На четной стороне улицы КИМ

Эта улица с таким коротким и странным именем – моя улица. Все три буквы ее названия пишутся заглавными. КИМ – это аббревиатура, так зашифрован Коммунистический интернационал молодежи, организованный в 1919 году и просуществовавший до 1943 года. Когда мы переехали на улицу КИМ, мне было два года. И, конечно, это моя улица…

Она короткая, примерно два десятка домов. Наш стоит почти посередине. Трехэтажный с красивыми эркерами, легкими балконами, не архитектурный шедевр, но для глаза приятен. Говорят, его строили пленные немцы, поэтому такой добротный. Похожие дома есть и в других частях города: в Советском районе, недалеко от станции Волгоград-2, в Жилгородке. Наверное, в 50-е годы такие дома были типовыми, поэтому я встречала их и в Подмосковье, и тогда они были мне приветом из родного города…

Сейчас наш дом утопает в зелени, а раньше перед его фасадом долгое время ничего не сажали, и солнце нещадно его жгло. На улице КИМ была проложена трамвайная линия, по которой трамваи из парка отправлялись на Рабоче-Крестьянскую, оттуда вниз через Астраханский мост на Советскую улицу, а по другим маршрутам – в другие концы города. Днем улица КИМ оставалась тихой, зато ранний утренний перестук колес по рельсам, а потом возвращение трамваев глубокой ночью в депо, были весьма ощутимы. По крайней мере, для взрослых. Помню, что мама заработала на этой почве бессонницу и нейродермит (как только рельсы убрали, все прошло). А мы, дети, спали всегда крепко. Но из-за трамваев были ограничения и для нас. За дом нас, маленьких, одних не отпускали.

Смотрю на снимок нашей улицы. Вдали (угол Рабоче-Крестьянской и КИМ – нечетной ее стороны) видно строящееся пятиэтажное здание. Приметный дом, запоминающийся. Внизу там будет гастроном и аптека (теперь это аптека №3). А у ворот нашего дома стоит компания друзей трех-четырех лет от роду. Нарядные по меркам пятидесятых годов, хотя пальтишки явный «самопал». Плюшевое пальто с капюшоном нашего «жениха» Сашки наверняка сшила его Кока (тетя Зоя). Эта одинокая женщина жила в семье своего младшего брата. Вдова ли? Или не досталось на ее долю послевоенных женихов? А у девочек на фотографии настоящие магазинные фетровые шапочки, украшенные зубчиками, прорезями, цветочками. Моя, помню, была красного цвета, а у сестры – бордового. Запечатлели нашу прогулку по улице, но основная дошкольная жизнь детей нашего дома, в большинстве своем недетсадовских, протекала во дворе.

Детей было много. Ведь почти все квартиры были коммунальные, по семье в комнате. В отдельных квартирах жили военнослужащие высокого ранга и большие начальники. Такая квартира была и в нашем подъезде, в трех комнатах размещалось три человека, а на двери красовалась табличка с фамилией нашего важного соседа. Дети из нашего дома и соседнего (по улице Циолковского) гуляли во дворе с утра до позднего вечера (кто постарше). Было шумно, потому что без игр никогда не обходилось. И этих игр было множество. От классических «классиков» до игр в мяч со странными (иностранными?) названиями «Каликало» и «Штандер». Став школьниками, мы все равно много времени проводили во дворе, играли, дружили. То все лето сражались в шашки, то, когда появились в продаже ракетки с воланчиками, освоили бадминтон (без всякого президентского поощрения). Но игра не прижилась, слишком часто ей мешал волгоградский ветер, подхватывающий легкий воланчик. Другое дело волейбол, обычный, дворовый. Одно лето играли каждый вечер. И каждый вечер я слышала, когда мне посылали пас, поддразнивающий крик «Вероника!» Красивое имя, но не мое, и было немного досадно, что появилось и во дворе у меня прозвище (на одно лето, слава богу).

А вот школьное прозвище было куда долговечнее. Ее история связана с Букварем, по которому в первом классе учились читать. Когда дошли до буквы «З», учительница продекламировала из него стишок:
Резиновую Зину купили в магазине,
Резиновую Зину в корзине принесли.
И весь класс обернулся на меня, ученицу по фамилии Зиновьева. Так я моментально стала Зиной. Был случай, когда примерно в классе седьмом учительница математики, развеселив всех, вызвала к доске Зину. А через тридцать лет бывший одноклассник, встретив на улице мою сестру, поинтересовался, как там поживает Зина. Такая же участь, между прочим, постигла моего двоюродного брата, а потом и его сына. Уже в московском дворе друзья сына говорили: «Вот идет отец Зины».

