Любовь иного. 16. Ожог...

                ГЛАВА 16.
                ОЖОГ.

      Голос Марины достиг таких нот, что закладывало уши! Это был крик настоящей боли, сильной и безостановочной.

      «Как такое могло произойти? Что инициировало в трепетном нежном парне такую жестокость? Чем Мари спровоцировала срыв?»

      Много позже, задавая себе эти вопросы бесконечное число раз, они ответа не находили, сколько ни искали – тщетно.


      …Влюблённые вошли в раж, находясь под горячими упругими струями душа, когда у Филиппа в голове вдруг всплыл её разговор с лубянскими оперативниками, и произошло невероятное: понял до конца, что теряет любимую навсегда не по их, а по её решению, по личной воле. Отрывает его от себя, отдаёт Структуре на службу государеву и делает это с одной целью: отвести смерть, сохранить жизнь, какой бы она после этого ни была. Учитывая, кто он по натуре и ориентации, теперь только сообразил, куда же его берут. И… ужаснулся!

      «А ты о чём думал, Филин? Где ещё можешь пригодиться со своей истинной природой? Только там. Всё-таки окажешься на “панели”, только будет называться иначе: “Состоять на службе компетентных Органов на благо Родине и стране”. Там всякие “операции” проводятся, потребности возникают разнообразные, и весьма специфические тоже. Так вот что задумала Лебедь? Мучительно ища выход последние полгода, никак, единственная моя, его не находила. Металась-рвалась-плакала, а упиралась в тупик. Понимала: как только я стану “им” мешать, препятствовать “разработке” – “уберут”. Я же всё упорствовал, заупрямился, не отступался ни на каких условиях, постоянно, вновь и вновь появлялся в её жизни. Замкнутый круг всё сжимался и сжимался, и загнал-таки, родную, в угол. И, как истинная женщина, пришла к жуткому, но единственно оправданному выбору – использовать мою природу: и спасение от неизбежной и скорой гибели, и польза государству.

      Да, связь с офицером ГБ не прошла бесследно. Видимо, он посоветовал такой выход. Хотя… зная неплохо Утопленницу, уверен: ни слова не сказала обо мне, не обмолвилась, не намекнула. Наверняка, просто вывела разговор на эту тему, словно нечаянно. Всегда была умна и находчива, Ласточка.

      Сколько же слёз пролила, любимая, когда твой мужчина-“чекист” невольно подсказал такой путь? Как теперь жить-то будешь с этой виной и абсолютно тупиковым выбором? Не соглашусь – подпишу тебе приговор, Зеленоглазка моя ясноглазая. Соглашусь – конец мне: позорный, противный моей совести и воспитанию, но не интимной природе и осознанию. Окажусь среди себе подобных в обществе с “узкой специализацией”: гей-проститут на службе Комитета. “Вилка”. Что ты творишь, Родина?! Как с этим смириться?..»

      Как только безмолвно выкрикнул это, в голове что-то вспыхнуло, перед глазами разлилась кровавая пелена… Больше ничего не помнил.


      …Пришёл в чувство от истерических криков Марины. Что увидел, потрясло до крайности: он жестоко изнасиловал девочку в непотребной форме.

       Чего опасался с первых минут близости, что жёстко контролировал и подавлял воспитанием и уроками мамы Софии – всё рухнуло. Стал отпетым мерзавцем, бездушным насильником, откровенным маньяком, о котором в первый день знакомства говорили с Мари.

      Свершилось непоправимое. Это хуже убийства, он-то ясно понимал, зная свою Балеринку и её этические принципы. Теперь она его возненавидит!

      С ужасом смотря на лежащую на полу душевой девушку, со слезами на глазах наблюдал за красной струйкой крови, уплывающей с горячей водой из-под неё в сток – такая алая на таком белом мраморном полу.

      – Господи… Любимая… Что я натворил?!

