Этюды одного листа. День крысы. Срыч

               
               
                Крыса – знак близкий к благородному безумию.
                Но где оно, английское безумие? 
               
                КВАША «Увлекательный структурный гороскоп»



Его звали Срыч. И себе и другим он желал только одну паскудность в радость. Женщин он называл самками, себя мутантом и ненавидел всех и вся денно и нощно живущих, но особенно он ненавидел себе подобных. В детстве его бросила мать только за то, что он родился с серьгой на ухе. Второго уха у него вообще не было: торчал какой то отросток хряща, так что он почти не слышал на левую сторону, и ему всегда приходилось поворачиваться к собеседнику правой стороной. От природы он был наделён физической силой, которая так нравилась женщинам. И ещё он умел передвигать мелкие предметы силой одного только взгляда, но самое удивительное, что вилки и ложки сами по себе прилипали к его груди и ко лбу. Единственное, что он от роду не умел и не хотел делать, так это работать. Женщины кормили и поили его, оплачивали его долги, покупали ему шикарное шмотьё и заботились о нём, ничего не требуя взамен и сменяя одна другую. Прошли годы, и когда возмужавший он стал осознавать силу своей мужицкой самости, захотелось душе ему чего-то романтического, чего-нибудь этакого «антихвонского». Однажды ему даже показалось, что он влюблён. Девочка не помещалась в кофточку и васильково улыбчиво лупоглазилась на мир, так что он был уже почти готов бездумно жениться на ней, но оказалось, что она не сирота и что у неё четверо братьев, которых ему пришлось бы содержать, и он отступил. И тут довольно смутно, но всё же чувствуя опасность утопнуть в собственном дремучем дерьме, – решил послать всех и вся разом и в розницу. Ничего никому толком не объяснив, он перестал отвечать на телефонные звонки, отключил даже дверной звонок и не отзывался на стук, – упиваясь глухим полубезумным одиночеством…

Тогда-то он и выучился токовать: по дому, по детскому смеху, по обедам в кругу семьи, по обшарпанным, с битыми стеклами и пропахшим мочой из несмываемых туалетов школьным коридорам, по беззаботному мальчишечьему озорству и по той пронзительно сладостно боли, которую может причинить мужчине только одна единственная женщина на свете – его собственная мать. Иногда ему казалось, что он покончил со всем этим миром раз и навсегда и обрёл полную задушевную свободу и независимость, предаваясь ничегонеделанию в медитациям на свою тень на стене или на большой палец Кришны на правой ноге. Но всё же ни покоя от выстраданного в глубинах совести и в тайниках подсознания всепрощения, ни понимания самого себя обрести ему не удалось.

Плохо контролируемая и столь же непреодолимая тяга к самовыражению терзала его и без того израненную душу. Его стало забавлять, и он мог сутками играть словами перевёртышами (как например: гром – морг) или однокоренными словами (как например: супруга – подпруга – упруго; живот – жмот; жало – жалость). Или вылавливал слова одного звучания на разных языках и придумывал новое пословицы, вроде как «добрый самаритянин хуже татарина», «по миру пойти – ничего не найти», «не имей сто друзей, но имей сто рублей». В туалете он обустроил себе библиотеку с БСЭ (Большая Советская Энциклопедия), чтобы удобнее было составлять кроссворды. И – неожиданно для самого себя стал пописывать довольно корявым неразборчивым почерком. Свою повесть исповедь, которая никак не могла обрести достойного названия, он постоянно перепрятывал, выходя из дома: то за бочок в туалете, то за старый радиатор, бывший когда-то паровым отоплением. Однако, что особенно нравилось ему, – так это … по ночам на безлюдных улицах на освещённые витрины шикарных магазинов.

