Эх, жизнь! Часть 2

Начало: http://www.proza.ru/2013/07/04/1834

                Глава 2

…Я тогда похудел – болезнь изъела, минус ноги, ещё третья часть веса долой, а руки-то такими же сильными остались, даже, думается, от ног к ним сила передалась: за одну дужку кровати взялся, за другую перехватился – вот и пистолетик и обоймочка. Прыг-скок, уже на своей койке. Огляделся – всё спокойно: тот на перевязку ушел, этот в бреду метается, третьему снотворное укололи – спит, как младенец – самое время для душегубства. Обойму вставил, затвор передернул и поднес к виску ледяной ствол, осталось только курок нажать и всё – кончатся мои земные муки! Откроется передо мной вечная тайна: есть ли Бог, есть ли душа, или жизнь погасить –  как на свечку дунуть, завьётся чад от фитиля в сальной свече и развеется. 

И тут отчего-то вспомнил я уборщицу, наверное, невесело ей будет мои мозги со стен отмывать, а 7,62 калибр нешуточный. Нет, надо в сердце стреляться. Приподнял рубашку: вот оно – сердце, бьётся чуть пониже левого соска, кожа на груди от его ударов пульсирует, думается, что не промахнёшься, но пригляделся, оно и здесь стучит и там стучит, бухает, аж вся грудь ходуном ходит. Замешкался. Надо бы какую-нибудь молитву прочитать – так не знаю я никакой молитвы. Стал просто так поминать Господа: помилуй мя, Господи, да прости мя!

Тут открывается дверь и заходит врач – Зинаида Аркадьева Снежинская. Как тебе её описать? Царица! Что ножки, что ручки, что фигурка точёная, волосы золотые по плечам волнами льются – всегда вежливая, гордая, но душевная. Такую не то что полюбить, а близко-то подойти страшно – чувствуешь себя по сравнению с ней земляным червяком. А чтобы там, как простую девку, подойти да шутейно по жопе хлопнуть – это, как в икону плюнуть. Такая по улице идет – трава ей кланяется, ветер вольный с неё пылинки сдувает, листья под ноги ей ковром стелятся. Не знаю, я уже почти восемьдесят лет на свете живу, но краше её, милее, никого на свете не видел, хотя ей в то время уже 38 лет было. Одно слово – царица! Вошла она, значит, а я притворился, как будто сплю, затаился, и дышу через раз. А она ни к кому-нибудь, а именно к моей кровати подходит, слышу, только каблучки стучат: тук, тук, тук. Встала она возле моей кровати и молчит, а у меня сердце от волнения молотит – одеяло волнами ходит:
 – Стёпа, полноте, притворятся спящим, я же прекрасно вижу, как у вас дергаются ресницы или вы не рады меня видеть?
 – Рад, конечно! Извините, задремал малость.
Положила она мне руку на лоб, а с меня пот льёт ручьями. Рука у неё холодная, ласковая, а у меня под одеялом пистолет лежит уже передернутый и палец на спусковом крючке.
 – Что-то вы мне не нравитесь. Дайте-ка вашу правую руку, я пульс пощупаю!
Положил я пистолет на грудь и протянул ей руку. Та палец положила на запястье и как будто считает, а потом, как резко откинет с меня одеяло – все,   поймала с поличным!
 – Значит, стреляться надумал?! Ошиблась я в тебе, Стёпа, я-то думала, ты настоящий мужик – сильный, волевой и из плена убежал со сломанными ногами и гангрене не сдался. Я же тебе, подлецу, четыре раза кости чистила! Катетеры ставила! Вскрывала и зашивала заново! А ты знаешь, сколько за это время солдат умерло, которые по-настоящему жить хотели, а я с тобой возилась?! Стреляйся, Стёпа, стреляйся, я тебе мешать не стану, сделаю вид, что ничего не видела. Только хочу, чтобы ты напоследок знал, что так только грянет твой выстрел, такого врача как Зинаида Аркадьева Снежинская больше не будет – это я тебе торжественно обещаю.
 – Как же так?!
 – А какой смысл в моей работе, если мои пациенты, после этого стреляются?
 – Зинаида Аркадьева, родненькая, да войдите же вы в моё положение, как же мне жить-то без ног?! Петь возле церкви Лазаря? Кому я нужен? Матери только лишняя обуза – горшки за мной выносить. Да  за меня за такого замуж не пойдет – ни рябая, ни кривая, ни горбатая, старухи немощные и те станут морды воротить,  – я так ей говорю, а у самого слёзы по щекам катятся.
Та засмеялась, присела ко мне на кровать, бинтик из кармана халатика достала, и слезы мне утирает:
 – Вот оказывается, Стёпа, в чем дело, боишься, что девушки тебя любить не будут безногого? Так женщины любит мужчин ни за руки или ноги и даже ни за синие глаза и русые кудри (а у меня в то время волосы уже отросли и стали виться крупными такими кольцами), а любят за удаль, за смелость, за силу духа. Да и почём ты знаешь, вдруг тебя уже полюбили? Ты же у нас герой!
 – Да кто ж это меня полюбил-то?
 Та улыбается, а глаза у самой сияют, как море в солнечную погоду и столько в них и тепла, и света, и нежности, и мощи:
 – А ты сам догадайся, – сама же ласково, так по голове меня гладит, кудряшки на висках пальчиками теребит. – Или я для тебя уже стара?! – улыбается хитро так, лукаво… Ох, бабы – бестии, знают, как нашего брата подцепить на уду! И продолжает нежным таким голосом: – Сама знаю, что стара – тебе-то ещё и двадцати нет, а мне без малого сорок – бабка! Так ведь сердцу не прикажешь – полюбился ты мне.
 – Зинаида Аркадьева, это вы мне шутейно говорите, чтобы я стреляться передумал? 
 – Ну, если тебе какое иное доказательство нужно, то милости прошу ко мне в гости, живу я тут же, на втором этаже, комнатка у нас с медсестрой – Наташей, только для начала коляску освой – я тебя, Стёпа, на себе не донесу…
Вынула она обойму из пистолета, передернула его, патрон с пола подобрала и в обойму назад вставила, предохранителем щёлкнула – словом, спец:
– Говори, куда мне это «хозяйство» вернуть?
– Пистолет под подушку, а обойму в планшетку в тумбочку. Только вы, Зинаида Аркадьева, капитана Разбредеву про это не рассказывайте и не ругайте его, а то мы с ним через это раздружимся.
– Успокойся, Стёпа, я – могила! Ты только больше не дури, дружок, хорошо?
Поцеловала она меня в щеку и, вроде бы как даже губы краешком зацепила, ручку мне пожала и вышла. Вновь каблучки: тук-тук-тук!

