Кроки. Драма из жизни Амедео Модильяни. 2

               
   (Продолжение)               
                Действие 2.
                Картина 1.

       Старик- шарманщик.     В 1915- 1916 на улицах Монмарта и Монпарнаса можно часто видеть довольно странную пару. Она - высокая, стройная рыжеватая блондинка в стиле Генсборо, элегантно одетая, но всегда с причудой, то в какой-то немыслимой вызывающей шляпке, то вдруг почему-то с живой уткой в корзине, спокойно болтающейся на руке вместо сумки.
      Он – помоложе и пониже ростом, смуглый брюнет в живописных отрепьях, в которых некоторые знакомые с трудом узнавали « роскошный» серебристый бархатный костюм.

      Маленький домик на ул. Норвен. Уютно обставлена студия, где Амедео занимается живописью и скульптурой.
                В студии Биатрис и Амедео. Амедео  пишет портрет Биатрис. Амедео читает ей своего любимого Данта.
      Амедео.  У меня скопилась кипа рисунков, и я вчера в кафе «Ротонда» предложил их одному маршану. Он сказал, что я за них много прошу. Можешь забрать их даром, - сказал я, проткнул эту кипу рисунков, в дырку протянул шнур и повесил их на гвоздь в туалете.
      Беатрис (с сильным английским акцентом). Это очень в твоём духе. Мне показался интересным, Амедео, портрет Диего Риверы. Он у тебя  дикий и ехидный. Круглое, лоснящееся лицо выражает такой сарказм. Ты его, явно, не приукрасил. Я написала для                «Нью эйдж» статью о судьбах кубизма.
      Амедео.  Не говори мне о кубистах. Они ищут только средства, не обращая внимания на жизнь, которая этими средствами распоряжается. Гений должен постигать её сущность сразу, с первого взгляда. 
      Беатрис (в руках у неё каменная голова).  По моей собственной неосмотрительности дом, где я живу, чуть было не оказался сожжённым пламенем гнева. Стоило мне как-то заметить вскользь, что судить о ценности произведений пластического искусства - дело критиков, потому что сам художник редко способен отличить свою хорошую работу от плохой, как вспыхнул пожар. Правда, мы его кое-как погасили, но момент был опасный. А всё-таки я продолжаю стоять на своём. Вот вам пример. У меня есть каменная голова работы Модильяни, с которой я не согласилась бы расстаться и за сотню фунтов, несмотря на нынешний всеобщий денежный кризис. А выкопала я эту голову из свалки мусора, и меня же назвали дурой за то, что я её спасла.
      Ничто человеческое не чуждо этой каменной голове, за исключением разве только самого низменного. У неё, правда, жуткая выбоина над правым глазом, но никакие выбоины ей не страшны.
      Амедео (на повышенных тонах). Она, эта вещь не была в своё время закончена, она никогда не будет закончена. Она не стоит того, чтобы её заканчивать.
      Беатрис. А в ней нечего заканчивать! Эта голова с покойной улыбкой созерцает мудрость и безумие, глубокое милосердие и лёгкую чувствительность, оцепенение и сладострастие, иллюзии и разочарование, замкнув всё это в себе как предмет вечного размышления.
     Этот камень читается так же ясно, как Экклезиаст, только его язык утешительней, потому что нет мрачной безнадёжности в этой чуждой всякой угрозы, светлой улыбке мудрого равновесия. Зачем же ты отвергаешь такое творение? Ведь им можно жить, как живут большой литературой. Я его никогда никому не отдам; разве что – поэту: он увидит в нём то же, что вижу  в нём я,  и тогда несчастному художнику волей-неволей придётся принять бессмертие. Только вряд ли художники понимают, что такое бессмертие, вряд ли они вообще над этим задумываются.
   
      Модильяни возмущается, резкие движения. Выпивает, большие глотки из бутылки.
      Беатрис.    Модильяни, вы ведь аристократ, ваша мать - светская женщина…
      Заглядывает на свой портрет.   Да я у вас, Дэдо, такая холодная и решительная!
      Амедео.   Да, моя мать - светская женщина. А вы кто такая, чтобы так со мной разговаривать?! В задумчивости. Я родился под знаком Скорпиона. Я сам себя разрушаю, и эта мысль разрушает меня, когда я пью. Боюсь алкоголя, он меня затягивает. Я от него избавлюсь. Я могу пить, когда мне это нужно для работы, а потом бросить.
      Беатрис.  Моди, я, наконец, закончила перевод поэмы Макса Жакоба «Дочь короля». На твоем портрете интеллектуал Макс так сложен - злоба, изобретательность, алчность, меланхолия, ирония, приятность, доброта, жестокость, похотливость – всё, что хотите, кроме невинности, простоты, беспечности, подлинного веселья, осуждения, неспособности к пониманию. Всё, кроме праведности.
    
