Московит и язовит. 40 соболей пражскому Гермесу

«Гермес» в Праге


Рудольф, император Священной Римской империи, налил испанского вина. Он любил испанское. Испанские костюмы, картины, соборы. Испанские манеры и церемонии, замки, дворцы. Испанское солнце и испанский виноград…
На столике курган восточных сладостей. Огибая, весело пузатятся три бочонка в золотистых обручах с наливными трубочками - подарок дядюшки Филиппа. Из  крайних двух исходит аромат красных вин с дубовым привкусом и солярным послевкусием: нежнейшая «риоха» и чуть терпенькая «руэда». В третьем, не признавая стенок, благоухает изюмной сласти янтарный «херес». Гостинчик дорогому племяннику, августейший сорт заказывался под вкус Рудольфа - купажированная перемесь «амонтильядо» с «педро хименесом». Пониже бочат маняще взблёскивают персидский золотой ритон - в нём нежится креплёный «херес, и богемский фиал с «риохой» лунного отлива. «Сухое» жалует Джузеппе Арчимбольдо, великий живописец и изобретатель. Любимейший автор «вкусных» натюрмортов, где лица и предметы сплетаются из ягод и плодов, как в неповторимых «Временах года», четвёртый час у окна колдует над «гидравлическим полициклом». Чудо-прибор, который ни сегодня - завтра наполнит великолепные фонтаны в подвалах Старого дворца. А замшелые подвалы после векового сна проснутся в образе  чудотворных галереями никем невиданной кунсткамеры.

Рудольф оставил итальянца ради книжных поступлений. Вот они - инкрустированный стол сплошь заскатерен трактатами. Серебряный обрез «De Nova Stella» («Новая звезда») Тихо де Браге и золочёный корешок «Monas hieroglyphica» («Иероглифическая Монада») Джона Ди. А как тренькает застежками при прикосновении только что переведенная на немецкий классика герметизма*: «Llibre de l’orde de cavalleria» («Книга о рыцарском ордене») и «Liber miraculorum» («Книга чудес») Раймонда Луллия...
Император заботливо оглаживал кожаные корешки, вдыхал ни с чем не сравнимый книжный аромат, шелестел девственными сгибами неразъятых страниц и, наконец, возвёл глаза к монументальному ребристому своду - сотканные кривыми могучими стяжками цветы из камня... На глаза наплыло…

О чём я? – о чём? – нить мерцающе помигала и исчезла, зато в темечко всё настырнее покалывала тупая игла. Опять…
Император присел на диван, отхлебнул, погонял по нёбу вино. Ну да, вспомнил: всё лучшее в Испании.
Мог ли думать он иначе тот, кто с 12 лет воспитывался суровым Филиппом Разумным?
Католический Эскориал стал мальчику кровом, мавританская Альгамбра –двориком, а обходительные братья-иезуиты – окнами в холодный взрослый мир, который он так и не полюбил. А мир в ответ его не принял.
Когда 12 лет спустя мальчик вернулся насовсем, чтобы надеть императорскую корону под именем Рудольфа II, то с содроганием узрел холодную и разорённую страну с неотёсанными подданными, враждебным двором, которые встречали «испанца» ненавистью и зубоскальством. Но ещё хуже эта унылая бессрочная осада всеобщего  попрошайничества.
Покойный Максимиллиан II завещал Руди лоскутную побирушку, а к ней 16-миллионный долг. Но всего больше нового государя угнетало, что люди эти были поражены язвой тухлого протестантизма. Куда ни кинь, на что ни глянь, всё было ему чуждо и постыло. Всё, кроме города.
Прагу он любил, – и в этом стеснялся сознаться даже себе, – любил больше, чем Мадрид. И был не одинок – лучшие австрийские императоры выбирали Прагу не только для правления, но и погребения.

***
Роман с городом начался давно. Теперь он и сам уж не скажет: когда? Но именно здесь долгие годы юный Руди претворял свои фантазии - смесь театрализованных мистификаций с парадом оживающих картин, пластических скульптур. Здесь устраивал он затейливые кулинарные пиршества, «приправленные» природными метафорами из экзотических животных и растений. Двор на увлечения наследника посматривал снисходительно - чудачества больной головы. Принц же искренне полагал, что это им недостаёт образования и вкуса.
 