      Закрыв воду, сдёрнул с кронштейна огромное полотенце, нежно обернул возлюбленную и, осторожно подняв на руки, поспешно понёс в спальню.

      – Только не двигайся. Я знаю, что делать в таких случаях. Ни о чём не думай. Потом всё выскажешь, – хриплым нервным голосом, полным дикого раскаяния и стыда, просипел и быстро вышел за аптечкой.


      …Через полчаса спал возле несчастной истерзанной невесты, которая так никогда и не станет любимой и единственной женой, которую обожал бы всю жизнь, преклонялся и боготворил, от которой бы родились дети, осчастливив и его, и родителей, и, конечно, бабушек.

      «Как бы все наших детишек любили-обожали-баловали… Пришлось бы призывать постоянно к сдержанности и трезвомыслию…

      Грустные, печальные мысли во сне вызвали на лице Фили нежную улыбку, из глаз покатились крупные слёзы раскаяния и сожаления о крушении сокровенных желаний.

      – Всё испортил сам. Так сложилось, спаялось намертво, сбилось в такой жёсткий ком обстоятельств, породило такую волну отчаяния и безвыходности ситуации, что беспросветное бессилие пробудило дремавшего в душе зверя. Что же выплеснулось на Маринку? Злость, обида, ненависть? Нет, это даже не ненависть, а… Нет ответа.

      Что это было? Ожог души, что ли? Пожалуй, он и есть. Болезненный до крика, выжигающий душу и расплавляющий мозги: то-то они и “поплыли”. Травма от тупиковой безнадёжности. Ожог и катастрофа. Рана, что навсегда изуродовала суть. Отныне вина выжжет изнутри дотла, и ещё неизвестно, что поселится в пустоте взамен? Или… кто?

      Мариночка сделала всё правильно – туда мне и дорога: к извращенцам и моральным уродам, к изгоям общества, к элитным отбросам. Очевидно, это было давным-давно предопределено, она поняла ведьмовским чутьём, указала нужное направление Органам. Сделала такое предложение, от которого не смогли отказаться. Опередила их необдуманные скоропалительные действия и поспешные выводы, напрямую предложив меня спецотделу там, в ресторане. Они, видимо, всё же решили меня “убрать” – не позволила, дала шанс выжить. Умница…»


      …Какой-то странный незнакомый звук разбудил Фила, заставив недоуменно открыть глаза. Раскрыв, замер. Лежал на постели, рядом мирно спала Мари, а между ними находился… младенец! Маленький, месяцев пять, наверное. Мило сучил ножками, ловил пухленькой ручкой пальчик ноги, пытаясь засунуть в ротик. Не справившись с трудной задачей, повернулся к матери, ручкой отвёл тонкое кружево пеньюара, приподнял полную налитую грудь в крупных синих венах и прильнул к соску, начал пить молоко. Филя во все глаза смотрел на поразительную картину.

      «Схожу с ума? Что вижу? Будущее? Но как?..

      Малыш, тем временем, оторвался от груди, посмотрел прямо в глаза.

      – А глазёнки-то Маришины, зелёные!

      Задохнувшись от счастливых слёз, даже не дышал. Присмотрелся.

      – Девочка! Дочь.

      Марина застонала через сон, нахмурилась, он поспешно придержал маленькую ручку малышки, чтобы не разбудила мамочку. Бурно покраснел, заметив на обнажённом крупном соске мутную белую каплю молока, и почему-то не мог оторвать от неё глаз, а дочурка “гулила”, сопела и так странно и чудесно пахла! Не сумев сдержать слёз от распирающей радости и счастья, приник к головке ребёнка с поцелуем, с наслаждением вдыхая новый кисло-сладкий аромат: мягкий, щекочущий, вкусный, таинственный и притягательный. Хотелось вдыхать, дышать им, не отрываясь.

      – Дышать, Филин… Дышать…»

      Вдруг неведомая сила смежила глаза, и он… опять уснул.


