(повесть)
Уважаемый Григорий Валентинович!
Мир Вашему дому и доброго здравия Вашей супруге и всему семейству! Пишет Вам Захар Подколодный из нашего всеобщего детства и отрочества. Давно хотел написать Вам, да адреса не знал, а тут случай подвернулся в лице Гришки Бусова, узнал от него адрес, так что простите за беспокойство, если что не так. Вы теперь люди ученые у вас там симпозиумы разные, а мы все те же - деревенские, живем в простоте своей, как трава живет и дышит. Так вот, я писал года три тому назад Вам письмо, стало быть самый настоящий крик души, но не знамши адреса не отправил его. Вот подумал, от чего бы мне его не послать Вам сейчас? Лучше теперь и не напишу, глаза подводят и рука дрожит едва ручку в пальцы возьму. Так что посылаю Вам своё третьегодичное письмо, только «голову», до «хвост» прилепил к нему. И не удивляйтесь тому, что я заговорил в том письме по писанному, едва ли не стихами. Было тогда волнение ужасное, да и нынче оно не прошло, так что извиняйте, ежли что не так, не по-ученому сказал. И еще Георгий Валентинович, прошу извинить меня за ниже приведенное ПРИЛОЖЕНИЕ к письму.
* * *
Ах, как я не люблю, как боюсь эти чертовы, да! Да! Да! Чертовы лунные ночи! И что мне в них, Валентин Григорьевич? Звездное небо и на нем полная луна, ну и что? Отраженный свет Солнца да и только. А между тем и не только свет, но есть еще нечто такое, что меня тревожит, да и не просто тревожит, а вгоняет в бессонницу, словно вот-вот должно что-то случиться из ряда вон выходящее и самое главное, такое против чего у меня нет ни малейший защиты. Против чего я стою голый и оцепенелый. Эти чертовы лунные ночи! Только не посчитайте меня безумным, Григорий Валентинович, но ведь и на самом деле это так.
Вы, конечно, помните дорогу между «Мокрым яром» и Мало-Угренево, ту самую, что идет вдоль берега Бии, вернее шла когда-то, лет тридцать тому назад? Должны помнить, поскольку по ней было столько бегано и хожено с удилищами на плечах, что такое и в старости не забудется, так вот, о чем я хочу рассказать…
Случилось это, как раз на той дороге, где каждый кустик, каждая лужица или озерцо было мне известно, что называется, на ощупь. Давно было, как раз перед той осенью, когда нас служить забрали. Вы не поверите, но я, в ночь полной луны там, на этой дороге, заблудился и покуда не начался рассвет ходил невесть где. Впрочем, не это важно, важно другое, когда я пришел утром домой с ведерком пескарей и умаявшись так, словно на мне черти всю ночь воду возили, в доме был переполох и сидел участковый милиционер, Вы его должны помнить, усатый такой дядька под два метра ростом, которого пацаны дразнили «Коломенской верстой»?
Так вот, оказывается, я бродил не ночь, а больше суток, то есть две ночи! Это каково? Понятно меня извели начисто вопросами, где я был, но бог мой! Если бы мне самому кто-то сказал, где я был, то, наверное, я многое бы отдал за это знание. Забылось все это, затянулось, как детская рана на теле, сном показалось, да только не сон это был потому, что обнаружил я «пятно на траве».
Что это такое? С виду ни чего особенного, разве что в этом пятне, то есть четко очерченном круге трава зеленей многократно, чем та, что растет рядом, но за пределами этого чертового пятна! Какая-то в ней ярая изумрудная зелень, аж глазам невмоготу становится, если смотреть на неё пристально минуту другую.
Казалось бы, ну увидел и увидел нечто необычное, однако с той поры и повелось, только начинаются лунные ночи, так и у меня начинается, прошу прощения, как месячные у бабы. Места себе вечером не нахожу, а на ночь задергиваю все шторы в спальне, иначе не усну, да и так, что за сон! Какое-то пограничье между сном и бодрствованием. Вот так, друг мой, я и живу нынче. Одним словом чертовщина какая-то. Ни кому об этом не говорил, да и не стал бы говорить, даже Вам, поскольку Вы-то и высмеяли бы меня в первую очередь. Почитывал Ваши статьи в журналах и знаю, как Вы скептически (это мягко сказано) относитесь ко всему тому, чего нельзя взвесить, или измерить. Однако же вот сижу и пишу это письмо, рассказываю свои страхи, свою, можно сказать, душевную болезнь и прошу Вас приехать в отпуск, погостить у меня. Кстати сказать, я пчел на заимке развожу и вообще, здесь природа не Вам говорить, еще не загажена цивилизацией, может оттого, что дороги, как и при царе-косаре у нас тележные, то есть для цивилизации непроходимые.
Это приписка будет, или ПРИЛОЖЕИЕ.
Так вот, приезжай! Петро, да Кузьма, наши кореша тебе кланяются, не узнаешь, бороды отпустили, что метлы. А рыбалка по-прежнему хороша, подгадай так, чтобы приезд твой совпал с очередным полнолунием. «Пятно» покажу тебе, а оно только летом появляется. Но в письме, всего о том писать не стану и так подумаешь, что из ума выжил.
Лушку Игнатову, должен бы помнить? Да и как, поди тебе её забыть, как ни как первая твоя любовь была, так вот жива и здорова, и холоста. Васька Пятов - этот помер два года назад. Приезжай, ей богу не пожалеешь и извини меня, если что не так написал.
Захар Подколодный. Июнь 1989 года.
* * *
Профессор кафедры института физики плазмы, Кондратьев Григорий Валентинович, отложил в сторону письмо, достал трубку, набил её табаком и закурил. Письмо было неожиданным и очень взволновало Григория. К тому же, его всё чаще и чаще посещала мысль, повидать места, где прошло его детство. Приятно было и то, что даже в заброшенном, медвежьем углу читают его статьи напечатанные в популярных журналах. Читают те, с кем он ходил в первый класс, с кем рыбалил, дрался, кого в первый раз целовал. Тщеславие, слишком человеческое чувство, чтобы он не испытывал его.
Воспоминания нахлынули на Григория, и он живо представил себе Захара Подколодного и, кажется, даже припомнил историю с его пропажей, а может - это было вовсе и не воспоминание, а так, навеянная письмом некая ретроспекция. Он даже вспомнил, что где-то читал о том, что человек, иногда, прочитанное автоматически переносит на себя, будто это было с ним в прошлом.
Он вспомнил сосновый бор на краю «Мокрого яра», «Дикое озеро» с неподвижной черной водой и белые лилии по его берегам. Он вспомнил протоку, которая соединяла озеро с Бией в половодье, а потом от неё оставался небольшой залив, в котором был самый отменный пескариный и ершиный клев. Ему даже почудился запах ухи с налимьей печенью.
Григорий сглотнул слюну и усмехнулся: «Как у собаки Павлова, рефлекс сразу проявился, хотя прошло почти тридцать лет. Тридцать лет! Господи, какая прорва времени, если смотреть в будущее и как ничтожно мало, если посмотреть в прошлое, словно вчера всё было!»
В 1965 году его призвали в Армию, Бийским районным военкоматом и с той поры он только один раз был в тех местах: прилетал на похороны матери в 1977 году. В тот же приезд он забрал в столицу своего отца, где тот и помер спустя четыре года. Братьев и сестер у Григория не было и таким образом с «малой», как принято говорить, «родиной» его ни чего не связывало, кроме могилы матери. Если бы не письмо от Захара, да не вот эта, невесть отчего, последнее время посещающая его мысль; посмотреть на места, по которым ступали его босые ноги, то Кондратьев Григорий Валентинович не прибыл бы рано утром в августе-месяце, рейсовым самолетом Москва-Барнаул в аэропорт столицы Алтайского края. И, следовательно, с ним не случилось бы того, что случилось спустя три дня, в августовскую ночь полной луны.
* * *
В тот же день прилета, вечером, Григорий был уже в Бийской гостинице «Центральная». Приехал он поздно и города, который помнил с детства, практически не видел. Решил осмотреть знакомые места завтра, с утра.
Сняв одноместный номер на сутки, Кондратьев принял душ, и решил спуститься поужинать в ресторан, если тот еще не закрылся. Было около одиннадцати часов вечера. Григорий достал из чемодана костюм из тонкой английской шерсти, почти не требующий глаженья, вскрыл пакет с новой сорочкой с тонкой синей нитью, образующей едва заметную мелкую клетку, белые носки и лакированные туфли. В это время раздался телефонный звонок, и девичий голос игривым тоном осведомился:
- Добрый вечер. Не желаете его провести с девушкой?
Григорий заколебался. Причиной его колебаний были вовсе не морально-нравственные устои, содрогнувшиеся от этого звонка, он просто прислушивался к себе: «А нужна ли ему девушка на вечер?»
Решив, что она нужна, он ответил:
- Пусть эта девушка минут через пять придет в мой номер.
Григорий успел положить в карман полтысячи рублей десятками, как раздался стук в дверь. Он пошел открывать. В номер вошла девица лет двадцати с небольшим. Высокая, с хорошо развитыми формами тела, в короткой юбочке, легкой бежевой кофте, сквозь которую просвечивался белый лифчик и бронзовый загар кожи.
- Однако, - подумал про себя Григорий, - и что было в этом «однако», кроме удивления молодостью и свежестью девицы, одному Господу ведомо.
Девица прошла в номер. Движение её были легки и без той откровенной демонстрации своих достоинств, которая присуща этому роду девиц. Видимо она знала себе цену.
- Меня зовут Анна, а как прикажите Вас звать? - Спросила она, усаживаясь в кресло.
- Григорий, можно Гриша. Я тут собрался поужинать, да не знаю, открыт ли ресторан, все-таки двенадцатый час ночи?
- В ресторан, конечно, Вы опоздали, - пояснила девица. - Но если Вам нужно, то я смогу принести все, что захотите в номер. К стати говоря, у меня оплата по часовая - и добавила. - Ужин за Ваш счет.
- Так, сначала деловые вопросы? Я правильно понял? Он уселся против её в кресло и вытащил из кармана бумажник:
- Сколько стоит Ваш час и сколько будет стоит ужин в номер?
- Полста за час, а ужин сколько получится. Только сразу хочу предупредить, я не любительница не традиционного секса.
- Да? А что попадаются и такие? - Полюбопытствовал Кондратьев.
- Чего не бывает, так что лучше сразу, на берегу договариваться.
Что-то было в манере, в голосе этой женщины, знакомое Григорию, особенно последняя фраза, о том, что «на берегу договариваться», но Кондратьев не мог припомнить, откуда пришло это воспоминание. Григорий отсчитал восемь десяток и протянул деньги Анне.
- Этого хватит?
- Вполне. Если Ваши вкусы в еде совпадают с моими.
- Я думаю, что совпадут, - многозначительно откликнулся Кондратьев на её реплику.
Она ушла молодая, легкая, энергичная и Григорий с тревогой подумал о том, что это, последние его годочки, когда он может рассчитывать на то, что его могут полюбить не только за деньги. Кондратьев уже хотел её и воображение подстегивало это желание. Он давно жил вдовцом, развлечения с женщинами случались не так часто, как того требовало тело.
Кондратьев был человеком достатка выше среднего, в Москве имел машину «Вольво» черного цвета, дачу, доставшеюся ему от рано умершей жены и трехкомнатную квартиру на Ленинградском проспекте, недалеко от гостиницы «Спутник».
Смерть жены Кондратьев переживал долго и болезненно. Римма - так звали жену, была старше его почти на восемь лет, но это не было заметно, поскольку от природы она была хрупка. Дочь крупного физика, она ввела деревенского паренька, второкурсника физтеха МГУ в круг московской богемы, где блистали кумиры семидесятых годов: Ахмадулина, Евтушенко, Устинов, Роджественский и Вознесенский. Где пел свои песни Булат. Где шли жаркие споры между «физиками и лириками», о том, кто из них нужнее обществу. Она и сама прекрасно пела, и хорошо, почти профессионально играла на гитаре.
В последнее время работа, для Кондратьева, превратилась в борьбу за выживание, он содрогался от страха потерять свой общественный и особенно имущественный статус. Впрочем, в этом страхе Кондратьев не признался бы даже себе. Ему было удобнее объяснять свой «трудоголизм» «любовью», «увлеченностью», делом. На то были основания. Кондратьев, действительно, с увлечением занимался наукой и с не меньшим энтузиазмом популяризацией все той же науки. Он имел неплохой слог и изрядную эрудицию. Так что женщины отодвинулись на третье, если не на четвертое место в его жизни.
Анна вернулась через полчаса с двумя пакетами полными продуктов.
- Я взяла бутылку пятизвездочного коньяка, - доложила она, ставя пакеты на стол, и пояснила: - Почему-то мужчины полагают, что шампанское самое то для женщин.
- А Вы не согласны? - Спросил Кондратьев, наблюдая, как сноровисто она накрывала стол.
- Нет. - Ответила Анна, не входя в объяснения от чего «нет».
Стол получился праздничным, особенно тогда, когда Анна вернулась из ванной с букетом розовых гвоздик в стеклянной вазе и поставила их на средину стола. В её действиях Григорий не обнаружил той суеты и поспешности, которая обычно бывает в таких случаях. Девицы, как бы дают понять:
- Ну, ты! Делай свое дело побыстрей, да я сваливаю! Анна не торопилась. Ей явно нравилось то, что она делает, словно и на самом деле накрывает стол для любимого человека, которого долго ждала.
