Подарите мне минуту тишины

*любые совпадения, встречающееся в рассказе, являются всего лишь совпадениями*

В тот злополучный день всё не заладилось с утра. Подгорели тосты, сломался фен - изверг внушительную искру и распространил по квартире едкий запах гари. Описался холодильник, наплевав на запрограммированный режим разморозки и напомнив о своем сомнительном азиатском происхождении. Любимый померанский шпиц, глядя на него, напрудил лужу в коридоре. В довершение, я поняла, что почти проспала важное мероприятие в литературной редакции одного издательского дома, пропустить которое не позволяло ни чувство самосохранения, ни простое любопытство пока ещё малоизвестного автора.
 
Мероприятие было назначено на одиннадцать утра. Вообще-то, я жаворонок, и вставать с первыми лучами капризного питерского солнца для меня норма, но день выдался, и правда, неудачный: я никак не могла проснуться. Яростные трели будильника я слышала, а вот организм на них никак не реагировал. Подобно тому, как можно крепко спать под стук колес поезда или рёв турбин самолета, мой мозг воспринял трезвон не как сигнал к действию, а как обычный шумовой фон. Это обстоятельство отняло ещё минуту на размышления, чего я по утрам делать категорически не люблю.

Наспех погуляв с собакой и чувствуя неизбежные угрызения совести, я запихнула в сумку рукописи и, проклиная китайский фен, выбежала на улицу с мокрой головой. Хорошо, что стоял хоть и ветреный, но всё же тёплый май. На парковке злой рок преподнёс мне ещё один сюрприз: меня «запер» уазик, преградив выезд. Ни вправо, ни влево. Я неистово гудела, раздражалась, закипала, пробовала даже постучать ногой по колесу уазика, но без толку: сигнализация не отзывалась. Сзади был высокий поребрик с зелёным газоном, но уговорить мою маленькую дамскую малолитражку приподняться на носочки и так аккуратненько выползти попой на газон, как хомячок из тряпичной самодельной норки, не удалось. Я кружилась вокруг машины, зачем-то заглядывала ей под брюхо, а из окна третьего этажа, сидя на подоконнике, смотрел на меня мой апельсиновый шпиц, высунув ветчинный язычок и, видимо, удивляясь отсутствию у меня мозгов. Мысленно наградив хозяина уазика всеми знакомыми мне ещё с филфака и подслушанными в подворотне эпитетами, я кинулась к троллейбусу.

-Мама, а почему тётя мокрая? - спросил карапуз, ёрзая на полных белых мамашиных коленях. Троллейбус качнуло, и я, потеряв равновесие, чуть было не приземлилась на эти же колени.
-Ну, сЫночка, тётя купалась, - весомо произнесла мамаша, уткнувшись в глянцевый журнал и даже не взглянув на меня.
-Купалась? - бутуз разинул розовую пасть. - В Неве?
-Угу.

Минуты две он молчал, и было видно, как напрягается его маленький лобик и двигаются голубые жилки на висках. Какое милое, хрупкое, прозрачное дитя!
-А бабушка говорит, что в Неве купаются только дураки.
-Угу.
-Значит, тётя дура?

Обладательница белых мраморных коленок оторвалась от журнала и впервые взглянула на меня.
-Тише, детка.
-Ну, мама! - детка набычилась и повторила свой вопрос про «дуру» таким свистящим шёпотом, что в мою сторону повернулись все пассажиры троллейбуса.
-Да, да, купаться нельзя. Тётя дура. - так же заговорщицким шёпотом произнесла мамаша, перелистнув страницу глянца. - Мокрая дура.

Я оказалась самой популярной персоной в троллейбусе. Даже кондукторша приподнялась со своего дерматинового трона, чтобы рассмотреть меня.
Моя остановка оказалась следующей, но гадкий троллейбус так долго стоял на светофоре, что, казалось, смаковал мой позор.

У входных дверей в издательский дом я столкнулась с молодым авангардным режиссёром Г. Тот мял в одной руке распечатку своего сценария, а другой отчаянно хлопал себя по всем карманам, включая задний и наколенный, в поисках сигареты. Завидев меня, он сначала воодушевился, но тут же глаза его потухли.