      …Пришёл в себя от того, что кто-то дёргал за правую руку!

      Медленно открыл глаза и поражённо сел на кровати. Рядом стояла девчушка лет пяти и настойчиво трогала и дёргала его руку, побуждая встать с постели. Автоматически подчинился и встал на пол голыми ногами, смотря с высоты роста на малышку, которая смешно задрала головку вверх, смотря снизу, улыбалась и забавно морщила носик.

      – Ты кто? – поражённо прошептал.

      Смотрел расширенными и потрясёнными глазами на девочку в светло-розовой пижамке: там тёмно-розовые поросята летели на ярко-голубых воздушных шариках.

      – Как тебя зовут?

      Понимая всю нелепость вопросов, не мог не задать – хотел знать имя будущей дочери.

      Девчушка забавно хлопала зелёными глазками, встряхивала пепельными волнистыми волосиками, обнажала маленькие зубки, забавляясь вопросами.

      – Вероника я, пап! – засмеялась, рассыпая по спальне серебро колокольчиков детского смеха. – Твоя дочка!

      Резко посерьёзнела, совсем взрослыми глазами Марины посмотрела прямо в распахнутые от ужаса серые глаза отца.

      – Только я ещё не родилась.

      Зажмурившись в панике, сильно сжал веки, выдавив слёзы.

      «Боже, перестань мучить меня! За что? Я этого не хотел вовсе!» – застонав громко, стиснул зубы до дикой боли, сдерживая крик отчаяния.

      Повалился на кровать, проваливаясь куда-то глубоко, ничего не слыша в забытьи…


      …Опомнился, медленно открыл глаза, выдохнул, смотря упрямо в потолок.

      «Так… Не паникуй, Филин. Это возвратная реакция на шок, или “герыч” всё ещё выходит. Кто знает? Не думать!

      Осторожно встал с кровати, задумчиво постоял, глубоко дыша всей грудью.

      – Вдох, выдох, вдох через рот, выдох через нос. Спокойно. Тихо. Один. Никого рядом. Порядок. Пронесло?

      Тут же вздрогнул, сильно дёрнувшись телом, как от удара тока! Голой ноги кто-то легко касался, елозя по коже! Собрав все душевные силы, опасливо опустил взгляд вниз.

      Лапая ладошкой его ногу, стоял… маленький мальчик: годика полтора, с серо-голубыми крупными глазами в густых тёмных ресничках, с носиком-пуговкой, длинными тёмно-русыми волосиками, завивающимися в крупные кудряшки! Филипп был таким лет до шести. Мальчуган смотрел серебристыми звёздочками, алел густым румянцем, “пузырил” пухлые щёчки, наклоняя тёмную головку то в одну сторону, то в другую, заглядывал в глаза, словно говоря: “Чего смотришь, пап? Возьми на ручки!”

      Понимая, что это только видение-обманка, наваждение-дурман, мираж-химера, “глюк” “нарика”, не мог оторвать от сына взора.

      – Как хорош! Как и доченька. Они бы родились, если б ни Система, ни Контора, ни события, которые навсегда разлучают с Маришкой, матерью этих двух малышей, наших детей, зачатых в любви и обожании. Какие красивые были бы, Господи… Ты жесток. Зачем показываешь, манишь, испытываешь? Мне и так невыносимо больно, до сердечной боли! До боли…

      Протянул заледеневшую дрожащую руку к ребёнку, осторожно положил на головку, ощутил пальцами шелковистость волосиков, мягкость кудряшек, тепло кожи.

      – Нет, этого не может быть! Это Фата-Моргана, дым, затмение души и глаз. Освободи, Боже, больше не вынесу!

      Рухнув на пол, на колени возле сынишки, притянул в сильные объятия и вцепился в маленькое тельце: страстно, жадно, сильно, бездумно. Порывисто толчками сквозь рыдания яростно целовал, вдыхал, ощупывал и запоминал руками, глазами, кожей и обонянием, понимая, что больше никогда такого не увидит и не почувствует!