- Я смотрю, Вы накрываете стол с любовью, - не выдержал Григорий.- Вы со всеми клиентами так, или только для меня, делаете исключение?
Она посмотрела на него широко открытыми, голубыми глазами и опять что-то кольнуло Кондратьева, опять что-то ворохнулось в его памяти. Посмотрела удивленно и недоуменно одновременно, словно хотела спросить взглядом: «Вы о чем?»
Григорий, которого не так просто было смутить, на этот раз испытал нечто похожее на стыд.
- А чем мы намерены заниматься? - Спросила Анна и сама же ответила, - надо полагать, любовью.
Ей показалось, что такого ответа достаточно, но самолюбие Кондратьева задел этот спокойный, деловой тон. Он все-таки хотел, чтобы Анна солгала и сказала что-нибудь на подобие: «Только для Вас, или для тебя…»
Она оценивающее поглядела на Кондратьева и добавила к сказанному вовсе не то, что хотел услышать Кондратьев:
- Мужчина Вы крепкий и по... словом, если я что-то понимаю в этом, темпераментны. Я готова побиться об заклад, что Вы уже готовы вонзить в меня своё копье.
Эта прямота совсем выбила Григория из обычного для него состояния, к тому же это была чистая правда и чтобы отвлечься, он взял бутылку и стал открывать пробку. Потом налил в стопки.
- Вы меня смущаете. - сказал Григорий.
И как-то неловко, «деревянно» засмеялся.
- От чего же? - Удивленно спросила Анна, - я не в Вашем вкусе?
- Напротив, у меня такое чувство, словно я Вас давно знаю и так давно, что этого не может быть по причине Вашего возраста.
Она пожала плечами и заметила:
- Странный разговор мы ведем, а между тем счетчик включен.
- Какой счетчик? - Спросил Григорий и тут же понял нелепость своего вопроса.
Анна расхохоталось. Смех её был грудной, глубокий и Григорий подумал, что, наверное, она хорошо поет.
- Ваш, Ваш счетчик! Да что же Вы не пьете и не идите, а говорили, что хотели поужинать?
- Я смотрю на Вас и пытаюсь понять, от чего Вы так расположены ко мне? Вы ведь явно ко мне расположены?
- Хотите нарваться на комплимент? Видите ли, Гриша, - разрешите уж я так стану называть Вас, - в отличие от моих подруг, я сама выбираю себе клиента. Сознаюсь, это непросто.
- И Вы заприметили меня... Положили глаз...
- Ну, да... в общем-то, так...
Минут десять - они молча ели. Анна выпила не больше ста грамм и решительно отказалась выпить еще.
- Этак и спиться можно. - пояснила она свой отказ и предостерегающе выставила руку, повернув открытую ладонь к Кондратьеву.
И опять этот жест ковырнул в его памяти то же самое место, что и фраза Анны: «на берегу договариваться». И не столько сама фраза и сам жест сколько интонация фразы и контекст жеста. «Господи, да что же я?» - Подумал Григорий.
Анна прыгнула со стула на кровать, гибкая, как рысь, взбила подушки и сорвала покрывало, в два движения отстегнула юбочку и третьим сдернула кофту и нырнула в постель.
- Уйти, не отработав положенное – это не профессионально, - пояснила она.
Кондратьев хотел последовать её примеру, но что-то удержало его, и он спросил:
- У тебя, еще есть работа? Ты спешишь?
Анна вынырнула из одеяла и села на кромку кровати.
- Гриша, я ведь не сама по себе. Ты это понимаешь?
- Ты хочешь сказать, что у тебя есть хозяин и он «включает счетчик»?
- Ты почти угадал, только хозяин у меня не один.
- Как это понимать?
- А зачем тебе понимать-то?
- А если я хочу, чтобы ты у меня осталась до утра?
- Это стоит денег.
- Сколько.
- Много.
- Сколько много?
- Сто рублей.
- Считай, что ты их получила. Но скажи мне.,. Словом, что тебе из этих денег остается?
- Когда половина, когда треть.
- От чего же так?
- Я плачу за право заниматься этим делом твердую сумму.
- Кому?
- А Вы случаем не прокурор?
- Нет. я физик.
- Что? Что?
-Научный работник, физик, преподаватель в институте.
- Здорово!
- Что здорово?
- У меня были: следователи Генпрокуратуры, подпольщики-миллионеры тоже были, не говоря уже о командированных, которые каждую копейку считают, а физиков не было. Ну, иди сюда, физик.
Она протянула к нему руки, напрягла спину, и бюстгальтер упал, обнажив круглые с торчащими сосками груди. Два яблока, налитых жизненной силой манили к себе Григория, и тот уступил их призыву. Вселенная закружилась в этом древним как мир, танце тел.
Наслаждение и сладчайшая мука выгибали, скручивали и свивали их в этом танце. Они, то сливались друг с другом в единое целое, то разъединялись, чтобы освободить губы и сделать пару глотков воздуха. Переведя дух снова, начинали мучить друг друга и, через это мучительство, восходить к тем заоблачным вершинам, где жизнь и смерть становятся не различимыми, как близнецы.
Уснули они под утро, а когда Григорий встал, то Анны уже не было. Он протянул руку к тумбочке, взял с неё часы и поглядел, было без четверти двенадцать дня. Он набрал телефон справочной службы и узнал, что автобусы до Мало-Угренево ходят два раза в сутки. На первый он опоздал, а второй шел поздно вечером.
Кондратьев сложил в чемодан свой парадно-выходной костюм, оделся в дорожный - джинсовый, только-только входящий в моду, увидев на столе не тронутые плитки шоколада «Москва», подумал: «Могла бы взять».
Эта мысль потянула за собой другую, напугавшую его своей необычностью. Он боялся признаться себе, что хочет увидеть Анну еще раз, просто так. Услышать её голос и с досадой подумал о том, что по сути дела ни чего о ней не знает. Кондратьев покосился на телефон, но понимал, что тот, по крайней мере до вечера не зазвонит, и ни какая девушка не предложит ему провести вечер вдвоем, хотя бы уж потому что сейчас не вечер, а утро. А если и зазвонит, то еще не гарантия, что это будет звонок от неё.
И опять он рассердился на себя, на своё чувство к этой, случайно встреченной им, женщине.
«Да что это я на самом-то деле?!» - Принялся увещевать себя и стал даже мысленно поносить всех проституток, но к Анне, от чего-то, все это нелестное и обильно сдобренное грязью и животной похотью, как-то не приклеивалось, отпадало и даже оставляло раздражение на самого себя.
Кондратьев теперь принялся грызть себя за свои мерзопакостные мысли.
В таком состоянии он уходил из гостиницы и ему казалось, что все-все служащие гостиницы и даже постояльцы такие же как он, случайно им встреченные знают, о проведенной им ночи. Словно всё это написано на его лице крупными буквами и знают не просто так, в общем и целом, а во всех интимных подробностях. Он даже не сдержал себя и когда, дежурная по гостинице принимала у него ключи, ему показалось, что она посмотрела на него особо пристальным взглядом, взглядом с не высказанным намеком. Он спросил дерзко, с вызовом:
- Я что-нибудь не то сделал?
Ему опять показалось, что она не улыбнулась, а ухмыльнулась, но слова прозвучали приветливо:
- Нет, все нормально, заходите, приезжайте мы Вам всегда будем рады.
И опять эта, в общем, дежурная фраза, ему показалась полной скрытых намеков. В таком раздражении, внутренне взъерошенным, ненавидящим себя не понятно за что, он вышел на проспект Ленина. Нужно было найти такси. Чемодан оказался изрядно тяжелым. Он пожалел, что выписался. Нужно было вначале купить кое-что в магазинах для подарков землякам, а с чемоданом таскаться - было неудобно. Такси не было. Проклиная всё на свете, Кондратьев простоял около получаса, пока к нему не подошел мужчина и не спросил:
- Такси ждешь?
- Да.
- Далеко?
- Вообще-то мне нужно в Мало-Угренево.
- Сто рублей, - сказал мужчина
- Я Вам заплачу сто пятьдесят, если Вы завезете меня в ряд магазинов.
Ему показалось, что эту просьбу нужно обосновать и пояснил, - мне нужно купить подарки.
- Лады, пойдемте, моя машина стоит за углом.
И объясняя причину этого пояснил:
- Гоняют нас за частный извоз. Знающие люди идут сразу в проулок, а тут можно и час простоять. Я случайно Вас заметил.
Таксист оказался словоохотливый, общительный.
Они объехали три универмага, пока Кондратьев выбрал подарки, а заодно и сумку в которую их сложил. Хотел купить еще бутылку «Сливянки», «Муската», но водитель сказал, что на выезде из города есть магазинчик и там - «этого добра хватает».
* * *
К пяти часам «Волга» подвезла его к дому Захара Подколодного. Тот копался в ограде и когда увидел машину, пробирающуюся по его переулку, отложил в сторону лопату и опершись на штакетник стал смотреть, как она покачивается и постанывает на ухабах. Жил то он на отшибе. Сердечко его екнуло несколько раз, когда такси остановилось напротив его дома. Он не мог допустить себе мысли, что к нему едет его школьный приятель Гришка.
Когда Кондратьев вышел из машины и стал оглядываться. то их взгляды несколько раз встречались, но ни тот ни другой не узнавал. Захар даже хотел спросить: «Вы кого ищите».
Но вдруг, словно что-то щелкнуло и он крикнул: - Гришка!
И тут же поперхнулся, поправился: - Григорий Валентинович!
И затрещал, выбегая из калитки: - Вот радость то! Вот радость!
Он схватил чемодан, потом сумку и все пытался, то заглянуть в лицо Кондратьеву, то дотронуться до него, словно еще не верил в реальность происходящего.
- Ты мою супружницу должен помнить, она двумя классами моложе нас училась, конопатенькая такая - Зинка Большакова
И вдруг истошно заорал:
- Мать! А мать! Ты посмотри, кто к нам приехал!
Кондратьев рассчитался с шофером. Толкаясь и мешая друг другу, Захар и Григорий прошли в ограду. Из дома выбежала, всполошенная криком Захара полная тетка.
- Да вот же! - Кричал Захар, словно жена была глухая. - Я тебе говорю, Гришка, то есть Григорий Валентинович! Ну, ты, вспомни?
Когда первый порыв закончился, Григория отвели в отдельную комнату.
- Дочь уехала учиться в институт, в Новосибирск, да видимо там и останется. Её комната. Вам будет удобно, - пояснила Зинаида, машинально поглаживая никелированную дужку кровати.
- Вот так, растишь, растишь, ночи не досыпаешь, а на старости лет остаешься один-одинешенек.
Она метнула вопрошающий взгляд на Григория:
- А у Вас-то детки есть?
Кондратьев развел руками, мол, нету.
- Плохо. - Зинаида качнула головой в знак того что «плохо» и все так же машинально, по привычке стала поправлять на кровати атласное покрывало, с вышитыми «гладью», огромными розами.
- С детьми морока, а без детей пустота. - И посмотрела на него, с едва скрываемой укоризной.
Григорий поймал её взгляд, развел руками:
- Да, уж, трудно без жены обзавестись детьми. - И пояснил, вот уж десять лет, как вдовый.
- Извините, если что ни так, - теперь очередь испытать неловкость выпала на долю Зинаиды и она быстро закончила смену постельного белья и вышла из комнаты.
После того, как Кондратьев оставил в комнате свой нехитрый багаж, они прошли в горницу. Захар все время путался, то обращался к Кондратьеву на Вы, то называл его Гришей, то по имени отчеству. Смущенный таким бурным приемом Григорий сказал: - Слушай, Захар, кончай ты навеличивать меня, я ведь куда приехал?
Захар смотрел на него вытаращенными от восторга глазами и отупело спросил:
- Куда?
Кондратьев засмеялся и обнял его за плечи:
- В детство я приехал, в детство! И я - Гришка!
И для полной уверенности сказал:
- Вот так и ни как иначе!
Однако весь вечер Захар и его жена так и не привыкли и называли гостя, то Гриша, то по имени отчеству, Валентиныч.
- Ты, поди, Валентиныч уже наших девок и перезабыл? - Спросила Зинаида после того, как они перепробовали домашние настойки на меду и перешли к кондратьевской «Сливянки». При этом, как показалось Григорию, она многозначительно переглянулась с мужем.
- Раньше, казалось, забыл, а сейчас вспоминается.
Ответил изрядно захмелевший Григорий, не обратив внимание на переглядывания мужа и жены. Пояснил:
- Видно просыпается ретроспективная память.
Захар с женой переглянулись, и во взгляде мужа она прочитала не скрываемый восторг:
- Ученый человек и слова у него ученые! Не то, что мы - деревенщина!
В отличии от жены, он знал значение многих таких слов и в деревне у Захара была кличка - «профессор», да и жена его, часто говорила: «Моего профессора спросить нужно, он знает».
Она любила его и гордилась им, от того и не возражала против «пустой траты денег», то есть не имела ни чего против подписки на журналы. Вот и сейчас подпивший Захар полез на книжный стеллаж, что занимал всю стенку его спальни и половину зала, чтобы показать Кондратьеву журналы с его статьями.