Впервые он увидел Прагу в 10 лет. Увидел и вознёс в пику всему, что там происходило. Короновали отца, и мальчик весь день лицезрел нескончаемую процессию лиц – чопорных и подобострастных, преданных и лицемерных. А вечером из своей детской кроватки он слышал визг пьяных баб, скрещённый с воем распалённых мужиков. И это была та же самая знать, низкая и распоясанная. Всю ночь дворец шуршал, трещал, бренчал от сорванных корсетов, разлучаемых крючков, от звяка шпор, заколок, пряжек... А дальше хлынули такие звуки, от которых его тошнило ещё много дней. Ту липкую ночную мерзость он почитал причиной боли, что с проклятой регулярностью сковывала его виски, вот как сейчас.

А тогда, ближе к утру, измученный мальчик вынес остро поразившую его мысль: это была не их матёрая потаскуха Прага. Это было нашествие злых распутников, насильников и  потаскух на его юную девочку Прагу. Именно тогда он и влюбился в неё – нежную, невинную, обесчещенную грубым зверьём – чернью при родовых гербах. С той поры он разделил их до гроба – Прагу и насильников. Всё лучшее соединилось в Праге, всё отвратительное – при венском дворе. Тем давним утром 10-летний принц задумал: «Если мне суждено стать императором, моей столицей будет Прага». А потом его и братца Эрнста увезли в Испанию, и первая держава Европы надолго заслонила всё и вся...

…Уже 4 года он германский император Рудольф II Габсбург. Но в сердце по-прежнему она - Испания. 4 года без могучего Мадрида, возвышенной Севильи и учёной Сарагосы. Замены им не будет. Зачем? Ему пришла неплохая идея: если нельзя вернуть ИХ ВСЕ ПООДИНОЧКЕ, то отчего бы не собрать ВСЁ В ОДНОМ, устроив католическую «Испанию в миниатюре»? И в ней уже укрыться, убежать от дураков, еретиков и пустомель. Место это - Прага. Пусть Вена остаётся на задворках, император будет жить и править в Праге, и чешское пепелище воссияет габсбургским фениксом*.

«Они сольются в одном сосуде - Мадрид с Севильей - и даже лучше, намного лучше. Ведь миниатюра всегда уютнее оригинала. А сердцем «дворца дворцов» станет Пражский Град. Ибо разве отыщется в Европе замок, который сравнится с ним в обширности и высоте? Нет такого! Ещё год-два-три, всего четыре-пять-шесть штрихов архитектора, скульптора и художника – в едином лице императора фантасмагорий – и можно будет поселиться здесь навсегда. Мой чертог, моя резиденция, моя библиотека, моя кунсткамера, мой музей. Сперва совью гнездо, а жаворонки и соловьи слетятся сами. В этих стенах не будет места ястребам войны, дворцовым павлинам и амбарным петухам. Приют гармонии сроднит одних титанов, таких как вот он - мой милый Арчимбольдо. Бедняжка так увлёкся гидравлическим узлом, что запамятовал даже про солнечный нектар Филиппа. Но в минуты вдохновения его лучше не отвлекать».
 
Ласково поглядывая  на благородного итальянца, император отпил херес и снял с вершины кургана плитку щербета. Так что там дальше?
«Ага, и предадимся мы тут проектам и мечтам, знанию и мысли, магии и искусству. Никому, говорите, не довелось найти философский камень? И не найдёте. Потому что его найду я. Это мой удел, указанный Всевышним. Когда? Завтра. Здесь. Во Втором Вавилоне, в Грядущей Новой Александрии – в моих Градчанах, Божьих вратах. Рудольф II – Воплощение Гермеса Трисмегиста. Под сенью Господа  моему гностическому братству всё по плечу!».

***
В третий раз пригубил играющий солнцем «жидкий янтарь» из ритона*  Ксеркса (здесь обмана быть не может: по крайней мере, тот пейсатый торговец из Яффы клялся на Библии и Талмуде, что это так). Всё заволокло сахарной пудрой. Едва не ощупью прошлёпал он в оконный неф зала Вацлава. Имея  протяжённость в 80 элле*, зал этот вмещает легион и сзывает на турнир рыцарей в полном снаряжении, и скачут они по бесступенчатой лестнице, и мистический цокот завораживает, сводя с ума…
Там же, перевязанные и зачехлённые, теснятся холсты и изваяния, что в скором времени заполнят Старый дворец. Слева ящики, в них часы: золотые и серебряные, песочные и водяные, солнечные, лунные, механические. В сундуках – драгоценные украшения и редкие минералы. В кувшинах и  мешках - монеты всех племён и времён. А вон в тех коробках и урнах - реликвии и святыни, которых нет у самого Папы. Прах Адама, гвоздь и щепка от Ноева ковчега, перо Иоанна Дамаскина, пергаменты Луки-евангелиста, свиток теолога Боэция, папирусы Александрийских мудрецов, кусочки стоп и бёдер, перстов и рёбер святых, переносица Ивана Предтечи, пучок волос пророка Иеремии…