      Теперь понял: это не наказание, а милосердие свыше. Кто-то сжалился и подарил пять минут общения с детьми, которых никогда не будет, но должны были родиться. Аванс, компенсация вперёд за страдания и испытания, что ожидают в Конторе, в особой группе.

      – Спасибо, Тот-кто-сверху, за неслыханную милость и щедрость твою! Отныне – твой раб и вечный должник. Вот теперь я готов. Абсолютно. И душой тоже: усмирил ты меня и смирил. Прими же душу мою грешную…»


      …Очнулся от морока-наваждения, распахнул глаза и увидел, что обнимает Марину, стоящую перед кроватью; сам сидит на краю и стискивает в отчаянии её талию, уткнувшись лицом в плоский животик, который всегда так любил целовать. Что и стал делать с жаром и силой, пока не услышал стон боли.

      – Прости, родная. Я что-то не в себе. «Глюки» накрыли. «Приход» настоящий. Схожу с ума…

      – Я их тоже видела: стояла в дверях. Мешать не стала, – тихим мёртвым голосом прохрипела.

      «Мурашки» ужаса и паники «продрали» до самых костей Филю: «Видела?!»

      – Да, видела и слышала. Чудесные дети… – не договорила: голос сорвался, стала оседать в сильных рыданиях.

      Быстро подхватив, уложил на кровать, только сейчас заметив, что на ней надета в клочья разорванная сорочка.

      «Ничего не помню. Это я? Когда?

      Разбираться не стал: накрыл шёлковой простынёй и пошёл на кухню за чаем.

      – Пора брать себя в руки и расхлёбывать гадкую кашу, что натворил и заварил. Кушай, Филин, не обляпайся. Тебе посолить? – грустно улыбаясь, презирал себя и ненавидел. – Докатился, подонок! Куда уж ниже? Сам в грязи побывал, и девочку решил замарать по самую душу? Скотина ты гнилая…

      Пока закипал чайник, нашёл на полках шкафчика травяной сбор, успокаивающий и болеутоляющий. София изредка пила, когда что-то сильно беспокоило.

      – Мама, как ты нужна! Поняла бы, помогла успокоить Маришу, мою Ласточку, которую чуть не убил в беспамятстве. Понимаю, это не оправдание, но мне самому так лихо, тяжко и скверно, что боюсь, не смогу девочке помочь – не в этом состоянии, понимаешь? – вздрогнул от свиста чайника. – Пора».

      Сделав настой, отнёс в спальню, поставив на прикроватную тумбочку. Тихо присел на краешек постели.

      Мари спала, свернувшись калачиком, подобравшись и обняв себя руками.

      «Бедная ты, бедная! Мало тебе личных проблем, так ещё и я со своими “тараканами” в голове. Почему терпишь, Русалка? Другая девушка давно послала бы… куда подальше! А ты терпишь, пытаешься вытащить, борешься с привычками, вызволяешь из ям, спасаешь душу и тело, и ни слова упрёка, ни разу! Только смиренное лицо, кротость во взгляде, невероятное и необъяснимое долготерпение. Не зря, едва узнав, назвал тебя Богоматерью – она и есть, только в земном выражении. За что мне такой подарок судьбы послан с небес? Я его совершенно не достоин, как оказалось. Прости, Балерина моя, Лебедь Белая, Утопленница, Ласточка быстрокрылая, Русалка зеленоглазая… Как же я раскаиваюсь в произошедшем, единственная!

