У костра

Случилось мне как-то попасть на рыбалку. Хотя признаться честно – рыболов из меня никудышный: то ли терпения не хватает, то ли умения. Когда клюёт, ещё куда ни шло: тут появляется азарт, с одной стороны — рыба пытается стащить червяка, с другой — сам стараешься поддеть её на крючок. Своего рода соревнование. Но когда клевать перестаёт, я сразу теряю интерес, пристраиваю удочку среди камней и, изредка поглядывая на поплавок, начинаю маяться. Может быть, из-за моего нетерпения Бог и обделил меня крупным уловом. Правда, попадались иногда и неплохие экземплярчики, но все чуть больше ладони. Но это – не важно, да и не обо мне сегодня пойдёт речь.
Так вот: случилось мне как-то попасть на рыбалку. После работы в пятницу захватили с собой палатки и прикатили на берег Белой, недалеко от Ломовки. Хотя от Ломовки до Белорецка рукой подать, решили – с ночёвкой. Отдыхать, так по полной программе. Володя с Антоном Ильичом ушли на перекаты, а я остался возле машины. Сначала клевало, но всё так бросовая рыбёшка: пескари да синявки. Потом – как отрезало. Посидев для приличия минут пятнадцать, я, как обычно, приладил удочку среди камней и пошёл устанавливать палатку.
Солнце уже закатывалось за горы, окрашивая венцы бледно-розовым цветом. Всё как-то сразу приумолкло. И если бы не речка, отчаянно звенящая на перекате, можно было бы оглохнуть от тишины. «Это ж надо! – оглохнуть от тишины. Кому расскажешь, не поверят ведь!»
Закончив с палаткой, я начистил картошки в свой старенький походный котелок и развёл костёр. Оставалось – ждать возвращения рыбаков. Я откинулся на спину, глядя на верхушки сосен, цепляющихся за край посеревшего неба. «Красота-то какая! Вторая Швейцария! А почему не Первое Белоречье? Что ж мы всегда себя умаляем?! Что же мы вечно себе вторые места-то отводим?! Горные курорты в Швейцарии лет триста строили, а наш Урал рассекретили годов как двадцать всего. Ведь построили же лыжную трассу в Абзаково? Да ещё какую! Сам Путин на ней катался. А президента России на плохую трассу не повезут.»
За кустами ивняка послышался шорох шагов и шум осыпающейся гальки.
 – Ну, как улов? – весело крикнул издалека Володя.
 – Во! –  показал я небольшого окунишку, поймавшегося в моё отсутствие на удочку.
 – И у нас тоже ничего, – проворчал Антон Ильич. – Надо было сразу на озёра ехать. Говорил же вам!
 –  Не порыбачим, так хоть от-дох-нём от тру-дов пра-вед-ных, – как заправский архиерей пробасил Володя.
Антон Ильич скривился. На первый взгляд могло показаться, что он с какой-то фатальной неизбежностью терпит все Володины выходки. Но это для тех, кто их не знал. По жизни они шли не разлей вода. И как только могло совмещаться несовместимое?!
Володя – высокий, статный, всегда рот до ушей, немного бесшабашный, в загашнике у него на любой случай готов подходящий анекдот. Сам он был местным, ломовским, и поэтому неисправимо окал, немного растягивая слова. Именно Володя уговорил нас поехать на Белую, обещая необыкновенный клёв в заветных омутах.
Антон Ильич – наоборот: низенький, пухленький, вечно чем-то недовольный и ворчащий по всякому поводу и без, а мнительный до ужаса. Он работал каким-то небольшим начальником в автотранспортном цехе БМК и страшно гордился этим. Может быть, отсюда и та снисходительность, с которой он смотрел на людей.
Пока Антон Ильич, кряхтя и постанывая, снимал болотники, Володя  успел нарезать картошки и поставить котелок на огонь.
 – Говорил же, на озёра надо было ехать, – снова завёл свою шарманку Антон Ильич. – Так хотелось ушицы свеженькой похлебать. А теперь что?
 – Ничего, Ильич, сейчас мы тебе настроение быстро поднимем, – рассмеялся Володя, доставая из рюкзака поллитровку. – Давайте по маленькой, пока супец варится.