«И будут, клянусь, будут, в Старом дворце подземные галереи и сады Семирамиды, египетские оранжереи. А бесчисленные фонтаны не уступят тем, - что в Уранисберге у Тихо де Браге. И станут Градчаны самым великим и прихотливым архитектурным кентавром. Капелла всех святых, Собор святого Вита, Старый дворец... И крыши, крыши… Крыши  в золоте».
 
А вид! Сказка несказанная! Из широкого окна за величавой Влтавой вознёсся снежный Вышеград. Неплохое место, но в сравнении с Градом убожество. Там уютно, но прозаично. Нет места для поэзии - не человеческой, а богоносной, светозарной, как у Гомера, Гесиода, Горация. И в оборонном плане Старый королевский дворец – настоящая крепость, что важно. Хочешь ты или не хочешь, о войне приходится не забывать: повсюду протестанты. Но, верую, грядёт тот час, когда, набравшись сил, имперская власть искоренит заразу, вернув заблудших в лоно римской веры.
«Я воскрешу из пепла Град, и он снова будет достоин своей знаменитой усыпальницы императоров. Карел IV Люксембургский* издал здесь написал «Золотую буллу». А я сочиню «Бриллиантовую», став Прометеем среди светлячков. Скорбен удел сей и тяжек – просвещать существа, не знающие, что мир починяют не силой кулака и не огнём мортир, а светом разума и совершенством форм. И если удастся мне засеять Эдем на этой грешной, но единственной земле, то бренный ржавый мир преобразится и воссияет Солнечным зенитом и сапфировой Луной»…

***
Ой-й-й-й! Опять, опять… в ядро сознания проникла ледяная тучка, которая вот сейчас растекается по затылку, вискам и темени, стягивает колючей свинцовой тиной… и мутнеют жёлуди в стекленеющих очах… и ураган клокочет в восковых ушах… Ещё чуть-чуть, и тебе ни до чего… За что такое наказание? Неужто тебе, именно тебе, достался наследственный недуг прабабки Хуаны Безумной – родовое проклятие Габсбургов испанского колена? И вот уже замглилась память. В прорехи, в щели, в бреши брызнули, посыпались ангелы, демоны, лица, имена. И раньше были боли, но провалов в памяти – о-о-о… нет! Всё это началось в прошлом году. Летом, да – точно – летом 1580 года на прежнюю ломоту в висках напластовались некие затмения со свинцовой затылочной колотушкой...
 
Что поразительно: боли обострялись при любом намёке на государственные дела и смягчались, стоило перевести взгляд на новую картину, мистический текст или алхимический трактат, коих молодой монарх перечитал не одну сотню. Рудольф был умён и эрудирован, но, ценя изящества, бежал основательности, а обожая музыку, чурался залпов.
Какая мука и досада: всё разом делается хмурым и свербящим. В душе тревога, в голове пурга, а в сердце уксус. И хочется бежать, но стены злобно узятся и щерятся, как пасти, пытаясь раскусить и раздавить… И ужас, ужас - до сосульчатого пота, но где укрыться? И всё же легче будет только здесь – с Арчимбольдо, в кругу первых среди смертных – алхимиков и творцов. Здесь мысль парит, идеи вьются, взыскуя по горним высям духа и мечты. Здесь восторг со-Творения, экстаз созерцания и триумф красоты...

Погасив приступ помутнения, лишь здесь он забывался на сутки, недели, иной раз – на месяцы. Ни один посол, даже самый ловкий, в такую пору не мог добиться приёма, слёзно и наивно гадая, в чём его промашка и где исток загадочной опалы? А император всего лишь бодался с кислотно-дымным затемненьем, нащупывая. Но всюду, всюду упирался в стену бесконечных тупиков.
 
