Александр бунин. 7 5 во лбу. отрывок 7

Мы освежились «московским» по сорок восемь копеек за полкило (с посудой) и с трудом попылили в деревянную избу, которую местное население называло магазином.

Мы всё бредём. Устали ноги.
И в жажде редко дышит грудь.
Давно обитые пороги,
О сердце хрупкое, забудь!

У входа болтался молодой пьяный фуфел, клянчил у всех деньги и, пуская слюни, как масляничный гость, гнусавил, что вчера защищал Родину.
– Вадь, а что вчера с Родиной было, она была в опасности? Я-то не помню,  я пьяный был – у меня алиби – а ты себя как вёл?
– Прилично. Натрудил белы рученьки uaz таскаючи. А на Родину вчера, вот именно вчера, и не думал покушаться, я ж тоже прилично влитой был и даже просился на передовую, но мне сказали, что передовых сейчас нет.
[ Нам очень нравилось слово «прилично». Я донёс его до народа в оригинальном классическом контексте из беседы моего товарища Андрея-Земляники с его собственной мамой (того самого Андрея-Земляники, что на своей «копейке» всего за 1000 рублей проделал эксклюзивный путь от «Шереметьева» до «Внукова» задним ходом. Сенсация на годы вперёд. Получая деньги за выигранный спор, Андрюха ощутимо громко произвёл ветер, обмолвившись: «Совсем нервы ни к черту!»).
Андрюха купил себе джинсы «Лев и Страус». Настоящие, американские, с заклёпками и пистоном, одинарной внутренней прострочкой – мечта (тогда других и не было, если уж и были – то настоящие)! Мама осторожно поинтересовалась ценой обновы. Услышав на редкость правдивые цифры, она всплеснула остренькими локоточками и с высоким уровнем негодования в голосе сообщила: «На эти деньги можно пошить пару приличных брюк!». С тех пор и пошло: «Веди себя прилично», «Приличные люди», «Прилично выпили»… А Андрюха насчет штанов стал здорово знаменит].
–  Хорошо, если так. Только, Вадь, при выборе зелья матом не ругайся, ладно? Итак голова дешевит. Дай отпуск.
–  А если я тихонечко, для куражу и поднятия народной бодрости?
– Не надо куражу. Не надо поднятия. Не надо народа и не надо бодрости. Обойдись хоть сегодня. Твой мат отличается от общепринятого некоторыми семантико-стилистическими особенностями, которые сейчас мне перенести будет крайне затруднительно.
– Это, какими ещё такими особенностями?
– Во-первых, он очень груб…
–  Хорошо. Не  буду. Но мой мат у меня нормальный. Как у всех. Не грубее. Тоже мне, Луначарский, бля.
Войдя в помещение раздачи кайфа, мы оказались третьими. Рабочий же день – свобода у входа. Ярко раскрашенная двухсторонней олигополией. Мы не полезли, как обычно, без очереди, вопя: «Да нам в больницу!» или « Да у нас там человек лежит!». Мы плавно встали в конец. Вконец.
Баба, бравшая первой, отстрелялась быстро: «Жан, мне две белых, одну красную (здесь напитки различались между собой исключительно по цветовой гамме:  какой там «букет» или, страшно даже подумать – «купаж»; а также страшно нам было подумать и другие чисто русские слова: сенаж, багаж, пейзаж, типаж, пассаж, дренаж, плюмаж, саботаж, витраж, винтаж, монтаж, электромясорубка), три булки хлеба по тринадцать (почему «булки», а не «батоны», это что, нечто светское?), две чёрного, спички и пять пачек «Беломору». Брат сегодня приезжает». – «Откуда, Зин?». – «С Хабаровска. Он там на корабельном заводе чего-то комострячит,а  теперя – отпуск. Во как». (Замечательно и это: «С Хабаровска». По-моему бывает только «*** с горы», а приезжают, а лучше «прилетают», обычно ИЗ Хабаровска. Да и из других мест иногда тоже).
Счастливая от бравого шопинга сестра хабаровчанина отвалила и у прилавка оказался небольшой шершавый дедок, похожий на здорово неухоженную плоскую местность с непрополотыми баобабами и на пожилую, плохо переплетённую книгу с яростно оторванной коленкоровой  обложкой.
Он, кажется, ничего не собирался покупать, а пришёл в надежде какого-нито разговора, как говорится: «У людей посмотреть и свой показать». Не самое удачное время он выбрал. Продавезя скоро закрывалась на священный обед, выручка была «так себе», а два молодых, известных своей покупательной способностью  москвича, олицетворяющих план по обороту, могли не успеть затариться и уйти в соседнюю избу к конкурентке-Натахе, у которой обед был смещён на час вперёд (удобно, правда?).
Дедка сильно занимало, почему «Сидр» («фауст-патрон», ноль – восемь) стоит «в руп одну», откуда берется эта замысловатая копейка? Большая белая Жанна (не путать с «Большим Жанно» Н.Эйдельмана, ни в коем случа;е) смиренно разъясняла алкогольному ветерану-эксперту, что копейка – это наценка за гужевой транспорт. На лошадях вино привозят, из колхоза.
– Вадь, а это лошадкам на корм копейка? Да?
– Видимо.
– Надо и нам корму взять, только на сумму побольше, а то ты жрёшь, как дровосек, нарушая обмен вещей, еда исчезает, не успев толком появится.
– Да, аппетит у меня хороший. Первобытный. Ведь это всё надо кормить…