Вот веришь, братец ты мой, ко мне как будто в палату ни врач зашел, а сам Господь Бог с неба спустился и сказал: «Нет у тебя, Степа, ног – вот тебе вместо них крылья – летай, сукин ты сын и не гневи меня более!»

Я эту коляску – каталку на подшипниках за один день освоил, вплоть  до фигурного вождения, на руках скакал как обезьяна, как пойду с дужки на дужку прыгать – иной и на ногах так не пробежит. Перезнакомился со всеми: и с завхозом Кириллычем и с истопником татарином – Дамиром, заказал им достать материал на новую первую в моей жизни персональную каталку. Сам лично её собрал. Конечно, не ахти получилось – первый блин вечно комом, но все одно, с казённой не сравнить. Главное, своя – вольная!

Нечасто я гостил у своей голубушки, да и жалел её – умаивалась она, бедненькая. Бывало, чай, на стол ставит, спиртик в колбочке, а сама носом клюет. Ей бы, сердешной, отоспаться бы недельку, а тут я со своей любовью. Редко такую ночь её не вызовут на операцию. Эх, жизнь! 

Помню, целоваться меня учила. Я-то, кроме, как морды бить, вообще, ничего не умел, а что касаемо баб, знал о них только по солдатским рассказам. Ладно, что было про меж нами, то и было – это не посторонних глаз и ушей. Тебе эти подробности ни к чему и мне они чести не делают. Только я тут сразу на поправку пошел. Чёрт, его знает, откуда во мне столько энергии взялось: и с Кириллычем табуретки чинил,  рамы помогал ему вязать, с Дамиром – печки топил.

Госпиталь наш располагался в бывшем пионерском лагере, а до революции – это была графская усадьба – двухэтажный дом с колонами, беседки в парке, липовая алея, пруд – красивые места. Ну не без коммунистического вмешательства: амурам в беседках носы поотшибали, мраморных львов на входе заменили пионерами с дудками, всяких там гераклов зачем-то в пруд побросали.  Я это к чему рассказываю о пионерском лагере? Нашёл я у завхоза стамески для фигурной вырезки по дереву, видно, был тут какой-то кружок. Я помню, и сам в детстве с удовольствием резал, особенно по липе – хорошее дерево, как пластилин мягкое. А у меня давно такая мысль была: надо, что-нибудь моей голубке на память подарить, а тут и случай подвернулся – набор стамесок. Правда, там кое-чего не хватало, так я старые скальпели заточил на свой лад. А у меня такой характер: если что мне в башку втемяшится – я кровью изойду, поносом, но сделаю! И Шурка у меня, курва, такая же! Иной раз доведёт меня до белого каления.  Я в неё, чем только не бросал и топорами, и молотками – дохлый номер, вот хоть убей её, на своём стоять будет.