Так и есть. Опять!!! Ещё какая-нибудь пара часов, и ты уйдёшь… из этого мира в тот – над-свой – с кумирами и духами… и гори синим пламенем придворная чехарда, правительствующая карусель, хозяйственная богадельня…
О, дьявол, ну, конечно же, сегодня, 10 января (1581 года), он должен принять русского посланца: сам добро давал. Но как не хочется, не можется, кто б только знал! Почему, почему нет в целом мире Империи мыслителей, учёных и поэтов? Зачем земле все эти дрязги, слёзы, пот и кровь? Не хочу… слышите? Кто слышит? Вон тот, согнутый над треногой. Запустить в него копьём?! Ах, это Арчимбольдо по прозвищу Великолепный. И он не слышит… Тоже не слышит… меня не слышит… меня…

«Ну, к чему, спрашивается, этот очередной посланец от московского Навуходоносора? Хотя к чему лукавить? Ты, император Рудольф Герметик, сочувствуешь и в глубине души симпатизируешь Ивану Схизматику. Так же одинок, так же затравлен и не более понят, чем ты. А сколько сделано им в варварской тёмной Татарии на ниве просвещения и культуры, даже книжки печатать научился. Книгочей, златоуст, словесник, музыкант, царь Иван поставил в центр мира стол московский, назвав Москву третьим Римом. Как же так? А Прага? Сердце-то – Прага. Вот в чём его ошибка. И потому Иван – всего лишь зеркало моё. Как я – его… Но я - настоящее, а он – кривое. И нас обоих считают безумными. Только мне повезло больше: народ достался покультурней… Опять сбился, с чего начал-то? А вот: ведь был же, был не далее, как… сколько – ну, два-три месяца… ранее был другой посол с Москвы - Афанасий…  Пустое: у татар фамилии не выговоришь … И тогда же, кстати, случился предыдущий приступ. И Афанасий перебивался в ожидании приёма много-много дней. И винить некого – просто не угадал.  Вот и этому, второму, похоже, не пофартило. Не приму!».

***
Как девица в купальне, застенчиво, раскрылась дверь. В самый длинный зал Европы, вот уже три года служащий музейным складом, аккуратно вкрался мажордом.
Э… как тебя (раздвигая пылающие веки), Арнольд? Нет, ах да – Фридрих. Император плохо помнил имена придворных притом, что прихватил в Прагу не больше одной пятой всех этих мерзких прилипал. И помнить не желал. То ли дело «бессмертные» - его герметики. Эротический фантазёр Бартоломей Шпрангер – любимец папы Пия V и декоратор беспримерного палаццо Фарнезе. Всезнающий придворный врач и астроном Тадеаш Гаек. Опять же славный Арчимбольдо. Но кто бы знал, как он, «Гермес на Пражском троне», хотел заполучить своих Тициана, Микеланджело, Браманте!
 
«Увы, их нет... Есть, правда, гениальный самородок Тихо де Браге… Добрый Тадеаш, спасибо ему, свёл нас с этим новым Птолемеем четыре года назад. Ну, да - точнёхонько в день коронации. Ия я клянусь, сделаю всё, чтобы заполучить безносого мудреца, оставив с носом всех не мудрых! И Джона Ди алхимика заманим. Клянусь, клянусь, клянусь: Весь Тайный Свет будет сцежен императорской линзой в Пражскую лампу. Кабалисты еврейские давно все вот тут (кулак Габсбурга сжался): раби Иегуда Лев бен Безалел, личный наш банкир Мордехай Маркус Майзель… Всё лучшее – вот в этой руке. Остальные, прочь - придворные, простолюдины, все эти ходячие мертвецы без сердца и мозгов. Куда милей наука оживленья трупов, первые уроки благополучно усвоены на Золотой улочке – столице магов и алхимиков. Моя Прага».

Однако, этот Генрих, нет – Фридрих – открывает… чего он открывает? – рот он открывает.
Император напрягся, зажал уши, крикнул болезненно:
- Что? А?! Чего тебе надо, дворецкий?!!
Сказавшись напуганным, мажордом прибулавил раздражение, отступил на полшага, потом робко – в третий уже раз! – повторил:
- Простите мою дерзость, государь, но посланный великим князем Московским барон Исаак Томас Цаверинхен прибыл во дворец по, вашего августейшего величества, благоизъявленью. Высокий двор давно собрался в малом зале. Простите за дерзость, но господа и гости пребывают в смиреннейшем ожидании: изволит ли, ваше императорское величество, принять посланца восточного царя?