      Амедео. Ты готовишь статью о моём творчестве?
      Беатрис . Нет, дорогой, просто ты закончил портрет Поля Гийома, он полная противоположность Жаку. Поль на твоём портрете лёгкий и непринуждённый поэт, но есть какая-то отрешённость в нём и высокомерие. Тебе легче стало продавать свои картины, после того, как Поль открыл собственную галерею на улице Фобур-Сент-Оноре?
      Амедео. Да, пожалуй, но дела у него идут не слишком хорошо. На его портрете я написал «novo pilota» – это ли не комплемент маршану-авангардисту ?! На днях я встретил на Монпарнасе Леона Инденбаума и предложил написать его портрет. Он воспринял это предложение очень скептически. Спрашиваю: «У тебя есть холст в доме? И краски есть?». Он утвердительно кивнул. Я пришёл, как мы договорились. Он был удивлён. Предложил мне писать на холстах, оставшихся не проданными на аукционе на улице де ля Гэтэ, грудой сваленных у него в мастерской. Я решился записать его портретом только третий, предложенный холст, ведь там были очень приличные работы. Я говорю: «Нет, на этом я писать не могу». Леон даже подумал, что я отлыниваю от работы. Я закончил его портрет за три сеанса. Портрет кажется, получился. Я подарил его Леону. Он хотел всучить мне деньги, но я знал, что у него тоже нет денег. 
    
     Старик-шарманщик.     После войны, когда  времена пошли совсем неважные Леону  Инденбауму, чтобы хоть как-то продержаться пришлось многое продать и портрет этот – тоже. Совесть его грызла, и он рассказал Модильяни. Он  стал успокаивать Леона:                «Ничего. Я очень хорошо понимаю. Со мной то же самое случается и всегда может опять случиться. Не велика беда! Я напишу с тебя новый портрет». Но этого нового портрета он уже не написал. 

     Беатрис.  Жить с Модильяни становилось всё тяжелее и тяжелее. Модильяни подозревал меня, сам никогда не зная точно, в чём именно, пока я его не бросила.
Теперь он по крайней мере знал, что я способна его бросить. Я сама не знаю, почему я это сделала после того, как зашла так далеко. Кажется я безумно любила его.

     Старик-шарманщик. Роман Амедео и Беатрис продолжался около двух лет (1915- 1916 года). 
     Макс Жакоб, о котором говорила Беатрис погиб в нацистском концентрационном лагере.
     Поль Гийом кончил жизнь самоубийством. Сама Беатрис намного пережила своего любимого друга. Жизнь она закончила в Англии в одиночестве и страшной нищете. В 1943 году открыла газовую горелку последний раз в своей жизни.
               
                Картина 2.
               
               
      Знакомство Модильяни с канадской студенткой Симоной  Тиру. Юная рыжеволосая красавица, похожая на  образы с картин Леонардо да Винчи в Лувре. В молочной  Модильяни расплатился за её завтрак своим рисунком. Симона  становится моделью Модильяни и переезжает к нему жить.
       
     Амедео. Симона, пойдёшь со мной к Кислингу, в его мастерскую?. К трём часам придёт позировать мне Жан Кокто.
     Симона. С удовольствием, Вы сблизились с Кокто, стали друзьями. Он уже достаточно популярен благодаря дягилевским «Русским сезонам». Жан называет тебя, Амедео, «нашим аристократом». Ты же изображаешь его как на троне, элегантным как денди. Ты хотел подчеркнуть его ведущее положение среди литераторов Парижа сегодня. Ты будешь писать Жана, а я буду позировать Кислингу. Тебе, наверное, уже надоело рисовать и писать меня! Кислинг и его жена Рене часто позировали тебе, теперь, если он захочет, я буду позировать ему.
                Амедео и Симона уходят.
     Симона  (возвращается).  Отношение ко мне Модильяни резко изменилось, как только он узнал, что я беременна. Он не хотел ребёнка. Я же так любила его, что мне хотелось ребёнка от него. Я родила и этим ускорила разрыв. Амедео вообще не захотел нас видеть. Я написала ему письмо. Любовь моя к нему была безгранична.
                Дорогой мой друг!
     Моя мысль со всею нежностью обращается к Вам в канун этого нового года; мне хотелось бы, чтобы он стал годом нашего морального примирения. Я отбрасываю в сторону всякую сентиментальность и хочу только одного, в чём Вы мне не откажите, потому что Вы умны и Вы не трус: это примирение, которое позволит мне от времени до времени Вас видеть. Клянусь головой сына, который для меня – всё, что я далека от какой бы то ни было хитрости. Но я Вас слишком любила и я так страдаю, что умоляю Вас об этом, как о последней милости.
     Я буду сильной. Вы знаете моё теперешнее положение: материально я не нуждаюсь ни в чём и зарабатываю себе на жизнь вполне достаточно.
     Здоровье моё очень плохо, туберкулёз лёгких, к сожалению, делает своё дело… Мне то лучше, то хуже.
     Но я так больше не могу. Мне просто хотелось бы немножко меньше ненависти с Вашей стороны. Умоляю Вас, взгляните на меня по-доброму. Утешьте меня хоть чуть-чуть, я слишком несчастна, и мне нужна только частица привязанности, которая бы мне так помогла.
     Ещё раз клянусь Вам, что у меня нет никакой задней мысли.
     Я сохраняю к Вам всё нежность, которая у меня и должна быть к Вам.

