Почему я не монотеист. Гл. 7

         эссе
   
    « И сказал Господь Бог: Вот, Адам стал как один из Нас,
    зная добро и зло; и теперь как бы не простёр он руки
    своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил,
    и не стал жить вечно». (Бытие 3: 22)

  Разумеется, в сознании обычного представителя какой либо монотеистической религии  идея создания мира из Ничто не играет особой роли по той причине  что, во-первых, это мало представимо, во-вторых -- для простого верующего обывателя не так уж и важно как это произошло.       
  Мир существует по милости божьей и этого достаточно.
  В тонкости подобной метафизической проблемы посвящены люди либо специально этому обученные, либо питающие искренний интерес, отчётливо осознающие, что это отправной пункт их личной экзистенции. Ведь опыт это результат убеждений. Из этого ключевого тезиса вытекает вся последующая мировоззренческая позиция.  Какую парадигму мира мы приняли, так мы на этот мир и смотрим.
  Так мы в нём и обитаем.
  На самом же деле, не осознав всей революционности монотеистического тезиса о творении мира из Ничто, мы не поймём причину современных тупиковых тенденций в цивилизационном процессе.   
   Откровения ближневосточных пророков в корне изменили мир. Он тут же утратил свою сакральность и стал безжизненным и холодным пространством, где неприкаянному человеку оставалось уповать только на далёкого трансцендентного бога, который из тёплого и отзывчивого Бога-Отца превратился в сурового и ревнивого Бога-Творца.
   Сын Божий стал рабом Божьим.
   Любовь сменилась служением.
   Новоявленный Бог выборочно сакрализировал мир, лишь там, где очередному пророку предстояло получить очередное откровение, чтобы возвестить города и веси о том, что Бог ими таки опять недоволен.
  Природа, до этого одухотворённая в каждом своём мельчайшем проявлении, стала враждебной средой обитания, с которой теперь можно было поступать соответствующим образом, то есть, исходя из личной выгоды "царя природы". Человек вдруг осознал себя надприродным существом, подминающим под себя естество снаружи и яростно борющимся с ним в себе. Здоровые инстинкты подавлялись моралью -- сводом инструкций во всё более и более усложняющихся социальных отношениях.
   Обособленный статус человека, дающий поступать по своему разумению, отвёл ему вольер личного пространства, где он по сути оказался между молотом и наковальней – между Небом и Землёй. Обретя мнимую самостоятельность, человек стал рабом обстоятельств, где каждый его поступок угрожал грехом против взыскательного и мелочного Создателя.
   Мир оказался на длани Господней, где Бог зорко и неустанно следил за каждым, кто пытался жить в своё удовольствие, и мог, когда ему вздумается, сбросить своё творение в тартарары. Жизнь представляла собой сплошное служение и напоминала канат между бренным и вечным, по которому надлежало пройти и не сорваться в бездну ада.
  Время до этого циклично замкнутое, а поэтому, уже по-существу, вечное, вдруг разорвало круг, стремительно выпрямилось и полетело звенящей стрелой в тревожную неизвестность. История людей получила начало и неизбежный конец, где всему и вся предстояло сгореть в огне Апокалипсиса. Вечное блаженство ждало только избранных, до мелочей выполнивших условия контракта с богом.
   Воцарившийся в истории фатализм заставлял человечество торопиться без права на ошибку, непрестанно смотреть себе под ноги, дабы не упасть во мгле тревожной неопрделённости  и всё реже поднимать голову в Небо. Эта торопливая поступь истории, истерзанной войнами за веру и жизненные ресурсы, заставила и частную жизнь каждого стать короткой дистанцией, на которой надо было успеть спасти душу и отдать дань тяжким земным заботам о хлебе насущном.
   Суета выживания вытеснила сам смысл выживания.
   Человек стал «одноразовым» в своём пакетике жизни, в своём казалось бы уникальном и неповторимом шансе на бессмертие. Однако требования религиозных заповедей, несмотря на видимую простоту, были столь трудновыполнимыми, что человек, однажды оступившись, глубоко отчаивался и, махнув на себя рукой, уже не имел желания наверстывать упущенное. Закрадывалось сомнение в возможности искупления грехов в столь короткую как молния жизнь, дабы иметь полную гарантию попасть в Царствие Небесное.
  Это отчаянное сомнение утомляло и заставляло искать альтернативные пути уже без оглядки на религию, тем самым приближая картезианскую эпоху торжества Разума,  этого «приручённого» Бога философов. От которого, впрочем, пришлось тоже отказаться, взгромоздив на «свято место» вначале смертного Человека, а затем, когда он умер той же смертью, что и Бог -- всепоглощающее Ничто.
  Авраамические религии тонко играли на чувстве вины, эксплуатируя экзистенциальную  тревогу  верующего.
  Жрец превратился в кафкианского Стража врат, то и дело ставящего человека в парадоксальную ситуацию, когда любое действие не сулило окончательного результата. Об колено ломаемый человек не выдержал боли и стал сопротивляться.
  Вера с какого-то момента стала выше самого Бога. Она всё больше напоминала требование, нежели упование. Иступлённой молитвой верующий как бы уговаривал себя верить всё больше и больше, превращая это в жестокий процесс дознания с пристрастием.
  Человек попал в ситуацию Иова наказывающего себя самого. Позже это сквозное настроение эпохи Франц Кафка точно и мрачно выразит в своих абсурдистских произведениях.
  Отвоевавший жизненное пространство протестантизм, в своём примате веры над деяниями, потребовал выдать Святое Писание на руки каждому, кто хотел разобраться в сущности и объекте веры, что потребовало поголовного обучения грамоте и привлечению рационализма для более расширенного и тщательного толкования священных текстов. До этого прочный и незыблемый фундамент Церкви Христовой с его Святым преданием треснул и рассыпался на мелкие кусочки конфессий, сект и учений ложных пророков.
  Это было началом конца.
  Разум исподволь вторгся на территорию веры, широко распахнув врата в атеистическую эпоху Просвещения с её кровавыми вандеями и потрясающими открытиями в области естествознания и точных наук.
  Отчаянное упование на лучший посмертный исход так долго подогревалось навязчивыми представлениями об ужасах ада, что болезненным нарывом вылилось «по ту сторону отчаяния» в науку о «психэ», в которой мало-мальски человеку давали понять тайную причину его поступков и то, как он внутренне устроен. 
  Грех принял респектабельные очертания комплекса, с которым можно было найти общий язык.
  Психоанализ стал сублимированной формой покаяния.
  Жрецом стал психоаналитик.
  Алтарём для несуществующей души стала кушетка с жертвенно возложенным человеком.
  Бессознательное приняло очертания непредсказуемого и всесильного Бога.

(Продолжение следует в вечность)