Глава 24. Шолохов. Ежов

Глава 34
ЛАТВИЯ
21 - 27 ноября 2012 г.   
ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

Голые короли

Глава двадцать четвертая
И пока на дворе забивали «козла», на глазах вдруг распалась «империя зла». Имевшие ревность по Сталину принялись упражнять себя иными приоритетами: демократия, рыночная экономика, либерализация, толерантное общество, море смеха, реки слез.

Жить стало страшно и скучно. И ведь чувствовали, догадывались, что в жизни всегда есть место подвигу. Чутьем доходили до поэтических откровений: из одного металла льют - медаль за бой, медаль за труд. *
А жили скучно. Героя не было.

Раскольников, «стремглав» ушибленный старухой Изергиль, никакой не герой - так, более или менее убогий персонаж. Пьер Безухов -такой же ушибленный, только ему с наследством повезло. Дядя Ваня - тот еще дядя. Лань трепетная. Все только и ждут, когда он отбежит в сторону и застрелится.

Стива Облонский - ах, мон шер, я умираю! Ему все денег надо. Это такое страдание, такое несчастье. Денег, может, и дадут, но после, как-нибудь после. Ступай, голубчик. Ты еще пошумишь у Чехова, «шар-шавое животное».
Левин? Сплошные проблемы еврейской ментальное™. Череп у него расщебетался не по понятиям.

А Горький говорил: «Мужик, извините меня, все еще не человек. Он не обещает быть таковым скоро. Героев мало, часто они зоологичны, но они есть, есть и в крестьянстве, рождающем своих Бонапартов».
Может, и есть, но горьковские пингвины - активисты ночлежки -только на дне жизни и могли чувствовать себя гордыми человеками. Что есть горькая неправда классика.

Толстой тоже признавался, что ему дорог, близок и мил только аристократический круг. Тот же Стива Облонский, совершеннейший обормот, заражает толстовской симпатией, хотя и совсем не герой. Когда же дело доходит до мужика, то появляется какой-то Каратаев, которого ни в природе, ни в истории никогда не существовало. Этакое мягкое и пухлое изголовье для сладких дворянских сновидений о минувшем прошлом.
С уходом толстовства в достоевщину и вовсе все смешалось в доме Облонских. Что было этически нейтральным, стало эстетически непривлекательным. И всякие ненужности вроде Клима Самгина только усугубляли трагическое отсутствие героя. Хоть отбегай в сторону и застреливайся.

Абрашу, разумеется, стихами корчило, но из всего лейтенанта Шмидта одна шинель хорошо выглядела. Как у Акакия Акакиевича. А сам поэт огурцом малосольным смотрелся.
Кстати, блаженный псалмопевец «доктор Живаго» всецело обязан своим нобелевским рождением Илье Эренбургу. И отчасти ЦРУ, стремившемуся не допустить Шолохова к лауреатству.

Но ведь и Григорий Мелехов не герой. Это боль тихого Дона, всей донской русской земли. Полюс общенародного сознания. Образ и характер русской истории, которую не выдумать и не продлить вымыслом в будущее: «Травой зарастают могилы - давностью зарастает боль. Ветер зализал слезы ушедших -время залижет и боль, и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и немного всем нам суждено истоптать травы...»

Живи Шолохов в непотребной столице - не избежать бы ему участи тех, кто умывал Россию собственной кровью. Охранила Вешенская. Охранил Тихий Дон.
А Сталин просто рядом стоял.

Шолохов и Оренбург

Три десятка лет жаждали крови Шолохова чеховские «фармачевты», и здесь, пожалуй, к месту встанет библейское «искали убить». Именно так: искали. Взамен находили свою погибель и свою кару принимали, но не отступались, хоть и леденели страхом. Тут даже не тщеславие или заурядная зависть - тут класс на класс сошлись. Но стоял Тихий Дон пограничьем линейным, пусть и нещадно прорежен был Троцким и Лениным. Держался круговой казачьей порукой, верностью традициям и служивым чутьем на соглядатаев и провокаторов, упреждая и отводя беду от знатного станичника. Понимали, что за его гибелью и Дону конец настанет.

