В гостях у Броньки часть 1

         В Большом Дровяном переулке гуляли мы, на углу с Мартыновским, близ Таганки. Гуляли на втором этаже деревянного дома с кирпичным первым полуэтажом. Таких домов в Москве еще много. Крыша у дома почти плоская, как у сарая, а над входной дверью она выпирает длинным кезарем, под ним балкон-галдарея, где летом второэтажные жильцы могут пить чай. Или водку. Чорт знает, что за дом! И впечатление от него еще такое, что он, в зеленых досках да с кезарем, похож на какую-то французскую дурашку. И очень примитивные окошки: как в бараках, маленькие, без наличников и расположены безо всякой симметрии — сбоку, к примеру, на втором этаже три окна, а на первом четыре. С фасада по бокам галдареи по окну, а у двери — только слева, да и то фанерой изнутри забито. Прямо шалман, а не дом. Да оттуда уж почти все и выехали, только Бронькино семейство на втором этаже осталось, не хотят в Солнцево ехать, в новостройку.
        Как, значит, в дом войдешь, тут тебе деревянная лестница с высоченными ступёнками, кое-где выпавшими, и перильцами ведет вверх в кромешной тьме. Бронька в двух комнатушках размещается, а третья соседская, тетиклашина. Комнатки, конечно, как и дом, смех один. Одна прямо от входной двери, самая большая, метров десять-двенадцать она, и без окон, а следующая за ней, где Бронька спит с Люськой, еще того мене, метров шесть. Чулан, а не комната. Но с окном. Выходит оно в тополя, на зады, к Пестовскому переулку.
          В большой, в гостинной, сидели мы за столом 9 мая. Бронька, Люська, дядя его Сергей Егорыч и маманя Бронькина, тетя Лиза. Сидели они на диване-рыдване с высокой спинкой — с зеркалом в ней и слонами на полочке. А слонов-то только пять. Некомплект. Словом, все, как в пятидесятых годах. Безо времени люди живут. И это, честно говоря, даже приятно. Мы своей бедностью гордиться должны, как богатством.
А по эту сторону стола сидели уже мы, на четырех стульчаках: я, приведшая меня сюда Зоха-цыганка, с Лялина переулка, хотя совсем она не цыганка, атак, южная какая-то, огневая, страстная  — до ужасти! а также Бронькин приятель-делец Витек, мясокомбинатовский удалец. Ну и, понятно, соседка тетя Клаша. Все же всенародный праздник трудящихся.
        Описать бы их... Оно бы и надо, хотя дело, в общем-то, не в них, не он были в случае, что произошел со мной через два часа. А все ж незаметно дам кой-кому характеристики в процессе рассказа.
         Пили мы спирт-ректификат на клюкве. Пьется- божественно! Прост крепости не чувствуешь, только вяжет немного рот. Спирт-то неразведенный. Запиваем опять же морсом. Рыбка на столе розовая. Первые oгyрцы. Витек вырезки всякой натащил, шейка там, грудинка, то, сё.
       Зоха у меня уже на плече лежит, гитару перебирает с алой лентой, в постелю просится. Бронька нам обещал их светелку на ночь предоставить. А я в постелю никак не хочу, я вот все никак Сергей Егорычем не налюбуюсь, сволотой. Весь в медалях старый сыч, все гремит на нем, как за стаканом тянется, и все врёт. А морда — есть пень с роговым вырубом и черненькими наколотыми глазёнками. И — ни бровей, ни ушей, только не сучком и рот вот этот самый, куда он пихает спирт и мясо с огурцами - помидорами и которым про военные воспоминания нагло врет. Нигде никогда он не воевал, мне Бронька сам говорил, а сидел всю войну в управлении кадров какой-то отступающей армии и чалил домой чернобурки трофейные да дела оформлял особистам и смершевцам. Людей он губил.  А сейчас вон заливает, как на Карельском перешейке к доту немецком; подбирался по снегу в сорок втором году, с гранатой в зубах, как Александр Матросов. И видит ведь, что я ему не верю, и злится, и слюной брызгает, но очень старается. Вот они все так: когда врут, то чересчур стараются.  Я-то знаю: кто воевал на передовой и уцелел, а это процентов десять, не боле, те всегда помалкивают. Страшно потому что. Да ведь и тех с конца пятидесятых годов не осталось в живых. Калек Сталин сгноил на Белом острове. А этот: «Мне семнадцать было, я добровольцем ушел на фронт в сорок первом...» Вполне возможно. Но тут же, в другом случае, уже рассказывает, как он в штабе армии пленного немца допрашивал — в это ж самое время. Так он что, в двух местах одновременно воевал, что ли? Ополченец, а уже в сорок втором допрашивает. Да он прямо из НКВД в армейские или какие там еще части попал.
