Любимые

Правленный

Михаил Дужан


Любимые





















Любовь – это жизнь
(от автора)

Вы, уважаемый читатель, открыли книгу, возможно, с названием несколько необычным. О чем она? Что нового можно из нее узнать. Интересная она, или – так себе, когда  говорят о сером и скучном произведении писателя.
Надеюсь, что эта кара меня минует. Ведь  я пишу о любимых: детях и родителях. Жизнь начинается и заканчивается этими двумя понятиями.
В книге не будет нравоучений: как воспитывать детей, как надо любить родителей. Я хотел через взгляд на жизнь наших мальчишек и юношей по-новому взглянуть на эти поистине вечные и любимые отношения.
Книгу можно условно разделить на три части. Первая – это жизнь мальчишек, их отношения со взрослыми, а, возможно, и наоборот. Жизнь взрослых, их усилия в воспитании детей. Мои рассказы не копируют постулаты великих педагогов, это большой жизненный  опыт, если хотите - практика одного из отцов моих маленьких героев.
Вторая часть – юношество. Здесь тоже немало проблем. Непонимание взрослых, первая любовь, предательство и, конечно, мудрые советы, так необходимые им.
Третья часть – рассказы о жизни и деятельности отцов, которые во многих случаях остаются мальчишками из детства. И плюс - добрая порция юмора.
Итак, вперед – в мальчишечьи и взрослые души.
С большой любовью к Вам, мой дорогой читатель.
Михаил Дужан















Тимка и друзья

Давайте знакомиться

Мне десять лет. В классном журнале записано – Капишников Тимофей, поэтому меня зовут Тимкой или Капкой. Живем мы с мамкой и Вовкой-дошколенком в большом новом доме. Его построил папка прямо перед войной. Еще у нас есть бабуля, дед со смешным именем - Ион и корова Буланка. Она цветом, как томленое молоко, большая и добрая. Коровка всегда тянет за собой телегу и всегда кормит нас молоком. Без нее, как без рук.
 Бабуля ухаживает за нами, а дед за домашней скотиной, поэтому бабуля чаще живет с нами, а дед с Буланкой в своем доме.
Учительница, Марь Тимофевна, иногда зовет меня «мучителем», а сама при этом чуть-чуть улыбается, и глаза у нее веселые. Это потому, что я люблю читать. Я читаю с самого раннего детства – еще до школы. Потом я задаю много вопросов учительнице. У меня ведь не было папки, вот я у Марь Тимофевны все и спрашиваю.
Я отличный пацан, так говорит наш сосед дядя Коля. С такими, как мы с Ленькой, ( это его сын и мой лучший друг), можно идти в разведку. Дядя Коля очень смелый, значит, мы тоже не подведем, ведь он на нас надеется.
Дядя Коля пришел живым с войны, только немного хромает, ему такая рана досталась, что и сейчас на ноге под тонюсенькой кожей почти видна кость. Дядя Коля был разведчиком и у него много орденов, а еще больше медалей. Мне нравятся больше медали. Они здорово блестят. Не блестит только «За отвагу», а у него их целых три.
Линь, так мы зовем Леньку на улице, у нас самый умный и пятерочник. А по-другому ему и нельзя. Ведь у него пришел с войны отец. А у отца можно спросить все-все. И сразу станешь умным. А попробуй плохо учиться. Отец как даст ремня, сразу поймешь, что надо получать одни пятерки. А моя мамка – лупит полотенцем и сама плачет. Не больно, а обидно, аж нос щиплет.
Папка с войны не придет. Он пал смертью храбрых, я это сам читал в похоронной бумаге. С отцом хорошо. Люди должны жить – отец с матерью. А то один погибнет, а мамка ночами плачет. И ее так жалко, что сердце становится маленьким и тоскует, и самому плакать хочется.
Папка был сильный. Мать говорила, что он ее на руках носил. Например, одного барана на руках трудно носить, а мамка весит больше двух – это точно. У нас в селе, наверное, папка был самым смелым, прямо, как богатырь. 

