КЮЙ

«Бог вложил в душу каждого казаха с момента его рождения  частицу кюя»
( кюй – глубокая по содержанию и отточенная  по форме инструментальная пьеса)

               
Далеко в степи есть аул, про который в  детстве я думал, что именно здесь  край земли. Там  жил мой дед. В этом доме и произошла та встреча.

У него  всегда кто-то гостил.  Долгие зимние  вечера, проходили  в беседах с гостями. Дед славился своим   красноречьем, заставлявшим и старого, и малого внимать  каждому  слову, когда не замечаешь ни времени, ни воющей за  окнами пурги.
 Еще увлекательней бывало  с ним под раскидистой,  невесть как выжившей на степных ветрах яблонькой, в августовские ночи . Под  черным, как  бездонная пропасть, обильно усыпанным звездами, небом… Когда текли длинные, как степная дорога, сказания о батырах…
Эти картинки помнятся, будто из  вчерашнего дня…. 
Меня, городского мальчишку, необъяснимо  тянуло к далекой от удобств, скудной, почти аскетичной жизни маленького аула.
 Я любил размеренный ритм  неспешного здешнего дня.
Мы столько всего успевали сделать за долгий день вместе с дедом. Уже тогда я понимал  лениво-беспечную сущность нашего городского бытия в  сутолоке однообразных дней. Здесь, при всей монотонности существования, было то, что ощущается настоящим.
Вода, которую мы привозили с дедом от дальнего родника, не пролив за неблизкую дорогу ни капельки драгоценной целебной влаги. Хлеб, что  выпекался в стоявшей посреди двора печи. Трава, которой  истошно пахла по весне степь , тихо умирая позже под засушливым небом.

Меня огорчало лишь одно – то, что мой дед был   очень стар. С каждым своим приездом к нему, я замечал, как постарел он. 
Самым важным для меня было то, как отнесется он к происходящему вокруг. Я с тревогой думал о времени, когда деда не станет.

- Если бы я был волшебником, я возвратил бы тебе молодость…- сказал я однажды ему. И отчетливо представил озорное, юное лицо деда. Дед мчался на тонконогом скакуне навстречу ветру и красному диску солнца на горизонте. Это было  почти взаправду!..
Дед долго смеялся. Потом пригладил мои  вихры и сказал:
- Милый, ведь я прожил свою жизнь, зачем же ее у кого-то отнимать?
 
До сих пор не пойму, почему он так  думал: обрести вновь молодость – значит отнять чью-то жизнь.
Он долго молчал и сидел, обняв меня и рассматривая своими прищуренными  глазами так, словно впервые видел меня.
И мне отчего-то  было неловко. Потом он сказал слова, которые помнятся до  сих пор.
- Не огорчайся… Есть  на свете чудеса, как  и те, кто их творит. Есть человек,  есть солнце и - жеребенок. Солнце пробуждает степь. Жеребенок превращается в великолепного иноходца. А человек может принести радость и горе. Может разрушить и воздвигнуть…
Может, мой дед был поэт?..


Я гостил у него  на зимних каникулах, когда произошла та встреча.
Снежный вечер. Дед, по обыкновению, сидит на войлочном ковре. Я, борясь с хилой  антенной, стараюсь поймать ускользавший  куда-то голос комментатора хоккейного матча.
Вдруг дед повернул ко мне голову:
- Слышишь?..
Я прислушался, но так  ничего и не услышал. Через минуту в низкое окно постучали.

Этого человека я видел впервые. Небольшого роста, тщедушный... Дед же, всегда степенный, засуетился, усаживая гостя  поудобнее.
- Принеси гостю чапан…- посылает он меня. Потом они вполголоса ведут  с ним беседу.
Дед вновь через время обращается ко мне:
- Принеси, милый, домбру…
 
Когда дед протянул гостю принесенную домбру, я застыл в изумлении: так бережно, даже странно неудобно  взял тот в руки инструмент. Наверное, гость знал, что это была знаменитая домбра.

… Свадьба деда. Приглашен гостивший в этих краях певец Амре. Он-то и играл когда-то, очень давно, на этой домбре. И вызвал ярость деда тем, что пел, глядя в  бархатные глаза невесты.
Молодой, со сверкающими, как камча, глазами, дед не мог позволить даже знаменитому певцу так глядеть на его невесту…
 Но я помню слова деда, что не слышал он голоса удивительней и прекрасней.
Вот на этой знаменитой домбре и исполнял наш ночной гость древнюю степную мелодию. Тонкие смуглые пальцы музыканта, казалось, не касались струн. Вздрагивали чуткие брови.
Я взглянул на деда – и не узнал его. Еще резче проступили морщины. А за узкими щелками глаз совсем не стало видно привычной улыбки. Большие руки неловко застыли, словно тоже слушали…
И что-то перевернулось во мне. Я тоже услышал эту музыку.
Это и была та встреча.
Древний, знакомый, как запах молока и степи, кюй. Даже имя композитора забыла Степь. А мелодию помнит. Слишком многое напоминает она. Слишком многое вмещает этот кюй: стоны матери, потоптанные аулы, глаза верблюжонка, нежные и удивленные, смуглые пальцы девушки, играющей на домбре, крик ее: «Брат мой!..», бешеная скачка, тяжелое дыхание, рухнувшее в дорожную пыль тело и – всевидящее солнце!..

В тот вечер я долго не мог уснуть. В соседней комнате спал гость – маленький человек с удивительными руками музыканта.
Через день я уезжал, унося в душе эти звуки, унося неясную тревогу и радость, которые  навсегда поселились во мне. Я долго не был у деда. И, когда приехал к нему, мы, как обычно, выехали с ним  в степь. Тогда я еще не знал, что вижу его в последний раз.
… Наступила осень. Улетали, окликая друг друга, журавли. Я лежал в степи на траве. Горечь утраты сделала меня мужественнее. То были мои последние слезы.
Только, когда слышу великий кюй, теперь навсегда связанный для меня с дедом, чувствую в горле ком, будто вижу вновь его добрые сощуренные глаза.
Я стану кюйши и напишу кюй. О журавлях, о тоске по родине.