- Ты вот, про «сингулярность» здорово написал, Я ведь своим говорю: - Вот где Бог! - А они меня на смех мол, бог в церкови! Темнота.
Зинаида ушла во двор управляться с курами и поросятами, а Захар все наседал на Григория с научной тематикой, видно в деревне поговорить на эту тему не с кем было.
- Я им объясняю популярно, что вакуум не пустое место, что структура вакуума предопределена торсионными полями и это-то и есть бог Вселенной! А они меня на смех.
Григорий поддакивал, ему вовсе не хотелось говорить на эту тему, поскольку он опять вспомнил Анну и что-то словно молния промелькнуло в его голове, какая-то догадка, но столь быстро и стремительно, что Григорий не успел её осмыслить. Осталось только чувство щемящей тревоги. Захар видимо понял, что его гость не расположен обсуждать проблему торсионных полей и сингулярности, его не волновал антропный принцип мировых констант, замолчал. Так они сидели, молча, минуты две, пока в дом не вошла Зинаида.
- Да чего ж вы, мужики, сидите молчком? Ты, Захар, чего гостя не угощаешь? Я вам сейчас из подпола достану своё, заветное, бруснику на меду.
И она ушла на кухню оттуда послышался грохот открываемого люка подпола.
- Ты свет-то включи! - Крикнул Захар, а жена уже из подпола ответила, - а то не догадалась!
Минуты через пять появилась Зинаида с большим, литра на два, глиняным горшком, обмотанным белой тряпицей, отливающей парафиновым цветом.
Пока жена колдовала с горшком на кухне, Захар принялся пояснять:
- Перегоном с медовухи бруснику заливает, а потом в горячем парафине тряпку мочит и на горлышке завязывает. Я даже и не знаю, чего она там наколдовала. Я ведь, Гриша этим делом не увлекаюсь, она с виду сладенькая, а мозга так сушит, так сушит, что попьешь лет пять, и отупеешь в конец, а ведь человек от скота только разумом отличается.
В горницу вошла Зинаида с графинчиком ярко алой настойки.
- Не знаю, кажись поспела, около пяти годков уже стоит.
Она налила в рюмки, и огненно красный свет сверкнул в хрустальных гранях, когда Захар нечаянно качнул торшер. Ни чего, даже близко к этому напитку Григорий не пробовал, помимо непередаваемого букета трав с четко выраженным брусничным вкусом, в нем было еще нечто, что сразу же вошло в сердце и голову. Стало тепло, уютно и Григорию показалось, что мир расширился далеко за пределы этой комнаты и он видит сосновый бор, нависший над «Мокрым яром» и медленно катящиеся воды реки-Бии, и да же по ту сторону её, задремавшие дома Ново-Енисейска.
Зинаида запела тихо и раздумчиво:
- Что ты жадно глядишь на дорогу...
И Григорий ясно увидел эту дорогу, подковой обегающую холм на котором стоят избы, березовую рощу, сбегающую с холма к дороге и узкую серебристую ленту реки, где-то на горизонте, за бесконечным заливным лугом. И девушку, стоящую одиноко возле такой же одинокой, отбившейся от подруг березки.
Зинаида пела не голосом, а душой, хотя и голос у неё был мягкого и теплого тембра. Захар всхлипнул и скрежетнул зубами:
- За что её и люблю…
Голос Зинаиды вовлекал, втягивал, всасывал в себя и не было сил противится ему, и Григорий вплел свою нить в тончайший душевный узор, который вышивала голосом Зинаида.
Не голоса их пели, души их пели, а голос был всего лишь удобным средством для этого. Можно было бы замолчать, и от молчания глубина песни только бы увеличилась. И так оно произошло, как только песня поднялась к небесной высоте и замерла там наподобие жаворонка, едва трепеща обертонами голоса - они замолчали и пели только их души. Григорий, Захар, Зинаида беззвучно плакали и не стеснялись слез, которые сплошным потоком стекали по лицу из полуприкрытых глаз.
Еще было минут пять безмолвного пения, когда их души соединенными усилиями пытались прорвать небо, чтобы слиться там, в занебесье, но, не выдержав притяжения земли, они стали падать.
- И, эх! - сказал Захар и отер лицо своей ладонью, большей похожей на лопату-подборку, - счастье-то какое!
И все молчаливо согласились, что это было действительно счастьем, счастьем полным, огромным и неповторимым, поскольку для такого пения нужно долго-долго накапливать силы. И вдруг что-то незримо сдвинулось, словно ветерок пробежал, стало от чего-то стеснительно, неудобно. Как-то быстро все засуетились. Зинаида ушла на кухню. Вскоре Григорий уже лежал в кровати, и кровать мерно под ним покачивалась, как его детская колыбель-люлька.
* * *
Григорий проснулся от солнечного луча, нашедшего щелку между плотных штор. Голова была ясной и это беспохмельное пробуждение, приятно удивило его. Его опыт обещал ему угнетенное состояние, по крайней мере, до полудня и головную боль. Ни чего подобного не было, наоборот был прилив сил и необыкновенная душевная легкость, словно совесть его прочистили и прополоскали в хрустальной воде «Святого ключа», что вытекал из недр «Мокрого яра».
Он ни когда не чувствовал в своей душе столько любви и нежности к людям. Он даже Заходеева, вечного своего институтского врага вспоминал с нежностью, и что особо важно, с пониманием. «Старику уже за шестьдесят, его понять можно. Столько раз уникальные открытия проходили рядом, буквально в дюйме, подбирали удачливые и уводили, с собой, как уводят желанных девушек из под носа робких».
Ему на память пришел великий Мишель Монтень и он не удержался и вслух сказал:
- Успехом может зачастую увенчаться самое неосмысленное предприятие, если ему благосклонна судьба, узнать же ее благосклонность, не вступив с ней в сделку невозможно.
И вместе с тем, был какой-то стыд за те невольные слезы, что излились из него вчерашним вечером. И злость, на пришедшего на ум, Монтеня.
Он даже обругал себя: «Какой же ты скот, не можешь без того, чтобы перед собой не порисоваться своей начитанностью! Не повыкобениваться! «
Дверь приоткрылась, и в комнату осторожно вошел Захар:
- Ты уже проснулся? - Спросил он. Кондратьев приподнялся на кровати и взял со стула брюки от спортивного костюма.
- Я наверное долго спал? - Спросил он облачаясь в одежду.
Хотя, хотел спросить о другом: «Я вчера с пъяну наверное наговорил черте что?»
Но не сказал, побоялся услышать, подтверждение своему чувству.
- Это, как сказать, - Захар почесал затылок. Кондратьев заметил у него эту привычку, то и дело загребать в пятерню волосы на затылке.
- Я с утра на пасеку уже слетал и рамку свежего меда принес..
- Погоди, а сколько же времени-то? - Перебил его Григорий. И опять мысленно одернул себя: «На кой тебе время?»
- Время еще утрешнее, девятый час пошел. Да ты не спеши, не спеши!
Захар подумал, что его гость озабочен тем, что спит долго.
– Небось, подумал, что я зашел тебя будить? Я голос твой услыхал, вот и зашел. Ты по нам не равняйся, мы раненько встаем и рано спать ложимся. Живем не по часам, а по солнышку. Летом оно спать не велит, а за то зимой спи вволю, что твой медведь, только лапу посасывай в удовольствие.
Григорий вспомнил про письмо, которое и привело его в отчие края, но Захар как бы угадал его мысли:
- Погодим про лунные ночи говорить, да и про то «пятно» около «Дикого озера», время еще будет, наговоримся.
Кондратьев нагнулся и вытащил из под кровати чемодан, открыл его и достал трубку, завернутую по старинному правилу в кисет с табаком.
- Куришь, - утвердительно сказал Захар, - а я так и не привык к табаку, хотя после армии чуток баловался.
- Да и я, балуюсь, - откликнулся Григорий. - Пару трубочек в день, а так, в зубах мундштук мозолю. Привычка. Вроде как думается лучше.
- Ты к матушке своей на кладбище, конечно пойдешь? - Спросил Захар, внимательно наблюдая, как пальцы Кондратьева сами собой набивают трубку табаком. Очень его занимал этот процесс, в котором хозяин пальцев не принимал участие.
- Надо бы... - откликнулся Кондратьев, поймав себя на том, что мысль о могиле матери не приходила в его голову с момента вылета из Москвы, и вопрос Захара застал его врасплох.
- Я за могилкой-то Клавдии Семеновны поглядывал. - Сказал Захар. - Моя матушка там же, под пологом соснового леса вот уже десятый годок покоится.
И не дождавшись отклика от Григория сказал, как выдохнул:
- Н-да.., Все там будем. - И вдруг неожиданно сменил тему разговора:
-Ты Лушку Игнатову не забыл?
- Как же забудешь. Как она?
И опять сердце Григория нехорошо трепыхнулось у горла. «Черт, да что это со мной такое происходит?» - Подумал он, прислушиваясь к себе.
- Вдовая, вот уже пятый годок пошел, - ответил Захар. - Муж её работал на «Беларусе», ну и пил, пяный-то и сверзился в яр. Страсть, что потом из кабины вынимали. Девка у неё осталась, в городе живет, красавица.
И добавил: - Вся в мать пошла.
Григорий почувствовал, что Захар чего-то не договаривает и опять, что-то шевельнулось в памяти, тревожно кольнуло в сердце, вспомнилась Анна, и захолодело в душе от дурного предчувствия. Хотел уже было спросить: «Не Анной ли её зовут?»
Да в горле пересохло и опять сердце подскочило к горлу и трепыхнулась там, как жулан вынутый из волосяного силка.
- Да, забыл тебе сказать! - Захар оживился и встал со стула, на который только что присел. - Утречком заглядывали Петро, да Кузьма. Вечерком обещались прийти. Ты, это, отлеживайся, отлеживайся с дороги. И хитро подмигнул:
- Может того, а? Как ты на это смотришь?
- С утра пить, день весь пропить. Я лучше прогуляюсь в сторону «Мокрого яра», - преувеличенно бодрым голосом ответил Кондратьев, хотя грозное предчувствие надвигающейся беды уже вызревало в нем, отравляя собой все вокруг.
- Это верно насчет утра, да ведь ты же в отпуске! Тебе можно.
- Нет, Захар, оставим это. Вечером ребята придут, тогда и резон будет выпить.
Он усиленно гнал из себя тревожные мысли, связывающие воедино Анну и Лушку. И хотел чем-то и немедленно занять себя.
- Ну, тогда пойдем, старуха с утра чего-то жарила-парила. Покушаем и тогда... Слушай! Может удочку возьмешь!? У меня и черви в мху выдержанные есть?
- А что? Это будет здорово! - Согласился Григорий. Мысль Захара показалась ему здравой, и он загорелся ею.
- Вот здорово-то! Пройдусь в сторону «Мокрого яра» и по рыбалю.
- Ты это, далеко не ходи, - посоветовал Захар, пропуская вперед себя гостя и следуя за ним на кухню, где слышалось позвякивание столовых приборов о посуду.
- Там, - пояснял Захар, - омуток, в аккурат под черемошником будет, от тропинки метров в тридцати...
Пояснения Захара оборвала жена:
- Будет тебе трещать-то!
И обращаясь к Кондратьеву сказала:
- Пожалте к столу Григорий Валентинович.
Навеличивание смутило Кондратьева, ведь вчера она называла его просто - «Валентиныч» и нате! Ему показалось, что такое подчеркнутое официальное обращение явилось результатом его вчерашнего поведения. Ему все еще было стыдно тех, как он теперь считал, «пьяных слез». Кондратьев боялся показать себя на людях слабым, мягким, чувствительным, как боялся всю свою жизнь нищеты и сопутствующей ей унижения, но и в этом он не хотел себе признаться. Такое двойственное состояния переживал тяжело и постоянно рефлексировал по любому, пустячному поводу.
Усевшись за стол, Захар продолжил мысль, оборванную женой:
- Так вот, я третьего дня там жмыху подсолнечного побросал, да «корчажку» поставил, у самого обреза омутка, по колено забредешь и увидишь штырь железный и за бечеву...
Он по-ребячьи всплеснул руками, словно пытался взлететь:
- Слушай?! Да чего это я рассказываю?! Поди, помнишь еще, как по чужим «корчажкам» шастали?
- Как не помнить, - отозвался Кондратьев, проклиная свою мнительность, свое «пылкое воображение.
- Най-де-ешь, - уверено произнес Захар, растягивая слога.
Свежий сотовый мед истекал янтарем, на большом железном блюде, посреди стола. Рядом стояла крынка с топлеными сливками и ворох дрожжевых булочек на меду.
Когда Григорий собрался уходить на рыбалку, Зинаида сунула ему в руки пару медовых булочек:
- На свежем воздухе аппетит нагуляете, Валентины.
И видя, что он не желает их брать, настойчиво сказала:
- Берите, берите, не затянут.
Захар поддержал жену:
- Хлебушек не несут, он сам несет.
До омутка, по заливному лугу было с километр, и Кондратьев не заметил, как подошел к нему. Три старых черемухи, которые он еще помнил, были усеяны уже побуревшими ягодами. Окрест было все так же, как виделось ему из Москвы и в то же время, все как бы оплыло, потеряло резкость, угловатость, экспрессию и Кондратьев подумал, что верно сказано: «Время все сглаживает и притупляет».
