Гл. 13 О злых старухах и не только

Не без острой душевной боли переживал Тимофей этот жестокий и оскорбительный приговор не только чеховскому «Архиерею», но и самому Чехову: его духу, вере, его искусству, суть которого, оказывается, была в «высушивании и деформировании для гербария своих персонажей» попадавшихся (!) ему на жизненном пути «вдохновенных образцов ярчайшей веры».
 
Эти перлы принадлежали очередной и, вероятно, ученой церковной даме-литератору. Тимофей именовал ее как автора NN. Ни в резком своем отторжении Чехова как личности, ни в оценках его художественного мира, ни в манерах, в коих было выражено это отторжение, NN. не уступала и другому критику-профессору, которую Тимофей именовал автором N., – это была другая дама, почти год назад ничуть не менее потрясшая Тимофея своими бесстрашными, высокомерно-уничижительными оценками Чехова и его творчества.

«Как славно было бы никогда не читать этих строк, не видеть, не слышать, забыть…» – думал Тимофей. – Но ведь почему-то и для чего-то я их услышал? Ведь и это было не случайное совпадение, а, возможно, действие промысла Божия для чего-то пославшего мне встречи с этими суждениями? И, самое главное, что эти оценки, высказанные в столь резкой и агрессивной манере, публиковались в православных изданиях и на сайтах, и принадлежали людям православным, церковным…
 
«Оспаривать ли их или сделать вид, что я ничего не слышал и не встречался с ними? – размышлял Тимофей, – Утверждать свое вИдение, как ни в чем не бывало, совершенно не обращая внимания на эти странные всплески, уж если ли не злобы, то непонятной для православных людей осмысленной и намеренной продерзости в адрес давно умершего великого писателя? Откуда столь активная неприязнь, грубость, эти самонадеянные и бесстрашные приговоры, и явное устремление перечеркнуть духовную ценность наследия русской классики? Ведь под ударом в последние годы – не только Чехов, но и Гоголь, и Пушкин, и другие дорогие русскому сердцу имена…»

Тимофей молился, просил Господа разрешить его недоумение, а потом, машинально сняв с полки творения отца-аскета IV века преподобного Марка Подвижника и открыв наугад его «Слова», он неожиданно обрел столь необходимый ему точный ответ на свои вопрошания: «Радуйся… когда без злопамятства перенесешь оскорбления от другого, особенно от облагодетельствованного тобою. Если кто от одного слова не оказывается послушным, того не понуждай через прение, сам воспользуйся благом, которое он потерял. Ибо незлобие принесет тебе великую пользу. Но когда вред от одного распространяется на многих, то не терпи его, ища пользы не своей, но многих. Общее благо важнее частного».
 
Тимофей читал это суждение и раньше – в «Правилах благочестивой жизни» известного проповедника и духовного наставника митрополита Московского и Коломенского Платона (Левшина) (1737†1812 гг.). По этим «Правилам» когда-то жила вся православная Русь: от мала до велика – настолько они были в ходу в самых разных слоях общества. Да и по сей день они не утрачивали своей освещающей силы: их часто переиздавали. Вот и отец Севастиан когда-то подарил подростку Тимофею эти «Правила» – дореволюционное издание со следами батюшкиных пометок. «Вот я в юности очень любил эту книжечку, – напутствовал Тимофея батюшка, – Мне она много помогала. Да поможет она и тебе, чадушко мое, а, Бог даст, потом и твоим чадушкам…»
Обретя опору в святоотеческом слове и в несомненном ощущении данного ему на изыскания благословения, Тимофей решил все-таки поглубже рассмотреть природу этого критического бесстрашия…
 
Ему неплохо был известен этот женский типаж по храму: образованные, нередко сделавшие в миру светскую карьеру женщины, придя в Церковь, они мало в чем изменились, остались такими же уверенными в себе особами. Отец Севастиан некоторых из них годами звал по имени отчеству, хотя в Церкви это не принято. Видно чувствовал, что простого обращения таковой человек не понесет.
Других, правда, называл и просто по имени, но суть от этого мало менялась. Возможно, и у этих прихожан в начале церковного пути был некий период покаяния, возможно, духовные отцы пытались немного смирять и их, но глубин их душ это почти не касалось, тем более, что и в Церкви они очень быстро пристраивались к каким-то видным местам, должностям и послушаниям. И вот уже Тимофей видел их разгуливающими по церковному двору с высоко поднятой головой и все им кланялись первыми, а они, ничтоже сумняшеся, выкладывали в лицо провинившимся и не провинившимся «правду-матку»: «У тебя – гордость!», – без стеснения могли они срезать какую-нибудь остолбеневшую прихожанку (как будто у них самих гордости не было…).