К тону не придерёшься: сервильней воска, но не глина. Свеча тверда, пока не подожжёшь. Но взгляд! Политик тотчас уловил бы ассирийскую искось его глаз при слове «императорское». Рудольф не улавливал тонов, поэтому и промычал в манере им же призираемого мясника:
- За что? Какого дьявола?! Боже Всемилостивый, прости…
Простите, но беги, не беги, ори, не ори, а дальше копчика никак… Деваться некуда - иного, как принять, не остаётся.
- Мантию, – вздохнул император и припечатал пылающий лоб к ритону перса.
Услышав гулкий диалог, красавец Арчимбольдо спешил через весь зал к другу-владыке.
Полчаса спустя император был обряжен по чину.
Придворные нетерпеливо мялись. Не первый, а уже четвёртый час.
 
***
Истома прибыл за час до выхода владыки. И надлежит заметить, на этот раз он трепетал сильней, чем в Вендене или во время стычки со сворой Индрика Грима. Нынче решалась его «дипломатическая» участь. А с ней, как знать, не исход ли самой страшной после Батыя войны?!
Тугие лучи, как стрелы из турецкого лука, летели, пугая, и вонзались, ослепляя, в зрачки императора Рудольфа II – «цесаря Рудельфа», первого из двух великих властителей, коих велено было обаять Истоме Шевригину, лёгкому гончику Грозного царя. Только как тут обольстишь? Пустые зенки, точно выпитые и высосанные, на самом донышке - не небо с солнышком, а забродные дрожжи.

И почто цесарь так осерчал, не скажешь, брат Истома? Ведь, плохого не скажи: лицо умное, нос долог и прям, челюсть вперёд утолкнута – знак воли, с чем и бровь смурная солидарна. Вот разве что глаза – заслонки. И щекастое лицо - надменное, кичавое. Порода. Император! Хоть не укрылось от Истомы то, как нет-нет, да и дрогнет в этих дрожжевых, залёгших болотцах испуганный робкий лягушонок…
Чужой он на пиру-то, смекнул Истома, как и я. С самого начала гончик Грозного старался не замечать выряженных в золото и бархат придворных, целиком сойдясь на императоре, что казался ему всех в этом зале ближе. Так кто ж и как обнёс тебя, Истома, в чём оболгал, коли недюжинный сей человек ни видеть, ни слышать тебя не желает, вишь как щурится? Лях Маджич? Двурушник Грим? Не можно: их обоих обставил и обвёл…

С натугой слепнущего Полифема Рудольф II посилился стреножить волю и впрыснуть в дрожжевые глаза, которые видели: редкий же человек пред тобою, ваше императорское величество. Языком не владеет, но лик-то ренессансный. Впустую всё - глаза упрямо слипались. И красивый московлянин чего-то толковал краснО, а верзила-толмач перетолмачивал. У них всегда одно и то же, одни и те же протокольные обороты, что и предыдущий посланник Афанасий.
- Бога в Троице славимого милостью, Великий Государь, Царь и Великий Князь Иван Васильевич всея Руси… - и титулы, титулы, - тебе, дражайшему и любезнейшему брату своему Рудельфу второму, Божию милостью Цесарю Римскому, всегда Прибавителю, Немецкому, Венгерскому, Чешскому, Далматскому… Королю и Архикнязю Австрийскому, Бургундскому, Брабантскому… Маркграфу Моравскому, Князю Люксембургскому, Вюртембергскому, Швабскому, Графу Тирольскому, Феррарскому, Монарху Римского царства…
Слышали… знаем… всё старо.
 
Император заскучал, скупо зевал и поклёвывал.
- …брату своему дражайшему и любезнейшему Рудельфу  Цесарю, напоминается лёгкий поминок сорока соболей…
Вот он зевнул опять, и почти убаюканный глаз зацепил вдруг по нездешнему тёплую мякотку. Чудо называлось «сорок соболей».
Эх, вовремя смекал Истома, когда удобнее обрядом поступиться, и следовал природному чутью. А если верить нюху, то не было за всю историю государственных сношений случая, когда бы наши соболя оплошку дали. Шевригин слабенько кивнул ребятам, и цесарь увидал, как за спиной квадратного здоровяка взорвалось лёгкое облако из жаркого снега, а потом – из тёплого, но чёрного… 10 белых, 30 чёрных.