На рыбалку он пришел с проволочным садком, который сжимался в гармошку. Этот садок он подарил Захару и тот, сегодня, настоял, чтобы Григорий его взял: «Без рыбы от рыбака не приму! «
«Корчажку» он нашел без труда. Потянул за бичеву и почувствовав тяжесть снасти, весь затрепетал от забытого азарта. «Или полна, или груза до черта привязал? Так ведь омут, с чего бы груз такой навешивать?»
И чем ближе к поверхности вытягивалась из темной глубины омута корчажка, тем учащеннее билось его сердце. «Загадаю. Если рыбы полно, то к счастью».
Корчажка показалась округлым плетеным боком и что-то сильно ударило в ней по ивовым стенкам.
- Полно! - Радостно выдохнул Григорий.
И действительно, когда Кондратьев подтащил снасть к самому берегу и наполовину вытащил из воды, он, в серебристом клубке всполошенных пескарей, ершей и чебаков заметил черные тела налимов.
- Кило пять, а может и больше.
Он развернул в воде корчажку затычкой к берегу и стал раскачивать, туго свернутый жгут травы, вынимая его из плотно обхвативших ивовых прутьев
Дрожали руки. Он вспомнил, что садок остался, на берегу. Он прекратил заниматься корчажкой, оставил её с наполовину вытащенной затычкой и стал подниматься к глиняному обрезу берега, высотой чуть более метра.
В низ, на узкую полоску гальки он спрыгнул с берегового обреза, а вот подняться так же, в один момент, не получалось.
Григорий ухватился руками за траву, потянул на себя и подпрыгнул, стараясь в прыжке выкинуть свое тело на травянистый берег, но трава вырвалась из рук, и он полетел в низ, падая навзничь. Упал на руки, но ударил носком ботика в корчажку. Корчажка перевернулась, кляп выпал, и тяжелое грузило стремительно потащило её в глубь омута. Кондратьев вскочил на ноги и не чувствуя боли в разбитом колене, схватил бичевку и потащил корчажку обратно в надежде быстротой спасти улов. Вытащил пустую - рыба ушла.
Он, в сердцах, пнул её, и она опять ушла в глубину омутка. Тут же проснулась боль не только в разбитом колене, оказалось, что он ударился о гальку еще и локтем, да и ладонь так же была поранена о камни. Он с трудом, кряхтя и охая вылез на берег. Ему расхотелось рыбачить.
Радостное настроение, с которым он шел сюда, исчезло, краски, которые так радовали его, потускнели. Григорий оглядел свои ссадины и убедился, что ни чего опасного не произошло - ушибы и ссадины, однако калено болело все сильнее и сильнее.
«Нужно немедленно возвращаться обратно, пока вгорячах». - Подумал Григорий и тут же успокоил себя: - Ни чего «расходится».
Кондратьев прихрамывая пошел.
«Вот те и нагадал на рыбу». - Думал он, злясь на себя. - Рыбак, мать твою! - Сказал вслух и сплюнул от досады. - Теперь сиди, да медовуху жри
Он остановился и поглядел окрест: «И с чего мне показалось, что здесь мало что изменилось? Да здесь нет ни чего от моего детства! Ни-че-го-шень-ки!»
Первой Кондратьева увидела Зинаида, она окучивала картофель в огороде:
- Забыл что, Валентиныч? - Но заметив, что он хромает, бросила тяпку и кинулась вдоль забора огорода к калитке.
- Ни как, что случилось? - Спросила она, открывая калитку Григорию.
- Так, пустяк, калено зашиб, - буркнул Кондратьев стесняясь искренней заботливости чужой женщины.
- Ты с каленом то не шути. Дай посмотрю? - Подступала к нему Зинаида, пытаясь поддержать Кондратьева за локоть.
- Да ни чего такого, - уже с явным раздражением ответил Григорий. - Зря всполошились.
Она неожиданно властным, строгим голосом, почти приказала:
- Ну, вот что! Пошли в дом!
В доме она все тем же, приказным тоном, потребовала:
- Скидывай свои брюки!
И видя, что Григорий медлит, поторопила его:
- Ни чего, ни чего, чай под брюками еще и трусы имеются.
Усадила Кондратьева на стул, села напротив его и стала пальцами ощупывать колено. Хмыкнула, видимо удовлетворенная осмотром, а потом надавила указательным пальцем с боку от каленной чашечки. Кондратьев взвыл от острой боли.
- Жилу потянул, - пояснила Зинаида. - я её к месту прижала.
- Мениск что ли? - Переспросил Григорий.
- Жила она и есть жила, а как её называют - не знаю. Зинаида встала и непререкаемым тоном сказала:
- Придется дня три с перебинтованным каленом походить, пока она к месту прирастет.
Зинаида принесла эластичный бинт, смазала колено какой-то мазью похоже на медовой основе. Наложила несколько слоев марли и туго забинтовала. Потом принесла рюмку настойки и на маленьком блюдечке ломтик сотового меда. Кондратьев не возражая, и не спрашивая, что-либо - выпил и заел ломтиком сот. Минут через пять боль утихла, и в колене перестало «дергать» с каждым ударом пульса.
- Похоже ты в этом знаешь толк. - Не то спросил, не то утвердительно сказал Григорий.
- Жизнь, да добрые люди научат, - и добавила. - В хозяйстве всякое случается. Захар мой, когда дом строил, надсадился, прости господи. Из ейного места кишка вылезать начала. Куда только не ходили, пока один старик из Енисейска не вылечил в один прием.
- Как же он лечил? - Спросил разомлевший от рюмки Григорий.
- Просто лечил, хотя кому-то и дико покажется.
- Как просто? - Не отставал Кондратьев.
- Да Вам-то на что?
- Ну так. Я ведь любопытный.
- Да ты, Валентиныч, у Захара и спроси, как его, я извиняюсь, он кверху жопой в бане подвешивали.
- Что? Что? - Удивленный необычным способом, переспросил Григорий.
- Вот и то. У него банька для таких целей оборудована. Ты вот что, пошли-ка в дом, я тебе еще настоечки дам, а ты поспи, к вечеру уже легче будет, хотя повязку снимать нельзя, дня три.
Спросила: - Может чего по крепче выпьешь и перекусишь?
Но он отказался, испытывая странную сонливость. Только Зинаида вышла из комнаты, его сморил сон. И снилась ему корчажка, только-только показавшая свой плетенный ивовый бок и мелькнувшая в его мозгу мысль: «Загадаю. Если рыбы полно, то к счастью». Вот только вместо налимов были две толстые змеи. Они разевали свои, зубастые пасти и ехидно подмигивали Григорию. Он во сне подумал: «Какие же это змеи? Это мурены».
Он отталкивал ногами корчажку от себя, но, ни как не мог оттолкнуть, все время осклизался и падал.
Проснулся от мужских голосов. Кто-то говорил:
-Может в другой раз придем? Чего человеку надоедать?
Кондратьев быстро встал и начал одеваться. Он вовсе не хотел чтобы здесь, с ним, нянчились как с ребенком, тем более, боль в колене он не чувствовал и даже захотел снять бинт, но подумал, что он ему не очень-то мешает.
Он вошел в горницу. Два бородача смотрели на него: один из под опушки рыжих бровей. другой из под черных как смоль. У одного борода была такого же рыжего цвета, линялая раздвоенная посередке. У другого ровная и смоляная без единого проблеска, словно беззвездная ночь.
Они разом поднялись со стульев. Рыжий пригладил рукой свои волосы на голове, а черный, что-то смахнул с бороды ладонью, и спрятал в кулак смахнутое.
Григорий подошел к ним:
- Ну, убей меня бог! Кто из вас кто не в жизнь не признаю! Матушка ты моя! Вот заросли так заросли!
Рыжий прокашлялся от смущения и протянул руку:
- Петро - я, здорово не то?
Рука была тяжелая и сильная. Голос только был знакомым. По голосу и узнавал Григорий своих бывших приятелей.
- Остальные, кто где, - сказал Кузьма. - Многие теперь в городе живут, укроп на балконах выращивают.
- Лушка Игнатова, из нашего класса еще живет здесь, кое-кто из стариков, но мало. - Вставил своё слово Петр.
- Чего мы стоим-то? Чего стоим? - Засуетился Захар. - Старуха уже стол накрыла, стряпня стынет.
Действительно, с сторонке, приставленный к дивану стол был раздвинут на всю свою ширину. Мужики чинно, не суетесь, даже с показной ленцой стали рассаживаться.
- Петро с Кузьмой садитесь на диван. Не у мачехи росли, достанете, - командовал Захар, заняв место в главе стола в торце, лицом к двери. Разговор по началу шел вяло и немного оживился, когда Григорий рассказал, как упустил корчажку с рыбой.
- Это что! - Заметил Петро, - мне в третьем годе щука сопатку расшибла до крови. - И принялся рассказывать, как это было.
- Взял я своего пацана неводить. Сам по глуби иду, а он ближе к берегу.
- Ты погоди, Петро, не тарахти, - прервал его Захар. - Давай еще по стопочке выпьем. а потом ты и расскажешь, как тебе щука сопатку расшибла.
Обращаясь к Григорию пояснил:
- Он ведь не успокоится пока не расскажет.
- Нет, ведь и правда! - Горячился Петро. - Иду себе, бородой воду гребу, а их, то есть щук в старице, полно! Щуки и линьки, чуть-чуть сорожняк. Так вот, только к берегу неводом прижимать их начнешь, они поверх невода сигают. Одна и сиганула и прямо мне в сопатку. Сопли красные тут же и потекли!
- В прошлый раз ты говорил, что она тебя за нос укусила, - заметил Кузьма, аккуратно подчищая с тарелки куском хлеба подливку.
- Ну, кто её знает, - засмущался Петро, присутствием гостя. - Может и укусила, только неводить у меня охота пропала, как обрезало.
Они обстоятельно обсудили виды на урожай, посетовали на погоду, которая всегда «не вовремя». Начальственную дурь, заставившую сеять какую-то диковинную культуру - сарго и что из этой затеи «ни хрена» не вышло. Потом стали допытываться у Григория о московских делах.
- Они там, что охренели с перестройкой? - Спросил Петро. - Это, как же теперь понимать? Выходит наши деды и отцы дураки были, что советскую власть строили? Выходит, дети выросли и стали учить отцов, как жить нужно?
Его поддержал Кузьма:
- Хреновень получается. Дед - дурак, отец - дурак, а он «вылупился» и закукарекал? Умница?! У него тож сын будет и его тож дураком назовет и так пошло -поехало!?
- Мужики, мужики! - Отбивался Григорий, - я же не политик, а физик.
- Все равно ты человек ученый, - не отступал Петро, а следовательно понимающий человек. Не может мир стоять, ежели дети будут отцов своих уму-разуму учить!
- В науке такое случается сплошь, да рядом, иначе стагнация и омертвление. Новые идеи рождаются у молодых.
- Значит, это стогация.. - Раздумчиво сказал Петро, - а вот ты мне ответь: на кой хрен нам наука? Вот Захару, на кой она хрен? У него в доме всего полно, без науки, а вон - Бийск с его наукой, так ведь всю рыбу в реке потравил. Я был там, сосны коричневые стоят и на губах кисло. Вот и вся наука. Ежле наука говорит: «Нужно родителей своих не слушать и все делать самочинным способом, иначе эта твоя «стогация наступает» то, такая наука вовсе не нужна.
Григорию не хотелось спорить, да и зачем? На помощь ему пришел Захар:
- Темнота! Наука свет разума, да к тому же и любопытство человеческое. Его-то куда со счета сбросишь? Оно, конечно, мне, для моих пчел, циклотрон не нужен, однако ж и кое-что из химии покупаю. Вот твоя жена Катерина, небось порошком «Эра» белье стирает? Щелок-то не варит?
И увидев вытаращенные глаза Петра, торжественно закончил:
- Вот то-то же!
Потом гордо поднял голову и поглядел на Кондратьева: «Мол, вон как я науку защитил».
Разговор как-то сразу сник. По-разному смотрели бывшие одноклассники на жизнь, на науку, на всепобеждающую силу прогресса. Выпили еще, но не было у Григория вчерашнего душевного подъема.
Вскоре гости засобирались по домам. Кондратьев и Захар вышли их провожать. Зинаида вмешалась и сказала, что бы «Валентиныч не утруждал ногу». Кондратьев дошел до калитки, где и распрощались. Он еще минут пять постоял, слушая удаляющийся спор бывших своих одноклассников. Мысли были разные. хаотические мысли. Они перескакивали с одного на другое.
Сначала он подумал, о том, как далеко развела жизнь бывших друзей, потом вспомнилась Анна и от этого воспоминания заныло сердце, потом ясно и четко увиделось лицо Лушки, той Лушки с которой он любился в совхозном сеннике, ловя её ускользающее тело в душистой пьянящей траве. И отчего-то Лушка в своей страсти сильно походила на Анну. Ему сделалась знобко и он пошел в дом.
В доме Зинаида убирала со стола. Григорий присел на стул около стола и спросил Зинаиду:
- Дочь Лушки с какого года рождения?
Она посмотрела на него странным внимательным взглядом:
- А чего ты Валентиныч этим заинтересовался?
- Да так, пришло в голову…
Он уже пожалел, что задал этот вопрос, но пуще всего боялся ответа, который все это время созревал в нем.