Все это было и печально, и, отчасти, смешно: и вполне могло подойти для чеховского «гербария персонажей». Прежние великие старцы таковых неофитов надолго сажали на цугундер, не подпускали ни к каким заметным должностям, держали в черном теле, пока человек основательно не освобождался от коросты гордыни и не вставал – уже сознательно – на путь смирения.

Новое поколение священства больше заботили внешние служения Церкви, а потому этот женский тип оказался тут весьма востребованным. Таковых тут же, не задумываясь об их духовной пользе, пристраивали к делу.
В итоге рождалось нечто странное и неудобопонятное: человек пришел в Церковь, но не исцелился, потому что ему хорошо если сделали только самый поверхностный «косметический ремонт», но самодовольства и гордыни, принесенных им из мира, не затронули. Более того, приятно и престижно устроившись в Церкви, весь комплекс «самости»  этих людей стал еще и прирастать мнимыми духовными «достоинствами»,  – нередко взятыми лишь рассудком поверхностными духовными познаниями, которые на самом деле не только не имеют цены, но чаще чреваты и опасными духовными повреждениям.

«Гордость рождает веру в свой рассудок», – говорили отцы. Познавшие отчасти верхА Правды, но не став ее обладателями и тем более носителями, таковые обычно скоро становились жесткими и самоуверенными судьями миру. Теперь уже с позиций фарисейской «праведности».

***
Осмыслить это явление представлялось Тимофею столь же важным и необходимым, как, к примеру, и проблему «злых церковных старух», о которых с глубокой досадой отзывался еще в послевоенные годы известный церковный писатель Сергей Фудель. Во времена юности Тимофея только ленивый не шпынял этих несчастных бабушек, которые якобы стольких людей отпугнули от церкви.
 
Разумеется, оные старушки иной раз действительно могли крепко досадить, – Тимофей и сам это не раз испытывал. Правда, получив от них выговор, он из храма никогда не бежал, а говорил им в ответ только или «Спаси, Господи!» или: «Простите», и бабульки на время затихали. Они и со священниками, бывало, позволяли себе бесцеремонности, могли и «тыкать» батюшке, не замечая его изумленных глаз, а уж церковных новичков, которые шли к Богу в храм с уверенностью, что здесь-то, в отличие от мира, их встретит любовь, мягкость, понимание и снисходительность, от иллюзий избавляли быстро.
 
«Могли ли быть встречены в храмах подобные «злые старухи» до революции?», – Спросил себя однажды Тимофей. Ответ был однозначным: разумеется, и близко представить себе такового было невозможно, чтобы какая-нибудь старушка-мещаночка, или крестьянка, или даже богатая купчиха, или высокородная дворянка стали бы кого-то в храме поправлять, отчитывать, делать кому-то замечания, да еще в резкой и неуважительной форме. Если бы и появилась крайняя нужда кого-то поправить, то они, несомненно, сделали бы это очень мягко, деликатно, со страхом Божиим. В последней четверти XX века поколение «знатоков» церковных правил являло уже совсем иной дух и другую закваску…

Именно тогда – ближе к концу 80-х – началу 90-х годов появились в храмах эти пресловутые «злые церковные старухи». Помянутые бабушки были, разумеется, людьми верующими и, несомненно, за плечами у многих была совсем нелегкая, как и у всей страны, жизнь. А тут начался этот церковный прилив, народ в храмы двинулся церковно неграмотный, непросвещенный, притом и весьма амбициозный. Бабушки отвечали на ошибки неофитов возмущенным цыканием, крепко смиряли «новобранцев». Не все выдерживали, только те, которые хорошо понимали, что больше им со своим горем (житейскими скорбями и угрызениями совести) идти некуда, как только к Богу. Тимофей знал и таких женщин в храме: эти все могли претерпеть, потому что на все цыкания и несправедливости у них был только один внутренний ответ: «Достойное по делам моим приемлю…». Это были Божии грешники, но их терпение, разумеется, не оправдывало грубостей жестоковыйных бабушек, хотя самим «Божиим грешникам» и было все полезно: особенно цыкания…
 
Причины прискорбных метаморфоз, произошедших с народом и порчи «закваски» (а она, как говорит Господь в Евангелии, всегда портится в одну сторону – в фарисейскую: будь то старуха неграмотная, или дама с двумя высшими), обнаружить было не трудно: виной всему была революция и революционное воспитание. Нет ведь ничего проще, как соблазнить человека, внушив ему поводы для гордости. Эти струны души самые доступные и отзывчивые на елейные словеса о правах и достоинствах собственного «Я» человека, потому что семя зла – гордость – засеяно самим диаволом в природу человека (в виде предрасположенности) еще со времен Адамова грехопадения.