Мушкетеры

У меня три друга: Линь, Ян и Трак. Ленька-Линь самый маленький в классе, но с ним никто не дерется один на один. Линь никогда не плачет. А какой интерес подраться, если противник не заплачет? Ленька не желает драться до первой крови – только до слез. Ему можно разбить губу или поставить под глазом фингал, он все равно не сдастся. А Трак вообще не дерется. Этому  и не надо. Он выше нас на две головы и оставался на второй год два или три раза. Зато когда мы ведем бой с четвертым классом, Трак становится впереди, и мы из-за его спины обстреливаем из резиночек противника, и всегда загоняем из коридора в класс. У нас лучшие в школе резиночки для стрельбы свернутыми бумажками и самые сильные рогатки.
Ян однажды спер в авиамодельном кружке резиновый жгут. Конечно, его на две недели исключили из школы. Но он не расстраивался, говорил, что скоро уедет в Ленинград. Они же эвакуированные. Повезло пацану: и из школы исключили, и в город уедет!
Ян порезал резинки и честно поделился со всеми нашими. Федор Иванович, руководитель кружка, как узнал об этом, расстроился и сказал, что для нас ничего святого нет. Мы тоже немного расстроились, ведь он фронтовик, с одной рукой, а раненых обидеть – последнее дело. Хотя и толку от него в кружке с гулькин нос. Он же ничего не умеет.
Сегодня на контрольной обернулся, чтобы списать ответ у Инки, самой противной девчонке в нашем классе. Наденет повязку с красным крестиком, встанет в дверях и так ехидно говорит: «Капишников, у тебя грязные руки. Иди, вымой». Санитарка нашлась, подумаешь, задавака. Да все девчонки такие – плаксы и подлизы.
Глянул, а на задней парте Трак привалился к стене, открыл рот, наверное, уснул. Я быстро надел на пальцы резиночки, зарядил два снаряда и попал прямо в мишень. Трак чуть не подавился. Мария Тимофеевна тут же выгнала меня из класса, что бы я смешинку оставил в коридоре. Трак показал мне кулак и громко сказал: «Капка, убью».
Выгнали за дело, страшно, если сейчас выгонят и Трака, тогда держись. На всякий случай ушел подальше – к выходу. Потом он успокоится, ведь Трак и сам понимает, что не выстрелить в открытый рот просто нельзя. Надо будет откупаться: сделать, что скажет, или что-нибудь подарить. Ладно, обойдется. Может, разок и врежет.


Как перестать тонуть

В прошлом году мы не умели плавать, даже Трак не умел. Пришли на речку и опять купались на мели. Ян говорит: «А я переплыву туда и обратно». А я не поддался,  говорю, что два раза переплыву. Трак молчал, наверное, думал. Линь встал, подошел к воде, зашел по шейку и поплыл по-собачьи, подгребая под себя воду. На том берегу кричит: «Пацаны, плывите ко мне, здесь песок лучше!». Трак аж рот раскрыл, хоть стреляй ему как по мишени. От такого мы все оторопели. Друг называется. За такой секрет неплохо бы ему и накостылять по шее..
Ленька переплыл обратно и говорит: «Отец меня две недели учил. Не велел говорить, а то и сам потону, и другие потонут». Трак подошел к Линю и говорит: «Давай, учи». И под нос ему кулак. В одном месте на Самарке была яма, которую большие пацаны переходили по шею. А нам с головкой, даже Траку. Линь говорит, что отец встал на другом краю, вниз по течению, и командует: «Плыви, если будешь тонуть, то тебя вынесет ко мне, я спасу». Отец-то велит - деваться некуда. Прыгнул и не потонул. Вот и научился.
Мы взяли палку и стали канаться, кому первым плыть. Досталось мне. Пацаны встали на другом конце ямы и приготовились вытаскивать утопленника.
Эх, и страшно было! Я зашел по грудь.  Друг, возможно, в последний раз показал мне живому, как он руками машет. Я приготовился, закрыл глаза и давай молотить по воде. Молотил, наверное, целый час, к этому времени у меня кончился воздух и я начал потихоньку дышать водой. И не успел утонуть, меня вытащил Трак. Потом другие пацаны стали пробовать, а потом мы научились плавать, нырять и не тонуть, как маленькие.