Странно, но такая простая мысль, как пойти поработать хотя бы ночным сторожем или грузчиком, никогда не приходила ему в голову, зато попутно удавалось вляпываться в прегнуснейшие истории. Зимой он еле отбился от своры таких же голодных и одичавших, как он сам, собак; летом в пятидесятиградусную жару был нещадно бит веселящимися молокососами с соседнего двора только за то, что не хотел подпевать их пьяному многоголосью; обнюхавшись как–то раз какой-то гадостью, попытался от обуревавшего дикого отчаянья свернуть голову заблудшей драной кошке и даже поджарить её и съесть. Нередко посещали его довольно странные идеи как по части своего происхождения от инопланетян, так и левого бизнеса – в основном неудачные. Ему сошло с рук разобрать втихаря на сигареты крышу и стену заброшенного детского сада, но зато пришлось потом долго мучиться угрызениями совести. Никакого патента на издание на туалетной бумаге ни самоучителя грузинского языка, ни русско–грузинского разговорника ему не только не дали, но даже чуть было на упекли в больницу для душевно страждущих как злостного провокатора. Последствия увлечения переводческой деятельностью были таковы, что он пребывал в постоянном беспокойстве, что кто–нибудь посягнёт на его авторские права и чуть было не свихнулся в поисках нотариуса, чтобы заверить перевод постранично и даже продал для этого любимый ковёр вместе с диваном, на котором спал. Деньги довольно быстро уплыли, хотя нотариуса он так и не нашёл, но продолжал смрачно мечтать о миллионных тиражах и нет–нет да и подсчитывал возможные гонорары, корчась от бессонницы на зашмурканном полу. Чтобы не помереть с голоду, пришлось таки осваивать ему науку выживания и побираться «христа–ради» в метро и в пригородных поездах. Его уродство пробуждало жалость, и ему подавали.

В доме у него не было ни света ни воды: свет отключили за неуплату, краны не работали по причине отсутствия денег на мастера и неумения вообще что–либо починить самому. Больные зубы рвал он себе сам, причем плоскогубцами, и каждый раз это доставляло ему несказанное удовольствие от переживаемого чувства экстремальности. Удивительно, но ему удалось самоучкой перевести на иврит «Майн кампф» самого Адольфа, прихваченный при случае из книжного шкафа на келэхе* по скончавшемуся от голода то ли доцента, то ли профессора каких–то заблудших лженаук. Надо отдать ему должное – профессиональным поминальщиком он не стал, считая это занятие ниже своего достоинства, хотя изредка всё же делал для себя исключение.

Когда во снах стала к нему являться его молодая мать – он понял, что она покинула этот бренный мир, и ему до безумия стало жаль себя. И тогда в него вселилась жажда мщения. Мысленно он сотрясал миры, чтобы разом свести счёты со всем человечеством, которое не стоило его душевных терзаний. Иногда по ночам ему начинало казаться, что им овладевает его тотем. И тогда он словно огромная страшная крыса прогрызал дырки в небе над спящим городом.

На свою грешную, не часто мытую голову, которую периодически он самолично брил наголо, чтобы не кормить вшей, – угораздило его вычитать где–то, кажется у самого Шота Руставели, что поэты правят миром (но право, что за чушь), и так долго тешил он себя мыслью о том, что запросто сможет справиться со всем бардаком, который его окружал, и заодно прославиться как новый широко инакомыслящий «диссидент», – так что ему удастся, возможно, даже получить политическое убежище у какого–нибудь там «дяди сэма» или у какой–нибудь «тети нины из израэля». Но каждый прожитый день убеждал совершенно в обратном: миром правили бандиты, хапуги и воры. И поэтому лучше всего в этом мире пожёвывалось наглым бездарям и туповатым фарисеям. Разница между теми и другими? – может статься, но он так и не успел с этим разобраться.

…Его хоронили те, кто порешил однажды поздним вечером на загородном шоссе, смяв в трудно опознаваемую кровяную кулебяку крепко сбитое мужицкого покроя тело. Хоронили из церкви по христианскому обряду. Было жарко, и на майках кладбищенских мальчишек с крестиками на загорелой шее, глазевших на безутешных плакальщиц и разморенных могильщиков, можно было разглядеть кудлатые головы битлов и странные сатанинские знаки, напоминающие готические печатные буквы.
___________________
*келэх – поминки (груз.)