     Старик-шарманщик.  Симона самозабвенно полюбила Амедео. Он был жесток с ней. Она пережила его на один год.   Амедео говорил: "Ах, эти женщины! Лучший подарок, который можно им сделать это ребёнок. Только не надо с этим спешить. Им нельзя позволять переворачивать вверх дном искусство, они должны ему служить. А наше дело следить за этим". 
      Жанна Модильяни в своей книге об отце, утверждает, что у Симоны был сын от Модильяни, которого сам он не признавал. После смерти матери ребёнок был усыновлён одной французской семьёй.  Через несколько лет женщина, помогавшая усыновлению, получила фотографию мальчика, удивительно похожего на Модильяни, на которой не было написано ни одного слова.
     О Кислинге, который, как мог старался помочь Модильяни, могу сказать, что к концу войны он возвратился с тяжёлой контузией от удара прикладом в грудь.


                Действие  3.
                Картина 1.

       Анна и Николай в Слепневе. В комнате узкий твердый диван. Над диваном небольшой портрет  Николая I. В комнате большая икона – Христос в темнице. Шкаф – старая библиотека: «Северные цветы», барон Брамбеус и Руссо.
       Звучит романс - М.А. Матвеев. С.М. Слонимский.
                Муж хлестал меня узорчатым,
                Вдвое сложенным ремнём.
                Для тебя в окошке створчатом
                Я всю ночь сижу с огнём.
                Рассветает. И над кузницей
                Подымается дымок.
                Ах, со мной, печальной узницей,
                Ты опять побыть не мог.
                Для тебя я долю хмурую
                Долю-муку приняла.               
                Или любишь белокурую,
                Или рыжая мила?
                Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
                В сердце темный, душный хмель,
                А лучи ложатся тонкие
                На несмятую постель.

      Анна. В 1911 году я приехала в Слепнёво прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепнёве, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: «К слепнёвским господам хранцуженка приехала».

      Николай.                У меня не живут цветы,
                Красотой их на миг я обманут,
                Постоят день-другой и завянут,
                У меня не живут цветы.
                Да и птицы здесь не живут,
                Только хохлятся скорбно и глухо,
                А наутро – комочек из пуха…
                Даже птицы здесь не живут.
                Только книги в восемь рядов,
                Молчаливые, грозные томы,
                Сторожат вековые истомы,
                Словно зубы в восемь рядов.
                Мне продавший их букинист,
                Помню, был и горбатым и нищим…
                …Торговал за проклятым кладбищем
                Мне продавший их букинист.
       Анна.                Я и плакала и каялась,
                Хоть бы с неба грянул гром!
                Сердце тёмное измаялось
                В нежилом дому твоём.
                Боль я знаю нестерпимую,
                Стыд обратного пути…
                Страшно, страшно к нелюбимому,
                Страшно к тихому войти.
                А склонюсь к нему, нарядная,
                Ожерельями звеня,-
                Только спросит: « Ненаглядная!
                Где молилась за меня?»
       Николай.                Я жду, исполненный укоров:
                Но не  весёлую жену
                Для задушевных разговоров
                О том, что было в старину.
                И не любовницу: мне скучен
                Прерывный шепот, томный взгляд,
                И упоеньям я приучен,
                И к мукам горшим во стократ.
                Я жду товарища, от бога
                В веках дарованного мне
                За то, что я томился много
                По вышине и тишине.
                И как преступен он, суровый,
                Коль вечность променял на час,
                Принявший дерзко за оковы
                Мечты, связующие нас.
         Анна.                Дьявол не выдал. Мне всё удалось.
                Вот и могущества явные знаки.
                Вынь из груди моё сердце и брось
                Самой голодной собаке.
                Больше уже ни на что не гожусь,
                Ни одного я не вымолвлю слова.
                Нет настоящего – прошлым горжусь
                И задохнулась от срама такого.
        Николай.                И чего ещё ты хочешь, сердце?
                Разве счастье- сказка или ложь?
                Для чего ж соблазнам иноверца
                Ты себя покорно отдаёшь?
                Разве снова хочешь ты отравы,
                Хочешь биться в огненном бреду,
                Разве ты не властно жить как травы
                В этом упоительном саду?
        Анна.                Сердце к сердцу не приковано,
                Если хочешь - уходи.
                Много счастья уготовано
                Тем, кто волен на пути.
                Я не плачу, я не жалуюсь,
                Мне счастливой не бывать.
                Не целуй меня, усталую,-
                Смерть придёт поцеловать.
                Дни томлений острых прожиты
                Вместе с белою зимой.
                Отчего же, отчего же ты
                Лучше, чем избранник мой?
       Николай.                Я не буду тебя проклинать,
                Я печален печалью разлуки,
                Но хочу и теперь целовать
                Я твои уводящие руки.
                Всё свершилось, о чём я мечтал
                Ещё мальчиком странно влюбленным,
                Я увидел блестящий кинжал
                В этих милых руках обнажённым.
                Ты подаришь мне смертную дрожь.
                А не бледную дрожь сладострастья,
                И меня навсегда уведешь
                К островам совершенного счастья.
               