Обрезание

Все, больше нырять нельзя. Даже Трак посинел от холода. А Ян превратился в кудрявого фиолетового негра, похожего на маленького Пушкина. Выбегаем на берег и скорее на горячущий песок. Но прежде чем упасть, кладем на грудь руки, раздвигаем большие пальцы, а другими упираемся друг в друга – делаем «орла» и ложимся на кучку песка. Где были руки, там песок не прилип, поэтому отпечатывается «орел»: на груди хвост, а по плечам крылья.
Рассмотрев всех «орлов», просим Трака показать. Линь говорит: «Покажи, может, еще вырос». Трак возится в трусах. Он один купается в трусах, стесняется девчонок. И мы видим, как встает наша мечта. У Трака он большой, как буржуйская сигара. Наши чинарики и в руки брать не хочется. Линь говорит: «Это он вырос после обрезания».
Отец Трака был казах, а всем казахам, татарам и евреям мулла делает обрезание.
А еще обрезание делают богам, – добавил я. - Вот когда господу Иисусу сделали обрезание, он сразу стал евреем. И все начали радоваться. Как же, такой был маленький и начал расти. Господь сразу встал и пошел в Палестину искать праведников. Это, наверное, те, кому тоже сделали обрезание. Подошел и говорит пароль: «Христос воскрес». А те ему отвечают: «Воистину воскресе». Значит, наши. Посадили с собой у костра. Конечно, вместе легче терпеть муки.
Про Бога мне бабуля рассказывала. А я говорю ей, что бога нет, так сказала нам Марь Тимофевна. А бабуля говорит: «Всем известно, что у каждого народа есть он: у татар свой, у русских свой, у чукчей, у индейцев и даже у негров что-то есть».  Это вот здесь, выше пупка. Он просветляет человека, наверное, как рентген, и оживляет душу.
- Может, кто и потерял своего бога, не без этого, - сказала мне бабушка.
А я еще думаю - его некоторые проглатывают. Едят себе пельмени. Вкусно. И забудут про бога. Проглотят, а потом ищи, свищи. Профуканное счастье не вернешь.
Эх, жалко, что наши отцы погибли на войне, они могли стать хоть чуть-чуть казахами, да хоть и евреями. Тогда бы и нам сделали обрезание.
А когда бы он вырос, все бы зауважали. Зайдешь в баню, увидят, и, пожалуйста, подходи к крану и наливай без очереди горячую и холодную воду. Никто не скажет: «Куда, шкет, лезешь?».
Ян спрашивает: «Больно было?». А Трак говорит, что чуть муллу не укусил. Ленька добавил: «Девчонкам делают обрезание прямо в роддоме, поэтому у них ничего нет».
Мулла хороший человек. Пусть и больно обрезать, но можно потерпеть, Трак вон не умер. Зато потом хорошо, а девчонкам так и надо, они же вредные.

Опасный мед

Насмотревшись, мы снова мчимся к речке. Теперь я прошу Трака сделать трамплин. Надо же просить по очереди. Трак становится на краю обрывчика на четвереньки. Я первый разбегаюсь, прыгаю Траку на плечи. Он чуть пригибает руки, а потом как выпрямится, как спину выгнет – летишь самолетом вверх и ныряешь. Если мне когда-нибудь привезут конфет, я поделюсь с Траком.
Линь разбегается последним, и вроде ошибается, толкает Трака в речку. Тот летит с обрыва раскоряченной лягушкой, а за ним плюхается Ленька. Мы замираем: интересно, утопит Трак Линя или нет. Ленька здорово ныряет, лучше всех. Трак ищет его в одном месте, а Линь выныривает в другом.
 Потом Ленька кричит: «Трак, хочешь меда?». Наш дылда долго ворочает мыслями - соображает. А что соображать: меда каждый хочет всегда, хоть даже ночью. Мы идем по краю берега. Точно – там, где мы недели две назад драли пчел в стрижиной норе, они снова летают. Линь говорит: «Нора глубокая, только ты, Трак, достанешь». А тот и доволен таким вкусным подлизыванием. Конечно, ему же достанется больше всех меда. И не думает, что его первым покусают пчелы. Нет, жадным быть плохо.
Мы вылезаем на берег, заходим в лесочек. Трак из кармашка в трусах достает перочинный ножик. Каждый вырезает себе дудку. Потом палочкой ее прочищает, чтобы можно было через нее дышать. На берегу находим по большому лопуху и втыкаем его в середину трубочки.
Теперь самое опасное. Надо быстро вытащить воск вместе с медом. И быстро в воду, а то станет скучно из-за злобного жужжания пчел. Трак глубоко засовывает руку в нору. Кричит: «Пацаны, опять много». Вытаскивает огромный кусок с медом. Но он облеплен пчелами. Я ору: «Кидайся в речку». Ян выхватывает у Трака пчелиный кусок и в речку. Мы ныряем глубоко в воду, берем в рот трубку, а лопух покрывает лицо, чтобы пчелы не покусали. И начинаем потихоньку плыть по течению.
Дядя Коля был разведчиком, вот так они переплывали речки мимо фашистских засад. Пчелы как дождик стучат в лопух. И если где-то высунешь коленку или живот, то они сразу влепят жалом сквозь кожу. Надо плыть до тех пор, пока пчелы не отстанут. Зато потом мы объедаемся медом.  Воск мы не выкидываем, а жуем. Лучше жвачки не бывает.
Дома мать делает примочки. Больно, но терпим с Ленькой, и тайны не выдаем. А то можно и еще схлопотать ремня. Ничего, за сладкое можно и пострадать. А страдание богу угодно, говорит моя бабушка.