Раскинув старенькую скатертёшку прямо на траву, разложили нехитрую снедь вкруг пузырька. Приятно вот так сидеть у костра, ни о чём собственно не думая, никуда не торопясь, слушать Володины анекдоты и просто смотреть на огонь. Со временем начинает казаться, что он живое существо, живёт какой-то своеобразной непонятной для нас жизнью. Каждый язычок пламени притягивает, завораживает своей красотой, своей неповторимостью. И через некоторое время ты как будто растворяешься в его первобытной колдовской пляске, соединяешься с ним в единое неразрывное целое.
 – Здорово бывали, рыболовы-охотнички!  – выдернул меня из приятного ничегонеделания чей-то незнакомый голос.
Я обернулся. Передо мной стоял старик невысокого роста, худощавый с умными тёплыми глазами. Недельная белёсая щетина ничуть не портила его благообразного лица, а даже придавала некую степенную величавость. Одет он был в зелёный защитный костюм, изрядно выцветший на солнце. На голове у него сидел непонятного покроя головной убор, который мне так и хотелось назвать картузом. Взглянув на руку, держащую удочку и садок с десятком мелкой рыбёшки, я сразу догадался: местный, идёт домой с рыбалки.
 – А-а-а, здорово, Пётр Матвеевич! – добродушно закивал головой Володя. – Подходи ближе. Посидишь с нами у костерка?
 – А чего ж не посидеть с хорошими людьми, коль приглашают, – с готовностью ответил на приглашение старик и с неожиданной лёгкостью присел, подогнув под себя ноги.
Антон Ильич поморщился. Весь его кислый вид так и говорил: «Ну, что вы вечно лезете?! Никакого покоя от вас нет! Всё б на халяву надраться!»
 – Как, Матвеич, сегодня рыбалка? – протягивая стакан, пытал его Володя.
 – Да какая там рыбалка. Так баловство одно. Вон кошкам своим на ужин надёргал немножко. Видать, к завтрему дождь намечается, вот и не клюёт.
 – Так уж прямо и дождь? – с ехидцей спросил Антон Ильич. – Два месяца на небе ни облачка и тут на тебе – завтра дождь!
Старик недоумённо посмотрел на присутствующих, чинно выпил протянутый Володей стакан и серьёзным тоном заявил:
 – Ты зря, мил человек, не веришь. У меня ноги лучше всякого барометра погоду чуют. Коль заныли, знать – к дождю али к снегу дела налаживаются.
 – Антон Ильич, ну, чего ты кипятишься? И на озёрах твоих такая же рыбалка была бы. Успокойся! Не клюёт рыба при смене погоды! Ну, не клюёт, хоть убей ты её! – вступил я в разговор.
Антон Ильич хмыкнул что-то в ответ и, глубоко затянувшись сигаретой, щелчком выбросил окурок. Огонёк, прочертив горящую дугу в темноте, упал рядом с  берегом в траву, чуть-чуть не долетев до воды.
 – А вот это нехорошо ты, мил человек, делаешь. Так ведь и до пожара недалеко. Лес ведь запалить минуты одной хватит, а потушить – дело долгое. Сходи, затопчи!
 – Да, ну, само потухнет, – лениво проворчал Ильич, отворачиваясь от Петра Матвеевича, но по всему было видно, как сильно задел тот его самолюбие.
 – Ну-ну, –  укоризненно покачал головой старик.    
 – Матвеич, а ты расскажи, расскажи ему, как твой дед-колдун столичного франта курить отучил! – подмигнул мне Володя.
Старик встрепенулся, замер на мгновение, словно глубоко задумавшись (мне даже показалось, что в этот миг его лицо даже просветлело), затем взглянул нам с Володей в глаза и тихо начал:
 – Ну, слухайте, коль охота пришла. Начну с того, что появлением своим на свет я благодарен не токмо отцу с матерью, но и деду своему Петру Михалычу Копылову. Царство ему Небесное. По-молодости он дюже боевой да идейный был. Советскую власть здесь, на Урале, устанавливал. Хоть сам и небольшого росточка, под стать мне, но кавалеристом, говорили, слыл отменным.