                Картина 2.

     Анна (читает письмо Николая, она гостит у своих родителей).  Милая Аничка, как ты живешь, ты ничего не пишешь, как твоё здоровье, ты знаешь, это не пустая фраза. Мама нашила кучу маленьких рубашечек, пелёнок и т. д. Она просит очень тебя целовать.
     Я написал одно стихотворение вопреки твоему предупреждению не писать о снах, о моём итальянском сне во Флоренции. Посылаю его тебе, кажется очень нескладное. Напиши, пожалуйста, что ты о нем думаешь? Живу здесь тихо, скромно, почти без книг, вечно с грамматикой, то английской, то итальянской. Данте уже читаю, хотя, конечно, схватываю только общий смысл и лишь некоторые выражения. С Байроном дело обстоит хуже, хотя я не унываю. Я увлёкся также верховой ездой. Уже могу на рыси вскакивать в седло и соскакивать с него без помощи стремян. Мы с Олей устраиваем теннис. Таким образом, хоть похудею. Молли наша дохаживает последние дни, и для неё уже поставлена в моей комнате корзина с сеном. Она так мила, что всех умиляет. Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как пред ней разлетаются все акместические хитросплетения! Мне кажется, тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби.
     Кажется, земные наши роли переменятся, ты будешь акмеисткой, я мрачным символистом. Всё же я надеюсь обойтись без надрыва.
     Аничка милая, я тебя очень-очень и всегда люблю. Кланяйся всем, пиши. Целую.

     Старик-шарманщик. 18.09 (01.10) 1912 года в родильном приюте имп. Александры Фёдоровны, помещаемом на 18 линии Васильевского острова в Петербурге,  у Ахматовой родился сын Лев. 
     Маковский вспоминает: "Тяжелые роды прошли ночью...  Был ли доволен Гумилёв прибавлением семейства?  От его троюродного брата  Д.В.Кузьмина-Караваева (в священстве отец Дмитрий) я слышал довольно жуткий рассказ об этой ночи. Будто бы Гумилёв настаивал на своём презрении к «брачным узам», кутил до утра с троюродным братом, шатаясь по разным весёлым учреждениям, ни разу не справился о жене по телефону, пил в обществе каких-то девиц".
     Из воспоминаний П.Н.Лукницкого: "По словам Ахматовой в приют они с Гумилёвым прибыли к 10 часам утра. А к вечеру Николай Степанович пропал. Пропал на всю ночь. Наследующий день все приходят к Анне Андреевне с поздравлениями, и она узнаёт, что муж дома не ночевал. Потом, наконец, приходит Николай Степанович с лжесвидетелями. Поздравляет. Очень смущен".
     Николай уезжает в 1913 году в Африку, он командирован Академией наук.