-Чёрт! Забыл, ты ж не куришь, - с досадой произнёс он.
-Я и не пью.
-С такими пороками, мать, не пролезть тебе в большую литературу.
-И не говори!

Г. переминался с ноги на ногу, видно было, как его распирает от желания рассказать мне что-то, касающееся только его самого и его же творчества. Как непризнанный гений, а может быть и по другой какой причине (например, очень бы подошло «вследствие питерской интеллигентности», если бы таковое понятие ещё существовало), он ждал, что я его спрошу первой. Я немножко помучила его, рассказав про своё не самое удачное утро, и о собственных мытарствах с издательствами. Таковы уж правила игры литературной тусовки: каждый говорит о себе и терпеливо слушает, что говорит о себе другой, - чтобы в очередной раз заговорить опять же о себе.
Г. знал эти правила и терпеливо кивал, ожидая своей реплики. Я задала нужный ему вопрос.

-Ну, мать, ты прям в точку! Я в ауте! Авангард не нужен больше никому. Этим пенсионерам - тем более! Они мне: зритель не пойдёт. Да мне плевать! Мы сделаем гениальный экшн! У меня и музон Вовчик уже накидал. Помнишь Вовчика? Местами Вагнером разбавим. И есть один заброшенный цех, где можно забабахать о-фи-ген-ный перформанс...

Вот так, «офигенный перформанс», Вовчик накидал музон, на зрителя плевать. Бедный зритель!
Пока Г. вдохновенно солировал, я подумала о том, что по какой-то неведомой мне причине на его «перформансах» всегда были аншлаги. Дитя квартирников и Пушкинской-10, сценарист-самоучка, кудлатый певец поколения «Пепси», Г. умудрялся делать гениально пошлые и гениально скандальные постановки. Пошлые - в плане вкуса и русского слова, скандальные - потому что молодой авангардный Петербург почему-то выбрал Г. своим глашатаем, с чем категорично не соглашался Петербург театральный.

-У меня банк один на примете. Они сказали: не вопрос, только надо вместить в три часа действия...

Меня восхищала способность Г. вести переговоры с коммерческими структурами. Как умудрялся он найти спонсора на абсолютно тухлую постановку? В кругах драматургов на этот счёт велись нескончаемые споры. Он, в конце-концов, не смазливая, пахнущая парфюмом деваха и не лакированный сладкий мальчик, чтобы переспать, с кем там надо (всегда хотела знать, с кем). Да и, говорят, уже не работает сейчас эта схема.

-Ну, а как, если оригинальный скрипт - пять часов, с музоном все шесть? Ещё танцы как связки мизансцен...

У меня был весомый аргумент: моё мероприятие начиналось через две минуты. Я прервала Г. на середине образного описания. Так вообще-то не принято, надо мучиться хотя бы до логической паузы, но, говорила ж, утро не задалось.

-Душа моя, убегаю, сейчас начнут. Ты разве не идёшь?
-Ну да. Стрельну щас курево и догоню.

Я была уверена, что тот, у кого он стрельнёт сигарету, станет слушателем гениального сценария ещё минут на двадцать, так что Г. появится в зале в лучшем случае к перерыву.

У лифта мне встретились незнакомые бородатые мужчины - очевидно, маститые литераторы. Они важно поливали помоями недавно вышедшую книгу молодой небездарной писательницы. Подслушивать неприлично, но куда ж деться от шумных диалогов на крохотной площадке! Да, возможно, то, о чём рассказывалось в книге (а рассказывалось в ней о любви), уже было. Да, ничего нового. Но что может быть в любви нового? От Сафо и Плутарха до наших дней написано обо всём. Вопрос только КАК и с какой искренностью это написано.
Подошла знакомая дама-редактор, сухо кивнула мне, с минуту постояла к бородачам спиной, ожидая лифта, потом не выдержала, повернулась на каблучках и начала самозабвенно оппонировать, защищая автора. Я подумала, что, когда лифт подойдёт, я не смогу находиться в одном маленьком пространстве, заряженном статическим электричеством острой дискуссии, и решила подняться на пятый этаж пешком. Часы показывали одиннадцать.