         Все за столом, конечно, ему подпевают (спирт-то его):
         —Ах, Сергей Егорыч! Какой вы! Ах!
        Я скептически шейку жую говяжью. А он видит это. И калится.
Ладно. Решил пуститься в современность. Умный, ну такой умный, все газеты скупает и все про все в мире знает. И в экономике нашей запутанной  прекрасно разбирается. Вот сейчас увидите.
         А вообще-то он работает охранником на ликеро-водочном заводе на Самокатной улице, возле старообрядческой церкви Святой Троицы. Это в Лефортове, на берегу Яузы. Заводик тот теперь спрятался под хитрой вывеской «Кристалл». Так-то и не поймешь, чего там производят, но машины же подходят, гремя бутылками. И у них мужички таскают мимо вахты спиртяшку. По теперь с этим очень строго. Так с каждого литра четвертинка — его, Сергея Егорыча. Следят за спиртоносами сугубо, Егорыч, как старшой в смене, особо старается, а то, вишь ты, ОБХСС проклятая замучила. Да и им надо отстегивать. Так что, в общем-то, проносить можно, но—сугубо. Так ведь что делают, мученики российские? Так просто даже плоский пузырь под одежей не пронесешь, обшаривают. Тот же Егорыч шарит. Некоторые наливают в гандон спирт и заглатывают его, но так, что резиновый ободок зубами держат. Так молча, стиснув зубы, и идут мимо вахты. Один дурак нечаянно на вопрос ВОХРы что-то ответил — и ожег внутренности. Тут надо быть собранным. А в гандоне грамм триста можно уместить, если в пищевод и желудок поглубже заглонуть. Другие еще хитрей: надевают под брюки такие вроде как аквалангистские резиновые штаны с ластами и пробками в пятках. Между телом и резиной заливают спирт — а что? три литра почти входит. Конечно, и кожу, и тем более яйцы ожечь можно, но оне быстро делают: от цеха до проходной — три минуты, да две забежать за церьковь Троицы, а там уж ждет жена с канистрой. Пробки вынимает и сливает. Опасно, конечно. Сжечься можно, запросто. А сколько он нынче, спиртик-то стоит, а? Вот тебе и материальный костыль.
Конечно, говорит Егорыч, носят и еще по-всякому, но так — надежней. Плещется, когда идешь? Конечно, он в спиртовых штанах ступает медленно, степенно, как деревянный, но и как бы сама честность: вишь, не тороплюсь, не прячусь. Егорыч хохочет: идет, как обкакался.
         —И ты, — говорю, — Сергей Егорыч, значит, с ним вместе воруешь? Только он жгётся, а ты без рыска своё имеешь. Как же это согласуется с коммунистической моралью? Ты ж у них там парторгом.
        — Кто ворует? — у Егорыча мясо во рту встало.
         —Да ладно вам! — влезла тетя Лиза. - Это ж он так, шуткует. Егорыч смотрел на меня так, словно перед расстрелом.
        — Шуткует. Я пошуткую тоже. Ну-ка, спирт свой выливай обратно в графин!
        — Да ну брось ты, дядь Сереж, — вступился и Бронька, — правда же, Вовка смеется, он не со зла.
        — Что вы, что вы, Сергей Егорыч, — замазываю я, — не надо так-то уж... я не того... не хотел обидеть... но... некоторая правда все же есть...
        — Ты, засранец, правду не знаешь! А я Ленина видел, понял. Вот как тебя. И ты мне это брось! Пей вон и жри, и учись у Сергей Егорыча, у которого пять осколков в спине. И все за вас, чтоб вам хорошо жилось. Вот так.
Он даже всплакнул. Все вздохнули облегченно. Площадь ведь его, Борька тут не прописан. Дядя.
        Тем временем Витек стал ко мне присматриваться. Такой, знаете кабан налитой, лет тридцати, под современную шпану косит: стрижка бобриком, кожаная куртка с широченными плечами, бруки черные, кроссовки.  Морда наглая, глаза бездумные. На микояновском комбинате скотину убивает. Убивец и есть. И уши розовые — от крови. Пьет, наверно, кровь. Они там все пьют.