               
     Николай.  Милая Аничка, я уже в Одессе и в кафе почти заграничном. Напишу тебе, потом попробую писать стихи. Я совершенно выздоровел, даже горло прошло, но еще несколько устал, должно быть с дороги. Зато уже нет прежних кошмаров: Снился раз Вяч. Иванов, желавший сделать мне какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся. В книжном магазине посмотрел «Жатву». Твои стихи очень хорошо выглядят, и забавно потому, как сбавлен тон, заметка Бориса Садовского. Здесь я видел афишу, что Вера Инбер в пятницу прочтёт лекцию о новом женском одеянии или что-то в этом роде, тут и Бакст и Дункан и вся тяжёлая артиллерия! Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке». Они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят, так просто сказано, так много, и я совершенно убеждён, что из всей послесимволической поэзии, ты, да, пожалуй, Нарбут, окажитесь самыми значительными.
     Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, но
и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадёжно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда не смогла бы заняться исследованием страны Галла и не понять, увидя луну, что она алмазный щит богини… Паллады.
    Любопытно, что я сейчас опять такой же, как тогда, когда писались «Жемчуга»; и они мне ближе «Чужого неба».
    Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить  «папа». Пиши мне до  1.06 в Дире-Дауа, до 15.06 в Джибути, до 15.07 в Порт-Саид, потом в Одессу.
    Милая Аничка, представь себе с Одессы ни одного стихотворения, Готье переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима сказывается, я отдыхаю как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпением жду Африки.
    Учи Лёву говорить, не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире-Дауа много писем и помечай их числами. Горячо целую тебя и Лёву. Погладь Молли. Всегда твой. Коля.
    Дорогая моя Аничка,  я уже в Джибути, доехал и высадился прекрасно. Моё нездоровье прошло совершенно, силы растут с каждым днём. Вчера я написал стихотворение, посылаю его тебе. Напиши в Дире-Диуа, что ты о нём думаешь. Мой дневник идёт успешно, и я пишу его так, чтобы прямо можно было печатать. В Джидде с парохода мы поймали акулу. Это действительно зрелище. Оно заняло две страницы дневника. Что ты поделываешь? Право уже в июне поезжай к Инне Эразмовне. Если не хватит денег, займи, по возвращении в Петербург у меня они будут.
    Посылай мне сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала. Лёве скажи, что у него будет свой негритёнок. Пусть радуется. С нами едет турецкий посол, назначенный в Харрар. Я с ним подружился. Он будет собирать для меня абиссинские песни и мы у него остановимся в Харраре. Со здешним вице-консулом Голебом, с которым я, помнишь, ссорился, я окончательно помирился, и он оказал мне ряд важных услуг…

               
                Картина 3.

             
     1914 год.  В глубине сцены взлетает второй занавес. Страшная лестница, освещенная газом (синий свет)
     Звучит романс А.С. Лурье.
                Пахнет гарью. Четыре недели
                Торф сухой по болотам горит.
                Даже птицы сегодня не пели,
                И осина уже не дрожит.
                Стало солнце немилостью божьей,
                Дождик с Пасхи полей не кропил.
                Проходил одинокий прохожий
                И один во дворе говорил:
                «Сроки страшные близятся. Скоро
                Станет тесно от свежих могил.
                Ждите глада, и труса, и мора,
                И затменья небесных светил.
                Только нашей земли не разделит
                На потеху себе супостат:
                Богородица белый расстелит
                Над скорбями великими плат».

      Париж. Лунная ночь. Большой воздушный корабль навис над городом. В него стреляют, но он едва шевелится.

      Модильяни (скрепя зубами от ненависти).   Сегодня война разразилась над Францией, завтра захватит Италию, кому понадобилась эта человеческая бойня! Это мировая катастрофа! Сирены Эллады нежно пели, пением они сводили с ума мореплавателей. У сирен двадцатого века препротивный голос. И он будет звучать в ушах всех поколений этого века!

     Старик- шарманщик.  Николай в 1914 году ушел добровольцем и сделал всё, чтобы попасть в действующую армию. За время службы он заслужил два Георгиевских креста. В 1915-1916 годах печатает  «Записки кавалериста». В 1916 году выходит его книга            «Колчан». В мае 1917 получает назначение в экспедиционный корпус, в расположении союзных войск.   

      Анна.  Это сделала я, когда  Коля вернулся из Парижа во время войны. Я почувствовала, что мы чужие, я объявила ему, что нам надо разойтись. Этот разрыв уже наметился в 1914,  совместная поездка в Италию  не улучшила наши отношения.  1917 год я встретила в Слепнёве. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мёрзла в холодной наёмной комнате, мне, казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января,  в этот день я обедала у Натана Альтмана. Он подарил мне свой рисунок и написал: « В день Русской Революции». Другой рисунок (сохранившийся) он написал:  «Солдатке Гумилёвой от чертёжника  Альтмана»

      Анна (обращаясь к Николаю).  Я хочу с тобой навеки расстаться.
      Николай (побледнел, помолчал).  Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать все, что ты хочешь.
      Николай уходит.
      Анна.  Институт развода – лучшее, что изобретено человечеством.


      Старик-шарманщик.     Этот разговор произошёл 5 августа 1918 года. После развода Николай женился, и у него в1920 году родилась дочь Елена.


