Пунктиром. Малага

Из дома меня – только пинками. Не вообще из дома, а так, чтоб за границу.
Но раза три… да, три раза…  сама. Три поездки. Всегда в мае. С паузами в несколько лет. В  самые трудные минуты. На изломе.
В мае – я маюсь.

- Мы едем в Прагу.
И круглоглазовое изумление Мужа. И безжизненное равнодушие сына.
- Это город, в котором я хочу жить, - сказал сын потом.
Он сказал: «я хочу жить».

Рига.
Бегство. Или желание понять так ли все это важно.
Узкие брусчатые улочки, готика и орган… Очень способствуют. Оказалось, важно. Но - трудно.

Андалусия. Цель назначения – Кордова.
Генетическая память? Желание прикоснуться к истокам? Да нет у меня таких истоков. И такой памяти. Это – чтобы они прикоснулись, мои мужчины.
А для себя – увидеть город, имя которого нечаянно ношу.  А еще – Севилья и Гвадалквивир. Это уже из-за Лорки.
Но главное – что, в действительности, важно?
Зачем все это?

                *     *      *

Малага (ударение на первый слог).

Вино и оливковое масло.
Вы не в курсе, что вся Андалусия – сплошь вино и оливки? Мы тоже не знали. Едешь – и одни оливковые рощи. Тускло-зеленого цвета, будто густо присыпанные пылью. Ну, или там, мукой. Все холмы в полоску, словно их причесали крупной расческой и ровненько уложили зеленые прядки.
Ах да,  еще  козий сыр. В смысле, продается. Вкуснююющий!
Вы ждете путеводитель? Их нет у меня.
О замке-крепости Алькасаба высоко на горе и фонтане трех граций, о Пикассо, родившемся в этом городе и даже, возможно, о другом его известном уроженце – Бандерасе вам подробно  расскажет интернет.
Крепостные стены Алькасаба, почти нависшие над городом, чуть в стороне от его старого центра, впечатляют. Но мы туда не полезли. Что мы крепостных стен не видели? Фонтан граций я посмотрела уже дома  на фотографии.
Мимо памятника Пикассо промчались с попутным ветерком, едва заметив. А вот на голубя, выполненного в точном соответствии с рисунком героя вышеупомянутого памятника - голубь в виде кисти руки,  или кисть в виде голубя? короче, голубь-кисть - натыкались не раз. Он заколдованный. Будешь искать специально – фиг тебе! Спросишь – никто не знает. Но, куда бы не пошел - обязательно в него уткнешься. Когда он тебе совершенно не нужен. Потому что крохотный центр старого города весь вьется вокруг главной площади Плаза де ла Мерсед.

В музей Пикассо зашли только потому, что сыну закортило увидеть его реалистические картины.
- Сына, да всего Пикассо давно растащили по музеям и частным коллекциям. Дай Бог, чтоб тут осталось с десяток его работ. А уж с реализмом… Боюсь, все, на что ты можешь рассчитывать – искаженные до неузнаваемости бывшие человеческие существа.
Как ни странно, музей Пикассо понравился (и не сильно утомил).
Нестандартной подачей материала.
На первом этаже стоял настоящий Харлей Дэвидсон.
Неожиданный ход!
На Харлее Дэвидсоне мы зависли. Дважды. Туда и обратно. Вы себе не представляете! Черный, блестящий, с хромированными трубами, космической красоты, мрачно-завораживающий. Ужас и восторг, летящие в ночи.
Сын подвинут на мотоциклах. У него и права есть. Ну,… чистая случайность. Просто задолбался каждые три месяца пересдавать не только вождение, но еще и правила. Он  даже участвовал в ралли. Пока не гробанулся.
Но на Харлее Дэвидсоне мгновенно сдвинулась и я. Все прочие модели мотоциклов (наверное, хорошие), которые он потом мне демонстрировал (испанцы охотно пользуют этот вид транспорта), вызывали у меня только кривую презрительную усмешку.
- Не показывай мне эти драндулеты.
- Да… Я бы хотел такой мотоцикл, – сказал он уже в Гранаде, когда завершив полнодневное ознакомление с жарким городом, мы привалились в тени к спинке лавочки в сквере попавшемся по пути в гостиницу. - Мечта.
- Тебе придется хорошо зарабатывать. Мягко говоря. Дом купить можно.
- О да!
- Дашь прокатиться, когда купишь?
По его выразительному взгляду стало понятно:  удавится - не даст!
- Жлобье! Воспитала на свою голову. Ну, хоть прокатишь?
Конечно, прокатит. Как же не похвастаться?!