Красивая фамилия подвела и позже, когда учили в школе историю Октябрьского восстания, а потом в институте историю партии большевиков с ее антипартийными блоками. Не каждый же знал, что революционер и оппозиционер Григорий Зиновьев скрывал за этим псевдонимом фамилию Радомысльский. Наш папа знал, нам, детям, объяснил, но прошло много лет прежде, чем я смогла с юмором оценить такой, например, казус. На кафедре, где я специализировалась, одновременно преподавала доцент Каменева, и учились на разных курсах студентки Зиновьева и Каплан (Фанни Каплан, как известно, в восемнадцатом году стреляла в Ленина). А вот такой однофамилец, как поэт Николай Зиновьев, был знаменит, увы, куда менее, хотя его «Красная стрела» стала популярным шлягером восьмидесятых.

В годы детства на слуху были другие песни. Дома регулярно покупались пластинки. Даже бабушка, имевшая грошовую пенсию, помню, купила пластинку с вальсом цветов Чайковского (из балета «Щелкунчик»). Был и фокстрот Рио-Рита, под который так красиво кружились родители. Причем не только тогда, когда приходили гости, но и для нас, детей. Конечно, одни популярные мелодии сменялись другими, всего не перечислить. Но вот танго «Чай вдвоем» помню до сих пор, как и любимую мамину «В нашем городе дождь, он идет днем и ночью. Слов моих ты не ждешь, ты не ждешь, я люблю тебя молча…» А когда, став подростками, мы завладели радиолой, репертуар обновился. Одно лето мы так часто крутили песню Аиды Ведищевой «Возвращайся, я без тебя столько дней», что бабушка забеспокоилась, не подумают ли соседи, что и вправду кто-то из нас расстался с любимым (а их еще не было на горизонте).

Во дворе тоже звучала музыка. Совсем маленькими пели под аккордеон соседа. Сбегалась вся детвора. С удовольствием пели песни «У дороги чибис», «Катюшу», «Летят перелетные птицы». Последняя была любимой, а маме, которая нас этой песне учила, и в голову не приходило относиться к ней критически. Хотя не зря назвал ее какой-то остряк песней домашнего гуся. Но в то время, мне кажется, диссидентствующие настроения были редки или их тщательно скрывали. Впрочем, то, что в стране не все благополучно, понимали и мы, дети. Не только потому, что одно время в годы правления Хрущева начались перебои с продуктами, даже с хлебом, и нас подключили к стоянию в очередях и пересчету голов. Нельзя было не заметить социального неравенства в стране, строящей коммунизм.

Самый яркий пример этого – случай, когда как-то зимой уже в сумерках мы катались на санках с крутого склона царицынского оврага, и на полном ходу моя нога налетела на какой-то бугорок. Не было сомнения, что произошел перелом. На санках подружки (нам было 12-13 лет) втащили меня наверх, а рядом обкомовская больница. Думали, что мне помогут. Но там не только не озаботились вызовом «Скорой помощи», но даже не прибинтовали шину к сломанной ноге, и она подпрыгивала на санках еще целый квартал до нашего дома. Упрек не обкомовским работникам, а их обслуге, которая моментально черствеет, приблизившись к власти. И не только в нынешнюю «рыночную» эпоху забывают врачи о клятве Гиппократа.


Отвлеклась от своей задачи рассказать об улице моего детства. С семи лет мой основной маршрут пролегал по ней. Нужно было спуститься на улицу Пугачевскую, где была наша школа. Средняя. Но потом ее преобразовали в восьмилетку, и доучиваться нам пришлось в других школах. Тогда я стала ходить вверх по КИМ, на остановку троллейбуса, который уже давно к тому времени заменил трамвай на Рабоче-Крестьянской. Таким же маршрутом пользовались и многие мои одноклассники, в том числе новенькие, родители которых (счастливцы!) получили отдельные «хрущовки» в новых пятиэтажных блочных домах нашего квартала. В школу все мы ходили в форме (но совсем не одинаковой: у кого-то были шерстяные платьица, а у кого-то – штапельные). И всегда была возможность принарядиться на утренник, «елку», а потом и на школьные «голубые огоньки». Папа одно время часто ездил в Москву и привозил нам замечательные обновки. До сих пор помню чудесные красные сандалии с рантом. Пусть Москва снабжалась лучше, но и папа умел выбирать красивые вещи. Не знаю, с какого возраста захотелось мне быть модной, но это, к счастью, не стало навязчивой идеей. Помню зато, как в конце учебного года похвалилась я тем, что с сентября буду ходить в школу с папкой (родители согласились купить эту модную новинку), на что наш классный комик сказал: «А я буду ходить с мамкой». Посмеялись надо мной, а папка оказалась такой неудобной, ведь у нее не было ручек!