И он сильно похлопал себя по животу и ляжкам с внутренней стороны, едва не подвергнув важнейший орган членовредительству. Обхлопанные части фигуры совсем не были такими уж исхудавшими и, на мой взгляд, не нуждались  в каком-то особом усиленном питании для сохранения божественных форм.
Дедок, не найдя восторженного понимания в вино-закусочном строении, подался в сторону «Культтоваров» и Жанна, наконец-то, смогла улыбнуться нам и только нам, обнажив всуе последние достижения порошковой металлургии и, по крайней мере, половину государственного золотого запаса перманентно засушливой Эфиопии.
Жанна была весёлой хамовито- хамоватой толстухой сильно неопределённого возраста, с хитрым, стратегически дальновидным лицом (ей бы здорово пошла коричневая куртка Союза Германских девушек). Имела back side величиной с автобус, тихого мужа-алкоголика и называла популярный портвейн «Агдам» игриво-многообещающе «Ах, дам!», считая, что это когда-нибудь, да сработает, хотя перед её носом стояло большое, хорошо отражающее объективное зеркало, выполнявшее также секретные функции потаённой двери.
Охотников откликнуться на портвейновый призыв не было и в отместку она, без страха и упрёка, обрушивала на головы дорогих односельчан тонны бежево-прозрачной упаковочной бумаги, приговаривая мстительно: «Все вы одним лыком шиты».
Однажды мы заглянули в кузницу наслаждений в воскресный «час пик» – приобрести без очереди сигарет для последующего курения. Торговать водкой по воскресеньям было строго запрещено советским законом, но Жанна, без всякого уважения к прогрессивному строю семилеток и пятилеток, уверенно отпускала сильно желающим желавшим «злодейку» по пятёрке, имея прибавочную стоимость в размере 1 руб. 38 коп.  с каждого фуфыря (только за одно воскресенье она ставила на карман месячную зарплату непьющего квалифицированного инженера).
При нас в магазин зашёл новый незаметно-мечтательный покупатель – брутально бритый Брут – в коричневом нейлоновом пиджачке, с торчащей из него рыболовной леской на сома и непропорционально большими стрекозовидными лацканами навзничь. Стал в сторонке и принялся лениво изучать наклейки и бушующих в  духоте граждан; было видно, что всё это ему слабо любопытно и надолго он здесь не задержится, не про него всё это  (а оказался он новым, голодным до деятельности, впервые ступившим на тропу войны инспектором Облторга).
Опытная магазинная фея вдруг резко поменяла тактику ведения торговых операций. «Товарищи!» – кричала она в публику, активно используя южно - русский говор surjik, – сегодня воскресенье, водка не продаётся, отдыхайте, товарищи, пейте портвейн!». Её звонкий трамвайный голос отражался от низенького закопчённого в разводах потолка и, пройдя сквозь слуховые отверстия недоумеваюшего люда, возвращался снова к ней, словно утренняя молитва. Как она пропасла ревизора? Это было сильно. Это было гораздо сильнее, чем «Девушка и смерть» Горького, которая, в свою очередь, была значительно сильнее «Фауста» Гёте (не путать ни с  «фауст-патроном», ни с Гётеборгом). От восхищения Жанной мы даже забыли купить у неё же сигарет. И забыли проведать нашего заваренного навсегда сваркой друга – шлагбаума Абрам Семёныча. Мы всегда его проведывали и гладили его металлическую сущность, когда иногда ходили покупать lucky, краски, клей и обои для мелкого ремонта крупно порушенного деревенского здания вадиковой тёщи.
– Здрасти, девушка, – кокетничал Вохман («шаркун паркетный обыкновенный»).
– За «девушку» – отдельное спасибо, – зарделась Жанна.
– Нам семь водок, десять пива, белого хлеба, консервов побольше (Вадик любил читать перед сном давлёные на мягкой жести буквы и цифры) и велосипед—  рюкзак до дома дотрясти. Очень боимся устать.
– Без вопросов. Нет вопросов. Только завтра всё верните, парни, не пригрейте.
– Ну, всё – это, вряд ли. Произойдет лишь полная реверсия исключительно транспортного средства, водку с пивом не отдадим – мы в них нуждаемся.
Грудеволнительный, персеколебательный громкий смех стал нам наградой за весёлость нрава и  обнаружил чувство юмора у подмосковной дивы. Прозвучал победный звон кассового аппарата. Всё стало нашим. Важная покупка улучшила неважное самочувствие.
– С ваc, ребятки мои, двадцать семь рублей тридцать четыре копейки, –поведала Жанна.
Я дал ей «сиреневый рубль» (25-рублёвая купюра, именуемая также «четвертаком» или «уголком»), а Вохман домазал трёшник ( в народе: «Троекуров» или просто: «Кирилла Петрович») с простыми теплыми словами: «Сдачи не надо».
Получив искреннее «спасибо» мы втроём с недовольным тяжестью велосипедом ,  пройдя сквозь тяжёлый от пыли воздух, обогнув хилую речку, в одиночку бьющуюся с начинающей хереть природой, ввалились в хоромы, где нас ждал огромный оранжевый абажур из пыльного плюша и сухой жёлтый лист, лежащий на изумрудном велюре кресла из потемневшего дуба, создающий неповторимый фон для хорошего настроения, если, конечно, водки в доме много. А у нас её теперь было – полны сусеки. И часу не прошло, как появилась надежда начать жизнь сначала. А там уж и до Верки с Любовью недалеко.