От Ежова и Авербаха до Солженицына с Роем Медведевым - много поколений «беспочвенных» исходили желчью на Шолохова. Ослабли, отступились только в самом конце семидесятых годов, когда уже и на Западе гадливо морщились, слушая кликушеские наветы: «Не Шолохов написал «Тихий Дон»!..» А ведь верно, не Шолохов. Точнее, не он один. Вся Россия к авторам великого романа должна быть причислена, ибо это судьба Отечества.

Потом была «Поднятая целина», а уж затем - «Мы сражались за Родину», и напрасно Михаил Александрович местоимение поменял на «они», словно сам в стороне стоял. Он-то как раз и сражался. Но только в апреле 1963 года впервые обнародовал неизвестные эпизоды своей военной судьбы.

«Война началась, я ушел на фронт, оставив Машу с детьми тут, в старом еще доме. Наезжал из армии в Москву, жил в «Национале»... И вот доходит слух до меня, что я оставил семью в Вешках, не эвакуировал для того, чтобы она немцев дождалась, а сам я пошел в армию за тем, чтобы дождаться оккупации Дона и перейти к немцам. Я попросил проверить, откуда идет слух. Точно установили - от Ильи Григорьевича Эренбурга».

Другой эпизод - это уже монументальная мизансцена эпохи. В один из очередных приездов Шолохова с фронта в Москву последовал звонок: приглашают на какое-то заседание. Приходит он и видит - во главе стола Эренбург, а вокруг него человек пятнадцать хорошо одетых, лоснящихся, румяных прозаиков и поэтов. Судьбы войны и мира решают. Ближе всех к Шолохову сидит в уютном кресле-качалке и сообразно лирическому настрою покачивается напрочь забытый ныне Леонид Первомайский, который на самом деле Илья Шлемович Гуревич.

Вальяжный цивильный поэт и драматург, будучи также непримиримым борцом с фашизмом, не мог не удостоить прибывшего с фронта Шолохова благосклонным рукопожатием, хотя и был несколько шокирован видом застиранной гимнастерки, запыленных, сбитых сапог и пистолета в потертой кобуре. Протянул качающуюся туда-сюда руку и молвил: «Здравствуйте, Михаил Александрович...» Тут Шолохов и грянул, свирепея: «Встань!» Первомайский-Гуревич мгновенно вспорхнул с кресла -и за спину Эренбурга: заступись, Илья Григорьевич, останови хулигана окопного... Ведущий заседание Эренбург осел голосом и поник лицом, но тем не менее нашел в себе мужество сделать замечание: «Надеюсь, мы находимся в интеллигентном обществе, Михаил Александрович!..» «А идите вы все!..
- Шолохов в бешенстве сверкнул глазами на онемевших заседателей.
- Борцы за мир! На фронте надо бороться, а не здесь!..»

Хлопнул дверью и уехал. Поздно вечером - звонок от секретаря Сталина Поскребышева: «Михаил Александрович, вы наделали глупостей. Завтра утром прошу прибыть в Кремль к товарищу Сталину». Наутро прибыл. Поскребышев суров как никогда: «Будет вам сейчас...» Утро не утро было - так, близко к полудню. Около часа сидел в приемной Шолохов. Наконец приглашают войти.

Сталин поздоровался как обычно. Молча прохаживался вдоль стола, раскуривая трубку, набитую табаком из раскуроченных папирос «Герцеговина Флор». Потом и говорит: «Нэ надо горячиться, товарищ Шолохов. Ви, кажется, випели вчера?.. Но это нэ важно. Важно, что такой момент сейчас трудный, что ми должны все использовать для дала. А люди живут по-разному и думают по-разному, потому что разные люди».

Шолохов в ответ: «Я этого не понимаю, товарищ Сталин». «Что ви имеете в виду?» Так спросил, что Шолохову не по себе стало. Обычно они хорошо понимали друг друга. Неохватную величину Шолохова-писателя Сталин уяснил для себя сразу, как только прочитал первые две книги романа «Тихий Дон». Звал переехать в Москву, но после 1938 года, когда по сути дела сам раскрыл заговор НКВД против Шолохова, звать перестал, понимал, очевидно, что в Москве все равно найдут способ извести.