Сыну удалось увидеть реалистического Пикассо. В одном из последних залов. Который он едва не проскочил. Ну, не заметил!
В нем, на противоположных стенах висят два портрета балерины Хохловой. Один из них – великолепный.
- Мам, ты видела, как он необычно написан – мелкими мазками, которые все сходятся в центре лица?
- Да?! Пошли обратно!

                *     *     *


- Все. Хватит. Идем есть. Прямо здесь и сейчас.
Если моего мужа не поставить перед фактом, вы полдня рискуете пробегать в поисках ресторана, достойного его аристократической натуры, и, в конце концов, будете уныло жевать какую-нибудь дрянь. Потому что все - уже либо занято, либо закрыто.

Вот и сейчас. В его глазах тут же нарисовалась цель, и он, как охотничья собака, настроился на поиск. Не тут то было! Обломав его лучшие намерения, мы с сыном подошли к девушке, которая за секунду до этого всучила какую-то пригласительную рекламку, и спросили где тут лучше поесть. Из двух мест: подемократичнее, но вкусно - она махнула куда-то вдоль улицы и за угол – и качественно, но дорого – ровно напротив того места, где мы стояли, выбрали второе. Немыслимым волевым усилием и двусторонним нажимом.
 
На втором этаже к нам суетно кинулся метрдотель (хозяин ресторана, как выяснилось впоследствии) и предложил на выбор столик. Хм… Лишь за одним столом сидела молодая пара. Свидание. На всех прочих полным ходом шел процесс сервировки. В девять часов вечера! В углу зала, который углом назвать можно было с большой натяжкой, ибо он был срезан и округлен (испанцы любят округленные фасады зданий), возле окна, выходящего на площадь, где мы давеча стояли, располагался единственный круглый стол. Туда я и направилась.
- О, нет! – воскликнул хозяин. – Этот стол зарезервирован. А впрочем… вы ведь только поесть?
- Мы – поесть... – заинтересовано ответила я, вопросительно глядя ему в лицо.
 – А вы можете предложить еще что-то? – включился сообразительный сын.
- В одиннадцать часов у нас - фламенко.
- Скорее всего, мы уже уйдем.
Но мы не ушли.

К десяти часам зал стал заполняться завсегдатаями.
Они приходили поодиночке…
Женщину примерно моего, или чуть моложе, возраста, (а, может, и не чуть – испанки выглядят старше) с резным уставше-сдержанным лицом,  с тщательно уложенными светлыми волосами, в туфлях на высокой шпильке и в короткой юбке, хозяин после традиционных объятий и  лобызаний усадил за столик на двоих, незадолго до покинутый влюбленной парой.
… и группами.
Столы постепенно заполнялись. Ближе к одиннадцати, последними  пришли шестеро мужчин разной, но внушительной степени зрелости, с волнистыми волосами - соль и перец.
И оккупировали соседний столик, первоначально предназначавшийся нам. На наше предложение пересесть хозяин отрицательно махнул рукой – к тому времени мы подружились.
Никто из них не собирался есть. Они пришли - за другим.
- Я же тебе говорю, они все – цыгане, - озвучил муж незамысловатую тайну.