Дойдя до третьего этажа, я остановилась, залюбовавшись новым зеркалом, наподобие венецианского, в золочёной раме, огромным, как в парадных резиденциях времён Екатерины Великой, и это меня «погубило». Потому что разглядывать зеркало без изучения собственного отражения невозможно. Даже, если очень опаздываешь, не остановиться и не оглядеть свою мордочку - это для среднестатистической психически здоровой женщины нонсенс. Я как раз и оказалась такой среднестатистической женщиной - «зависла», как завороженная стрекоза над зелёной гладью пруда. Прошло, наверное, полминуты, но как же дорого стоило мне столь малое промедление!
Из стеклянных дверей на этаже вышли две оживлённо жестикулирующие дамы. Есть у меня частное субъективное мнение, что разница между словами «критикесса» и «критик» намного больше, чем между «поэтесса» и «поэт». Семантика слова «критикесса», как я давно подозреваю, питается из другого рода сточных окололитературных вод, нежели «просто критик женского пола», и несёт в себе иную полярность. При всём моём уважении...

Это были именно критикессы. Одна из них сделала красивый жест кистью руки с тяжёлыми браслетами и, веерно поиграв в воздухе загорелыми пальцами с разноцветными перстнями, ткнула меня в плечо длинным ярко-оранжевым ногтём.

-А вот вы, милочка, придёте завтра на обсуждение новой книги Б.?

Б., один из немногих молодых писателей, чьи произведения мне нравились безоговорочно, и я с наслаждением читала всё, что выходило из-под его беспокойного пера, - этот автор подлежал назавтра публичной порке. Так я называю привычные литературные «обсуждения изданной книги». Топить новые творения принято и считается хорошим вкусом, особенно если автор издался гонорарно, а не за свой счёт. Я как-то пошла на обсуждение предыдущей книги Б., так чуть не умерла со стыда и обиды за него: так беспардонно втаптывали в грязь замечательный,  чуткий к языку и непошлый роман о жизни. Не выдержала, взяла слово, искренне говорила, что книга мне понравилась; козыряла аргументами; проводила параллели с великими. Меня выслушали молча, лишь сухо прокомментировав: «Ну что ж, вот ещё одно альтернативное мнение, которое, впрочем, имеет право на существование». Спустя два месяца мне это припомнили, обвинив в дурновкусии.
Так что идти на очередное полоскание автора, вопреки всему продолжающего писать хорошо, я не собиралась.

-Да я бы с радостью. Но завтра как раз не могу.
-Напрасно, милочка. Могли бы взять критическое слово.

Только этого мне не хватало! Я лучше подойду сама к Б. и скажу, что думаю о его книге, приободрю перед линчеванием хоть как-то. Впрочем, сдаётся мне, у него уже ороговелая мозоль на публичную критику. Как такому не позавидовать по-белому!

-Боюсь, никак не смогу. В другой раз.
-Ну, тогда пришлите молодых авторов «из ваших».

Это насторожило. «Из-наших» - это из кого? Из тех, кто по мнению критикесс, отличается плохим вкусом?

-Только обязательно молодых, - дама провела огромным малахитом на перстне, занимающим три фаланги, по своей тонкой брови, словно отутюжила её; бровь так и осталась чуть приподнятая, удивлённая.
-А «молодых», простите, это до какого возраста?
-Ну, лет до сорока - сорока пяти.

«Боже мой, есть хоть что-то, куда я не опоздала!»

-Я расскажу непременно о завтрашнем вечере в кругу «молодёжи».
-Вот-вот. И напрасно вы сами, моя дорогая... Как ваше имя, запамятовала?

Я назвала. Дама не отреагировала никак, зато её спутница зевнула с закрытым ртом, поджав губы внутрь рта и оттянув подбородок, отчего стала похожа на породистую борзую. Меня происходящее развеселило: в прошлом месяце на литературном вечере обе критикессы, не помнящие моего имени, бесстыже глядя мне в лицо, отчаянно «гнобили» цикл моих статей по истории петербургского модерна. А сейчас не помнят моего имени. Ну, может, и к лучшему.