При упоминании о дочери Антонович приподнял голову и осмотрелся по сторонам:
 – Слушай, приподнимись, спрячься за китайкой, и выгляни из-за кустов, как бы и впрямь вражина не объявилась – обосрёт нам всю малину. Да куда ты, как слон встаешь во весь рост прямо с открытого места?! Нырни под крону, где каталка стоит – вот оттуда и смотри, да повнимательней. Чёрта помянешь он и явится. Нету? Наверно, пошла корову встречать. Эх, мне бы внучка! Я бы его, голубчика, всему обучил. Так бы, думается, и занимался бы с ним целыми днями, как курушка с цыпленком. Нет, чёртов пустоцвет, как заладит: «От кого тут рожать?». Да по мне хоть от кого-нибудь бы родила, хоть от пастуха, хоть от тракториста, хоть от председателя колхоза – такой же дурак, только с образованием! Алан Делон сюда говно месить не приедет. Теперь-то всё – поезд ушел, считай, что сгинул весь род Просвировых! Эх, жизнь!  – тяжело вздохнул Антонович, –   Садись, давай ещё по щепоточке выпьем, чтобы складней сказка сказывалась.
Мы выпили. Старик долго молчал и, как кролик, грыз передними зубами мелко и часто зелёное перо лука, отламывая от куска хлеба мякиш. Выкурил одну папиросу и прикурил от неё другую. Чувствовалось, что он настраивает свою душу на продолжение рассказа, как гитарист гитару, осторожно теребя струны памяти и зажимая их на разных ладах. И вот душа
зазвучала, не дребезжала, не фальшивила, и неспешно и тихо, как воды могучей реки вновь потек его печальный рассказ.

 – Справил я своей любимой шкатулочку, в форме старинного сундучка, без единого гвоздя – на шипах, на запилах. Вырезал на ней спереди с боков  Красную площадь, а сзади ВДНХ с фонтаном. Короче, какие картинки нашел, то и вырезал. Морилки не достал, йодом зачернил. Зато петли потайные придумал и хитрый такой замочек-защелку: на часы Спасской башни нажимаешь, шкатулочка сама и открывается, пружинка кверху крышку отбрасывает. Вот спроси, кто меня этому учил? Никто! Любовь! Да ночи бессонные. Добрые люди спят, а я до утра разные механизмы придумываю и гадаю, где мне проволоку найти калёную для пружины. Сделал, подарил! Ох, она и рада была, голубка моя! Серёжки свои, колечки, при мне складывать начала в мою шкатулочку. А что я мог ей ещё дать? Иным солдатам, хоть какие-то гроши платили, а меня, как в плен попал, сняли с денежного довольствия, так потом и не поставили.

Между тем,  пока я телом креп и душой воскресал, копали под меня злыдни – даже не могилу, а противотанковый ров и его, братец ты мой, не переползти было, не перепрыгнуть. 

Я и знать-то ничего не знал – уже завхоза замещать стал, помогать ему по хозяйству. Как-то раз и говорит мне Зинаида Аркадьевна:
 – Напрасно ты, Стёпа, развел такую бурную деятельность, тут по поводу тебя уже не раз интересовался особый отдел. Сначала я написала, что в крайне тяжелом состоянии, потом в состояние средней тяжести, а что теперь им писать – поверь, не знаю. Ты же у всех на виду! От смерти я тебя спасла, но как спасти мне тебя от трибунала, если ты ведёшь себя, как пионер на каникулах?
Ах, вот оно что, голубка, ты моя?! Ну, всю жизнь под бабьей юбкой не просидишь – пиши, верно, как есть! Наше правое!