      Анна. Только раз Н.С. Гумилёв, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк  (в мае1918года), и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилёв в  какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим осталось примерно по три года, и обоих ждала громкая посмертная слава.

     Старик -шарманщик.     Анна Андреевна несколько раз соединяла свою жизнь, с полюбившимся ей человеком, но эта связь, иногда довольно продолжительная, обрывалась, и снова одиночество, и снова стихи, полные горечи и мужества. Должно быть, никогда не была понята любимым человеком до конца, а может быть, поэту и не должно быть понятым?
               
               
                Действие 4. 

                Картина 1.

     Жанна Эбютерн (юная, невысокая, стройная, длинные косы,  почти подросток, женственная, с застенчивой улыбкой, тихий голос, смотрит на всех удивлённо, никогда ни глотка вина).
     Я была студенткой эскизного класса в художественной школе на улице Гранд-Шомьер, когда встретилась там с Модильяни в июле 1917 года. Меня поразила его необычайная внешность, его обаяние, красота его глаз… Модильяни видел только то, что было прекрасным и чистым. Меня прозвали Красной фасолинкой (Haricot Rouge) из-за рыжеватых моих волос, которые я укладывала в высокую причёску, и иногда звали «Кокос» ( Noix de Coco) 
     Модильяни сидит перед холстом, который поставил на стул и спокойно работает, отрываясь лишь изредка, чтобы сделать глоток красного дешёвого вина из стоящей рядом бутылки. Иногда он встаёт, придирчиво оглядывает свою работу и бросает взгляд на Жанну.

     Амедео.  Жанна, у тебя незаурядные способности и ты мало работаешь, тебе надо бы больше писать. А сама ты как боттичеллиевская мадонна, тебя писать одно удовольствие.
     Жанна.  А я очень люблю тебе позировать. Мне даже странно, как это Сезанн орёт на свою жену Гортензию: «Сиди смирно – как яблоко».  Я с удовольствием сижу возле тебя, столько, сколько тебе нужно для работы. Моди, ты сходил бы,  к врачу, не знаю, как мне уговорить тебя это сделать. Ты выглядишь, как-то не очень хорошо. Да, и кашляешь ты всё сильнее, вот опять кровь на платке.
     АМЕДЕО. Вчера я был в таком состоянии, что всё пляшет вокруг меня, как на пейзажах Сутина. Я сказал Зборовскому. Не беспокойтесь, в Сутине я оставляю Вам гения.  Когда я сделал несколько рисунков русского поэта Ильи Эренбурга и подарил их ему, то получил от него  ответный подарок, он посвятил мне стихи. Хочешь прочитать? Они встретились мне сейчас среди бумаг.
      Протягивает Жанне стихи, посвященные Модильяни. Помечено апрелем 1915года.
      Жанна читает стихи  тихим голосом. Модильяни разыгрывает эту сценку со смехом.

      Ты сидел на низенькой лестнице,
      Модильяни.
      Крики твои – буревестника,
      Уловки обезьяньи.
         А масляный свет приспущенной лампы,
         А жарких волос синева!..
         И вдруг я услышал страшного  Данта-
         Загудели, расплескались тёмные слова.
      Ты бросил книгу,
      Ты падал и прыгал,
      Ты прыгал по зале,
      И летящие свечи тебя пеленали.
         О, безумец без имени!
         Ты кричал - «Я могу! Я могу!»
         И какие-то четкие пинии
         Вырастали в горящем мозгу,
         Великая тварь-
         Ты вышел, заплакал и лёг под фонарь.
      Амедео. Жанна, я забыл сказать тебе, что я еврей. Родом из-под Ливорно.
               
      Жанна рисует Модильяни. Он сидит за столом и пишет письмо. На столе лампа, свечка, графин со стаканом, пиала. Амедео в шляпе и накинуто пальто.

      АМЕДЕО. Жанна, я писал  поэта Блеза Сандрара, а он прочитал мне строки из своей поэмы «Проза сибирской магистрали и маленькая Жанна», послушай: « Я видел тихие эшелоны, чёрные эшелоны, они возвращались с Дальнего Востока, как призраки. Мой глаз их сопровождал - Фонарь последнего вагона. На станции Тайга сто тысяч раненых лежали в агонии. В Красноярске я видел лазареты. Я видел эшелон потерявших рассудок. Пожар был на всех лицах, пожар занимался во всех сердцах…»
      Жанна. Дедо, я плохо знаю его, но Шагал о нём говорит, что это светлый, ясный, пламенный человек. Но, то, что ты прочитал, ещё говорит ещё и о страстности и неравнодушии Блеза.