-Я нахожу, что писатель просто обязан двигаться вперёд, - первая критикесса поймала меня за рукав, когда я, уже было раскланявшись, собралась двигаться дальше до пятого этажа, где ждало меня уже начавшееся мероприятие. - Если не находить недостатков в прозе и поэзии других авторов, то как же вы увидите недочёты в своём творчестве? Вы, молодые и амбициозные, слепы и неспособны развиваться. Варитесь в собственном соку. Презираете критику, а ведь только критика способна вывести вас в литературу. А сами слабы и  можете только хвалой друг друга одаривать. Благодарны должны быть, в ножки кланяться.
-Мы благодарны, кланяемся в ножки. Извините, мне бежать надо, опаздываю.
-Подождут. Хочу Вам сказать, в вашем романе очень много лишнего.

Критикесса принялась подробно рассказывать, что лишнее, что она бы убрала и как бы она сама написала. Несколько раз я пыталась перебить её, объяснить, что это не мой роман, я такого не писала, но дама каждый раз поднимала палец с перстнем вверх и усиливала голос, что могло означать только одно: следовало молчать до конца тирады. Наконец воздух в даме кончился, ей потребовалась небольшая передышка, но тут в разговор вступила вторая критикесса, до сей поры зевавшая. Речь её обещала быть длинной и по сути выражала следующее: она согласна с первой дамой, вступление лишнее, и концовка тоже лишняя, да и середину можно было бы не писать. Я мысленно пожалела неизвестного мне автора, чьё произведение они разбирали по косточкам, и подумала: да можно вообще не писать. Ни начала, ни середины, ни концовки. Всем было бы легче. Да, милые мои дамы, вы бы написали иначе, но это и было бы ваше произведение, а не кого-то другого. Дама номер два на секунду остановила свою пламенную речь, но снова вступила дама номер один, при этом продолжая держать меня за рукав.
Казалось, пытке не суждено было кончиться, но неожиданно на этаже остановился лифт, распахнул свои створки и поманил меня пустотой. Там не было ни бородатых литераторов, ни дамы-редактора, ни драматурга, вообще никого! Блаженная тишина! Не воспользоваться таким шансом я не могла!
-Простите, я не в силах вам достойно оппонировать, я не читала романа, который вы обсуждаете, - озадачила я критикесс, и воспользовавшись секундным их смятением, нырнула в кабину лифта, отчаянно нажимая кнопку пятого этажа.

Дамы, казалось, не особо расстроились, а, повернувшись друг к другу, продолжили перебирать роман незнакомого мне бедолаги, поясняя друг дружке, какие главы и каких героев они бы убрали. Лифт-подлюга не торопился ехать. Я продолжала вдавливать кнопку в стенку, наконец двери дернулись и стали медленно закрываться.

В самый последний злополучный миг, в щель почти закрывшихся дверей всунулся носок грязного ботинка. Двери, подавившись чьей-то ногой, словно костью, остановились и виновато начали открываться.
Вошёл (точнее, влетел) всклоченный господин неопределённого возраста (хотя, скорее всего, «молодёжь»). Сразу повернулся ко мне спиной, будто и не было меня в лифте, и принялся ожесточённо дубасить по кнопке первого этажа. Лифт плевать хотел на его нетерпеливые порывы, а медленно пополз вверх. «То-то же! - пришла ко мне злорадная мысль, - сперва на мой этаж, а потом уже на твой!» Как же я потом пожалела, не раз вспомнив чью-то мудрость, что злорадство - пакость, от которой прежде всего страдает голова, породившая её. Я стала тому живым примером. Уж лучше бы мой спутник доехал до первого этажа, так и не обнаружив моё соседство, и вышел прочь.

Дальше всё пошло, как в дурной пьесе. Проехав четвёртый этаж (при этом мой сокабинник едва слышно чертыхался), лифт вдруг дёрнулся, как в конвульсии, издал какое-то ржавое пищание и остановился между четвёртым и пятым этажами. В большую дверную щель были видны перекрытия и две пары ног по-щиколотку - одни в туфельках, другие в штиблетах.
Вот ведь, небедный издательский дом, а лифт, небось, «времён очаковских и покоренья Крыма». Давно пора было его заменить.
Я тихо стояла в углу, осознавая, что на мероприятие мне сегодня попасть не судьба. Мой спутник бил кулаком сразу по всем кнопкам. Лифт не реагировал. Мужчина принялся барабанить кулаком по двери. Туфельки и штиблеты задвигались, в щель у самого потолка лифта заглянула половина бородатого лица.

