Чашка

Вопреки сложившейся в народе практике, Костя любил бывать у тещи.

Это была совсем не такая теща, к которой ездят на блины, хотя Инна Васильевна неплохо с ними справлялась.

Ему там нравилось. Нравился весь антураж старого профессорского дома, любовно созданный и самой тещей и тестем, которого Костя уже не застал, и что очень редко встречается в семьях – жалел об этом.

Неброские, но явно с историей, вещи, продуманность и аккуратность быта – ничего избыточного, лишнего - но уют, приятность.

Сама теща – умная, ещё привлекательная дама русского типа внешности – тоже нравилась. Глядя, как Инна Васильевна поднимает что-то с пола – не сгибаясь в поясе, а приседая с прямой спиной, отведя сдвинутые колени чуть в сторону - Костя узнавал манеру жены и был благодарен, что его Катя унаследовала эти тонкости от матери.

Он и заметил когда-то Катю в университетской столовой именно за эту манеру – вставать из-за стола с прямой спинкой, коленочки в сторону, хвост рыжих волос завязан гордо и высоко, и пошла – глаз не оторвать от ее фигурки в простых джинсах и свитерке.

Но и помимо этих – природно завлекающих манер, Катя умела быть искренней, но не вызывающей, спокойной, но не скучной, умной, но не давящей интеллектом. Внешность Катя унаследовала почти точь-в-точь от матери – только волосы у жены отливали темной богатой медью, а Инна Васильевна была светлее и уже с явной серебриной в косе.

Сын Алёшка тоже получился – и Костя был этому рад, в породу жены – этакий дерзкий, лукавый путти. Конечно, ребенок был безмерно обожаем всеми взрослыми, и слава богу, вот оно счастливое детство – когда тебе можно практически все, когда ты всеми любим и всех любишь. Это важно.

У Кости насчет любви в семье была своя теория. Он считал, и наблюдения в процессе жизни подтверждали, что любовь к маленькому человеку – особое волшебство. Сила счастья, или энергия… Почти бесконечная.

Если ребенку повезло, и он был окружен любовью, то мог вырасти настоящий адепт счастья, вроде Джеральда Даррелла. В его случае, считал Костя, любовь близких - доказанный факт, как и то, что этот человек всю жизнь творил добро, и более того – оно не иссякло и когда автора не стало. Ну вот, глубоко внутри, не признаваясь самому себе, Костя хотел, чтобы и его Алёшка одаривал впоследствии людей зарядом счастья и любви, накопленным в детстве. Тайная сверхзадача такая.

Так что Алешка был очень счастлив на протяжении всей маленькой жизни, да плюс к этому обширный сад, старый дом с множеством закоулков и верные друзья с такими же расцарапанными коленками, как у него.

 

Тёщин сад, к слову говоря, был местом удивительным и заслуживал отдельных комплиментов.

Очень далека была Инна Васильевна от обычных дачниц с их вечной проблемой навоза и зятем, нерадивым к ковырянию лопатой. Максимум, что вменялось Косте в «надо сделать» - это кое-где пройтись с триммером. Все остальное почему-то обходилось без его участия.

Деревья и кусты не требовали подрезки, лучок с укропом торчали в вазонах у самого дома, на треугольной шпалере росли огурцы, высокорослые помидоры теща вплетала кистями в небольшую арочку – ешь-не хочу. А уж всякие лилии-ромашки цвели повсюду, но - что приятно – сами, Костя не замечал, чтобы жена или теща что-то делали с ними, кроме срезания в букеты.

Любопытно, что сад как будто бы не менялся – не прирастал и не убывал, травка не лезла в клумбы, многолетники занимали раз и навсегда отведенное место. Костя принимал эту незыблемость как приятнейшую особость маленького тёщиного мира и не пытался задуматься – как да почему?

Правда, в саду был один заросший угол – крапива стояла там по грудь взрослому человеку, и Инна Васильевна была категорически против каких-либо мер вроде скосить или перекопать. Даже специально предупредила Костю, когда он только стал ездить к ним, что крапиву трогать не надо, типа – растет и бог с ней. Еще пошутила: «Вдруг год голодный? Будем щи варить».

Крапива, в свою очередь, будто подписала с хозяевами сада какое-то мирное соглашение – никуда дальше своего участочка не прорастала и нигде не просевалась. «Культурная попалась», - думал Костя с усмешкой.