Самообман, наверное, считать себя счастливым ребенком, но, может быть, это и недалеко от истины. Потому что столько вокруг было увлекательного. Чтение, учеба, кинофильмы, спектакли. Интересным было и простое посещение клуба трампарка (тоже на улице КИМ), куда мы с бабушкой ходили не только на лектории, но и на концерты филармонии, слушали популярные оперные арии. Столько можно было узнать, столькому научиться. И всеми нашими делами интересовались родители. Помню, папа стелил матрас на пол и следил, как я осваиваю кувырки. Обучал игре в шахматы. А потом вручил мне лыжи – приз за собственную победу в шахматном турнире на своей работе. Зимы у нас не всегда были снежные, но я научилась на лыжах бегать, а потом увезла их с собой в Москву.

Что описывать детское счастье, в таких описаниях нет драматизма. А драмы на улице КИМ случались. Одну могу назвать «Разорение красоты». Дело в том, что в нашем тенистом дворе, в котором успели вырасти деревья (в том числе крепенький вяз из прутика, что я посадила в шесть лет), никогда не было клумбы. И вот в каком-то порыве мы с девочками вскопали целую грядку, и постепенно она превратилась в цветник. Мои подружки ровесницы как-то быстро остыли, но я вместе с малышами лет десяти с удовольствием занималась посадкой, прополкой, поливом. Может быть, потому, что родители в свое время не обзавелись дачей, на которой можно было реализовать «тягу к земле». Дачу не завели по веским причинам: папа в дачный сезон пропадал в «геологическом» поле, мама в мае-июне была загружена уроками, экзаменами, да и сама получала заочно второе образование, а каникулы мы то проводили у родственников, то уезжали на море или на славную турбазу в Бобылях. Но, скорее всего, мне просто хотелось видеть вокруг больше красоты, в том числе этой цветочной. Увы, она была уничтожена в одно утро за пару часов, когда трактор с ковшом прорыл на месте цветника траншею. Я увидела это, придя на кухню завтракать. Бабушка, конечно, не выпустила бы меня во двор в этот день, но я и сама не могла выйти. Собственная беспомощность, легкость, с какой разрушили результаты труда не одного года, были так горьки, что слезы лились из глаз безостановочно. Ни одного цветочка спасти и пересадить не удалось.


В старших классах я стала иногда бывать на «верхнем» конце улицы КИМ, где в одном из корпусов мединститута проводили для школьников занятия физиологического кружка. К тому времени у меня сильно окрепло желание учиться на врача, ведь оно еще в третьем классе пришло на смену мечте стать летчицей. Его подогревали и интересные публикации в журнале «Наука и жизнь», который выписывали родители. Тогда я еще не думала, хочу ли быть практикующим врачом или заниматься медицинской наукой. Главное, надо было поступить в мединститут. И тут разразилась драма под названием «Разорение мечты». На КИМ, 20 для абитуриентов была устроена дополнительная (до принятия документов) медицинская комиссия. Мне объявили, что с моим зрением (а оно действительно не дотягивало до нормы) у меня даже не возьмут документы. Не помню, как я, уж точно ничего из-за слез не видя, прошла несколько сот метров по улице КИМ до своего дома. Шок был сильный, тем более, что глазной врач, у которого я наблюдалась, никогда не предупреждал меня о том, что мое зрение помешает учиться в меде, а о моих целях он, конечно, знал. Мама съездила в приемную комиссию, и там ей объяснили, что дело в Приказе о воинской обязанности будущих врачей, именно в нем такие жесткие требования к здоровью. Об исключении из этих правил, казавшихся, откровенно говоря, искусственными, мы и не подумали просить. Родители были законопослушными людьми, взяток никогда никому не предлагали, а в результате приемная комиссия легко избавилась от абитуриентки-медалистки.