-Я застрял! Спасите! О, спасите! - забасил мой сокамерник.

Обстоятельства требовали, чтобы я психанула, но это лирическое «О, спасите!» напрочь выгнало из меня психоз. Повеселило также, что застрял «он», а не «мы». То есть я-то продолжаю ехать, а он нет.  Я шумно вздохнула, чтобы как-то обозначить своё присутствие, а заодно, чтобы не засмеяться. Сосед перестал колотить дверь, замер, и по напряжённой спине его чётко читался весь мыслительный процесс, происходящий в косматой голове. По закону жанра далее должна была следовать сакраментальная фраза «Кто здесь?».
Мужчина постоял молча несколько секунд, потом повернулся ко мне всем корпусом.

-Позвольте представиться. Я - поэт. Моё имя... - здесь он сделал многозначительную паузу, - Андрон Пеккер.

«Рояль Беккер, за роялем Пеккер» - вспомнилось мне.
-Очень приятно.
Я назвала своё имя.
-Вы поэтесса?
-Вовсе нет.
-О, простите! Мой поганый язык! - он постучал костяшками пальцев по губам, - Вы поэт?
-Отнюдь. Я прозаик.

В глазах соседа промелькнуло разочарование.
-Вы известный прозаик?
-Нет. Вот вы же никак не среагировали на моё имя.
-Это потому, что вы не пишете стихи, - он оглядел меня с ног до головы. - А вы не пробовали взять псевдоним? У вас слишком простое имя.

Об этом мне уже говорили. И даже предлагали варианты.
-При вашей внешности я бы назвался как-нибудь... М-м.. Амалия Забалтийская.

… Х-м. Напоминало этикетку рыбных консервов.
-А обязательно «Амалия»?
-Над первым именем можете поработать. Но обязательно Забалтийская. Понимаете, вы - брюнетка.

Это я понимала.
-Так вот, - продолжал мой поэт, - Забалтийская, то есть «за Балтикой», - ассоциативная персонификация светловолосой саамской девы, а вы, на контрасте...
-От выбора псевдонима мастерство литератора не улучшится.
-О, как вы наивны! Хотя и прекрасны! Вот я, например, в миру Антон Деккер. И меня долго не издавали. А Андрона Пеккера издательства рвут на части. И вы называйте меня Андроном, только Андроном!

Мне слабо верилось, что есть в России современные поэты, которых, и впрямь, «рвут на части». Светловолосая саамская дева во мне скептически ухмыльнулась.

-Андрон, хочу напомнить вам: мы застряли в лифте.
-Вот все вы такие, прозаики...
-Но вы же так спешили на первый этаж!
-Нас непременно спасут. Коллега нас увидел и побежал за помощью. Сейчас он вернётся со слесарем или электриком и нас вызволят из заточения.
-Простите, а коллега, который побежал за помощью, - он поэт?

Я надеялась, что нет. Ибо, действительно, привёл бы никому не нужного слесаря. Антон-Андрон заулыбался и стал похожим на Паганеля из любимого детского фильма.
-Да. Это Бермудов. Гений хорея и дактиля.

Мне как-то сразу взгрустнулось. Я поняла, что на своё мероприятие я не попаду даже к закрытию.
-Но дама - я узнал её по ногам - из «ваших». Новеллистка.

Это внушило мне некую надежду.
За лифтом, «на воле», и правда происходила суета по поводу нашего освобождения. Женские голоса причитали, мужские отдавали нелепые команды, а голос непонятного пола шептал в дверную щель: «Вы только держитесь, друзья! Только не падайте духом!». Вдохновенный шёпот бодрил. Нам с поэтом было в утешение, что о нас знают и даже пытаются спасти.

Прошло минут десять. Спасения не было. В щёлку не виднелись более туфельки и штиблеты. И гул голосов как-то подозрительно стих.