Опосля гражданской войны он, как полагается, женился. Дочка у него народилась – мать моя Октябрина Петровна. И быть бы ему в первых рядах и в мирное время, да вот одна незадача, как змея из-под камня, выползла: уличил он здешнего председателя сельсовета в казнокрадстве. Тот на колени: мол, не губи, не бери грех на душу, по лавкам мал, мала, меньше, кто ж их кормить-то будет? Подумал-подумал Пётр Михалыч: и так нехорошо, и эдак неладно выходит, а потом взял с него суровую клятву: деньги в казну вернуть и пост председателя добровольно покинуть. Наивный был. Тот, конешно, всеми революционными богами поклялся, даже всплакнул для порядку и тем же самым днём накатал на него анонимку в ОГПУ. На следующую ночь деда арестовали за антисоветчину. Суд был скорым: из партии исключили, наград лишили, хотели под расстрельную статью подвести, но смилостивились и закатили ему четвертак. И отправился он по этапу в матушку Сибирь, лес валить. Благо, тогда бабка моя Катерина Никитишна с дочкой в Вернеуральске у родителей гостевала, а то бы и их заграбастали под горячую руку. В те годы дюже-то не разбирались.
Вернулась Катерина Никитишна с гостевания, а изба-та пустая, всё вверх дном перевёрнуто, переломано. Она к соседке. Та ей и обсказала, как дело было. Пришла бабка домой, села посередь избы и заревела, точно белуга какая. А что поделать? Судьбу ведь не объегоришь.
 – Ну и что тут колдовского? – недовольно протянул Антон Ильич.
 – А ты, мил человек, не торопись. Всему свой срок даден. А коли не хочешь слухать, так другим не мешай! – отрезал старик.
 – Давай, Матвеич, продолжай! – заёрзал Володя. – Нечего на него внимания  обращать! Не в духе он нынче, с самого утра не в духе.   
– Так вот: села она посреди избы и заревела. Тьфу ты, с мысли сбил, окаянный! – в сердцах проворчал Пётр Матвеевич, но рассказ всё-таки продолжил. – В лагере, куда попал мой дед, повстречался ему один старец, старовер-некрасовец. Пришёл он из-за кордона, из Турции, в родную землю, значит, помирать. При переходе границы его, грешным делом, и сцапали. Старика в лагере дюже уважали. Знал он хорошо травы, делал настои да людей лечил. Тихий, незаметный, с глубокими печальными глазами, но духом был не в пример нам. Глядя на него, Пётр Михалыч и сам в себе силу обретать стал. Может, через то он и смог выдюжить весь срок. Старцу, видать, тоже понравился молодой зэк. Стал он его своим премудростям обучать: заговоры там разные от запоя, сглазу или другой какой пагубы, но больше – по знахарскому делу. Учил долго, основательно, благу деду моему торопиться было некуда.
Оттрубил Пётр Михалыч свой четвертак от звонка до звонка, как полагается, вернулся домой. А дома-та нету. Стоит избёнка, вся мохом поросла, скособочилась, по самые закрои в землю ушедша, а вокруг бурьян по пояс. Что ж делать-то? Оторвал он с дверей доску, зашёл в хату, перекрестился на правый угол, где отродясь и образов-то не было, сел на лавку и в первый раз в жизни горько заплакал. Вспомнились ему слова старца: «Воздастся тебе по делам твоим!» Зажёг дед лучину, сел на лавку и стал думу думать: здесь оставаться али бечь отсюдова, куда глаза глядят. На свет лучины-ты  и заглянул в хату сосед – не озорует ли кто? Сразу хозяина не признал, хотя по прежней жизни дружили семьями. А как признал, так и обсказал всё в вкратце: мол, жена лет как семь уже померла, а дочка замуж вышла и живёт в мужниной избе на соседской улице. Хотел было послать за ней жену, но Пётр Михалыч отказал, сказавши, что сегодня здесь, мол, переночует, а назавтра в баньке попарится, оденет чистое и сам  в гости сходит.