Сталин любил «Тихий Дон» и хотел видеть эпопею на сцене, но опера Ивана Дзержинского, поставленная в 1935 году, только расстроила его, невольно тлело раздражение и на Шолохова - неужели не мог поправить, подсказать, как надо чувствовать и понимать душу народного романа?.. Но ведь это музыка- как ее оценить Шолохову, не выходящему в этом смысле за пределы любимой «Ой вы, морозы!..»?

Молчит Шолохов. Сталин ходит, попыхивает трубкой. После долгой паузы снова сказал, что люди разные и живут они по-разному. Сказал, указывая куда-то за спину Шолохова мундштуком трубки: «Внешне могут быть похожими люди, а в душе всэ они разные. Поэтому никогда нэ надо горячиться, товарищ Шолохов». На том все и кончилось.

Сталин не случайно дважды обронил «разные люди». Совсем разными были Шолохов и Эренбург. Их обоих в разное тоже время спас Сталин. Одного - как знамя русской литературы, второго - как личного «агента влияния» на Западе. Парадокс, конечно: чтобы обладать возможностью спасать Шолохова, нужно иметь подле себя Эренбурга. В нем не было ничего от русской литературы, от имени которой он выступал на международных конгрессах, и ничего от культуры вообще, кроме самой общей нахватанности в пределах шести классов гимназии. Зато было все от политики - нахальной и скрытной, глубинной и деятельной, не признающей государственных границ, именно той вероломной политики, с которой Сталин вынужден был считаться всю жизнь.

Эренбург достоверно знал многое из того, о чем министры иностранных дел разных стран могли только догадываться. Например - когда именно начнется гражданская война в Испании, и что в итоге она выльется в левотроцкистский мятеж- генеральную репетицию запланированного переворота в Советском Союзе. Идейный вдохновитель и организатор мирового заговора против Сталина Троцкий считал дни и часы до своего триумфального возвращения в Москву, а рядовой культуртрегер «камрад Эренбург», сидя в мадридском кафе, уже знал, что никакого переворота в Москве не будет и что сам Троцкий обречен.

С точностью до одного дня Эренбург знал дату нападения фашистской Германии на СССР. Он снабжал Сталина ценнейшей информацией, порой даже на уровне замыслов, вынашиваемых главами правительств. При этом, разумеется, никогда - всей правды. Однако то, что передавалось Сталину, было неопровержимо достоверным. Такова была плата за неприкосновенность и относительную свободу действий.

Оплачивалась не только свобода. Еще в испанский период Эренбургу стал сильно мешать Михаил Кольцов, и Сталин разрешил убрать того, намекнув, что не худо бы застрелиться самому. По сути дела Кольцов-Фридлянд просто споткнулся на ровном месте, и потому его исчезновение никак не отразилось на благополучной судьбе родного брата, известного карикатуриста «Правды» и «Крокодила» Бориса Ефимова- Фридлянда.

Тем же путем исчез с театральных горизонтов Эренбурга-драматурга сомнительный и глупый Мейерхольд, «биомеханический» гений которого не проникся должным почтением к творениям Ильи Григорьевича. Правда, к Сталину это уже не имело отношения. Равно как и судьба Переца Маркиша, ставшая лагерной.

Все парадоксы в политике и литературе управляемы, иначе это не политика и не литература; а роман «Падение Парижа». Или таких же кондиций стихи: «Я шел, я упал, я снова иду. Слава труду!» Чтобы Эренбург стал кем-то в литературе, понадобилось тихо убрать Горького. Никто не открыл степень его масонского посвящения. Видимо, она была выше генеральского звания среди простых смертных. А ликов имелось множество - от фарисея Савла до лицемерного апостола Павла. Виктор Шкловский называл его Павлом Савловичем. Суждение Максимилиана Волошина было вполне приземленным: «Эренбург имеет вид человека, которым только что вымыли пол в прихожей Шолохова».

Комментарии к несущественному

В 1938 году во главе заговора против Шолохова стоял «железный нарком» Ежов, уязвленный, как считали непосвященные, решением Сталина, которого сумел убедить Шолохов освободить из тюрьмы нескольких человек, арестованных по приказу мстительного карлика-наркома без всяких на то оснований.