Сад был создан - редкий случай в практике обычных, а не бешено богатых граждан - для отдыха и созерцания, Алешка, правда, считал, что для игр. Но когда Костя приволок в подарок на какой-то праздник терракотовый японский фонарь, довольно стильный, как ему казалось, его, конечно, благодарили и улыбались, но через некоторое время фонарь исчез. И не обнаружился впоследствии ни в одном чулане и закоулке. Спросить Костя постеснялся: мол, мало того, что притащил неподходящую вещь, еще и с расспросами лезет. Просто решил, что все, что касается приобретений для сада и тёщиного дома, стоит спрашивать у Кати.

 

В тот день Костя пристроился у окна в гостиной с переводом заумной технической статьи. Перевод шел трудно, и Костя постоянно отводил глаза от текста. В окне, как в раме, чуть колебала под легким ветерком свои ветви поздняя сирень. Ее кипенно-белые, правильной формы соцветия выглядели нарисованными, ненастоящими. И куст пиона под ней – такой яркий, контрастный на фоне белых ажурных веток – казалось, что эти сочетания тонко и глубоко продуманы. А может так и есть? Сад-то старый…

В окно ненавязчиво, пятнистой тенью «вошёл» кот Мазурик. Понюхал угол монитора, потерся, лёг на стол в пятно солнечного света, привольно раскидав лапы. На разноцветной шерсти вспыхивали крошечные световые молнии. Костя с неохотой оторвался от созерцания кошачьей неги, заставил себя смотреть в монитор. Но не смотрелось.

Кружевной пейзаж в белой раме окна, терпкий, сложный аромат лета, звонкие – как будто птичьи - крики мальчишек в саду, из кухни доносится вкуснейший аромат еды, голоса его женщин – как тихая музыка, мурчащий уютным фоном кот - Костя вдруг глубоко, до мурашек по телу, осознал – что это счастье. Осознанное и от этого – еще более ценное, чем понимаемое рассудком потом, через годы, когда уже не вернуть и не повторить нигогда и ни с кем.

Костя даже дыхание затаил, стремясь запомнить каждый звук своей собственной мелодии счастья, каждый штрих и краску картины безмятежного покоя.

Бомкнули старые часы, и, опомнившись, Костя рассердился на себя за легкомыслие – статья была важной, но поделать ничего не мог, взгляд то и дело «случайно» находил пейзаж за окном и маячки детских голов.

Алешка сотоварищи затеяли в саду войнушку между дикарями и пиратами – как во второй части «Пиратов Карибского моря», и совершенно не давали сосредоточиться.

Только папа уткнет в глаза в какой-нибудь зубодробительный термин, как раздается крик под самым окном, и вот они - бегут, потрясая разнородными саблями и коротенькие копьями… Смешные.

Был даже задействован бабушкин сундучок для рукоделия, а в качестве магического сердца выпрошен кусок печенки. Ярко разукрашенные синей, желтой, белой гуашью мордашки мелькали по всему саду. Алешка был Джеком Воробьём, капитаном, конечно, и щеголял «двойными» глазками. К большой досаде дикарей и пиратов костер им развести не разрешили, но зато вынесли курицу-гриль, насаженную на толстый прут, и отдали на съедение без всякой жалости. «Эта кровь укажет нам направление!» - восклицал предводитель, размахивая куриной лапкой, обагренной кетчупом.

День был жаркий, курица жирная, очень скоро направление было выбрано – пацанята всей толпой вломились в дом – попить.

Инна Васильевна крошила салат, Катя разливала мальчишкам морс, но их было много. Алешка, в стремлении поскорей напиться и всех напоить, рванулся в гостиную, распахнул дверцы огромного старого буфета и, не глядя и не разбираясь, схватил чашки старого сервиза.

Старого – почти до безвременья - и очень красивого.

Инна Васильевна почему-то никогда им не пользовалась, хотя никакого прямого запрета на это не было. Наоборот, все вещи в доме были практичными и употребляемыми, но этот сервиз никогда не доставали.

Мальчик вбежал в кухню, протягивая чашки маме, но кто-то из густо стоящих его товарищей не вовремя повернулся, и столкнулся с Алешкой. Одна из чашек, выбитая неловким движением из рук, подлетела кверху и разбилась об пол. Странно, но этот звук, такой негромкий, прозвучал резким диссонирующим – словно разбилось что-то несравненно более крупное и важное.

