Вот и поговорили

- Кать, я больше не могу, - с трудом разогнувшись и переждав мельтешение разноцветных кругов перед глазами, сказала я.
- Давай, давай. Передохни. А то аж посерела.
- Пройдусь немного. Отдышусь.

Тропинка скользила вдоль оградок, низких и высоких, штакеточных, каменных, ровно-реечных или витых - металлических. И за каждой – маленький кусочек земли, ухоженный  или заброшенный, с горизонтально расположенными, наклонными или вертикальными плитами, бетонными, гранитными и даже мраморными, или просто  холмики с обычными деревянными крестами - последний приют.  И даты жизни.
Дорожка разделилась и потекла двумя рукавами, верхним, хорошо протоптанным и нижним, поросшим густой, выше колена, травой.

В оградке не было калитки   и почти напротив проема, чуть наискось - удобная  - приглашающая – свеже-оструганная, золотистая скамейка. А в углу – куст калины, с растопыренными гроздьями налитых алых ягод.

Две плиты из полированного черного камня. Рядышком. Муж и жена. Мария Сергеевна с добрым терпеливым лицом русской женщины. Теплые глаза, полноватая, и, судя по осанке, статная. У таких – что пироги, что незатейливая картошка – ум отъешь..  И Василий Федорович. Худощавое лицо, уставший взгляд из-под угловато-опущенных, треугольником, век, выходная рубаха, белая, застиранная, аккуратно застегнутая под узкое горло, он видится невысоким и жилистым - и жнец, и кузнец... Двадцать второго года рождения.  Она на год старше.  И ушла раньше, оставив его в сиротстве на долгие шесть лет. Чаще бывает наоборот. Женщины жалостливее  и оберегают своих мужчин от горечи неприкаянного вдовства. Возможно, он любил сильнее. Что ж, не удивительно - такая женщина.
И отмерял ему Бог восемьдесят лет и три года.
 
- Ну, здравствуй, Василь Федорыч. Видать, досталось  тебе, - я посмотрела на звезду, выбитую в углу плиты, –   и повоевать пришлось, и страну, порушенную войной, поднимать. И пахать, и сеять.  Я вздохнула и помолчала, разглядывая гравировки. У  Марьи Сергевны в правом углу плиты маленький крестик с короткой диагональной верхней перекладиной. Все верно. Все, как должно быть. Он – защитник и пахарь. Она – многотерпие и милосердие.
- А правильный ты, по всему,  мужик был. И жизнь у тебя, Василь Федорыч, была правильная. Мужская. Трудная. Война.  Работа до кровавого пота.  Редкие  праздники. Очень редкие. Но вот умели вы веселиться. И сплясать, и на гармони сыграть, и песни спеть. Да так, что черти пугались и прятались.
А мы?  Измельчали, - еще раз бросив взгляд на дату смерти - 2005 год: -Жаль, что и тебе довелось увидеть во что превратилось то, что ты защищал и отстраивал.

Густые лохматые ветви могучей голубой ели, выросшей по ту сторону кладбища, перекинулись через высокий глухой металлический забор и протянули свою распушенную игольчатость к двум могилам, образовав навес над скамейкой. Красавица ель. Сама выросла. Ну что ж - заслужил.

- Веришь ли, Василь Федорыч  – перед детьми стыдно. Что мы им оставим? Землю загаженную? Страну разворованную?
А твои-то вон как все обиходили. Хороших детей вырастил. Не забывают. И себе место подле оставили.

Вздохнула: - Ну, идти мне надо, Василь Федорыч. Ты поближе будешь – помолись о возрождении земли русской. Может, тебя услышат. Прости, если что не так сказала,-
и поклонилась двум плитам.


Катя пыхтя достригала шиповник. Кусты, буйно  разросшиеся вдоль всего ограждения, поддавались плохо, секатор с длинными ручками - специальный - тоже выдохся и уже не срезал, а лишь ломал и вяз в сломанных ветках.
- Ты где была? – она подняла голову. - Тебе плохо?
- Да нет, ничего. С Василь Федоровичем беседовала.
- С каким Василь Федоровичем?
- Да там лежит, на том конце, - и махнула рукой.