     Старик-шарманщик.  Удивительным человеком был Блез Сандрар! Его можно было бы назвать романтическим авантюристом, если бы слово «авантюрист» не утратило своего подлинного значения. Сын шотландца и швейцарки, замечательный французский поэт, оказавший влияние на Гийома Аполинера, человек узнавший все профессии, исколесивший весь мир, он был дрожжами своего поколения. Когда ему было шестнадцать лет, он уехал в Америку, в Канаду; был добровольцем в Иностранном легионе, потерял на войне правую руку, побывал в Аргентине, в Бразилии, в Парагвае; был истопником в Пекине, бродячим жонглёром во Франции, снимал с Абелем  Гансом фильм «Колесо», покупал в Персии бирюзу, занимался пчеловодством, работал трактористом, написал книгу о  Римском-Корсакове; никогда  не был опустошённым, оробевшем, отчаявшимся.

     АМЕДЕО. Когда я летом жил у художника  Остерлинда, на его вилле                «La Riante» («Смеющаяся»), в Кань под Ниццей, попросил его свести  меня к Ренуару. Семидесяти семилетний  Ренуар жил в Кане на Лазурном берегу. Его мучила подагра, и он писал, привязывая кисти к руке. Старик принял нас в светлой столовой. Его привезли в кресле на колёсиках. Он был в шапочке, шалью на плечах. «Вы тоже художник?» - спросил он меня. Он показал мне свои последние работы и стал учить меня всегда писать с радостью, кисть должна ласкать на холсте обнажённые зады.  Я пошёл к двери, а потом не выдержал и сказал: «А меня вообще не интересуют зады!». Так началось и закончилось моё знакомство с Ренуаром. Жалко только Остерлинда, уж очень он переживал мою невежливость. Сутин меня, конечно бы, не понял. Для него Ренуар – «потерянный рай». В общем-то забавная история случилась. 

     Старик-шарманщик.  29 ноября  в Ницце, где  Жанна и Модильяни жили, у них родилась дочка, которую назвали, как  мать Жанной. Она была зарегистрирована как дочь Жанны Эбютерн от неизвестного отца. Родители были не венчаны. Не придавали этому никакого значения. АМЕДЕО написал письмо: Милая мама.  Бесконечно благодарен тебе за твоё ласковое письмо. Малютка здорова, и я тоже. Я нисколько не удивлён, что такая мать, какой всегда была ты, почувствовала себя настоящей бабушкой независимо от каких-либо «законных оформлений».
Посылаю тебе фотографию.
                Крепко тебя целую.
                Дэдо.


                Картина 4.

      Скамейка в Люксимбургском саду. Сидит Модильяни. В руках букетик фиалок. Поёт хриплым сдавленным голосом. Пьян. Подходит Жанна. Заметна беременность.
                Жанна.  Моди, я уже не знала, где тебя искать.
      АМЕДЕО (протягивает Жанне букетик фиалок).     Мы с Утрилло поссорились с Розали. Она перекричала нас. Кричала мне по  итальянски. Утрилло - по французки. Крик стоял такой, что в ресторан заглядывали любопытные. Пока она кричала, Утрилло успел нарисовать пастелью на стене ресторанчика угол Монмартра. Он кричал, что этот рисунок стоит подороже, чем бутылка дешёвого вина, которую мы выпили. Розали кричала, что она не может разломать стены ресторана, чтобы расплатиться  за вино на рынке. Я кое-как примерил их, сказав, что бифштекс важнее рисунка. Рисунок я легко могу сделать, а бифштекс сделать не могу. У Розали, на стене ресторана работы Пикассо, Утрилло, Кислинга. Я не раз расплачивался с ней за тарелку горячих макарон с болонским соусом своими рисунками.
      ЖАННА.     Моди, дорогой мой, пойдём домой.
      АМЕДЕО.   Послушай, что я сочинил:
                « С вершины Чёрной Горы король
                Тот, кто был Им поставлен, царить, вершить, 
                Слёзы льёт вместе с теми, кто не смог
                вознестись до звёзд.
                Из-под тусклой короны туманов
                Падают капли, перлы
                На тяжкую жаркую ночь».
      Жанна. У тебя получился великолепный верлибр. Пойдём домой, уже поздно. В парке так сыро, тебе это вредно. Ты опять будешь кашлять всю ночь.
Поднимает Амедео, и они уходят.      
      Я не знаю, как бы мы с тобой жили, если бы не такая преданность к тебе, к нам Збо.  Этот поэт, став маршаном, сразу же обнаружил, что продавать твои работы ему так же трудно, как тебе самому. Но у него больше терпения, чем у тебя, да и умения убеждать. Кроме того, он неутомим в желании, помочь тебе. Он считает, главной заботой, чтобы у тебя было достаточно еды.
      Амедео.  И главное всё необходимое для занятий живописью… Збо сам готов остаться без табака, лишь бы у меня было вино, всё больше и больше нужное мне для работы.
      Жанна. Мне рассказали, что он с женой даже продал что-то из своих вещей, только чтоб создать тебе условия для работы.
      Амедео. О, мама  мия, до чего я дожил. Я, правда, сделал уже много портретов и его и его жены. Конечно, без них мы с тобой совсем пропали бы.
Уходят.
                Картина 5.