Дочкин муж, отец мой Матвей Игнатич, встретил тестя настороженно (да и чего ожидать хорошего от лагерника?!), но принял. Как-никак родня. Токмо дед долго жить с ними не стал, поправил за лето свою избёнку и перебрался туда. Спустя некое время устроился он на работу: сторожем на склады, а в свободное время занялся врачеванием. Денег за это наотрез не брал. Ну-у-у, там, от десятка яичек али, скажем, от каравая свеженького хлебца не отказывался. В общем, жил в достатке. К детям хаживал редко, чтобы, значит, собой не тяготить. Чаще прибегала дочка: то пирожков с капусткой принесёт,  то ещё чего-нибудь. Какую-никакую, а заботу о родителе своём проявляла.
Токмо видит Пётр Михалыч, что неладно в дочкиной семье дела-то обстоят. Вроде бы и не ругаются, и любят друг дружку, и дом полна чаша, а деток нет. Непорядок. Попросил он как-то своего зятя попарить его в баньке. Отец, конешно, такой просьбе удивился, но старика уважил. Натопил вечерком баню, запарил пару берёзовых веников и отхлестал ими тестя так, что тот еле с полка сполз. А вот во время помывки заметил батя одну странность: дед моется, а сам краем глаза то под зад ему заглянёт, то перёд подсмотрит. Он даже стушевался: «Ты чего это, Пётр Михалыч, меня, как красну девку, разглядываешь?» А он ему в ответ: мол, не беспокойся, опосля всё обскажу. На том и разошлись. На другой день позвал дед к себе домой дочку, и состоялся у них там сурьёзный разговор. «Обследовал, значит, я вчерась твоего супруга в бане, – говорит. – Всё у него на месте. Мужское добро рабочее.» «Значит, – говорит, – дело токмо в тебе. Отвечай, Октябрина, почему мужу детей не рожаешь? Сама не хочешь али – другая беда какая?» Покраснела мать, будто рак после варки, заплакала и говорит: «Да вот никак у нас с Матвеем не получается. Уже по-всякому пробовали. И к врачам я ходила. Они токмо плечами пожимают и всё.» «Ну-ка раздевайся! – говорит Пётр Михалыч. – Я тебя сам обсмотрю!» Разделась мать. Обсмотрел её дед, ощупал и говорит: «Нашёл я у тебя одну женскую неполадку. Сурьёзную. Но, даст Бог, и с ней управимся. А теперь позови ко мне Матвея! Я с ним поговорить хочу!»
Оказалось, что мать во время войны посылали на заготовку дров. Там она дюжа надорвалась, ажнак до кровей. Три дня лёжкой лежала. Все думали – помрёт, а она нет – выдюжила. Но с той поры что-то случилось с её женским организмом. Вот поэтому-то и родить не могла.
Опосля разговора с тестем отец отпросился с работы и поехал в Бурзян. Оттудова он привёз бортовой мёд прямо в сотах. Из него дед сварил какое-то варево, разбавил его травяными настоями и заставил мать пить по утрам на голодный желудок. И ведь помогло! Через год родился я! И назвали меня Петром в честь деда, значит.
 – Ну и когда ты до московского курильщика дойдёшь? – снова недовольно перебил рассказ старика Антон Ильич.
 – А вот прям сейчас и дойду, – беззлобно ответил Пётр Матвеевич. – Было мне о ту пору  лет шесть, может, семь от роду. Приехал к нам гостевать из Москвы дальний-дальний родственник. Кем он там нам приходился, не знаю, врать не буду. Может, и не родня вовсе, а так –  двоюродный плетень к нашему троюродному  забору. Как сейчас помню: китель, галифе, портфель большой пухлый. Были у него какие-то дела на нашем металлургическом заводе. Отец, как полагается, кубышку кислушки на стол. Мать по-быстрому сгоношила закуску.
 – А что такое кислушка? – поинтересовался я.
 – Кислушка-то? Да брашка из ягод али ранеток. Раньше-то водку не пили. Это сейчас все как с ума посходили. И хлещут, и хлещут её с утра до вечера. Через то и дети уродцами рожаться стали.