- В голову так ни чего не приходит.
Не дружелюбно и даже осуждающе ответила Зинаида.
- Старый горшок сколько не склеивай, все равно ему не бывать прежним.
Зинаида поглядела на Григория как-то странно, словно она что-то такое знала, да не решалась сказать, взвешивала; стоит ли?
- Я её сегодня видела, она передавала тебе привет. Между прочим, я сказала ей пусть «приветы» сама и передает, ежли надо.
- Ты её недолюбливаешь? - Спросил Григорий.
- А чего мне её любить-не-любить? Она женщина вольная, свободная, а я замужняя.
- Ты мне не ответила на вопрос. - Кондратьев весь внутренне сжался, уже зная, что она скажет.
- Ты уж прямо бы и спросил: не твоя ли?
Зинаида смотрела прямо и в глазах её чувствовалось осуждение и даже презрение к нему. От такого прямого ответа Григорий похолодел и едва выдавил из себя:
- Считай, это и спросил.
- А что ж ты не спрашивал, когда родителей приезжал своих хоронить?
Зинаида была безжалостна, словно гвозди вбивала.
- Тогда бы и спросил у неё самой, да и сейчас еще не поздно.
Сказала и ушла на кухню.
- Странно, - подумал Григорий, - вчера, когда она пела вся словно изнутри светилась, а сейчас такая, такая…
Он ни как не мог подыскать подходящего слова. Рука сама собой потянулась к графинчику с медовухой, которую заботливо пододвинула Зинаида, когда Кондратьев присел к столу. Он налил себе, чуть ли не полстакана и выпил, выпил с какой-то жадностью, неведомой ему раньше. Вернулась Зинаида из кухни. И словно разговор не прерывался, продолжила:
- У Лушки то твоей каждый год свадьба. Кавказкие «грачи» у неё хату снимают на сезонные работы. Съехала бабенка с рельс, вот и понесло её под откос жизни.
Сказала, словно последний гвоздь вбила в сердце Кондратьева. Он встал со стула, голова пошла кругом, чтобы не упасть, он снова сел. Медовуха из головы бросилась в ноги и они показались Григорию ватными. Он поглядел на ноги, но не мог сфокусировать взгляд, он расплывался. Ноги превращаясь в бревна - укорачивались до безобразия, то удлинялись на многие метры. Этот феномен, на некоторое время завладел его вниманием и он рассматривал пол, и ноги, то зажмуряя один глаз, то расширяя веки до боли и каждый раз видел пол и свои ноги по-разному. Иной раз он видел на полу крошки, словно рассматривал их в десятикратную лупу, Потом все улетало в какую-то даль. Он не помнил, как его увели в спальню.
Утром, едва Кондратьев встал с постели, зашел Захар и с ухмылкой спросил:
- Стаканище наверное дернул?
- Нет, чуть больше полстакана.
Голова кружилась и потому он не решался встать с кровати.
- Я тебе раньше хотел сказать. Медовуха, ежели она действительно на меду, а не ополоски посуды из под меда, да еще вот такая, выдержанная больше десяти лет - штука, с которой нужно вести себя осторожно. Её пьешь и пока не дергаешься, сидишь, она вроде бы ни чего, стоит её взбултыхнуть, встать резко, она шибает в голову и тут же бьет по ногам. Очень строгий напиток.
Так закончил свой экскурс в особенности медовых напитков Захар Подколодный.
- А вчера? Вчера мы больше выпили, - возразил Григорий, словно оправдывая свою беспечность.
- Так вчера мы настойки на меду пили - это иное, но и у них к человеку свой подход. Вот ты, наверное слышал о «зеленом змеи».
Захар присел на стул с явным намерением развить эту тему и не дожидаясь ответа, продолжил:
- Во всяком виде спиртного напитка сидит свой, особенный «чертик», или «змей», если хочешь. В какой-то момент он начинает человеком управлять, вот как Образцов куклами своими. От характера этого «чертенка» зависит поведение человека, его понимания мира.
И заметив удивленный взгляд Кондратьева, затараторил:
- Да, да! Пусть это не научно, но факт! Скажешь, какое у пьяного мировоззрение?
- Ну, какое? - Спросил Григорий, ожидая получить банальные ответ, мол - «пьяное», но Захар погрозил ему, шутливо, пальцем:
- Не, а, Валентиныч! Ты меня на пустой крючок не поймаешь! Допустим, что «пьяное», как ты только что подумал, но ведь мировоззрение же! Вот, человек водки напьется, да еще из суррогатного, синтетического спирта и сразу у него жевлаки заходили, сразу ему хочется в морду дать, али ножом пырнуть, поскольку у него такое мировоззрение получается, что все враги, а он герой. А ежли тот же самый человек выпьет, скажем, той настойки, что нас Зинаида потчевала, то будь уверен, душа его к небу вознесется и там растает во всеобщей любви к людям.
- Ну, ты хватил, Захар! А может быть все иначе? Может из человека в этот момент прет то, что он в себе скрывал, что сдерживал?
- Ты, конечно, ученый человек. Где мне тебя переспорить, да только я видел как один и тот же человек, то зверем делается, то белугой ревет и прощения просит даже у тех, кого знать не знает. Ладно, ты-то как?
- Да вроде ни чего, только во рту сушит, - признался Григорий.
- Ну, это мы живо, брусничной водой...
Он вышел, а Григорий стал одеваться. Когда Захар вошел с подносом в руках, то Кондратьев уже сидел на стуле, у небольшого письменного стола, на котором дочь Захара готовила свои школьные уроки. Захар поставил поднос на стол. На нем стоял: запотевший глиняный кувшин, чистый стакан, рюмка настойки и ломоть копченной ветчины на куске хлеба.
- Выпей, закуси, а потом запьешь брусничной водой, все как рукой снимет, - пояснил он.
Когда Григорий доел бутерброд и налил в стакан холодной брусничной воды, Захар помявшись сказал:
- Бабьи языки, что помела. Ну, что они на Лушку взъелись? Хорошо замужним бабам – не замужних судить. Особливо когда у самих, каждую ночь муж под боком лежит. Женская плоть не мужская! Ежели требует, то удержу нет. Одно слово - природа! Ей бы мужика домовитого, то глядишь, верней и преданней жены не было бы. А она - ляп! Ни такту, ни понятия.
Он еще долго объяснял Кондратьеву особенности женской психологии, но того занимало не это, у Григория из головы не выходила мысль о дочери Лушки. Он перебил Захара и спросил:
- Скажи прямо, дочь у Лушки от мужа?
- А то, как же!
Загорячился Захар и эта горячность породила сомнение в искренности его слов. Кондратьев понял, что они что-то скрывают от него, а что? Он начинал догадываться, но душил эту догадку, едва она всплывала из темных глубин сознания. Он хотел верить Захару и верил ему, но хотел подтверждения этой веры, потому что, если не верить, если то, о чем всплывало из темных глубин души верно... Тогда.. Вот это «тогда» сотрясало его до основания. Между тем Захар продолжал:
- Ты-то, как в Армию ушел, она на второй месяц и выскочила за муж и девочку родила на следующий год.
- Выходит её дочь с 1966 года рождения?
Кондратьев усилием воли загнал в глубь тревожное «тогда», решив, что все это от его впечатлительности, от того, давно неизведанного и подзабытого чувства сердечной близости, которую он испытал с Анной.
- Так получается, - откликнулся Захар. - Двадцать два года теперь уже. Летят, летят годы, а ты Лушку не суди строго, её может пожалеть следует, а не судить.
- Да разве я её сужу, Захар? Какой из меня судья? Вот ты в письме привет передавал моей жене, а ведь я, Захар не женат, не получилось у меня семейная жизнь после смерти той... Ну словом схоронил я свою жену. Так-то...
Он потрогал ногу:
- Ты как думаешь, может мне снять эту повязку?
- Это Зинаида лучше меня знает, она у знахаря училось в Енисейске.
- Это тот, который тебя лечил?
- Что, уже трепанулась? Было дело. Рассказать, так люди не поверят, конечно те, которых он в свою баньку не водил. Ну, скажу тебе, банька у него особенная была, с приспособами разными, а само лечение у него на палачество походило, полечишься, как в застенке у Малюты Скуратова побываешь. Одна существенная разница - тот «ломал» человека, а этот собирает его.
Захар замолчал, как бы собираясь с мыслями, а потом спросил:
- От чего так, одно и тоже приспособление, или открытие какое и на погибель и на пользу? Вот скажем, ежели тебя за ноги подвесить к перекладине, то много ли пользы тебе от этой процедуры будет?
И заметив недоуменный взгляд Григория, сказал:
- Вот то-то же! Когда у меня эта оказия с надсадой получилась, так я у него к верх жопой повисел в баньке той.
Григорию стало любопытно и он попросил Захара рассказать как его лечили от надсады.
- Да не охота мне про это рассказывать. Чего тут хорошего? Срамота одна. Только одно скажу, туда меня привезли, а от него сам ушел через неделю, а кишку он мне в зад вправил в первый день.
- Как вправил?
- Обыкновенно, подвесил и вправил. Да пустое ты спрашиваешь. Тут хвалиться не чем, одно смущение да и только.
Было видно, что Захар не желает говорить на эту тему и Григорий не стал настаивать, хотя любопытство разбирало его. В спальню вошла Зинаида:
- Ну как Валентиныч нога? Давай погляжу, - спросила участливо с нежностью, словно вчера ни чего и не было.
Она разбинтовала ногу, прощупала её и сказала, что Григорий может ходить без бинтов, но чтобы поберег колено, «не утруждал». Потом они с Захаром ушли по делам, а Григорий вышел во двор. Вечерело, солнце уже садилось, и тень от яра накрыла деревню. От реки потянул свежий ветерок. Кондратьев решил прогуляться до центра села, где стояла памятное ему здание школы.
Деревня шла в две улицы, одна по над берегом реки, именно на ней и жил Захар Подколодный в верхнем течении и вторая, поднятая грейдером на высоту метра по средине. Дома, как бы сваливались по обе стороны, одна, огородами выходила к болоту, а вторая, наоборот, огородами к грейдерной дороге, а домами к улице - повторяющей причудливые извив реки. В иные времена коренная вода заливала всю деревню на несколько дней и единственное средство сообщения с миром была эта грейдерная шоссейка, она же улица, переходящая за деревней в шоссейную дорогу. Гравий, стратегический материал для строительства военных заводов был причиной поддержания этой дороги в рабочем состоянии зимой и летом. Экскаваторы «дроглайн» стояли на краю деревни в нижнем течении реки и черпали со дна гравий, но это было так давно, когда он бегал босым по этим улицам.
Захар прошелся по «низовой» улице, всматриваясь и не узнавая дома, которые сохранила его память. Старое просело, обрыхло и не казалось ему, как раньше, в детстве, крепким на века. Новое было чужим и от того словно заноза саднила, словно все говорило ему, что вот и ты свое отживаешь. Это сложное чувство утраты старого и неприятие нового вызывало тоску. Именно здесь он ощутил свой возраст и неумолимую логику времени, безжалостно отрицающую старое.
Стало стыдно своих статей, в которых он призывал новое и всячески пропагандировал прогресс. Ему припомнились стихи из редакционной почты. Редактор вручил их ему, хотя он был не большой знаток этого жанра. Тогда они показались слабыми, реакционными стихами, а вот сейчас вспомнились: «О прогрессе - ни слова! На закате, в дыму он летел бестолково, а куда? Не пойму. Перепончатокрылый, трехголовый дракон, человеческой силой, до краев напоён. Долго, после пролета, здесь цветы не росли и все дети - до года, рта открыть - не могли. С отвращеньем глядели, на своих матерей, Проступали на теле, метки черных когтей. Появились пророки, прорицатели числ. Подводили итоги, объясняли их смысл. И поэты - потели над программной строкой. Двоеполые пели о любви пребольшой. Здесь, в ухоженном парке, у прирученых роз, тихо тлели огарки, с неба сброшенных, звезд».
Редактор, передавая стихи, ухмыльнулся:
- Они, вишь ли хотели бы вместо поташа использовать стиральный порошок, но не желают иметь дела с отходами этого производства.
И покачав головой, добавил:
- Надо же - «дракон»!
Тогда Григорий поддержал редактора и прошелся в очередном номере по адресу противников прогресса, желающих «и рыбку съесть и на... сесть».
Этим июльским вечером он не то, чтобы иначе думал, но в стройной картине мироздания Кондратьева, выстроенной на строгих правилах логики: «или-или» появилось смущающее обстоятельство: «А что если мир, фактически устроен так, что и оба утверждения противоречащее друг другу верны? И поэт прав - прогресс и есть дракон, но верно также и то, что нет жизни без него? Ведь ни кто доподлинно не знает, сколько раз на земле возникали цивилизации? Локальные и может быть мировые? Может быть, сказание о Вавилоне и «смешении языков» всего лишь отблеск, отсвет о гибели одной из исчезнувшей цивилизации? Вот и Харрапи.. Часон... Да мало ли?»
Странные, совершенно странные мысли стали приходить в его голову на этой «малой родине». Мысли, не посещавшие Кондратьева в суете московских и институтских буден.
Кондратьева неожиданно окликнули. Захар обернулся на оклик и увидел около баненки, стоящей на самом берегу реки, человека в странной одежде. В начале Захар подумал, что его окликнула женщина, но в то же мгновение, когда подумал, увидел редкую бородку с желтоватым отливом, понял, что перед ним священник.