      Хорошо, что ты спишь и не слышишь сейчас своим “даром”. Если откроешь глаза и посмотришь волшебной неугасимой весной в душу, не смогу удержаться и стану вновь любить, а это тебя окончательно добьёт. И так еле-еле остановил кровотечение – кровь не хотела сворачиваться! С ужасом подумал о гемофилии – роковой наследственной болезни всей европейской элиты и царских домов. Испугался по-настоящему: если прав – истечёшь кровью у меня на руках до приезда “Скорой”! Смотрел бы на тебя и сходил с ума от бессилия и неотвратимости смерти. Не думаю, что выдержал бы такое – шагнул бы из окна!

      С трудом отбросил тяжёлые мысли, неотрывно смотря на спящую.

      – Такая бледная, до синевы, а ведь только вчера блистала на юбилее! Как давно это было, словно тысячу лет назад… Странная штука – время: то оно пролетает мгновенно, то растягивается непомерно и всё длится, длится и не заканчивается. Наказывает таким образом? Да, вероятно».

      Вздрогнул от её стона.

      Медленно открыла мутные глаза.

      – Давай, любимая, привстань бочком осторожно. Я принёс травяной отвар Софии. Пила, когда чувствовала себя нехорошо, – подал прозрачную чайную чашку с зелёно-жёлтой жидкостью, пахнущую довольно приятно. – Уже достаточно остыл. Выпей, пожалуйста, прошу.

      Сел рядом и придержал за плечи, пока пила напиток.

      Выпив, вздрогнула от отвращения и медленно легла на бок. Сквозь порванную сорочку-пеньюар проглядывали роскошные бёдра, будоража воображение чувственными линиями, впадинками и тенью, плечи заострились от скрученной позы и стали такими беззащитными!

      Не удержался, наклонился и нежно поцеловал плечо, коснувшись едва-едва, как бабочка или стрекоза из сна-наваждения, того самого, когда вытаскивала из «ломки».

      «Как тогда было волшебно! Сколько же радости ты мне дала, Лебёдушка моя. Как же мерзко я отблагодарил, Маринка…

      Закрыв глаза в слезах, мягко поводил по нежной коже плечика губами, целуя и слегка прикусывая, снимая тонкую ткань сорочки, обнажая шёлк кожи. Одёрнул себя поспешно:

      – Прекрати, идиот, ей не до тебя! Кретин! Точно: одержимый!»

      – Ещё, – так тихо прошелестела, что сначала подумал, что ослышался. – Ещё…

      Задохнувшись от счастья, прилёг рядом, лаская только губами, без рук.

      Через несколько минут медленно повернулась, уткнулась ему в грудь и беззвучно заплакала.

      Продолжал ласкать, любить, казнясь и переживая безмолвно, беззвучно, как тогда ночью.

      – Поцелуй меня… – шепнула пушинкой одуванчика, невесомой и неземной.

      «Лучше бы закричала или ударила!

      Тихая просьба едва не убила: сердце сильно ударилось о рёбра, стиснуло в дикой боли грудину! Зажав немочь силой воли, не показал вида, даже в уме не застонал, скрыл. Сумел думать за воображаемой завесой из травы.

      – Не стоит беспокоить и волновать её. О себе подумаешь потом, Филин. Ей нужнее и важнее твоя ласка сейчас…

      Чем и занял мысли и руки: гладил, любил, целовал обожаемое тело, не пропустив ни сантиметра, ни волоска, ни складочки. Когда коснулся поцелуем низа живота, замер в нерешительности.

      Нашла рукой его голову, погрузила пальцы в волосы, слегка сжала кулак и… прижала мужские губы к бутону.

      С радостью сомкнул губы на горошине, ласково прикусил и накрыл языком, воспарив душой до небес.

      – Сие за гранью понимания. Это сильнее, чем любовь – Вечность. Просто невероятно! Как могла простить? После всего?! Не презирает? Почему?..»

      Сквозь признательные слезы, даря любимой телесную радость и дрожь наслаждения, в момент обоюдного экстаза услышал душой её ответ: «Люблю».