Пришлось смириться, и я, никуда уже не поступая этим летом, всю зиму писала письма-вопросы о возможности учиться с моим зрением в других мединститутах или (на худой конец) на биологическом факультете разных университетов. Помню ученую фразу из этих писем: «Левый глаз не коррегирует», а проще говоря, нельзя поправить дело с помощью очков. Отрицательных ответов не было. Разве как-то уклончиво написали из Киевского университета (и туда была готова ехать!). Скорее они намекали, что у них предпочитают студентов, говорящих на украинской мове. Вот и был мною выбран Московский университет для начала, ведь экзамены там сдавали в июле, а в других институтах – в августе. И с этим выбором началась жизнь вдали от улицы КИМ и, кажется, жизнь еще более счастливая, чем раньше. Кто же будет предъявлять претензии годам своей молодости!

Но от трагического до смешного один шаг. На биофаке МГУ мы все, мальчики и девочки, проходили военную подготовку. На втором курсе учили строевой устав и другую нудистику. Занятия по «военке» не посещал один мой однокурсник, «белобилетник». И я побежала в поликлинику освобождаться от воинской обязанности по зрению. Увы! По нормативам для офицерского состава (а военная кафедра выпускала офицеров) я проходила, это в рядовые медсестры меня бы не взяли. Вот и пришлось стать лейтенантом медицинской службы, врачом-микробиологом запаса. Правда, с момента «непоступления» в мед и до сих пор я избегаю разговоров о своем зрении… 


Прошло время, в 90-е годы я вернулась в Волгоград, и снова в моей жизни появилась улица КИМ и походы по ней вниз и вверх. Началось все с собеседования в памятном мне здании мединститута на КИМ, 20. Но ностальгического отклика почему-то не было. Может быть, к этому совсем не располагала обстановка тех лет, когда катастрофическими темпами рушились и экономика страны, и наука. И я, будучи специалистом, кандидатом наук, имеющая опыт руководства небольшим научным коллективом, была не уверена не только в завтрашнем, но и в сегодняшнем дне. Потом стало легче, появилась отдушина в виде доступа к информации, к последним достижениям пусть не отечественной, а зарубежной науки. Возможность их анализировать, обобщать радовала, наши обзоры стали выходить в центральных научных журналах, и это было лестно. А потом мне на несколько лет пришлось погрузиться в область медицинской генетики, ошеломляющие успехи которой не могли не воодушевлять. И как-то незаметно к этой радости познания присоединилась радость обретения старой родной улицы.

Теперь каждый раз, когда приходилось по улице КИМ идти на Пугачевскую, где тоже есть корпус медуниверситета, я приветливо окидывала взглядом наш дом. А однажды зашла в него, вернее в кафе, появившееся на первом этаже. Села за столик в эркере той комнаты, где когда-то жила семья машинистки Лидии Николаевны (мы в детстве думали, что она водит поезда; оказалось, стучит на пишущей машинке). А вход в кафе проложен через комнату официантки Ольги Илларионовны, во время Отечественной войны угнанной в Германию, женщины пьющей, и кто знает, не из-за этих ли перипетий судьбы. Наша большая комната, в которой так любила собираться вся семья, находилась как раз над залом кафе. В эркере стояла финиковая пальма, выращенная папой из косточки. На стенах эркера в застекленных рамках висели репродукции: корзина с роскошной сиренью и несколько мрачноватый пейзаж с темными изогнутыми деревьями. Почему-то на память пришел случай, когда темным уже вечером мы все были в сборе, а в оконное стекло ударился камешек. Как оказалось, бойкая наша подружка так решила позвать нас прогуляться. А мама подумала, не хулиганит ли это какой-нибудь ее ученик-двоечник. Волнения мамины были, конечно, напрасны: мама была строгим, но справедливым учителем. Именно этими словами спустя не годы, десятилетия через газету бывшие мамины ученики поздравили ее с юбилеем.

Примечательно название кафе: «Мин херц». Не нужно знать немецкого, чтобы его перевести. Во-первых, так обращался к любимому Меньшикову царь Петр Первый в романе Алексея Толстого Кроме того, со школы помню, откуда взялась у русского демократа Александра Герцена иноземная фамилия и что она значила. «Мин херц». – «мое сердце», что как нельзя лучше вписывается в ностальгическое настроение автора этих строк. Кусочек моего сердца живет в этом старом доме, а во мне живет радость любить и помнить свою семью, родных людей.

Волгоград
Март 2012