Революция принесла не просто безверие, не только о т р и ц а н и е  бытия Божия, – она совершила чудовищное  у т в е р ж д е н и е   и   з а м е щ е н и е   в душах людских «Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…» – другим богом – собственным «Я» человека, его гордыней, его самостью. А гордость – эта ложка дегтя – неминуемо портит весь мед и строй христианской жизни и, прежде всего, отношение человека к человеку; порождает рефлекторную надменность, подозрительность, неприязнь ко всем тем, кто стоит ниже, и к тем, кто не соответствует тому, чем гордится «мое Я», что не соответствует «моим» установкам, «моим» предпочтениям и представлениям.
А главное – от гордости каменеют сердца. И умягчить такие сердца может только терпение очень больших скорбей, годы страданий и уничижений, внешнее и внутреннее смирение человека, – то, что называется в аскетике кеносисом: истощанием, – глубоким подражанием человека Христову пути в этом мире.

Разве не из гордости «пошли есть» все эти нравственные и смысловые амбивалентности? Разве не таковые изуродованные гордостью люди наполнили до отказа ту страшную камеру, где каждый кричит свое, и никто никого не слышит, слышать не хочет и не может, – «камеру» (мiр), где не существует всеобщих, идущих от Бога критериев Истины, Красоты и Добра, а вместо них каждый избирает то, что нравится его «Я» и этим «я» судит всех остальных?

***
Духовный генотип православного русича был принципиально иным. Как говорил Достоевский, русский человек принял в сердце Христа, как Идеал, как единственную и подлинную Красоту и Правду в этом мире. Эту Красоту и Правду, этот идеал святости несли и помнили духовным инстинктом, хранили в себе почти на подсознательном уровне даже самые забубенные русские мужики (что и повторял нередко вслед за Достоевским Чехов, да и все русские писатели-классики до него).
 
Святости было много: и в Церкви, и на безымянных сельских погостах, святость озаряла жизнь из лесов, где жили монахи-отшельники, из пещер, где они, укрывшись от мiра молились за мiр… Святость была и в верхах, и в низах… Народ мог творить и страшные дела, опускаться, падая под тяготами бедности и несправедливости, но сердце его помнило, что Правда и Красота – в Божией жизни и любило только ее.
Но пришли соблазны… Причем еще задолго до революции: это было сознательное и целенаправленное оживление в душах людей демона гордости и обстоятельства тому способствовали. Церковь своей проповедью в народе не имела сил противостоять этому массированному нашествию растлителей:  ее корни подрывали уже давно: со времен императора Петра I.
 
Противостояла, между прочим, – и сильно! – русская литература, которую сегодня, как никогда ранее, испытывают на прочность, дискредитируют, в том числе из «своей», православной среды «новые православные», возомнившие, что они-то вот духовно уже поднялись много выше, чем несчастные русские классики-маловеры (с их точки зрения), и что они теперь могут судить русскую литературу.
 
Договорились до того, что русская литература и была виновницей и первопричиной соблазнов, приведших народ к революции.  А ведь словесность русская, духовную природу которой лучше всех выразил Достоевский: «При полном реализме найти человека в человеке. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я конечно народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного) открыла окаменевшему миру несравненный образ маленького, униженного и смиренного человека, показала подлинное безобразное лицо порока гордости, причем даже в вполне презентабельных и даже добродетельных (на вид) образах.
 
Именно русские классики являли миру образы смиренных сердец, напоминали об истинной любви и милосердии, утверждали, что гордость человеческая достигла глобальных размеров вселенской пандемии (вспомним о поразивших мир трихинах «Преступления и наказания»), и только святые праведники (распявшие в себе гордость), да распятые миром и Богом избранные сонечки мармеладовы, которым совсем уже нечем было гордиться, еще оставались носителями света подлинной христианской любви. Той любви, которая могла помочь восстановлению и спасению другого падшего человека, потому что через такие смиренные сердца, очищенные от гордыни, всегда действовал Бог.

***
Ну, а что же наши «новые православные» критики?  Думая, что им удалось достичь в Церкви высот духовности за двадцать (примерно) лет своего усердного, как им казалось, воцерковления, они не ведали при этом о том, что так легко и быстро плевелы гордости из сердец не выкорчевываются, и сердца не становятся из каменных – плотяными; что гордость – это есть поражение человека  з л о м   и  само зло – демоническое начало в человеке, от которого и каменеет сердце его носителя.
 