-А что ваш Бермудов? Он и вправду добьётся помощи?
-О, непременно, моя прекрасная соседка! О, вне всякого сомнения!

Но Пеккер, сдавалось мне, не особо сам себе верил. Просунув пальцы в проём между дверцами, он пытался раздвинуть их и при этом издавал колоратурное рычание, чем напомнил мне карикатурного Самсона, разрывающего пасть льву. Самсон, думаю, так же тужился и урчал.

Бежали минуты, мы по-прежнему сидели взаперти. Чей-то утешительный хриплый бас сказал нам в щель, что в рубильнике произошло короткое замыкание и помянул его (рубильника) мать.

-Ну что ж, барышня. Дабы скоротать время, я почитаю вам свои стихи.

Отказаться было невозможно: размер кабины - полтора квадратных метра.
Пеккер достал из внутреннего кармана джинсовой куртки зелёную тетрадку, провёл пятернёй по своей косматой гриве и, картинно выставив правую ногу вперёд, начал:

Я видел Свет. Покуда мрак
Мне жизнью был, горел очаг,
И был он Сном. Влекло меня
К тому огню, да помер я
Сегодня днём...

...Я с удивлением отметила, что читал он не басом, коим говорил до этого со мной, а вполне даже тенором, повышая интонацию в конце каждого четверо-пяти-шестистишия до фальцета.

Я видел Свет. И был он Бог,
И я любил его, как мог.
И в силах был он ослепить,
Но я сильней не мог любить.

Меня держало на Земле
То Существо, и я везде
Найти пытался лик его.
Но чудо! Здесь меня влекло
К иному. Не было лица,
Но был лишь Свет...

...Я, к сожалению, хоть и люблю поэзию, но эзотерические и философские стихи свыше четырёх рифмованных фраз читать, а тем более слушать не могу.

Я видел Свет. Казалось мне,
Я был рождён не на Земле,
А с ним рождён, он - мой Творец.
Я знал: он с истиной ларец
Лишь для меня хранил, берёг,
И руку протяни я, мог
Достать его. Но, видит Бог,
Какой в том грех, что думал так,
Что будет истина в руках
В моих, убогого в грехах...

...Временами стихи Пеккера казались мне очень даже «ничего», но времена эти закончились по истечении двух минут читки. Раскрасневшийся Андрон с упоением декламировал, и, слава богу, даже не глядел на меня. Ибо, если бы взглянул, сразу бы обнаружил, какая я поверхностная и недалёкая. Именно эти два понятия, я полагала, и определяли в те тягучие моменты выражение моего лица. Ну когда же, когда же приведёт подмогу Бермудов, гений хорея и дактиля?

Я видел Свет. Он был со мной,
И я стоял пред ним босой,
А ветер тогу мою рвал,
И волос путал, с ног сшибал,
Но я не чувствовал себя,
Я только знал: судьбы ладья
Пришла к истоку бытия,
И этот Свет наградой стал...

...О, Господи! Почему я не пошла по лестнице пешком? С самого утра всё было наперекосяк, но находиться в одном лифте с философствующим и теософствующим поэтом было равносильно самой изысканной пытке.

Я видел Свет. Ночной тоннель
Был позади, и синий зверь,
Что сторожил его, сказал:
«Бедняга, как же он устал.
Он ищет истину свою».
О, да! Я долго шёл за ней.
Я знал: из тысячи дверей
Открыл я верно ту, мою...

...Как бесконечно можно, оказывается, писать про одно и то же. Мне вспомнились мои дамы-критикессы (родные, милые!) и их покачивающиеся, как бутоны, головы: «Это лишнее, это убрать, это тоже.»

Я Книгу Снов листал в уме,
Но память изменила мне.
Я всё забыл, а он, мой Свет,
Меня манил, как мотылька
Зовёт свеча, и я тогда
Шагнул к нему. И вмиг ветра,
Меня обняв, подняли ввысь.
Там сны кружились и вились,
В прозрачных тогах из цветов,
Под звуки скрипок и альтов.
И опустили средь лугов,
Где дикие стада паслись...