Хорошо  быть жеребцом

Почему-то всегда живот есть просит. Дядя Коля говорит, что молодой организм растет. Вареная картошка есть, хлеба маловато, но тоже есть. Жуй себе хоть целый день, а не хочется.
Я люблю пельмени. Когда их делают, то собираются все. Приходит дядя Коля, с моим другом, даже больная мать Ленькина. Она надорвалась в войну на работе. Придет, ей постелят на лавке, теперь и она рядом с нами. Все садятся вокруг стола. Становится весело. Мы с Ленькой тоже лепим, но лучше всех получается у мамки. Дядя Коля говорит, что ее пельмешки можно посылать в Москву. Как будто нам самим их некуда девать. Жалко, что их делали только в прошлом году, а в этом ни разу. Еще хорошо сосать сало. Его много не дают, поэтому даже маленький кусочек можно полдня гонять языком, а потом еще и пожевать как жвачку.
Лучше всего быть конем, особенно жеребцом. Насыпят овса и дадут сена. Целый день сытый и не приедается. А потом как выбежишь из конюшни, ударишь копытом о новый снег, вытянешь шею, понюхаешь воздух и громко заржешь. Красота!
Потом по поселку…, а за тобой собаки. Лаят, злятся, а близко не подбегают, можно так копытом наподдать, что взвоят. Бегай себе без палки.
А еще лучше кого-нибудь покатать, жалко, что ли. Я бы дядю Колю катал осторожно, и не потому, что он лошадиный воспитатель, тренер. Как учитель физкультуры у нас, только лошадиный. У него на ноге кость видна, такая была рана.
А с Линем мы бы взяли все призы на скачках. Мы же друзья. А то он скакал недавно, и его обогнали. После этого Линь хлюпал в стойле на конюшне.
А девчонок сделать коровами. Корову тоже хорошо кормят. Ну, какая у нее жизнь! Утром спать охота, а ее будят и тянут за соски, пока молоко не побежит, а вечером тоже спать охота, а ее опять за титьку. Так надергают, что ночью и не уснешь. Нет, коровой тоже плохо быть. Почти как маленьким человеком. Самая лучшая жизнь у жеребца.

Баня

Сегодня суббота. Значит, будет баня. Показался дядя Коля, а за ним тащится Линь. Не любит он добровольно мыться. Я подхватываюсь, натягиваю папкину телогрейку, всовываюсь в валенки, ищу шапку. Мамка говорит бабуле: «Николай париться пошел, видишь, Тимофей сбесился. Дай ему чего-нибудь чистенького». Бабуля у меня самая лучшая в мире. Она давно уж все приготовила. Я хватаю белье и догоняю их.
- Вот, – говорю, – тоже в баню выгнали.
В бане можно и не мыться, а только смотреть на дяди Колину спину. Она у него вся в шрамах. На боках по две звездочки. Как будто кто-то привинтил по ордену, а потом вместе с кожей и вырвал. А другие - как реки на картах.
- Это меня под Москвой, – рассказывает дядя Коля в предбаннике. – Из разведки тащили языка. С высотки стали стрелять. Я лег на немца, не дай бог, убьют. Вот меня из пулемета и достали. Немцу тоже попало, но легко. Не знаю, как и жив остался. Был мороз, мог по дороге и замерзнуть. Ребята говорят: отпаивали спиртом и лили его за воротник. Ничего не помню.
Те, которые сверху, – под Варшавой миной шандарахнуло. Самый длинный – в Берлине. Фаустник – щенок ударил по танку, на котором мы ехали. Фаустпатрон попал, но ничего не сделал танку,  у него сбоку были привешены сетки от кроватей. Вот он в них и попал.  Я соскочил, и за забор маханул противотанковую гранату, чтобы наверняка. Сам упал, а гаденыш успел выстрелить из автомата. Пуля прошла под кожей через всю спину. Шрам неглубокий, а болит, зараза, больше всех. Врачи говорят, что пробиты нервы.
- Чего глаза выпучили, мойтесь, а то на полок загоню, – говорит он нам.
Верхний полок в парной хуже ремня. Там нечем дышать. Все щиплет сразу: и нос, и уши, и живот, и попка. Нас дядя Коля туда загоняет, когда разбалуемся. Но это он так, чтобы закончить рассказ.
Вот бы мне иметь такие шрамы! Только Марь Тимофевна захочет поставить двойку по арифметике. А я как покажу ей спину, она долго будет смотреть… и заплачет.
Дядя Коля заходит после бани к нам. Дома им, наверное, скучно. Мать-то у Линя умерла.  Бабушка еще раньше говорила, что она не жилец на белом свете.
Мамка мажет ему спину мазью. Однажды я видел, как она целовала шрамы и сильно плакала. Дядя Коля говорит: «Ты, Верочка, плачешь как по покойнику, а ведь я живой». Мамка говорит, что плачет от счастья.
Наверное, неправда. От счастья хохочут до слез, а не плачут. Просто жалеет дядю Колю и, наверное, сильно любит. Как меня. А я тоже дядю Колю люблю, почти как папку.