***
 …О, прекрасные русские соболя! Пушистое нежное чудо, в равной мере пьянящее разум эстета и оболдуя, чарующее око монархов и любомудров. Даже Английская Элизабет*, эта ржавая сушёная щучка, порушив церемониал, вырвала из рук боярских связку соболей, и – лапать, лапать! Рудольф был, ясно, сдержанней, он никогда не позволял себе плебейских вольностей – чопорное испанское детство не прошло бесследно, обуславливая строгость и манерность, как и положено «Гермесу», Богу мудрецов. Но и его почти «зашторенные окна» от сполохов облачной снизки взблеснули, зазолотились плёсы. И вот уже не тина - заклубилось любопытство. И забродила жизнь.
В этой связке десять белых соболей – диковина даже в мире августейших! И цесарь по достоинству оценил дар царя…
 
Русский рыцарь, – шерстяной тюрбан, лисья шуба в аляпистых пристёжках, тиснёные сапоги, - выстлал тронное изножье кипенной «периной». Всё делал небрежно – с достоинством князей - недостойных братьев императора. Рудольфу импонировали грация и гордость.
И кажимая тучность шубы ничего не значила. Под пышными мехами намётанный глаз безошибочно угадывал античность форм. Искомая стать для Скопаса и Поликлета, лепи хоть Ромула, хоть Прометея, хоть Ахилла. Одухотворённый лик. Аристократ, бесспорно! О такой модели для Геракла не мечтает редкий автор. Вот бы кому попозировать Шпрангеру. Пустое, московиты стыдливы. При виде тела краснеют, чисто девы, и принимаются креститься. Скромники. Ханжи! Или дети? Но кабы при Венском дворе хоть из дюжины один был такой…
Знаток и ценитель пропорций, Рудольф умел ценить достоинства. Его бедой было упускать недостатки. Будь иначе, он бы первым понял то, чего пока не осознал даже последним: прибытие Шевригина взорвало Прагу. Это как перед ледоходом. Сперва зловещее затишье и вдруг – трескучий взлом, как будто хрустнули хребты у тысячи слонов. И пошло, пошло - кремовая твердыня, дробясь на плиты хрусталя, плывёт, ныряет, мнёт, срезает, топит, плющит. А спереди и сзади шлейф из брызг и льдинок. Как слёзы, ослепительные слитки, с алмазной просинью прозрачнее росы…

И вот уже во все концы Европы летят курьеры. А Прага замерла: чего ждать? Ещё сильнее занимал вопрос: зачем опять?
«А, правда, зачем? Тому три месяца – по осени - тебе же доставлял царёву грамоту гонец. Имя Афанасий Rezanoff. Ты так же встречал, он так же дарил и ответно удостоился золотой цепи. Правда и то, что счастья своего Афанасий ждал долго, вкушая за царские приветы отписки и фитюльки. На этом всё! Ни обещаний о содействии против Батория, ни ответного посольства Венца к Византийцу. Справедливость вопиет признать: той миссии не посчастливилось, такое ощущение, что с первых же шагов Резаноffу st;cke in die R;der einsetzen*. Ну вот, опять отвлёкся, а новый вон как надрывается. Шуба. Душно. Пот»…

…Весь в измороси, посланец Московита, , повествовал, как краковский стервец Баторий взял искрадом русский город Полоцк «и кроворазлитие христианское сплошное учиняет, а ныне кровь христианскую разливает непрестанно, сложась заедино с басурманскими государями и, вперёд остальных, с турецким султаном, слугой и ставленником коего Стефан как был, так и остался».
Устами гонца московский монарх красноречиво звал «брата Рудельфа» к христианскому и государственному союзу, дабы унять противного обоим безродца (Грозный безошибочно угадал чувства, питаемые просвещенным австрийским цесарем к трансильванскому выскочке) и кивал на пример его батюшки – императора Максимилиана II.