...Минут десять-пятнадцать ещё было про «Свет». Мне вспомнился великий Чехов, его рассказ «Драма» и гениальная постановка с Фаиной Раневской и Борисом Тениным. Там герой, которому дама-литератор читала свою бесконечную пьесу, не выдержал и убил бедняжку.

Потом был челн. И струи вод
Несли меня, несли вперёд.
Как две огромные руки,
Сложив ладони-лепестки,
Меня влекли в потоке том,
И брызги падали кругом,
И был во власти я реки...

...Антон-Андрон закашлялся, и я ухватилась за эту вожделенную паузу, как за последнюю соломинку.
-Спасибо. Очень талантливые стихи!
-Но я ещё не закончил!

Пеккер перевернул тетрадку вверх ногами, и к ужасу своему я обнаружила, что последующий текст поэмы был написан между строк. Помнится, нам говорили в школе, что так писал из ссылки дедушка Ленин ради экономии бумаги: сначала был исписан весь лист, а потом, перевернув, можно было в промежутках написать ещё столько же. О, только не это! Если мой сокамерник будет читать ещё целую тетрадку, я просто сдохну! О, где же ты, мечта моя - электрик-лифтёр?
Я поймала себя на том, что даже мыслить начала с междометием «О». Какая, однако, цепкая инфекция!

Поэт попросил у меня ручку и, схватив её, начал что-то суетно править в своём тексте.

Но миг, и жаждущий поток
Вдруг закружил, и мой челнок,
Воды глотнув, как дикий зверь
Последний сделал свой рывок,
И бездна мне открыла дверь...

Реминисценция к великому Чехову стала моей навязчивой параноидальной идеей. Чем там Тенин убил Раневскую? Я пошарила глазами по кабине лифта. Кроме моих туфелек, которые я сняла, потому что тридцать минут стоять на каблуках не могла, ничего не было.

Мы проносились мимо гор.
Какой фантазии простор,
Воображения игра
У флоры с фауной была!
Там стройных елей хоровод....

...Искусительно выглядит шпилька на туфельке. Я задумалась о заголовках завтрашних газет: «Прозаик цинично убил поэта обувью, проткнув каблуком артерию...».
...Но с другой стороны, так мы с Пеккером, наконец, и прославимся: я как прозаик, он как поэт. Издатели будут бороться за право напечатать и его и меня, читатели отодвинут на полку мэтров литературы и начнут читать нас. Поклонники будут носить мне в тюрьму икру и ананасы...

Там стройных елей хоровод
Сплетался в изумрудный свод,
И я увидел среди них,
Как звёзд, что в сумраках ночных,
Серебряных и золотых
Зверей невиданных пород.

...За что? За что?!! Я, вроде, никому ничего плохого не делала, старалась жить честно и, как подсказывала совесть, правильно. Я, конечно, грешила, но так, по-мелкому. Не настолько, чтобы сорок пять минут, зажатая бездушными обстоятельствами в полутора квадратных метров, терпеть подобные муки!
Показалось, что болит во мне всё. Виски, позвоночник, суставы и даже зубы. Непроизвольно  вырвался стон. Пеккер остановился и вопросительно взглянул на меня.

-Простите. Я застонала случайно. Это к вам не относится, это сугубо личное..

В этот момент лифт, похоже, услышал мои мольбы и, дабы разделить со мной страдания, сам издал стон идентичной тональности. Я распрямила спину, и мне почудилось, что каждый мой позвонок ржаво и заунывно запел. Но нет! Чудо! Это был звук зашевелившегося троса! Ещё мгновение, и кабина дёрнулась, качнулась и медленно поползла вверх. В темени застучал молоточек, отсчитывая доли секунды: вот в щель показались человечьи ноги сначала по голень, потом по колени, вот проехал вниз ремень под объемным животом, грудь, шея, появилось лицо... Никому ещё я не была так рада, как этой родной усатой физиономии!
Дверцы лифта сонно растворились, и я, не сумев сдержать эмоции, кинулась на шею живому незнакомому человеку. Это оказался не спаситель-лифтёр, а ничего не понимающий литератор, сбежавший с мероприятия на пятом этаже, но да какая уж разница! Свобода, вожделенная свобода!
«Андроша!» - надрывно крикнул гений дактиля и хорея Бермудов и также патетически бросился на шею моему поэту.
Мы очень тепло распрощались с Пеккером, и я искренне благодарила его за прожитые совместно сорок пять минут, где-то в подсознании спрятав факт, что благодарность моя связана с избавлением от его общества. На своё мероприятие я не пошла, просто эмоционально была настолько истощена, что даже шум писательских голосов на лестничных клетках в течение минуты, когда я бежала вниз, казался мне блаженной минутой тишины.