Так вот попробовал гость нашей кислушки, скривился весь и говорит, что этим пойлом токмо свиней поить можно. Отец развёл руками: мол, извиняйте, чем богаты, тому рады.  Достал гость из своего пухлого портфеля бутылку коньяка, налил себе в стакан, выпил и даже причмокнул: мол, вот этот напиток так напиток, не напиток, а – чистая амброзия.
А тут как раз дед за мной зашёл. Пётр Михалыч, скажу вам, во мне души не чаял. Как появлялась свободная минутка, всё время брал меня с собой на рыбалку на утрешний али вечерний клёв, попутно обучал своим знахарским премудростям: травы показывал, рассказывал: какая травка от чего помогает, как их заваривать надо, когда собирать, чтобы силу они имели. Я многому от него научился, но до деда моего мне, ух, как далеко. Напросился с  нами на рыбалку и гость. Взял с собой початую бутылку коньяка. Отец дал ему свою удилишку.
На берегу его окончательно развезло. Зачал он курить одну за одной папироску и разбрасывать не хуже этого (кивнул в сторону Антона Ильича старик). Пётр Михалыч сделал ему замечание: мол, нехорошо, мил человек, поступаешь, тут ведь и до пожара недалеко, сушь, вишь сам, какая стоит. Но слова моего деда его токмо разозлили. Гость стал кричать, ругаться, что, мол, он – государственный человек, и какой-то антисоветчик не имеет права делать ему замечаний, что быстро упекёт деда туда, где Макар телят не пас. Пётр Михалыч лишь покачал укоризненно головой и сказал мне: «Пойдём, внучок, отседова, пока греха не нажили», но я краем уха услышал, как он шёпотом про себя добавил: «Устрою я тебе! Напрочь курить отучу, коль по-человечески не понимаешь!»
Мы ушли. Через полчаса прибежал домой наш гость, перепуганный, мокрый весь с головы до пят. Отец подумал, что он поскользнулся и свалился в воду, но тот поведал нам странную историю. Когда мы ушли, наш гость попытался закурить и токмо сделал первую затяжку, как на него сверху, будто ушат с холодной водой, вылили. Он посмотрел на небо – ни облачка, вокруг – тоже никого. Подумал, что померещилось. Попытался ещё раз закурить. Опять кто-то невидимый водой окатил. Вот тут-то он недуром испужался да и дал стрекоча.  И так все три дня, кои он у нас прожил, вытворялся с ним один и тот же казус.
 – А потом что с ним потом стало? – спросил заинтересованно Антон Ильич.
 – Не знаю, – пожал плечами Пётр Матвеевич. – Он же домой в Москву укатил. Верно, курить бросил. Что ж ему ещё делать-то оставалось. Не будешь же весь век мокрым ходить.
Мы ещё посидели минут десять, разговаривая на разные темы, обильно смачиваемые Володиными анекдотами.
 – Ну да, ладно, пойду я, а то бабка, поди, уже ругается, – легко поднялся с места старик. – Спасибо за угощение.
 – Пётр Матвеич, давай на посошок! – протянул рассказчику стакан Володя.
 – Нет, спасибо, Володя, всё хорошо, что в меру. Мне и так уж хватит. Ну, прощайте. А ты, мил человек, над моими словами призадумайся! – обращаясь к Антону Ильичу, сказал старик и неспешной походкой направился в сторону села.
 Наутро, как и обещал Пётр Матвеевич, пошёл дождь. Пришлось срочным порядком собираться домой.
После этой рыбалки мы вместе так больше никогда и не собрались. На днях мимолётом видел Володю. Он всё такой же улыбчивый и бесшабашный. Поговорили немного о житье-бытье.  Я успел выслушать штук пять свежих анекдотов. И уже перед самым расставанием он весело бросил:
 – А ты знаешь, всё-таки Матвеич заколдовал нашего Антона Ильича!
 – ???
 – Хоть смейся, хоть не смейся, а он теперь совсем другим стал: как покурить, обязательно окурок потушит и в баночку с водой положит, чтоб, не дай Бог, пожара не случилось.

г. Белорецк   07.08.2010г.