- Доброго здоровьечка Григорий Валентинович! Ан не признали меня? Василий я, Бухтияров, классом моложе Вас в школе учился.
И чтобы напомнить окончательно, добавил:
- Ну тот, которого в черемошнике осы покусали, а потом, чтобы от осиных укусов спасти, вы чуть в реке меня не утопили. Не вспомнили?
Медленно, словно мельничный постав, освобожденный от тормозного клина, память возвращала ему картину прошлого.
Осиное гнездо располагалась на высоте четырех метров в самой развилке черемухового дерева, унизанного смоляными гроздями ягод. Черемошника вокруг было полно, но именно эти ягоды, с этого дерева, были отчего-то самыми сладкими и крупными. Рыжеватый, тщедушный пацан, сын солдатки Авдотьи, женщины «порченой», то есть больной эпилепсией -Васька, подзуживаемый старшими решил разорить осиное гнездо, сбросить «бумажный шар» на землю. Старшие уже подготовили спички и бересту, чтобы закидать это гнездо огнем. Но осы встретили его еще на подступах к своему жилищу и он, не выдержав боли от укусов, скатился в низ. Распухал Васька на глазах и кто-то из старших вспомнил, что нужно укушенного погрузить в холодную проточную воду. Ваську отнесли на отмель и положили. Воды было, что называется, по щиколотку, но так как его положили поперек довольно быстрого течения на спину, то оно, перевернуло безвольного паренька вниз лицом и он успел «хлебнуть» воды, в добавок к осиным укусам.
- А я слышал, что Вы приехали, и честно скажу, все искал повода с Вами перевидаться, а тут сам Бог, видимо услышал. Вижу, Вы идете. Не признали?
Он заглянул в глаза Кондратьеву.
- Конечно, не признали! Когда Вы, свою матушку приезжали хоронить, я в семинарии учился, так что не мудрено и запамятовать.
Бухтияров стоял перед Захаром в своей повседневной одежде священника и смотрел ему в лицо детскими глазами бездонной синевы, какая бывает осенью, впервые минуты после закатного или предрассветного времени и эта синева глаз, казалась, проникает в ту самую глубину, которая приоткрылась Захару и в которой он растерялся.
- На наш деревенский погост, поди уже сходили, Григорий Валентинович?
Спросил Бухтияров, теребя руками наперстный крест.
- Нет еще, - выдавил из себя Кондратьев, подавленный всем, что на него обрушилось за какие-то сутки. К тому же он не знал, как поступить, то ли обнять Василия, то ли сухо сказать: Здраствуйте»! - и метался между этим выбором.
Видимо, бывший приятель понял его состояние и пришел на помощь: Местные зовут меня «отец Василий» и я уже привык к этому, а дом мой вот, на супротив нас.
Григорий посмотрел в ту сторону, куда показал отец Василий и увидел большой рубленный в «лапу» дом. Отец Василий пояснил:
- Храма еще не построили, а я в доме большую комнату отвел для дел церковных.
И посчитал нужным пояснить:
- Мне-то много не надо. Бобылем живу. Хотя без женщины в доме тяжело.
Неожиданно для себя Кондратьев сказал:
- Вот и я один проживаю...
- Н-да... - сочувственно произнес Бухтияров, но уточнять от чего, да почему, не стал.
Они уселись на скамейке, устроенной на двух вкопанных столбиках в притык к предбаннику, лицом к реке и Кондратьев, сам не понимая, зачем и почему, вкратце пересказал свою жизнь, а потом коснулся письма Захара.
- Этот случай с его «потерей», я помню, - заканчивал Григорий свой длинный, почти получасовой монолог. - Случился он перед самым моим уходом в армию и вот получаю от него тревожное письмо, мол - «приезжай»…
- А так бы и не приехали? - Неожиданно спросил Василий. Григорий замялся:
- Не знаю, всему должен быть толчок, видимо я хотел приехать, но только это было во мне подспудно и вот письмо..
Они замолчали. Потом Григорий, почувствовав неловкость от молчания, сказал:
- Что мы знаем о том, какие причины заставляют человека действовать? Я всю жизнь занимаюсь наукой и ни как не могу понять, от чего одному приходит в голову понимание закономерностей в серии экспериментов, а другой, не глупей первого, смотрит и не фига не видит?
И опять ему стало неловко от своей «учености». Он со злобой на себя подумал: «И выносит же меня все время выпендриваться! «
Василий посмотрел на него все теми же простодушными, детскими глазами, как бы поощряя к продолжению монолога, но Григорий замолчал.
Ему стало казаться, что он не знает чего-то главного, очень важного, а все, здесь в деревне, это «важное» и «главное» знают и «знают» не так, как обычно «знают» люди его круга, а по особенному. Вот как песню поют, как они пели втроем, вовсе не так, как это бывает на концертах... Они, все, словно ждут от него, что он скажет им нечто важное, самое главное скажет, а слышат какие-то пустяки. Григорий не знал о чем говорить с этим деревенским священником, бывшим когда-то его приятелем по детским играм, но тот выручил, спросил:
- В бога-то Вы, конечно, не верите?
- Да, уж, как-то не получилось... Вроде как нужды в этом не было.
Он хотел ответить решительнее, аргументировано, как это делал не раз отвечая на подобные вопросы, но здесь, что-то происходило с ним и все его знания, вся его самоуверенность, казалось была, не к месту.
- Это хорошо, - сказал Василий и его реакция на слова Григория удивили последнего. Кондратьев переспросил:
- Что хорошо?
- Хорошо, что Вы не стали читать мне лекцию, какую читают атеисты в клубах.
Он чуть усмехнулся:
- Чудаки, они полагают, что Бога, как теорему Пифагора нужно доказывать, словно не понимают очевидного; если бы Бога можно было бы вывести из математики, то в вере нужды не было бы. В том то и все дело, что Бога нельзя доказать.
Бухтияров замолчал. Минут пять сидели молча, и это молчание тяготило обоих. Стало сумеречно. Григорий встал с намерением пойти обратно в дом Захара, поскольку ходить затемно по деревне было не безопасно, так как уличное освещение отсутствовало. Разговор о странном письме Подколодного, о «пятне на траве» не состоялся, появившись, вильнул в сторону и исчез.
- Однако пора расставаться, - сказал Кондратьев, - а то с непривычки к темноте, шею где-нибудь свернешь. - И протянул руку Василию. Тот взял её в свою. Ладонь была сухая, горячая и сильная. Григорий крепко пожал и в ответ получил такое же крепкое пожатие.
- Будет желание, заходи! - Сказал Бухтияров, - я всегда рад тем, кто приходит ко мне, а Вам буду рад вдвойне. Я матушку Вашу помню, молюсь ко Господу о её царствии вечном по мере своих сил.
Сказал и направился к своему жилищу.
Из-за кромки соснового бора, как-то скачком выпрыгнула желтая луна, как конный монгол из засады и поплыла над рекой. Кондратьев поглядел на луну и подумал нелепое: «Вот ты какая»? - Словно ни когда раньше её не видал. «Люди, обстановка действуют». - Подумал Григорий открывая калитку в ограду Захара Подколодного. – «А меня вышибла из колеи эта случайная встреча с гостиничной проституткой».
Вечеряли в тишине салатом из парниковых огурчиков и помидоров с укропом, зеленым луком. Потом пили чай с медом и постряпушками.
- Василия Бухтиярова встретил.
Произнес Григорий вытирая со лба капельки пота полотенцем, которое бросила ему на колени Зинаида и посмотрел на Захара, как бы предлагая ему тему для разговора.
- Добрый человек, но темный. Дом то в котором он живет Пожидаевский, его-то домишко в котором он с матерью жил совсем сгнил, а этот верующие в складчину купили. У него там «домовая церковь».
Он посмотрел на жену, та усмехнулась чему-то своему и ушла на кухню.
- Хватки у него деловой нет, - продолжал Захар, - а так давно уже деньги на храм мог заработать. Ни чего не берет, люди силком оставляют. Бобылем живет.
Он посчитал, что сказал о Василий достаточно и увидев что Григорий зашарил в карманах в поисках трубки. Захар многозначительно подмигнул ему и предложил «подышать свежем воздухом на крыльце». Они вышли.
- Скоро уже, чую - подступает. - Загадочно произнес Захар примащиваясь на ступеньках. И добавил к своим загадочным словам,.: - завтра и пойдем.
- Рассказал бы ты толком, что за «пятно» и вообще все, что ты знаешь о нём, - попросил Кондратьев набивая трубку табаком.
- Не много я знаю, а «пятно» оно и есть «пятно» - пяточек такой метров шесть квадратных у самого «Дикого озера». В обычное время ни чем не примечательное место, трава приозерная, в основном осока вокруг, словом сырое место. Я ведь, тогда, пацаном ступил на него и вышел только через двое суток, а мне показалось, что будто бродил только одну ночь. Потом забылось это, запамятовалось вроде, как и ни чего такого не было, так - сон какой-то. Только лет так пять, или шесть тому назад стал я в полнолуние слышать - голос зовет меня, чтобы я снова пришел на это место, а меня дикий страх от этого зова одолевает. Где уж мне туда прийти в такую ночь, я и на двор по нужде боюсь выйти. Вот такой ,стало быть феномен.
- А может это только твое воображение, переросшее в навязчивую мысль? - Спросил Кондратьев, - ты к врачам не обращался?
- Думаешь, сбрендил Захар?
Григорий промолчал.
- Я сначала так же думал, - Захар сорвал макушку полыни и стал растирать её в ладонях.
- Да вишь ли, три года тому назад, у Кучумовых, что на въезде в село живут, пятилетний парнишка пропал, думали что утоп, две недели искали и все без толку. А я его видел, то есть когда голос меня зовет, то он и место это показывает. Так вот, стоит этот Димка на том «пяточке», а трава такая кудрявая по щиколоток ему будет и мордашка счастливая рассчастливая и говорит он мне:
- Иди дядя Захар сюда, тебя уже давно ждут. Иди, не бойся.
Рукой меня подзывает к себе. Да все так явственно, словно и на самом деле я его вижу в каких-то пяти метрах от себя. И говорю ему:
- Ты что же, паршивец наделал? Ты же мать с отцом в гроб вогнал?
А он мне отвечает:
- Ты им скажи, что мне здесь хорошо.
А я на своем стою:
- Тебе-то хорошо, может быть, а им-то каково?
Словом, увещеваю я его, а сам, каким-то «задним» что ли, умом думаю: « С ума схожу, наверное, на яву стал бредить».
- Нет, - говорит он мне, - ты, дядя Захар просыпаешься, а все вокруг тебя спят и сны видят.
А потом словно задрожало все и рябью подернулось. На следующий день я и принялся тебе письмо строчить.
От этого рассказа Григорию стало не по себе, мороз прошел по коже, словно между лопаток холодной водой плеснули, а тут еще луна на крылечко заглянула, желтизной все облила. Странно было ему - страх от этого испытать ни с чем несообразный, но вот пришел страх и не малого труда стоило Кондратьеву, совладать с ним.
- И ты хочешь со мной завтра туда пойти? За тем и звал? - Спросил Григорий.
- Ежели мы насмелемся, - ответил Захар и быстро-быстро, с жаром, заговорил:
- У меня даже план есть. Возьмем веревку. Ты меня ею крепко обвяжешь и я шагну в пятно. Куда я денусь на привязи-то?
И уже обычным тоном, раздумчиво, закончил:
- Боюсь я вот, только. Крепко боюсь.
Хотелось Кондратьеву сказать: «Мол и я, боюсь» Да не мог он сказать такое, иначе бы перестал себя уважать, да и добрую половину жизни пришлось бы перечеркнуть. Сказал другое:
- А кто еще в деревне о «пятне» знает?
- Разве что Зинаида о чем-то догадывается.
Захар понюхал размятую полынь.
- Я об этом ни кому не говорил, стыдно как-то было про свои ночные страхи рассказывать. Да вот, Васька Бухтияров что-то об этом знает. Люди сказывают, после войны, в роднике, что нынче зовут «Святой ключ» икону нашли, в воде плавала. Много чего такого рассказывали, особенно тогда, когда Хрущев уцелевшие церкови рушить начал. Да ты, сам, поди, слыхал?
Кондратьев вспомнил разговоры старух о том, что церковь в Заречье, ночь напролет «плакала», перед тем как её взорвали. Как может здание «плакать» - этого Кондратьев не понимал тогда и не понимает теперь. Он вместе с ребятней смотрел, как днем, верхолазы обмотали купола тросами и так она, с удавками на куполах стояла до утра. Потом «впрягли» два мощных трактора и сорвали купола, остаток взорвали. Что-то еще рассказывали, но ему, тогда, не было дела до этого. И про «Святой ключ» слышал.
Захар, не дождавшись ответа на свой вопрос, продолжил:
- Я часто видел Василия в тех местах, словно он что-то ищет там. Может не мне одному такие заморочки слышаться? Ты как думаешь?»
- Давай, Захар, ранее времени не будем себя пугать, - С непривычной хрипотой в голосе откликнулся Кондратьев. - воображение, знаешь какая штука? Так себя «раскочегарить» можно, что тележного скрипа испугаешься, а сову или филина за черта примешь, или за лешего.