Дня через три пришел ко мне старлей из НКВД. Ну, может года на три меня постарше: форма новая, портупея скрипит на ремнях, хромовые сапоги дегтем пахнут – свадебный генерал и только.
 – Вы, такой-то, такой-то?
 – Я!
 – Нам нужно с вами побеседовать!
 – Ради бога! Я за собой никакой вины не чувствую!
Положил он на коленях планшетку, форму протокола на ней разгладил, покрутил об наждачку карандашик, жало на нем навел и стал писать.
Как всё было я ему, как на духу рассказываю, а он пишет и ухмыляется:
 – Значит, не помните, как в плен попали? Интересно!  И как деревня называлась, в которой вас содержали, тоже не помните? Удивительно! А как ваших однополчан звали? Вячеслав Лазарев и Дмитрий Полежаев – очень интересно! А бежали вы в бочке из-под нечистот? Надо же! А немцы даже не рюхнулись? И документы они ваши не изымали? Бывает же такое! А все, говорят, педантичная нация! А потом оврагом, полями, лесами, а дальше провал памяти! Да видно, у немцев дела обстоят очень плохо! А потом вас старик нашел, на лошади, запряжённой в телегу? Удивительная легенда! И где парашют спрятали, тоже не помните?!
 – Какой парашют?!
 – Обыкновенный! На котором вас немцы к нам в тыл забросили, под видом солдата – Степана Просвирова! Да приземлились вы неудачно – ноги себе переломали! Вы, что нас за дурачков держите?! Погибли в том бою и Вячеслав Родионович Лазарев и Дмитрий Николаевич Полежаев, и Степан Антонович Просвиров, а документы их попали к немцам. Вот оттуда и такая нелепая легенда! Что, и дальше будем в кошки-мышки играть?!
Я и не знаю, что сказать. Впору и самому поверить, что меня немцы на парашюте сбросили. Так к стенке припёр, и крыть нечем.

А капитан Разбредев рядом на койке лежал, и какой-то журнал листал и в наш разговор не вмешивался, но как он услышал, куда это дело повернуть хотят, вскочил он с кровати, скулы ходуном заходили, глаза ястребиные кровью  налились, как взвился он над ним:
 – Прекрати, сукин ты сын, издеваться над солдатом! Ты – крыса тыловая, сидишь тут в пятистах верстах от фронта и рассуждаешь о том, как там могло быть?! Я тебя, суку, в порошок за это сотру! Ты хоть, идиот, у врачей поинтересуйся, какие переломы бывают от падения с большой высоты, а какие, оттого что телега по ногам проехала?! Может и жить мне осталось немного, но побываешь ты у меня лично на передовой, для этого я все свои связи использую.
Тот, вроде бы, поначалу тоже в амбицию.
А капитан, как рявкнет:
 – Молчать! Встать! Когда с тобой старший по званию разговаривает, к тому же – Герой Советского Союза! Как фамилия?! Не слышу! Четко говори, по буквам!
Старлей как услышал про героя, так и подпустил в штаны! Капитанов-то до хрена, а героев – мало! Фамилию назвал – хохляцкая какая-то.
А Разбредев перед ним, как сокол, перед индюком. Последний, может, и важен телом, а первый, хоть и невелика птица ростом, а лебедя на лету бьёт, знает, куда клюнуть, за что прихватить. 
 – Скажи мне, старлей, ты веришь, что я тебя на фронт на передовую отправлю? А там, ваш брат, живёт до первой атаки и погибает чаще всего от пули в спину. Или нет?
Тот, как телок:
– Верю.
– Тогда собирай свои бумажки и иди на х.. отсюда!

НКВДешник ушел как оплёванный, достал капитан из-под матраса фляжку из нержавейки со спиртом:
 – Давай, Стёпа, выпьем! Серьёзная каша вокруг тебя варится. Они под июльский 227-ой приказ сейчас всех гребут. Словно работают суки, денежно-премиально: чем больше посадят, тем больше получат.
 – Так я ведь в плен попал в июне, не было ещё тогда такого приказа!
 – Это, может, тебе и поможет! И вот ещё прими мой совет: воздержись от визитов к Снежинской, а то они и её сожрут вместе с тобой. Тут, Стёпа, тоже скукачей хватает. Тебе бы защитника хорошего, в смысле, заступника, да где его взять? Я слаб и к тому же пьяница! Не знают врачи, чем меня лечить – только спиртом и спасаюсь. Лёгкие алкоголь любят… в данном случае, лёгкое! Выпью, хоть дышу нормально.

Ай да, капитан! Как я о своей, голубушке-то, не подумал?! Я-то ладно, про меня собаки брехали и те перестали – пропащая моя жизнь, а вот её-то через меня эти суки срубят под самый корень!