***
У Рудольфа вдруг заныло под ложечкой. Такое случалось при редких уколах совести. Нет, совести у него хватало. Её просто не хватало на праздные, земные вещи и дела. В черепе плавал и плавился иней, а сердце посасывала жалость: «Право же, за что обижаешь ты этого славного рыцаря?».
И тогда, вопреки церемониям и ритуалам, не оставлявшим за гонцом права на частный перетолок, Рудольф сам тихо вдруг заговорил о путешествии. Нимало не смутившись, гонец отвечал. Его голос был силён и благозвучен – разливистый в ковке булат. Речь выразительная, модулированная - с вкрадчивыми проминками и уместными подскоками. Цесарь поначалу лишь дежурно кивал головой, но вскоре ему стало по-настоящему интересно. Когда же рыцарь добрался до Дании и Уранисберга – замка обожаемого Тихо де Браге, - Рудольф пришёл в возбуждение, которого прилюдно избегал. И Шевригин не видел никакого возбуждения, но более подкованные царедворцы мигом усмотрели шальной блеск в августейших очах, да пару судорожных примятий и подёргов жидкой бороды.
 
Оживившийся император задавал новые вопросы и, очарованный толковостью визави достиг легко довольства. Да, без сомнения, этот гонец чертовски наблюдателен. Добравшись до обсерватории Браге, он припомнил тонкости, о которых не мог слышать в своей дикой стране. Живой ум и техническая память – признак незаурядного человека. Именно эти качества располагали всё больше. Плюс ко всему, будучи редкостным домоседом, пражский затворник страх, как не любил пространственных передвижений, при этом обожал географию и рассказы о дальних местах, которые ленился  посетить. Император был просто очарован.
По окончании повести Истома вручил императору грамоты царя. Первую с просьбой безопасного препровождения в Рим и предложением христолюбивого союза. Вторую – с просьбой снарядить ответное посольство в Москву.
 
Рудольф воздержался от обещаний. И был прав. В деле имелся щекотливый пункт, который его не устраивал ни в подаче Иваном Грозным, ни в трактовке Стефана Батория: оба притязали на Ливонию. Цесарь же склонен был рассматривать её как исконно вассальную территорию Священной Римской Империи.
Встреча завершилась за добрым столом с поднятием полагаемых бокалов и на самых дружелюбных тонах, что с замкнутым и сумрачным монархом случалось нечасто. Русский гонец про это не знал и сделал вывод, что австриец не в настроении.
Но вот оповестили, что приём закончен, и милостиво обещали не тянуть с ответом. Трижды поклонившись большим обычаем, Истома с присными покинул зал. За дверью к ним притёрся юркий меднощёкий пристав и провёл в палаты. В назначенных покоях большую комнату отвели Истоме, две поменьше, - толмачам и «братьям».

 * Герметизм – закрытое учение поклонников Гермеса Трисмегиста (Тота) – герметиков и их «наследников»: впоследствии гностиков, манихеев, богумилов, катаров, розенкрейцеров, масонов –всевозможных  адептов мистики и оккультизма

Карел IV Люксембургский (1316-1378) – самый популярный в Чехии реформатор, просвещённый правитель, король Германии и Чехии с 1346 года, император Священной Римской империи с 1355 года; автор собственной автобиографии; в его «Золотой булле» 1356 года курфюрстам Империи жаловались суверенные княжеские права, а римский папа устранялся от выборов; учредил союзы земского мира; правил из Праги и возвеличил её, добился процветания Чехии, построил в Праге Градчаны и Карлов мост, основал архиепископию и первый в империи университет
 
«Чешское пепелище воссияет испанским фениксом» - за 40 лет до этих событий Прагу уничтожил страшный пожар

Ритон – рельефный древнеперсидский кубок

Ксеркс I (520-465 до н.э.) – воинственный персидский царь из династии Ахеменидов в 486-465 до н. э., сын Дария I Великого; проиграл вторую греко-персидскую войну (480-479 до н.э.), прославленную героическими битвами при Фермопилах, Саламине и Платеях
 
Элле - австрийская мера длины в 0,779 метра; таким образом, Вацлавский зал имел в длину 62 метра

Английская Элизабет – Елизавета I Тюдор (1533-1603) – королева Англии и Ирландии (с 1558), выдающийся государственный деятель, при которой королевство усилилось политически, экономически, обзавелось первоклассным флотом и превратилось в колониальную империю
 
«St;cke in die R;der einsetzen» (нем.) – «вставлять палки в колёса».

 

Глава нового исторического романа (события 1580-1582 гг.)

На картине кисти Джузеппе Арчимбольдо (1527-1593) - император Рудольф II Габсбург


Разворот глав: http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=31#31