Это произошло одновременно – Костя услышал, как закричали женщины – в звуках был ужас, и вскочил бежать на помощь, но глаза успели заметить, как исчез, растаял, как будто его смыли водой, пейзаж в раме окна.

Сознание никак не обработало увиденное, пока он бежал на крик. Просто прибрало на какую-то полочку внутри – до времени, до выяснения обстоятельств.

Ворвавшись на кухню, Костя увидел толпу испуганных малышей и своих, белых от ужаса, женщин.

- Что?! Что случилось?!

- Чашка, - пролепетала Катя. – Разбилась…

- Костя, Алеша, - спросила теща, едва шевеля обескровленными губами, - в саду кто-нибудь есть?

Мальчишки переглянулись, вроде все были здесь – в кучке. Даже Мазурик примчался – узнать что случилось?

- Все здесь, Ба... – заверил Алешка.

- Кажется, нет, там никого не осталось, - подтвердил Костя. – А что? Вы так расстроились из-за чашки? Ну что вы, право, что за глупости… – и он нагнулся поднять осколки.

Черепки были крупными, при желании легко можно склеить. Рисунок на поверхности фарфора ничуть не пострадал. Костя мимолетно поразился мастерству художника – изумительная, тонкая работа.

Надо же – в глаза сразу бросилось – он это видел только что… В саду – вот этот самый куст белой сирени и ярко-розовый пион, весь в крупных, поникающих под своей тяжестью, цветах… Погоди-ка… Видел, да… и… Вдруг все исчезло.

Он поднял глаза на испуганных женщин и бросился обратно – к своему окну.

И замер, как громом пораженный.

Не было ни пиона, ни сирени. К нему в окно с наглой бесцеремонностью заглядывала густая, темно-зеленая крапива, вся в шариках своих комковатых цветочков.

Костя потряс головой, сунул руку к крапиве – потрогать – правда ли видит ее?

Обжегся и зашипел. Нет, все было по-настоящему.

Значит, изображение на чашке – это их сад, это их жизнь – такая счастливая и настоящая.

Костя бросился к буфету с сервизом. Не доставая, сквозь старое стекло дверцы впился глазами в рисунки на предметах. Да, это был их сад. Людей нарисовано не было. Но видимо, это не имело значения. Проходящая жизнь не касалась магии этого пространства, время не имело значения. Вернее, эта магия была выше, не заморачивалась на каких-то там людях.

 

 Ночью, переговорив с тёщей, Костя выставил объявление о продаже дома с участком на всех подходящих сайтах. А утром, отправив в экстренном порядке всю семью на дальний курорт, он вышел на веранду с сервизом в руках.

Он бил чашки и блюдца и содрогался, и старый профессорский дом содрогался вместе с ним. С ужасом видел Костя, как исчезает из его времени и пространства сад. И крапива – мощная, наглая, победно встаёт на месте заповедных цветочных угодий, как будто только этого и ждала уже пару столетий.

Продираясь через ее заросли к калитке, Костя думал, что его любимые женщины оказались так странно беспечны. Тёща объяснила, что принимала эту тайну как должное, как омут на реке. Все про него знают и просто не подплывают близко. И Катя смирилась, уяснив когда-то в глубоком детстве связь рисунков на сервизе с родным садовым миром. Но когда Костя принял решение, Катя тихо, не подавая виду, чтобы не обидеть мать, обрадовалась, что опасности больше не будет, прижалась нежным лбом к его губам, обняла – как ребёнок обнимает старшего, взрослого – с благодарностью и облегчением.

 

Противно заскрипела мгновенно заржавевшая калитка. Костя вышел на общую дорогу, оглянулся. За сплошной, темной стеной крапивы дом едва виднелся, и даже место, где Костя только что шёл, уже пропало, проглотилось ненасытной крапивой.

Господи, да что угодно! Пусть теперь хоть змеи поползут, но никогда, больше никогда он не допустит, чтобы его любимые, его счастье оставались в плену прекрасной равнодушной ловушки.

Только Катина чашка, разбитая ею в далёком детстве, склеенная, щербатая и всё же красивая, останется где-то в глубине домашних полок. Пусть стоит. Она уже не опасна.