И стал заворачивать трубку в кисет с табаком, давая понять, что разговор на этом окончен.
- Оно, конечно, глупость, - согласился Захар, - а ведь вот же, под ложечкой-то сосет, словно ледышку какую подложили и чем ближе полнолуние, тем тошнее становится на душе.
Он стряхнул с ладоней остатки полыни.
- Послушай, Григорий, а может мы того, а?
Он выразительно щелкнул пальцем по горлу:
- По стопочки, а? На ночь?
* * *
На следующий день, вечером, в десятом часу, они собрались идти к «Мокрому яру». Шли неспешно, часто останавливались у памятных с детства мест. Захар захватил с собой по мимо капронового шнура метров двадцати длиной, еще и подаренный Кондратьевым садок, с намерением проверить корчажки, а их стояло в укромных местах, на их пути, три штуки. Когда Захар вытаскивал ту самую корчажку, с которой не повезло Григорию, Кондратьев неожиданно для себя разволновался, да так, что снова не удержался и загадал: «Если рыбы много, то к счастью, все будет хорошо».
К какому такому счастью и что «все» должно быть хорошо, как-то не продумывалось, просто должно быть счастье и все, и так же непременно должно быть хорошо. Но от чего-то, в этот самый момент, ему привиделась Анна; голая, лежащая на белой простыне в гостиничном номере. Ему показалось, что вот-вот она спросит его. Спросит о чем-то важном, и он хочет услышать этот вопрос, и боится до жути, до смертного страха этого вопроса.
- Пусто! - Прокричал снизу, от обреза воды, Захар и пояснил:
- Кляп-то ты вытащил их корчажки, ну и понятно дело...
Он стал рыться в холщевой сумке, что-то объясняя Григорию, но тот его не слышал, потому что в голове стоял крик Захара:
- Пусто!
Усилием воли он взял в себя в руки и принудил себя заинтересоваться тем, что делает Захар, а тот, обращаясь к Кондратьеву попросил:
- Валентиныч, там метрах в двадцати мочажинка, пучок осоки нарви, - и пояснил, - не бросать же корчажку на берегу, заткнуть нужно и поставить.
Действительно, в низинке росла осока, Кондратьев с непривычки даже порезал палец и потом, когда они уже шли дальше, Захар сокрушался:
- Осоку нужно рвать умеючи. Тут ведь важно осторожно, в кулак взять пучок и сжать его как можно сильнее, а потом резко, рывком вверх и сторону, рвать.
- Да, пустяк, - отвечал Григорий, зализывая порез и опять в его голове складывалась какая-то запутанная мысль: «Пусто! Анна что-то хочет спросить... Что? И вот кровь, как жертвоприношение.. но кому, или чему?»
И если бы не скороговорка Захара, который, кажется своей говорливостью заглушал страх, то неизвестно к чему могли бы привести Григория такие мысли.
- Вон, у той ветлы, вторая корчажка стоит, - Захар показал рукой в направлении чернеющегося вдалеке соснового бора.
- Я её привязал за ствол ветлы, там до воды метра полтора, но скажу тебе, в том омутке, в прошлый раз налимов в неё пять штук залезли и ни чего окромя их.
Он говорил безумолку, то и дело касаясь рукой до Григория и показывая ему, что-то в неверном свете почти севшего солнца. – Может, есть какой-то рыбий закон, а?
Спросил он Кондратьева, заглядывая тому в лицо. Скажем, тот же налим корчажку считает своим домом и никого не пускает в него? - Кондратьев шел молча, и не отвечал на вопросы Захара.
- Однако же, если поразмыслить, то не всегда, чаще всего всякой твари по паре, - рассудил сам себя Захар.
Так они дошли до этого омутка и Захар сноровисто вытащил на берег корчажку и она была пустой, только на самом дне трепыхались несколько пескарей.
- Ну, скажу я тебе, Валентиныч, такого еще не бывало. На жаркое старухе всегда приносил!
А Кондратьев подумал: «Это на меня. Это как-то связано со мной, но как? Причем здесь я?»
К радости Захара третья была с уловом. Он добавил к трем пескарям еще штук десять пескарей, несколько крупных ершей, и два десятка красноглазых «сорожек». Забрасывая корчажку обратно, Захар сказал:
- Ну вот и всё, теперь мы люди свободные, праздные люди, а садок возьмем на обратной дороге. Мы его камешками обложим, вот так...
Приговаривал Захар, обкладывая садок крупными голышами на гравийно-песчаной мели. И вдруг, обернувшись к Григорию сказал:
- Ежели обратно придем, - он глянул в глаза Кондратьеву неожиданно, зорко и что-то понял в состоянии Григория, крякнул и добавил: - Может и вернёмся?
Скажи это Захар у первой корчажки, Кондратьев, наверное, согласился бы, и даже нашел бы подходящее тому обоснование, «мол, с ума мы с тобой сходим и черте чем занимаемся». Но тут, словно пелена спала какая-то с души и появилась холодная решимость. Словно Захар взглядом своим вышиб из него весь страх. Вышиб темную, непонятно откуда берущуюся силу, нашептывающую ему нехорошее. Он рассмеялся звонко и чисто, как смеются дети на новогоднем вечере, радуясь подаркам Деда Мороза. Так смеются люди, не знающие своего будущего, уверенные в бесконечности своей жизни, в вечной и неизменной любви, в вечном счастье, словом, беспечные люди.
- Да, что ты, Захар? - Отсмеявшись спросил Кондратьев, - что с нами? Детские страхи. Вот придем к твоему «пятну», а там нет ни чего кроме осоки или травы-муравы. Посмеемся над собой, да и пойдем обратно.
- Так вот и я говорю: «что с нами?» А смеялся ты хорошо, счастливо смеялся.
Сказал Захар и не глядя на Кондратьева скорым шагом направился к «Мокрому яру». Кондратьев посмотрел на часы - было половина двенадцатого.
К месту они пришли минут за пятнадцать и Захар указал на ясно выделявшийся, среди луговой травы, кружок. «Пятно» было, в общем-то, ничем ни примечательным местом. Разве что трава выглядела зеленей, но в свете взошедшей луны твердо об этом сказать было нельзя, просто так показалось Кондратьеву. До родника, от «пятна», было метров сто и метров двести до «Дикого озера». Ровное место с густой низкорослой травой и если бы не куст черемухи метрах в пяти, то найти его было бы трудной задачей.
Захар обвязал себя капроновым шнуром и вопрошающе поглядел на Григория, словно хотел сказать: «Ну вот, бери в руки, а я пошел». Кондратьев понял его немой взгляд и сказал: - Вместе пойдем, а шнур привяжем к черемухе, хотя тут и блудить негде.
Он огляделся вокруг себя и сказал иронично:
- Вообще-то, если бы кто посмотрел на нас со стороны, очень комичную ситуацию увидел бы. Два взрослых дурака боятся заблудиться на пяти-десяти квадратных метрах!
Кондратьев привязал шнур и решительно направился к Захару: - Ну что? Пошли? - Захар кивнул ему.
Пять-шесть шагов отделяли их от «пятна» и Кондратьев все время чувствовал локоть Захара и вдруг, словно попал в густой туман. Он инстинктивно попытался схватиться за локоть Захара, но руки ушли в пустоту. Григорий сделал три-четыре шага в ту сторону, где находился Захар, но его не было и там. Кондратьев побежал вперед и так бежал минуту, другую и по логике вещей уже должен был выбежать далеко за пределами пятна, но он все также находился в густом тумане.
Кондратьев присел на корточки и пощупал землю; под ногами была густая, мокрая, низкорослая трава. Григорий распрямился и тут заметил, что туман стал разряжаться. Перед ним, метрах в трех, вырисовывалась фигура человека, сидящего спиной к Кондратьеву на большом валуне. Вскоре туман разошелся и он увидел отчетливо, что на этой фигуре было накинуто нечто, подобное солдатской плащ-палатки, вот только отливала она цветом полированного алюминия. Вокруг фигуры создавался, как бы ореол света чуть-чуть более яркого, какой бы давало лунное освещение. Он поглядел вверх, но луны на небе не увидел, как и звезд. Туман как бы поднялся метров на пять, да так и завис.
Кондратьев сделал попытку приблизится, к сидящей на валуне фигуре, но на первом же шаге он услышал голос:
- Стой на месте.
Голос прозвучал в нем, в Кондратьеве и тот понял, что означало, когда люди говорят: «Я слышал голос в себе самом».
И тут Григорий почувствовал, как какая-то сила связала его ноги, словно засыпало его, покален песком. Страх поднялся огненным жаром от ног к сердцу, и Кондратьев взвизгнул, как поросенок, которого огрели дрыном.
Все тот же голос, без выражения, можно сказать - обесцвеченный голос произнес:
- Ты болен, у тебя рак и это неизлечимо.
Сказано было таким будничным голосом, словно Григорий был на приеме у врача, а не в странном месте, посреди заливного луга. Тем не менее, Кондратьева словно обожгло и из самого нутра поднялся истошный крик:
- Нет! - И застрял в горле, перехватив дыхание.
Он тужился вытолкнуть этот крик наружу, но дрожащее, вибрирующее «эн-нн» придавило его язык к нёбу. Страх смерти парализовал Григория, а «человек-с-камня» продолжал:
- Ты должен пойти в Свято-Даниловский монастырь и постричься в монахи.
Такая будничная и в общем-то заурядная фраза, ни коем образом не вязавшаяся с обстановкой, вернула Григорию самообладание. Его обожгла мысль:
- Да это же все подстроенно! Это, это! Ну, конечно же! Это же его однокласник - Василий, ставший местным попом! Меня, как дурочка разыгрывают!
Он рванулся вперед, чтобы развенчать этот маскарад и действительно, он вырвал ноги из чего-то сыпучего и побежал на эту «фигуру-на-камне», но пролетел сквозь её, словно она была бесплотной и упал, упал рядом с черемуховым кустом.
Боль, от расцарапанной щеки, о черемуховые сучья и жгучая обида, привела его в чувство. Он схватился рукой за щеку, развернулся и посмотрел в направлении пятна. Увидел зеленую траву, освещенную лунным светом. Посмотрел на бичевку, она тянулась к «пятну» и исчезала в нем. Ярость от розыгрыша душила его, тем более он ни каких объяснений такому грандиозному обману придумать не мог, а то, что это розыгрыш, Кондратьев не сомневался.
Григорий со злостью стал выбирать бичеву к себе, представляя, что сейчас вытащит из «пятна» Захара. Он совершенно потерял способность здраво мыслить, иначе бы понимал, что нельзя «вытащить» то, чего нет, а Захара в «пятне» не было. Бичева натянулась, словно была к чему-то привязана там, в «пятне». Кондратьев потянул сильнее, она натянулась как струна. Тогда он дернул её из всех сил, но капроновый шнур только упруго спружинил, но не подался и на сантиметр, словно был привязан не к Захару, а к тому валуну, который привиделся Кондратьеву. Гневная ярость сменился любопытством и Григорий, выбирая бичеву на себя, подошел к «пятну». Остановился, не решаясь переступить границу. Он дернул её из всех сил, но результат был таким же, капроновый шнур не подалась его рывку и главное, Кондратьев не видел продолжение бичевы в «пятне». Тогда он переступил границу и вошел в круг «пятна» и с удивлением обнаружил, что шнур который он крепко, до судорог в пальцах держал - исчез. Пальцы сжимали пустоту. Он попятился, внимательно наблюдая за своей правой рукой, сжатой в кулак, но так и не мог заметить того мгновения, как бичевка снова оказалась зажатой в кулаке. Трижды пытался Кондратьев уловить момент исчезновения и появления в кулаке бичевки, и не мог. Она, каким-то не объяснимым образом, то появлялась, то исчезала. Он понял, что розыгрышем здесь и не пахнет, что в действительности, он стал свидетелем какого-то удивительного феномена.
Когда он, в третий раз вошел в зону «пятна», то на этот раз стал осматриваться вокруг себя. Туман все так же клубился в пяти метрах над его головой, но «человека-на-камне» не было, не было и самого камня, только метрах в пяти от него, по ходу, было светлее, чем по сторонам.
Кондратьев сделал несколько шагов вперед, ровно столько, сколько занимало «пятно», когда он на него смотрел со стороны и вышел из него «по ту сторону», едва не наткнулся на спину Захара. Тот стоял, и бичевка была обмотана вокруг его пояса.
Захар резко повернулся к нему. Оба недоуменно смотрели друг на друга, не зная, что сказать. И тут Григорий заметил, что сжимает в руке невесть откуда появившуюся бичеву, которая, теперь уже, свободно лежала на земле у ног Захара. Кондратьев сказал, словно оправдываясь перед Захаром:
- Я тянул.
Тот, непонимающе переспросил его:
- Что, тянул?
- Бичевку эту тянул, - со злостью ответил Григорий словно это было так важно, что он тянул этот капроновый шнур изо всех сил.
- А я тебя уже целый час жду, - сказал Захар.
- Куда, думаю, пропал. Дергаю, дергаю за шнур. Думаю, заметит, что дергаю.
Этот ответ показался Кондратьеву нелепым, абсурдным, но его куда больше удивило то, что Захар ждал его целый час, тогда как, по мнению Кондратьева, все произошедшее уложилось бы с лихвой в пять минут.