Посвященные утверждали, что причиной всему стал страстный роман Шолохова с женой Ежова Евгенией Соломоновной Хаютиной. До этого она изредка делила свою постель с толстым, потным и неряшливым Бабелем, на что нарком посматривал сквозь пальцы, поскольку наличие жены-еврейки прикрывало его ярый антисемитизм. Так он считал. И все-таки отравил ее.

Вообще все трое исчезли из жизни практически одновременно, хотя каждый прикрывал что-то свое. Ежов - антисемитизм, Бабель - неодолимую патологическую страсть к пыткам и крови, каковые и наблюдал по своим потребностям на правах друга семьи, Евгения Хаютина - гомосексуализм Ежова.

Настала очередь Шолохова. Борьба за мир продолжалась.

Судьба человека

Операция готовилась долго и тщательно. Расписывались роли доносчиков и провокаторов, разрабатывались схемы дознаний, на допросах у намеченных жертв выбивали вымышленный компромат на Шолохова. В обычной ситуации Ежов не прибегал к подобным церемониям и не тратил на подставы драгоценного времени, но тут речь шла о Шолохове, и потому в число исполнителей его обреченной судьбы вошли секретарь Ростовского обкома партии Евдокимов, начальник управления НКВД Гречухин, его заместитель Григорьев. Роли рядовых подельников получили сотрудники управления Коган и Эпштейн. Ответственная участь провокатора досталась бывшему чекисту Ивану Погорелову.

Его тоже готовили загодя и весьма основательно: сняли с работы, завели дело, объявили, что пойдет он под суд как «враг народа». Когда показалось, что Погорелов сломлен, предложили искупить вину разоблачением Шолохова, который, дескать, замышляет против советской власти восстание донских, терских и кубанских казаков. Но организация так законспирирована и действует так осторожно, что трудно ее выявить. По-видимому, заговорщиками руководит умелая рука из-за границы.

Не торопились, понимая, что непросто ликвидировать или упрятать в лагерь великого писателя. Страшно было допустить малейший просчет. Знали: Сталин не пощадит никого. Чекист Иван Погорелов согласился исполнить позорную роль с тем, чтобы, не приведи Господь, не досталась она настоящему провокатору. Первое, что он сделал, так это известил Шолохова о грозящей опасности и представил доказательства, в том числе систему слежки за писателем и оперативной связи с расположенной в городе конспиративной квартирой, собственноручно запечатленные на бумаге чекистом Коганом.

Стали думать, что делать и как быть. А делать было нечего, кроме как окольным путем - ни в коем случае не через станцию Миллерово - ехать в Москву, прихватив с собой секретаря Вешенского райкома партии Лугового, также причисленного к сообщникам Шолохова, и еще одного «заговорщика», друга Шолохова - Василия Кудашева. В Москве Шолохов и Кудашев остановились в «Национале». Скрытно подселился к ним Погорелов, который не мог светиться, так как его скорее всего уже хватились. Первым делом Шолохов связался с Александром Фадеевым и попросил приехать. Тот приехал, выслушал бред касательно «казачьего восстания» и наотрез отказался что-либо предпринимать. Член ЦК партии и руководитель Союза писателей СССР, вероятно, чувствовал себя в другом классовом лагере.

Михаил Александрович от расстройства «випел» немножко. Потом еще немножко. Погорелов тем временем сочинял письмо на имя Сталина, содержавшее просьбу принять их лично. К тому времени, как челобитная была написана, Шолохов «випел» уже как следует. Не отставал от него и Василий Кудашев. Оба никуда не годились. Погорелов поворчал и отправился сам опускать письмо в кремлевский почтовый ящик.

Далее потянулись тоскливые дни ожидания, исполненные сомнений и неизвестности. На исходе четвертого дня не выдержал и Погорелов, состояние которого от трезвых мыслей стало еще хуже, чем с похмелья. На пятый день все трое пили уже по-черному, поскольку ясно стало, что никто их в Кремль приглашать не собирается.

И тут прозвучал звонок: приезжайте, вас ждут. Погорелов как-то сразу и протрезвел, чего нельзя было сказать про Шолохова. Вдвоем с Кудашевым они устроили своему знаменитому земляку пытку ледяной водой. Шолохов свежел на глазах, но первой свежести, разумеется, не достиг. Будь, что будет. Поехали.