      …Через час, обнявшись, стояли у окна кухни и смотрели на угасающий день. Последний совместный день любви и свободы. Что бы ни случилось завтра, оно никогда не будет прежним.

      «Последний закат. Последний ужин. Последний крик любви и радости. Вот всё и кончено. Понял это по неподвижному взгляду Маринки: пора, – вздохнул тайком. – Понятно. Очевидно, когда вчера соскочила с ложа любви и ринулась на звук телефонного звонка, в трубке прозвучала одна фраза: “У вас сутки”. Потому была так спокойна: думала, и нескольких часов не дадут. Подарили двадцать четыре часа, – обернулся и посмотрел на циферблат. – Десять. Осталось часа два или около того. Звонок был без чего-то двенадцать ночи.

      Что ж, огромное спасибо, Контора! За всё: и за страсть, и за боль, и за позор, и за свидание с детьми – низкий поклон. Только за них – вечная благодарность! И за Маришку, за её молчаливое признание в любви.

      Никогда открыто об этом не говорили, понимая, что разговор ни к чему не приведёт. Знал – влюблена в офицера, так зачем вынуждать говорить неправду? А сейчас глазами призналась. Смогла разорвать сердце надвое, поделив между мной и “чекистом”. Как называется эта способность? Широкое сердце? Скорее, большое, сумевшее вместить вас двоих, помимо родных и близких, её подруги с детьми, воспитанников яслей и собственной дочки. Вот и говорю: Богоматерь…

      Обнимая сзади, ласково целовал её голову, плечи, шею. Прислушался к ощущениям, замер.

      – Ушли все чувства и устремления, оставив только эти – ласку и желание бесконечно прикасаться к любимой, только обожание и жажда продлить вечность. Решимость остановиться на этом мгновении навсегда – пусть мир катится к чертям, а мы будем стоять у нашего любимого окна и смотреть на вечный закат, на бездонное небо и неугасимый свет, и чувствовать вечную любовь. Une vie d’amour…»

      – Пора. Вспомни, всё ли сделал, всем ли сообщил? Все документы подписаны? Напиши завещание. Позвони домработнице, объясни, куда потом отнести. Обзвони друзей и попрощайся. Придумай, что будешь говорить, хоть пьяным притворись. Что ещё?..

      Задумалась, вжалась спинкой, поласкалась волосами о его подбородок, задрожала, покрылась чувственными «мурашками»: крупными, обильными и колючими.

      Развернул её к себе лицом, приник с поцелуем, тягуче проводя задрожавшими руками по спине, позвоночнику, тоненькой талии, мягким волнам бёдер и попки; приподнял, прижал волнующее тельце, впечатался гульфиком в её холмик.

      Приоткрылась, приняла, нежно сжала бёдра, покатала ими «мальчика», и ткань одежды не помешала всё почувствовать!

      Громко сладострастно застонал, едва сдерживаясь от избытка чувств и желания.

      «Всегда ты на меня так действовала, единственная. Больше никто. Одна ты! Судьба моя трудная и невероятно счастливая».

      Прикусила его страстные жадные губы, замерла, очнулась, остудила взором: «Стоп!»

      Услышал.

      – Опомнись… У тебя всего час времени. Иди.

      Медленно опустил её на пол, глубоко заглянул с высоты роста в изумруд серьёзными глазами.

      Подняв побледневшее личико, распахнула губительные омуты с манящим золотым светом где-то далеко на дне…

      Ахнул, отшатнулся.

      Грустно улыбнулась, мягко высвободилась из рук, осторожно села за стол на краешек стула, с тяжёлым вздохом опустила голову на руки, поставленные локтями на столешницу, обхватила ладонями лоб. Застыла, острые плечики поднялись, спинка сгорбилась, волосы мягко съехали и закрыли пепельной кудрявой волной руки и лицо, словно заслонили шёлковой ширмой, защищая от бед и боли предстоящего жуткого мгновения. Мига, когда мир свернулся у ног до размеров часового циферблата, равнодушно отсчитывающего меру времени и, возможно, её жизни: час, без пяти минут, без четверти…


      Постояв бесцельно несколько минут у окна, встряхнулся и решительно направился в кабинет.