- Как час?!
Удивленно переспросил его Кондратьев, пропустив мимо ушей то обстоятельство, что и Захар дергал все ту же бичевку.
- Я всего-то минут пять, не больше, в «пятне» был.
И добавил к сказанному:
- А потом тянул.
Ему от чего-то казалось важным это обстоятельство, что он тоже «тянул».
- У тебя часы-то на руке, посмотри.
Сказал Захар и Кондратьев вспомнил о них. Часы показывали третий час ночи, то есть - более двух часов продолжалось их «знакомство» с «пятном».
Они переглянулись между собой и каждый понял, что не стоит говорить ни о чем. Понимание того, что «не стоит» пришло мгновенно, не мотивированно, как нечто само собой разумеющее. Понять же и осознать причину, не было ни желания, ни времени.
Захар рванул бичевку из рук Кондратьева. В этом действии было явное неуважение к нему. Это еще больше обидело Григория. Захар медленно, даже лениво стал наматывать бичеву, на оттопыренный большой палец левой руки и локоть, стараясь не глядеть на Григория. Да и тот старался не смотреть ему в лицо.
Шли они - молча до самого дома, погруженные в себя и у обоих не было ни какого желания обсуждать увиденное. И только перед самым домом, Кондратьев спросил Захара:
- Почему ждал? - Словно это было так важно. И добавил с плохо скрываемой обидой, - Я за тобой второй раз в «пятно» шагнул.
- А не надо было, - Откликнулся Захар, чем еще больше обидел Кондратьева.
- Что, не надо было? - Резко спросил Кондратьев.
- Мне ходить не надо было к «пятну» и тебя волочь, - ответил Захар и помявшись добавил:
- Сам поди знаешь, разве тебе не говорено было? Он первый раз, с той поры, глянул Кондратьеву в лицо и добавил:
- Там.
Обида не исчезла, а наоборот стала полнее, поскольку Григорию ни чего «там» такого не сказали, а то, что сказано было сжимало его сердце страхом. И эту обиду, её напор едва сдерживал Григорий:
- Нет, мне такого ни кто не говорил. Я подумал, что вы меня разыграли.
Губы Григория предательски дрожали от обиды.
- Что!? - Удивленно вскрикнул Захар, - как это разыграли?
- Мне показалось, - ответил Кондратьев.
- А что я должен был подумать?
Он хотел сказать ему те банальные и вместе с тем зловещие слова, которые он услышал от «человека-на-камне», но не сказал, сам не зная почему.
- А мне, сказано было. - Упрямо повторил Захар, но что сказано было, о том так же, как и Григорий, умолчал.
Еще минут пять, и они бы поссорились, поскольку Кондратьева одолевала злость, вызванная бессилием как-то объяснить только что произошедшее. Эта дурацкая фраза о монастыре, да еще с точным адресным указанием, раздражала его.
К тому же, он буквально холодел от мысли, что сказанное «человеком-на-камне» истинная правда и что ему предстоит умереть в расцвете сил, а другие и Захар, и Василий, и Анна, и все, все будут еще долго жить, и наслаждаться жизнью.
Почему-то именно это обстоятельство огорчало Кондратьева до жгучей обиды.
Его здравый рассудок, похоже, окончательно спасовал, а его место заняли хаотические, сменяющиеся с калейдоскопической быстротой чувства. И чувства были не самые лучшие, по крайней мере, не такие «положительные», которых бы, не стоило стыдиться. Кондратьев понимал это, презирал себя за такие чувства, за мысли ими порожденные, но, ни чего не мог сделать с собой.
Они холодно распрощались в прихожей и тихо, стараясь не разбудить спящую Зинаиду, Григорий прошмыгнул в свою комнату.
* * *
Кондратьев лежал в постели, пождав коленки к животу и плакал от жалости к себе. от обиды на судьбу, на Захара, и на всех, всех, всех!
Кто знал его, до поездки в эту деревню, ни за чтобы не узнали в этом, плачущем человеке, прежнего, самоуверенного профессора.
Казалось, что он совершенно разучился трезво мыслить и анализировать, а умеет только скулить, как побитый, бездомный щенок. Он и чувствовал себя бездомным, побитым и одиноким. И мысли его были такими же жалкими, порченными молью эгоизма, и малодушия.
«Что мне? Зачем мне дана была жизнь? Учился и только-только стал что-то понимать в этой жизни, только-только воспитал себя, сделал себя и на те - помирай! Какой в этом смысл? От чего бы не помереть Захару? Ну что он и что я? Да в мире миллионы не нужных, лишних людей! Так нет же - умри ты! И это - в монастырь! Как в монастырь? Зачем в монастырь!? Почему мне, и в монастырь?»
Он стал ощупывать свое сильное, тренированное тело, словно можно было на ощупь обнаружить болезнь, о которой говорил «человек-на-камне», но вместо этого почувствовал другое, - желание женщины. «С таким-то добром, да в монастырь!? Шутите!? Какой рак?! Где в этом теле может быть рак? Привиделось мне. Чепуха все это!»
Но в глубине своего сознания Григорий понимал, что «не привиделось» и что «не чепуха» все это. И от того, что это понимание было куда глубже того поверхностного слоя, пытавшего опровергнуть слова «человека-на-камне», оно то и дело всплывало, и смывало начисто все его «трезвые» доводы. Он уснул под утро и проспал без сновидений почти до полдня.
* * *
Проснулся он от женских голосов за дверью его комнаты. Ему показалось, что один из голосов принадлежал Анне. «Но откуда здесь Анна? Почему Анна? Зачем Анна?» - Сердце бешено заколотилось и предчувствие неминучей беды окатило его, словно ледяной водой. Он, не вставая с постели, стал прислушиваться к голосам.
- Они с Захаром под утро пришли. Он еще спит.
Этот голос принадлежал Зинаиде. Другой, с глубоким бархатистым тембром, он не мог бы спутать ни с каким другим! Принадлежал несомненно той самой гостиничной проститутке, назвавшейся Анной. Разобрать её слова Григорий не мог.
- Ты что-то путаешь, девонька. С чего ты взяла, что он твой полюбовник? Смотри, добром не кончишь! Мать-то твоя век отживает, а тебе жить, да жить, а ты таким срамным делом занимаешься? - Отчитывала Зинаида. - Ты мать-то свою видела, али прямо с автобуса сюда прибежала?
- Анна! Точно - Анна! Тогда, тогда, она дочь Лушки?! Что же тогда получается?
Мысль металась, билась, как пойманный в силок «жулан» и не находила себе выхода.
«Так вот почему мне все время казалось... Вот почему... Боже! Господи Боже мой!»
Ему захотелось разорвать руками грудь и вырвать свое сердце. Он с отвращением глядел на свое тело, которое только что с нежность и любовью оглаживал и ощупывал и стыд, стыд волнами накатывался на него, каждый раз, когда до Кондратьева доносился голос Анны. Эта пытка, продлись еще с десяток минут, убила бы Кондратьева раньше, чем пророчества «человека-на-камне», но к счастью, Анна ушла. Он встал с кровати и потянулся дрожащими руками за трико, которое лежало на спинке стула.
- Дочь-любовница!
Трепыхнулось сердце, скакнуло к самому горлу и кровь ударила в голову. Все закружилось в глазах, поплыло и Захар с грохотом упал на пол.
Очнулся он ночью с повязкой на голове. От этой повязки исходил острый запах уксуса. На тумбочке горел ночник. Он попытался встать, требовалось выйти во двор по малой нужде. Григорий сел и стал дрожащими руками снимать повязку с головы. Руки плохо его слушались. Во всем теле чувствовалась невероятная усталость. Он ненавидел себя, как ни кого еще в жизни и пугающее его пророчество, уже не казалось ему несправедливым, а напротив, милосердным.
«Господи, как жить с этим? Почему я не помер?» - Кондратьев, на дрожащих, ослабевших ногах вышел во двор. Полная луна освещала, все вокруг, своим мертвящим светом. Он дошел до туалета, справил нужду, вернулся и обессилив сел на крыльце.
И тут, чтобы окончательно «добить» Кондратьева, перед его внутреннем взором начали вставали картины их неистового секса в гостиничном номере и волна стыда, и отвращения к себе раз за разом ошпаривала Григория, и каждый раз сердце замирало от чудовищной боли.
На самом пике этих, нравственных и физических мучений, внезапно пришла мысль: «А что если Анна, вовсе не его дочь? И я совершенно напрасно извожу себя.»
И она, эта мысль, подействовала на Кондратьева не менее сильно, чем мысль о том, что Анна его родная дочь.
- Нужно немедленно уезжать, отсюда, а то с ума сойду. Завтра же утром и уеду. – Прошептал Кондратьев и потому, что принял решение, стало чуть легче.
С реки тянуло холодом, Григорий основательно замерз, но уходить с крыльца не хотелось, напротив ему страстно хотелось вот так сидеть и сидеть, и даже замерзнуть так, чтобы все в нем замерзло и не думало, и не чувствовало.
Он вернулся в свою комнату, мысленно, как заклинание повторяя: «Завтра уеду, уеду, уеду», - пока сон не унес его в тревожный колейдоском пугающих образов.
На рассвете, в комнату тихонько вошла Зинаида с кружкой дымящегося отвара. Кондратьев не спал и смотрел на неё.
- Что с Вами случилось в ту ночь, Валентиныч? Мой упёрься вчера, ни свет, ни заря на пасеку. Уже сутки, как его нет. А Вы, вот...
Что, «вот» она не договорила, только развела руками, словно этот жест и объяснял, что же с ним случилось.
- Я сегодня уеду.
Сказал Кондратьев и попытался сесть на кровати. Это у него получилось со второй попытки. Он попытался пошутить:
- Как у Гоголя, словно всю ночь на мне ведьма каталась.
Зинаида замахала руками:
- Что Вы такое говорите! Бог с Вами! Разве можно такое говорить? - Она отлила из кружки отвар в маленький стаканчик и протянула его Григорию:
- Пейте! Это придаст Вам силы.
- И пояснила:
- Тут «маралий корень» и «золотой корень», а так же пион и еще кое-какая травка.
Кондратьев выпил отвар. Внезапно пришедшая вчера, ночью, мысль и разрешившая его нравственные мучения, что Анна не его дочь, в ином свете представила все произошедшее с ним.
Зинаида сказала ему:
- Не вставайте, куда же Вы такой поедите? Она взяла из рук Григория кружку с недопитым отваром и поставила её на столик.
- Через пару часов остатки выпейте, а я, после обеда прийду. И чтобы разрешить все вопросы на этот счет, сказала:
- Надо мне моего «старика», - она так впервые назвала своего мужа, - попроведывать. Мало ли что.
- Нет, я сегодня же и уеду. - Твердо сказал Кондратьев и пояснил, в обед и уеду.
«Надо же хоть поблагодарить за гостеприимство», - мелькнула мысль, но язык не поворачивался сказать, приличествующие обстоятельствам, слова.
- Ну, что, - Зинаида сокрушенно развела руками, - воля Ваша. Ежли, что не так, то простите нас великодушно.
И опять, Григорий не смог откликнуться должным образом, Все, словно закаменело в нем, обездушилось. Кондратьев нетерпеливо ждал, когда она выйдет из комнаты, чтобы немедленно приступить к сборам.
- Проводить Вас, я не смогу. - Сказала Зинаида и голос её дрогнул от обиды:
- Вот ключ от двери. Закроете, положите под половичку, что на крыльце лежит. Прощевайте, Григорий Валентинович, доброго Вам здравия и счастья.
С тем и ушла. Вечером этого же дня Кондратьев был в Бийске, в гостинице «Центральная» и со страхом смотрел на телефон. На этот раз ни кто, Кондратьеву, в номер не звонил. Вечером, следующего дня, из аэропорта Барнаула, он вылетел в Москву.
Через три месяца в одной из центральных газет появился некролог о скоропостижной кончине известного профессора Кондратьева Григория Валентиновича.
В Мало-Угренево это печальная новость пришла с большим опозданием, как раз в то время, когда дочь Лушки Игнатовой, Анна родила ей внука.
май 1999 год.
Пятно на траве
© Copyright: Михаил Анохин, 2013
Свидетельство о публикации №213071401093
Свидетельство о публикации №213071401093
Рецензии
Читала не отрываясь. По завязке сюжета думала, что это будет какая-то научно-фантастическая или мистическая история.
Но сюжет оказался самым реальным жизненным и более сильным на эмоции. То что произошло с героем повести - это ужасно. Это какое же сердце может это вынести.
Наталья Жуйкова 24.06.2015 22:04 • Заявить о нарушении
Но сюжет оказался самым реальным жизненным и более сильным на эмоции. То что произошло с героем повести - это ужасно. Это какое же сердце может это вынести.
Наталья Жуйкова 24.06.2015 22:04 • Заявить о нарушении
Насчет сердца - верно! И поэтому эпизод узнавания своей дочери я провалил. Не хватило во мне эмоциональных сил одолеть этот момент. Сердце зашкаливало. Десятки вариантов и всё не то. Бывает, что начинаешь рубить дерево, которое не по плечу и оно валится на тебя и давит. Теперь уже в старческой немощи исправить невозможно.
Михаил Анохин 24.06.2015 23:57 Заявить о нарушении
Михаил Анохин 24.06.2015 23:57 Заявить о нарушении