А где злоба, там и грубость. Стоило ли удивляться, что откуда ни возьмись, появились наглые продавщицы, бесстыдно злоупотреблявшие своей не такой уж и малой властью в годы всеобщей скудости, что широким нечистым потоком разлилась бесцеремонная, развязного и грубого тона журналистика, отголоски которой так явно напоминают о себе и в критиках православных авторов.
В общем, можно было только просто повторить слово апостола Павла из его 2 Послания Тимофею: «В последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны…»
 
Культ человека, культ «Я», гордыни (под маской охранения человеческого, якобы, достоинства), – он всегда проявляет себя крайним неуважением и пренебрежениям к другим персонам. Их достоинство можно попирать за здорово живешь. Десятилетия всяческих расправ и надругательств над душами человеческими (про тела и говорить нечего) и привели к таким атавизмам, от коих не смогли избавиться даже за многие годы исправного пребывания в ограде Церкви помянутые – не «злые старухи» (хотя и те стали жертвами своего времени), а критики-профессоры…

Отдирать гордость от сердца можно только с кровью, в неустанном подвижническом покаянии, в терпении многих и многих унизительных положений, вместе с полной и нередко мучительной «переменой ума» – всех устоявшихся взглядов на жизнь, с отказом от своеволия, – в послушании духовно опытным руководителям. Разумеется, с гордостью трудно человеку расстаться, если он не устранит и ее подпитки: почетные места, завидные положения и престижные занятия. Именно так всегда и вели раньше своих чад настоящие духоносные старцы. Но, увы, не в наше время…
 
Не удивительно, что интеллектуальные чада нового пошиба (так и хочется повторить за Достоевским из «Бесов»: «нахального пошиба»), так и не вступившие на узкий путь духовного очищения, очень скоро, слишком скоро начинали судить и рядить, яко духовные, чуть ли не от имени Церкви: «Я так вижу!» или: «Это дело вкуса!». Даже пребывая в ограде Церкви они не оставили свое прежнее кичливое утверждение своей индивидуалистской «самости», ничуть не страшась при этом ни Заповеди «не суди!», ни того, что Евангельские ценности Красоты и Правды, от которых все в мире обрело свои вес, меру, пропорции, иерархию, были давно уже – две тысячи лет назад явлены миру и проповеданы. Но расстаться со своей излюбленной «амбивалентностью» и относительностью всех ценностей жизни, со своей самостью они никак не могли: без амбивалетности и самости и сама жизнь им бы показалась не в жизнь.

Вот ведь на каком фундаменте построила свой «разнос» чеховского «Архиерея» критик NN… Она взяла один хорошо известный чехововедению прототип героя рассказа епископа Петра, а именно архиепископа Таврического Михаила (Грибановского), описала его как архиерея действительно высокой духовной жизни, и сделала свой скоропалительный вывод: вот, мол, Чехов вроде и знал, что такое настоящий архиерей, но ничего в том человеке не понял и не мог понять из-за своей духовной невоспитанности и глухоты. «Чехов не замечал, что сам своей жизнью показал, как бесполезно самое серьезное церковное воспитание, которое и он имел в детстве… «Мнози бо суть звани, мало же избранных» (Мф. 22:14)», а потому изобразил он его (!) в рассказе «Архиерей» в образе епископа Петра, больше похожим на засушенное в гербарии растение, чем на высокий и прекрасный подлинник.

Но откуда могли быть известны этой NN. истинные намерения и ход мысли Чехова? Если бы она в Церкви успела бы обрести верные критерии (а они вне подлинно узкого и покаянного пути не обретаются), она бы проявила, как минимум, осторожность и неспешность, страшась слов Господа, сказанных Им пророку Самуилу в момент помазания Давида: «Не тако зрит человек, яко зрит Бог: яко человек зрит на лице, Бог же зрит на сердце» (1Цар.16:7).
Только люди высокой поистине духовной жизни, да и то – редкие избранники, могли читать сердца человеческие, но и ошибаясь при этом нередко, как свидетельствовал прп. Cерафим Саровский. Но ведь не «новые православные»,  люди ускоренно-облегченного воспитания. А потому вопрос о истинных намерениях Чехова в этом рассказе – лучше было бы оставить открытым или задуматься над ним намного серьезнее...

…И Тимофей решил пройти шаг за шагом весь путь рождения замысла, обдумывания и написания «Архиерея» вслед за Чеховым с того момента, как Антон Павлович обрел прототип своего героя, как то утверждала автор NN.,  – архиепископа Михаила (Грибановского) – очень известного и действительно замечательного церковного иерарха – современника Чехова. И вновь - путь открылся...

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
http://www.proza.ru/2013/06/27/1114