Вечер. Тени.
Сени. Лени.
Мы сидели, вечер пья.
В каждом глазе – бег оленя,
В каждом взоре – лёт копья.
        В.Хлебников
Мосиха – это вещь. Это вам не полярная станция Амбарчик: лекция – кино – буфет – танцы. Мосиха – мать городов русских. Мосиха – это хорошо. Хорошо, но много. Устало. Можно было, конечно, завить ро;ман с местной молоденькой почтальёнкой  и проводить безжалостные ночи в безумной перлюстрации под гобеленом с худыми лебедями, правя ошибки и внедряя нормы родного языка в неискренние, натужно составленные послания современников. Но нет. Но – не да.  Не мечталось и об этом. Не хотелось и парного молока от знакомой коровы  в крынке, заботливо прикрытой чистой белой тряпочкой. Нет. Не хотелось.
Мне надоела неяркая красота среднерусской природы, душа моя скучала. Скучала по запаху бензина, опрокинутым урнам, разбавленному содой пиву в «стекляшке» на Абельмановке и хорошо одетым (и хорошо раздетым) девушкам без сельского акцента (нам всегда мешал «звуковой барьер»)... Пора было покидать замечательно гостеприимный дом и снова становиться зверем, запертым в сердце города. Сыном асфальта. Родная Москва каждый раз, после даже недолгого и недалёкого отсутствия, приобретала для меня какой-то новый, иной смысл. Я даже немного волновался, как перед свиданием с девушкой. (И даже на полубеспечном отдыхе за рубежом мне не хватает тысячи привычных московских мелочей. Женщина говорит: «А поедем в Старый Город? Посмотрим порт, покормим чаек, пообедаем в траттории…». Свежая мысль, но я еду, хотя меня уже блевать тянет от вида этого, безусловно, замечательного Старого Города, от его ежедневной чужой одинаковости, навязчивой холодной привычности, остоебенивших башенок с драконьими мордами и раздолбанных древних лодчонок. Через пару-тройку месяцев я, наверное, взглянул бы на всё это снова, мельком, но не сейчас, сейчас я хочу в свой СТАРЫЙ ГОРОД, я хочу в Москву, в родную Москву, только в Москву!).
Уезжали мы из Мосихи всякий раз утром, после отправления накануне вечером обязательного ритуала. Выпив на двоих бутылку водки (терапевтическая доза , чистая формальность – похмелья не будет), мы слушали Abbey road, выкуривали по сигаретке и разбредались по своим полутёмным кельям со скрипучими полами. За окном шумели ночные электрические поезда, пьяно спотыкаясь на рельсовых стыках. Курящие мелкие птицы разбрасывали по участку окурки из высоких уличных пепельниц.
Через несколько минут я орал наверх, поджидавшему Вохману: «Вадь, а ты знаешь, какие в Мосихе перины?» – «Нет, а какие?» – ещё громче ответствовал он удивлённо, будто слышал этот вопрос впервые в жизни. – «Ляжешь и не встанешь!» – сообщал я ему радостно. Наступала недолгая запланированная пауза. – «Ну-у-у! Это ж Мосиха, а не какая-нть там Аргентина» – резюмировал Вадик умиротворённо.
Затем мы воинственным дуэтом, изо всех сил стараясь соблюсти стереобаланс между этажами, вопили «Дом восходящего солнца» в исполнении FRIJID PINK и в  довершении нашей учебной шизофрении исполняли хором мальчиков Московского хорового училища под управлением В. Попова весёлую новогоднюю песню про зайчика, после чего, как сытые карапузы, спокойно засыпали, чтобы утром проснуться снова. «Мы лежим малютки-гномы на диване в ямочке». Жизнь… Закат рыбы, поглотившей кошку… Или восход…

Когда играет темнота, то вечер цепенеет.
Порою блещут злато и краса.
Танцую я и размышляю.
Как часто трогает меня трава,
Растет шершавый золотистый колокольчик.
Тропинки и гонцы внизу бушуют.
Растенье поцелует кто?
                Поэт.
Автостихотворение,  написанное по стохастической программе  Т.Лютца