        А Бронька... Тоже — местный гвардеец, рэкетир, дежурит на Рогожском рынке. Обирают они там мелких торговцев. Цены контролируют. Я его дела наблюдает, кто как принятую цену держит. Попробуй, бабка, сбавь за лук: костей не соберешь. При мне ему мясные деревенские мужики дань платили. Перворазрядник по боксу. Я ж его знавал еще по дворцу культ «Серп  и молот», когда в шестидесятых годах в мотосекцию ходил. Вот, обещает меня в один темный кооператив пристроить. Нет, он парень добрый, спокойный, через Зоху я узнал его. Теперь приходится сдерживаться, молчать.
        Тем временем умный Егорыч разошелся газетными речами, Горбачеву подражает. Я ж говорил: из карманов пуки газет торчат.
      Он больше к Витьку и к Броньке обращается:
      —И я тоже считаю, что без конкретики и плюрализьма нам нe обойтись.   Социалистический выбор—это все-таки правильное решение. Вот так.  А все деструктивные элементы, разная там гада (он посмотрел на меня) ассиметрично  и с Западом совместно усю экономику развалють. Так?
      —Точно, Сергей Егорыч, это вы правильно заметили.
      — А конфронтация и консолидация при всеобщей индексации как понимать?
Мы, конечно, не понимали и ждали разъяснений.
      — Союз есть, был и будет. И срочно надо динамизировать разные там реалии и новации, народу же лучче будить... У Михал Сергеича цельный пакет предложений, и все—конкретика. Вот так.
       Он зудит, а я буквально синею от этого бреда. А он, змей, видит. И Бронька ему вторит:
      — И эти... как их... долларовые инъекции державе не помогут, я то понимаю, дядь Сереж.
      — Конечно, самим надо, самим. Держава сама должна подняться из трясины неустойчивости общего рынка. А то — захотели общеевропейский рынок, сволочи!
       —А все-таки консенсус и презентация — как вы к этому относите Сергей Егорыч? — спрашивает Витек и тоже переводит за Егорычем взгляд на меня: как я эти гадости проглочу.
     — Резко отрицательно и одновременно радикально положительно, — говорит он, рыгая. И начинает развивать какой-то бред, связывая разные идиотские  понятия — И в контексте, конечно, мировых стандартов.
     — А концепция как  — правильная? - это уж я им в тон спрашиваю.
     — Усякая концепция правильная, — отвечает он, — если она связана о демократизацией общества. Но! — он поднял палец и проглотил мясо. — КПСС - всегда направляющий и организующий авангард. Вот так.
      Господи, Господи, что ж это сделали из моего народа?! Какой кошмар несут русские люди, десятилетиями напичканные красными кожаными комиссарами от идеологии! Честно: мне и Егорыча стало искренне жаль: погиб человек, да, погиб русский человек безвозвратно.
       Шестой графин на стол подали. Я мало пью, почти тверезый, и поэтому все вижу и помню. А они жрут и пьют — это как перед голодовкой. Тетя Кваша уже икает — допилась. Но тоже — выдает:
     — Вот Ильич-то бы все это увидал! Как бы порадовался родной наш Ленин!
      —Дедушка Ленин... — пробормотал я.
      — Чево?
      — Я, говорю, у дедушки-то бородавки, оказывается, на лице были. А ведь ни одного портрета или бюста с бородавками нету.
Наступила зловещая тишина. Кто жевал — тот поперхнулся.
       — Ка-ккие бородавки?! - взвыл Егорыч. И опять мясо во рту встало, в золотых коронках.
      —Такие, — говорю,— розовые. Пишут.
      — К-кто пишшшет?!
      — И мозгу него из двух частей состоит: одна кила— большая, настоящая , в морщинах, а другая — через нервную ниточку — с грецкий орех булька. И...
Эх, не успел я кончить...
      В тот же миг Егорыч, перегнувшись через стол, врезал мне костяшками суставов в переносье. Сверкнула в глазах молния, нос ощутил едкий кислород, боль была нестерпимая... Только ахнул я и взмыл руками. Витек сшиб меня со стула. Я ползал по полу...
      Ах, как били они меня! Ах, как они меня били! И под почки, и на груди плясали. Зоха кидалась к ним, висла на руках:
     — Недам больше, гады! Хватит! Вы ж убьёте его!
     —  Бей его, гаду! Убивай! Бородавки у Ленина! Сволачь! Еще, еще ему, Витек! Об пол его затылком!
       Они выбросили меня в беспамятстве вниз по лестнице. И Зоху заперли, чтоб не могла первую помощь оказать.