дохлый номер...
-- Пока не объединил. И не собираюсь. Но здесь есть одно общее имя. Правда, оно еще не оформлено. Но очень просится, ой, как просится... Хотя бабушка Рахель говорила мне, пацану: если постоянно повторять одно и то же слово или одну и ту же фразу, то поначалу это теряет смысл, потом – вызывает смех, а в конце – доводит до сумасшествия. И этот фигурант меня доведет, поверь.
-- Общий фигурант, говоришь. Ну так обнадежь, -- Чижиков подпер ладонью подбородок. -- Доведи и меня, если поможет. Только не говори, что весь балаган из-за Леньки Пантелеева...
-- Не...
Шифман оторвал листок перекидного календаря, что-то написал на нем и отщелкнул его пальцем на стол Чижикова.
-- Ни фига себе... И ты молчал? Значит, Звонарев...
Чижиков вынул новую сигарету, забыв, что прежняя, едва прикуренная, уже дымится во рту.
-- Значит, ликвидация Звонарева, -- в тон ему ответил Шифман, -- закономерна. Вот так. А жмуриков могло быть и больше. Еще два, по крайней мере.
-- Думаешь, все-таки Демин? -- спросил Чижиков.
-- Думаю.
-- И еще кто?
-- И еще Карпенко. «Сармак» по-ихнему. Если я мыслю верно.
-- Ну, поделись, а, Жеглов?
-- Элементарно, Ватсон. Теперь, после Звонарева, их уже не тронут. Хотя опасности они подвергались одинаковой. Все они, Чиж, побывали у Бреславцева -- и Демин, и Карпенко, и Литвинов. Кто-то до убийства, а кто-то -- после.
-- Литвинов, -- напомнил Чижиков. -- А Карпенко, насколько я понял, в квартиру не поднимался. Так что остается...
Шифман развел руками:
-- Нет уже Литвинова. Здорово, правда?
-- Чистая работа. И сделал это...
-- ...и сделал тот, кто позже мог нейтрализовать Демина и Карпенко, если бы сегодня кто-то другой не ликвидировал самого Звонарева. Тебе что, до сих пор не понятно?
-- Тебе, кэп, может, и понятно, так расскажи мне, дураку. Ну никакой связи не вижу.
-- А сейчас увидишь. Пошли на тропу войны, пивка попьем. Порасскажу, чего «фантомасу» не рассказал. Заодно объясню, кэп, почему ты до сих пор не женат...
-- Я еще не встретил женщину, ради которой сверну горы и поверну Северский Донец вспять. А если влюблюсь в девяносто лет – это и будет то, ради чего я жил и ловил бандитов.
-- Да, Вовка-морковка, хорошо тебе: ты дурак...