Напились мы в тот день с капитаном, как зюзи! У него, оказывается, у Кириллыча  целая канистра спирта была спрятана – ребята из эскадрильи подогнали. Сели в каптёрке у Кириллыча: пьём, песни поём, плачем. Была у капитана песня любимая – «Выхожу один я на дорогу». Я тоже в школе Лермонтова учил, слова вспомнил, подпеваю, а как дойдём до слов: «Надо мной, чтоб вечно зеленея, темный дуб качался и шумел» в слёзы и он, и я, и Кириллыч.

У Зинаиды Аркадьевны я за последний месяц был лишь раза три и то, ночью, как вор, на руках на второй этаж поднимался. Ляжешь пузом на перила и пошел себя тянуть вверх, а там ползком, а в её комнатку дверь уже приоткрыта. Только той радости уже не было. Я за неё боюсь, она за меня обмирает. Обнимемся, поцелуемся и сидим, молчим – каждый о своём!

Осудили меня без меня – дали десять лет поселения, назначили день, когда с вещами на выход. Помню, как раз после «октябрьских» праздников. День был пасмурный, серый, тучи на метель тянуло. Все кругом уже снегом замело, липы вековые стоят стройные и грустные. Приехал за мной мужик на санях, а с ним конвоир с трехлинейкой. Весь госпиталь меня провожать вышел и врачи, и медсестры, и ходячие больные. Насобирали всего, мама моя дорогая! – Антоныч перекрестился в сторону кладбища. – Царство тебе небесное, но и ты бы меня лучше не собрала. Да и где бы ты чего взяла: три пары нижнего белья, две новые гимнастерки, одну на себя надел, бритв одних, наверное, штук пять, две из них трофейных «Золенген» (одной и по сей день бреюсь), а уже вещь-мешок собрали неподъемный с разными там консервами и тушёнками. Я им, говорю:

 – Братцы мои родненькие, куда мне столько?! Будь я с ногами, ещё донёс бы как-нибудь, а так – кто за меня этот багаж носить станет? Отберите назад хоть половину!
А народ и слушать ничего не хочет:
 – Вези! Мир не без добрых людей, поможет кто-нибудь, дорога дальняя – все сгодится. 

Вышел капитан Разбредев и Кириллычем. Кириллыч несёт тулуп. Капитан и говорит:
 – Хотели мы тебе, Стёпа, офицерский полушубок подарить, да ведь его всё равно вохровцы-шакалы у тебя отберут. Нашли обычный крестьянский извозничьий  тулуп. Он, правда, чёрт его знает, какого размера и роста, им целый взвод укрыться может, зато завернёшься ты в него – и будешь ехать в теплушке, как барин, – смеётся, а сам мне свою фляжку со спиртом за пазуху суёт. – Бери, бери! Я себе ещё достану! Вот ещё возьми пакет, в нём бумага, карандаши, черкнёшь мне весточку. Адрес свой я написал на тетрадке… – массивный такой пакет, из оберточной бумаги сделанный, шпагатной бечёвкой крест-накрест перекрученный.

Вышла и моя, голубка! Обняла меня за плечи и тоже суёт пакет:
 – Это, Стёпа, я тебе справила овчинные рукавицы, береги свои руки они у тебя золотые!
Чмокнула меня в щёчку, заплакала и убежала. Видно, невмоготу ей   это прощание было. Да мы с ней и так всю ночь до самого утра прощались. Я ей говорю, вот вернусь из ссылки – выходи за меня замуж – до гробовой доски тебя любить буду. Та улыбается:
 – Стёпа, когда ты вернешься, я уже стану старухой. Тебе нужна молодая девушка, чистая, нежная, способная рожать.
Я ей опять про своё.
 – Ладно, Стёпа, время покажет, ты только обещай мне вернуться живым! Я знаю, ты вернешься, ты сильный! Ты, Стёпа, настоящий!

Поклонился я народу, хотел, было, речь сказать, да слёзы меня задушили. Только и сказал: «Спасибо, вам, люди добрые!» – по загорелым щекам Антоновича покатились две крупные слезы, подбородок его дробно затрясся и голос дрогнул,  – Что за люди были?! Последним со мной поделились. Золото, а не люди! Я, как про это вспомню, всегда плачу, словно, что-то в душе у меня оттаивает.

 Подняли меня под руки, посадили в сани, в ноги поставили мою каталку. Тронула каурая лошаденка, ёкнула селезёнкой – и покатили санки по графскому парку, завихляли по льду…
И началась у меня другая жизнь…


Продолжение следует…

Следующая часть  http://www.proza.ru/2013/08/04/1694
Начало

http://www.proza.ru/2013/07/04/1834

Рисунки тульского художника - моего друга - Олега Вязникова.