      «Права, моя умница: дела ещё есть. Пора подводить черту в гражданской жизни – начинается государственная служба в Органах».


      Спустя час дела были закончены.

      «Все “обзвонены”, письма написаны, бумаги приведены в полный порядок. Мариша расписалась в завещании, вторую подпись поставит домработница – подробно изложил всё в пояснительной записке; приедет завтра в семь утра, ознакомится, потом отвезёт адвокату семьи. С оплатой квартир бабушек с мамой обговорили, с этой тоже распорядился. Был бы уверен, что Мариша выживет – на неё переписал бы давно, не задумываясь и даже не советуясь с родителями. Но её дочь малышка – не завещаешь. Это не заграница – там опекуны следили бы за наследством и гарантированно передали по достижении возраста. Здесь иначе – ничего не выйдет. Жаль, – протяжно вздохнул. – Опять ребятам по универу предстоит пережить нелёгкое время – известие обо мне: “Пропал без вести”. Как быстро забудут? Будут помнить только меня или в паре с Мариночкой? Устроила им бучу, хулиганка! Даже Анатольич “поплыл”! Вот тебе и “сухарь”! Поистине, век будут нас с девочкой помнить. Прямо, как в мультике про говорящую рыбу… – фыркнул, покачал головой. – Стоп, Филин, отвлёкся. Что ещё?.. Машина отца: владение обоюдное – на стоянке охраняемой постоит. Приедут родители, разберутся. Кажется, на этом всё. Пора одеваться и… на выход, на набережную. Оттуда и заберут…»

      Резкий звук телефонного звонка подбросил его в кресле: «Они!»

      Марина подошла, выслушала, бросила краткое «идём» и беззвучно положила трубку.

      – Чёрт! Не хотел, чтобы кто-то из жильцов видел арест! Не судьба, – проворчал, покосившись на дверь кабинета. – Подъём, Филин, на вылет из семейного гнезда. Теперь у тебя будет новая «семья». Смирись. Может, твоя покорность спасёт девочку? – затормозил возле двери, уже взявшись за ручку. – Тогда стану самым лучшим учеником. И способным. Сделаю всё, что будет в моих силах, Лебедь! Только живи! Выживи, – решив, поднял гордо голову и покинул комнату.

      Оставили записку, ключи от квартиры и машины на тумбе в прихожей на видном месте и просто захлопнули входную дверь.

      Прошли к дальним лифтам: доставляли жильцов к парадной части высотки и позволяли выйти на набережную с другой стороны, не показываясь своему консьержу. Филя с Мари поступили так же: «Пусть думает служака, что мы ещё дома».

      Выходя из огромного парадного подъезда, величественного и роскошного, даже не оглянулись на богатство.

      Парень загрустил: «Не принёс нам счастья. Провожает холодным взором и нисколько не жалеет об уходящих, не грустит. Прощай, дом! Ты был родным и любимым. Жаль, мои дети никогда не родятся здесь и не побегают по твоим мраморным полам и лестницам, не увидят прекрасный вид из окон квартиры, не пошалят в гостиной, не устроят потоп в ванной. Не дано. Видимо, здесь не место для детей. Это место для настоящей любви и дикой страсти. Спасибо за всё, дом!»


      Как только вышли на парадные ступени, увидели на обочине набережной… две чёрные «Волги».

      – Увезут на разных машинах! Не будет даже нескольких минут поездки! Боже… – тихо ахнули.

      Схватившись за руки, остановились, переглянулись.

      – Ещё мгновенье вместе. Лишь краткий миг вечности…

                Июль 2013 г.                Продолжение следует.

                http://www.proza.ru/2013/07/25/1813