И поехали они навстречу неразгаданной судьбе. По дороге Михаил Александрович порывался запеть «Ой вы, морозы!». Хмурый Погорелов его урезонивал. Когда их пригласили в кабинет Сталина, тот, вглядевшись в лицо писателя, спросил: «Товарищ Шолохов, ви, кажется, випели?» «С такой жизни запьешь, товарищ Сталин!» - храбро ответил Михаил Александрович. «Что ви имеете в виду?» - Хозяин явно не расположен был вести беседу на веселом глазу.

Не дожидаясь вразумительного ответа, велел пригласить остальных «фигурантов» дела. Оказалось, пока вешенцы томились нетрезвой тоской, из Ростова были доставлены Евдокимов, Гречухин, Григорьев и Коган. А когда Сталин узнал, что вместе с Шолоховым приехал искать правды в Москву секретарь райкома Луговой, то приказал привезти в Кремль и его. Нарком Ежов был уже здесь. Отсутствовал в кабинете лишь заместитель начальника управления НКВД Григорьев. Он был арестован уже на входе в Кремль.

К великому облегчению Шолохова, разговор на темы трезвости продолжения не имел. Сталин прохаживался по кабинету «тихими стопами». Подходил к одному из сидевших за столом, задавал вопрос. Получив ответ, переходил к следующему.

- Ви давали задание товарищу Погорелову? - спросил он начальника Ростовского управления НКВД Гречухина.

- Нет, товарищ Сталин! - таким последовал ответ.

То же было спрошено у секретаря обкома Евдокимова. И ответ прозвучал тот же. Чекист Коган начисто отрицал какую-либо свою причастность к фактам, изложенным Погореловым. Нарком Ежов заявил, что вообще первый раз слышит об этом деле. Ни сном, так сказать, ни духом.

- У товарища Погорелова глаза честные, - сказал вдруг Сталин. -Ему можно верить.

Бывший чекист встрепенулся,; вспомнив, что помимо честных глаз у него имеются секретные бумаги, испещренные схемами с пометками,: сделанными рукой Когана, и вручил их Сталину. Прозвучал повторный! вопрос к солгавшему на первый.

- Так ви получали задание для товарища Погорелова?

- Получал, товарищ Сталин!     ,

- Так я и думал, что ви получили задание. От кого ви получили задание?

- От Григорьева, - ответил помертвевший от страха Коган.      1

- Ваши глаза врут, - спокойно сказал ему Сталин.

- Все было согласовано с товарищем Ежовым! - отчаянно брякнул, Коган.

- Клевета! - карлик Ежов подхватился с места, но тут же и опустился, пригвожденный взглядом Хозяина.

После этого уже все спешили признаться, в том числе и секретарь  обкома Евдокимов. Однако Сталин этим не удовлетворился. Подойдя к своему рабочему столу, он извлек, из папки листок бумаги и зачитал: подписку Погорелова о том, что в случае разглашения каких-либо сведений об известной ему операции он, подлежит расстрелу как изменник Родины. Сталин не выяснял, о какой операции идет речь. Он лишь спросил у Погорелова, его ли это рука. Тот ответил, что да, его. Сталин внимательно посмотрел на Ежова.      1

- Почему у вас в НКВД берутся такие запугивающие подписки? Ви считаете это законным? |

- Н- нет, - ответил нарком.      

- Что НЭТ?

- Это противозаконно... – еле слышно выговорил карлик.

- А вот товарищ Погорелов нэ, побоялся вас, хотя он один, а вас много. Потому что честный человек... Решение будем принимать на Политбюро...

И все потянулись к выходу, опасаясь смотреть друг другу в глаза. Спустя два дня все вместе они, кроме оставленного в Москве Погорелова, возвращались в Ростов  одним поездом. Однако доехали, только Шолохов, Кудашев и Луговой. Остальных арестовали на первой же подмосковной станции, где скорый «Москва - Ростов-на-Дону» обычно, не останавливался.
Товарищ   Шолохов   немножко «випел» в дороге. Но совсем немножко. Он знал, что встречать его будет Мария Петровна.      


 1-3 ноября 2012 года  Продолжение в следующем