Первый и последний

Сегодня я проснулся чуть свет. Мамка говорит, что утром в школу не добудишься, а как выходной, так будто меня черти надирают. Ни свет, ни заря глазами хлопаю. Не понимает, что сегодня День Победы, праздник – как Новый год, даже лучше. Сегодня будет столько интересного. В клубе станут рассказывать о войне. Вспомнят и о папке, об отце моего друга, Трака. Нам вместе пришли похоронки. У него отец тоже погиб смертью храбрых, значит тоже герой. Пожелают счастливой дороги эвакуированным из Ленинграда. Скоро туда уедет Ян, это у него и имя, и кличка. У него длинная фамилия, а в конце «ян». Будет концерт, а, может, покажут еще бесплатно кино.
Потом мы сидим за столом вместе со взрослыми. Дядя Коля говорит: «Сегодня можно».
Ленька сидит справа, а я слева от дяди Коли.
У меня аж язык чешется, так хочется расспросить его о подвигах, но неудобно перебивать взрослых, мамка сразу шугнет из-за стола.
А он сам догадался, обнял меня и говорит:
- Ну, спрашивай, весь заерзался.
- Дядя Коля, - говорю, - расскажи про самый страшный бой.
- Это был первый бой.
Все фронтовики закивали головами.
- Нет, - говорит дядя Коля, - это не то, мужики. Где-то после Варшавы я лежал в полевом медсанбате. Нас готовили к эвакуации. Привезли раненых штрафников. Все были тяжелыми. Один пожилой, попросил закурить. Разговорились. Это был его первый бой в штрафниках.
- Наверное, и последний, – сказал солдат и надолго замолчал.
А потом добавил: «Но умирать не жалко и не страшно. Все свое мужицкое в последнем бою сделал».
Разговор был после ужина, впереди ночь, когда еще сильнее болят раны, и я попросил его рассказать.
- Собрал комбат ночью командиров взводов (он только что вернулся из штаба). Поставлена, говорит, перед батальоном задача – утром взять первую и вторую линию окопов. Готовится большое наступление. Мы идем первыми.
Надо вытряхнуть немцев в поле. Будет двадцатиминутная артподготовка. Знаю, для нас она будет еще короче. Значит, так. Через тринадцать минут после первых залпов я даю две зеленых ракеты – и вперед. На прямую наводку будет выдвинута батарея сорокопяток. Придавит пулеметные гнезда. С артиллерией я договорился.
Это вся помощь. Дальше дело за нами. В батальоне мало не побывавших в боях, поэтому должны понять: чтобы остаться живыми, надо рисковать. Сумеем прижаться к самым взрывам – половина бойцов останется в строю после атаки. Это надо, мужики, довести до каждого бойца.
Сверили часы и хотели расходиться. Но комбат остановил.
- Теперь слушай политбеседу. Сзади заградотряд. Замешкаемся – будут стрелять по окопам. Смерть в окопе расценивается как трусость и измена родине. Что дальше – все знают.
Теперь, товарищи, самое главное. За нами пойдет второй эшелон. Я был там – солдатам по восемнадцать лет, не больше. Если мы не откинем немцев, то хана всем. Или мы их, или они похоронят нас вместе с мальчишками. Поэтому приказ будет такой: себя не жалеть и другим спуску не давать. Все – вперед! Легкораненым объединяться по двое и вперед. Тяжелораненым ползти вперед. Немцы должны видеть, что все идут в атаку. Сегодня, мужики, в немецких окопах и медсанбат, и санитарки с большими сиськами, и наркомовские сто грамм. Все там.
Короче, – я поднимаю людей в атаку. Командиры взводов гонят всех из окопов.
Кто-то сказал: «Зря, старшой, ведь и свои могут стрельнуть». Ничего, говорит, бог не фраер, не сдаст.
Перед атакой мы прошли по окопам и блиндажам. Поговорили с бойцами. Вопросов не было, поняли, на что идем.
Дивизионная артиллерия жиденько постреляла. Не очень помогли и сорокопятки. Нас немец начал поливать из всех видов оружия. Но добрались до окопов. Поверишь, такая ярость кипела, мы были еще не звери, но уже и не люди. Нас хотели убить, и мы рвались убивать.
Меня зацепило за первой линией. Рядом упал мой корешок Лешка. Лежим. Смотрю: точно, через нас в атаку идут пацаны. Привстал и ору Лешке: «Комбат не курва, не обманул». А у друга вся грудь разворочена. И ничего он не услышал. Так горько стало, что невмоготу.
- Спросил у раненого фамилию и имя, – продолжил дядя Коля.
Говорит: «Фамилия – Иванов. Из города Оренбурга». Оказался наш земляк. Потом он немного отдышался и попросил: «Чувствую, браток, ты жив останешься. Расскажи об этом бое,  после победы. Это память нам всем: и мертвым, и живым. Фамилия – это еще не человек. А рассказ – лучше памятника».
Здесь подсел к нам паренек с перевязанной кистью. Сказал, что тоже был в этом бою. «Страшно…  – бежим, а кругом убитые и раненые, и никто не идет обратно. Нам сказали, что всем раненым дадут «За отвагу». Домой вернусь с медалью».
Дядя Коля закурил и говорит:
- Конец-то рассказа плохой. Меня позвали на перевязку. Сволочная, скажу вам, штука.
Только отошел. Налетели немецкие самолеты. Я в канаву. Потом встал, гляжу, а в нашу палатку попала бомба. Здесь поднялась суматоха. Не знаю, остался кто жив или нет.
Дядя Коля поднял стаканчик: «Помянем». И все молча выпили. А женщины заплакали. Тогда дядя Коля еще налил и говорит: «Стоп-стоп. Сегодня праздник».
Посмотрел на мамку: «Верочка, запевай».
Они здорово поют, как по радио. И всем стало весело. И сердце снова стало большим, аж захотелось плясать.