      Скамейка  у церкви Монруж. Холодная ночь. Ледяной ветер раздувает синюю куртку Модильяни. Пальто валяется рядом.
      Амедео.   У меня нет друзей!  Они не захотели посидеть со мной на скамейке, в этой гавани. И пусть, ушли без меня! Нет у меня друзей!
      Читает свой верлибр.  Сбивчиво. С паузами.
                Заклинанье…Шум…
                Страшный шум тишины
                В эту полночь души,
                О крик тишины!
                Лай собачий, и зов,
                Чья-то песнь-
                К солнцу, в самую высь,
                Сладостный ритм,
                Громовая тоска.
                Божество.
                Бездомных зовёт,
                Всех далёких бездомных зовёт
                Труба тишины.
                Барка покоя, сюда!
                Укачай меня,
                Усыпи меня
                До зари, до зари».

      Вдруг запел протяжное, по-еврейски, «Кадиш», заупокойную молитву.

               
                Картина 6.

      Комната. На полу валяются пустые бутылки, банки из-под сардин. На мольберте последняя работа Модильяни – портрет композитора Марио Варвольи. На кровати Модильяни. Рядом Жанна. Очень холодно. Укутаны.
      Амедео. Нет сил больше, терпеть эту боль.
      Жанна (белая кофта, платок терракотового цвета, синяя юбка).   Сейчас Кислинг привезёт ещё другого врача, возможно, тебя положат в больницу. Тебе там обязательно помогут.

      Старик-шарманщик.     Модильяни был перевезён в больницу на улице Жакоб, в больницу для бедных и бездомных, но помочь ему уже не смогли. Он скончался со словами: «Cara Italia…    Cara, Cara Italia».
      Я прочту Вам выдержки из письма Леопольда Зборовского - Эммануэле Модильяни – брату                Амедео.
                Дорогой Модильяни!
Отныне Амедео, мой самый близкий друг, покоится на кладбище  Пер-Лашез. Его могила покрыта цветами, согласно Вашему и нашему желанию. Вся  причастная к искусству молодёжь участвовала в трогательных и торжественных похоронах нашего дорогого друга и самого талантливого художника нашей эпохи.
     Последний месяц Амедео всё мечтал поехать в Италию с женой и дочкой. Он ждал родов жены  - новорожденного ребёнка он хотел оставить во Франции у той же кормилице, у которой сейчас находится его дочка Джованна…
     Его последней, большой мечтой было уехать в Италию. Он много и часто говорил о Вас и своих родителях. Его несчастная жена не пережила его. На другое утро после его смерти, в                4 часа  утра она выбросилась из окна пятого этажа того дома, где живут её родители и разбилась насмерть.
     Его чудесная дочка, которой теперь 14 месяцев, всё ещё находится у кормилицы. За три недели до смерти Модильяни… поехал навестить дочь. Вернулся он очень счастливым. Теперь я о ней забочусь.  Но заменить родителей можете только вы один. Мы с женой с радостью удочерили бы её, но Амедео всегда выражал желание, чтобы она воспитывалась в Италии, в его семье…
    Дорогой Модильяни, простите, что я Вам не написал раньше, но я был потрясён этими ужасными событиями, у меня не было сил ни писать, ни думать…
                Преданный Вам, Леопольд Зборовский
               

    …Модильяни, который жил и умер на Монпарнасе, чужеземец, утративший связи со своей родиной и нашедший во Франции истинную родину своего искусства, является, быть может, самым современным художником. Быть современным художником – это, в сущности, значит творчески передать трепет своей эпохи, выразить её живую и глубокую психологию.

     Зеркала. Движение  портретов,  мелькание образов его друзей,  задержаться на портрете Анны Ахматовой.  Звучит музыка.
      
     Перед нами не изображение Анны Андреевны Гумилевой 1911 года, но «ахроничный» образ поэта,  прислушивающегося к своему внутреннему голосу.
     Так дремлет мраморная  «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей.
     Микеланджело посвятил своей «Ночи» четверостишие, переведённое на русский язык Тютчевым.
                Молчи, прошу, не смей меня будить.
                О, в этот век преступный и постыдный
                Не жить, не чувствовать - удел завидный…
                Отрадно спать, отрадней камнем быть.