* * *

Недлю спустя я попала в больницу с лёгкой формой черепно-мозговой травмы. Несколько дней после злосчастного случая в лифте меня преследовала навязчивая идея «проветрить» голову. Мой друг (кстати, в прошлом тоже поэт) убедил меня, что лучший способ это сделать - полетать на параплане. Что я и совершила, доверившись профессионалам, но, видимо, летела низко и, попав не в свой «воздушный коридор», столкнулась с упитанной птицей лоб в лоб. Точнее, клюв в лоб. Такая вот оказалась моя лётная планида.
Когда я лежала в палате с перевязанной головой, как раненный на поле боя вояка, и предавалась праздному разгадыванию судоку, дверь отворилась, и на пороге появился Пеккер, улыбаясь во всё лицо и виновато разводя руками (мол, а вот и снова я).

-Режиссёр Г., ваш знакомец, сообщил мне, где вы, - прошептал Антон-Андрон и положил на мою тумбочку розовощёкий грейпфрут.

Я мысленно послала все знакомые мне нелестные эпитеты в адрес Г. и попыталась выдавить из себя улыбку.
-У вас черепно-мозговая?
-Угу.
-Мозги задеты?
-Вы мне льстите.

Он опустился на табурет рядом с моей кроватью.
-Вот я и решил навестить вас. Во-первых, вы прекрасны. Во-вторых, я хочу вернуть вам ручку. Извините, я погрыз немного колпачок. А в-третьих, я не успел вам прочитать концовку поэмы, а вы умеете слушать! Вас так трогали мои стихи, что - я наблюдал за вами - вы даже постанывали в тех местах, в которых я и задумывал.

Пеккер достал замусоленную тетрадь. Мой позвоночник выгнуло, будто в меня всадили электрический заряд. Я натянула одеяло по самые ноздри и осторожно нащупала кнопку вызова медсестры.
Вошла сестра - бурятка Раиса в белом халате и с кюветой со шприцами. Я округлила глаза, надеясь, что она прочтёт в них немую мольбу. Раиса и прочла. Я всегда подозревала, что буряты умеют считывать мысли на расстоянии.

-Мужчина, посещение больной ограничено.
-Но я ненадолго.
-Никаких «ненадолго». У пациентки черепно-мозговая, ей напрягаться нельзя.
-Дык я ж её и расслаблю.

Раиса взглянула на Пеккера так, что он ссутулился на табуретке.
-Мужчина, я не повторяю два раза. Я сразу зову санитаров.

Поэт подскочил, послал мне воздушный поцелуй и вновь прошептал:
-Вы только не переживайте! И ради Бога, не беспокойтесь! Я буду звонить в справочное каждый день, узнавать о вашем драгоценном здоровье! А когда Вы поправитесь, о прекрасный слушатель мой, я буду ждать вас в издательстве, где нам выпало счастье познакомиться. Мы с вами снова сядем в лифт, и кто знает...

Последние слова его я не расслышала, мудрая бурятская сестра поспешила закрыть дверь палаты. Погружаясь в блаженную тишину, я ощутила две влажные дорожки, текущие из моих глаз по щекам.


Рецензии
Прелестный рассказ! Смешной и грустный. Сочувствую героине- столько мучений на её долю выпало! А этих критикесс так и хочется отправить по известному адресу вместе с назойливым поэтом, ушлым сценаристом и прочей публикой. Булгаковская тема - прогулка по МАССОЛИТу и общение с литераторами - то ещё удовольствие.
Успехов автору! С уважением.

Вера Эльберт   21.11.2023 22:59     Заявить о нарушении
Вера, спасибо! Рада, что понравилось!

Светлана Васильевна Волкова   03.12.2023 00:09   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.