Мы уже поели, и, пробегавши целый день без маковой росинки, слегка осоловели.
Сытый сын стал похож на сильно отощавшего, но единовременно насытившегося суслика – щеки уже раздулись, глазки сонно сузились, а телу так ничего и не перепало – оно осталось таким же тонким и вытянутым – чистая тебе готика, Эль Греко. Довольно развалившись на стуле и осмелев, он заказал джин с тоником.
Подошел хозяин с подносом.
Он положил в высокий и  широкий бокал стеклянную витую палочку и стал медленно и щедро наливать по ней джин. Мы завороженно следили, как джин завихлил закручивающимися струйками, переливаясь теплым золотистым светом. Вслед за джином так же медленно и витиевато потек тоник. Наши глаза прикипели к бокалу. Хозяин поднял ложечку с очень длинной и такой же  витой ручкой и сделал жест, словно намереваясь набрать жидкость с одновременным движением в сторону сына. Сын загипнотизировано открыл рот и потянулся к ложке. Мы с мужем - тоже. Хозяин убрал ложку и… усмехнулся. Как по команде захлопнув рты,  с тройным звуком «пляммм!» и отмерев, мы расхохотались.

                *     *     *

На втором этаже ресторана, расположенного в угловом здании выходящем на Plaza de Unicibay, на крохотном пятачке подиума, танцевала женщина. Одна. Черноволосая и смуглая. Не очень красивая. Не очень молодая. Не худая и не полная. Не высокая и не маленькая. Обычная.
 
Она танцевала фламенко. Танцевала?!  Рассказывала о своей жизни. Не очень легкой. И не слишком счастливой. Выплескивая боль и отчаяние,  и оскорбления, побои и пренебрежение мужа, и болезни детей, и безденежье, и неустроенность, и безнадежность, и мытарства, и отверженность, и равнодушие окружающих, и строптивое – яростное - сопротивление судьбе - всю женскую несладкую долю и неизбывную тоску о капризном  счастье.

Упрямо изогнув шею и наклонив голову с гладко зачесанными и собранными в тугой узел волосами, с вызовом глядя исподлобья, заводя плечи вперед и заламывая их назад, вывернув кисти за спину, она наступала дерзкой дробью чечетки и  бесстыже вздергивала выше колен юбку-годэ в крупный красный горох с широкими воланами, чтобы тут же отступить и взметнуть вверх и зазмеить изломанными в запястьях руками и обхватить ими в отчаянии запрокинутую голову. Горечь и непокорность,  маета и бесшабашность, непримиримость и надменное снисхождение, неистовость и кротость. 

Она танцевала под сопровождение гитары в руках длинноволосого зрелого мужчины и пение второй женщины – сидящей с прямой вытянутой спиной на стуле - увенчанной копной темных пышных волос, неукротимо выбивающихся из прически, в долгом черном платье с глубоким декольте, подчеркивающим очень большую грудь – единственную вызывающе-выпирающую деталь на почти ровном плоском теле, украшенном разве что округлыми складками жира там, где должна быть талия.   

Сочно, по-южному накрашенные, они не преподносили себя, не рисовались и не пытались выглядеть красивыми. Искажались мукой лица, на которых жизнь и годы уже поставили свои неизгладимые автографы, взлетал глубоким страданием низкий голос  под неистовые переборы гитары и падал вниз на тонкой звенящей ноте при звуках умирающей музыки – el cante profundo* -, развевалась юбка, глухо и часто били об пол широкие каблуки и изгибались мятежные и мятущиеся руки, и хлопали ладони, отбивая ритм.

Я давно уже стояла, пританцовывая в такт и борясь с желанием, непреодолимо рвущимся из глубины тела – присоединиться. Мне тоже есть что сказать. Я справлюсь. Подумаешь, чечетка…

Двадцать минут страсти, пытки и своенравия при подбадривающих, как на корриде - оле! - возгласах  и ритмических хлопках зала.


Кажется, я где-то это уже наблюдала. Совсем недавно.

И больной пульсирующей жилкой билось: - Так, все-таки, зачем, зачем все это?! Если вот так?! Если все равно…

Продолжение http://www.proza.ru/2013/09/13/1713