Двое на одного

– А мне запомнился не бой, а дивизионное офицерское совещание, – сказал дядя Ваня Андреев. – Вы не удивляйтесь. На нем один лейтенантик придумал такую штуку, которая нам, танкистам, спасла немало жизней. Может быть, поэтому я сейчас сижу с вами, а не лежу в братской могиле.
А было дело так. На фронте появились новые немецкие танки – «Тигры». Машина мощная. Пушка бьет так, что с наших тридцатичетверок слетали башни. Мы из своих стреляем, а ему хоть бы что. Нас спасала скорость и маневренность, но это пока он не попадет своим снарядом. Много ребят сгорело в подбитых «тиграми» танках.
И вот собрали всех офицеров нашей танковой гвардейской дивизии. Выступает генерал и просит подумать, как заткнуть глотки этим самым зверям фашистским. В лоб его взять нельзя. Но слабыми местами были – борта и моторная часть. Попади туда снарядом – и танк горит, но как подобраться? В этом была вся загвоздка. Тигры шли всегда прямо, построившись уступом. Борта были надежно закрыты.
Предлагалось много различных способов, но все чувствовали, что это не то. Вот тогда встал совсем мальчишка – лейтенант и говорит: «Надо бить тигров осколочными».
Рассмешил пацан всех. Бить тигра осколочными снарядами, как дождиком поливать, когда его не берут бронебойные снаряды – анекдот, да и только. Генерал приказал прекратить шум и попросил офицера продолжить. Парень и говорит, надо на каждый тигр выпускать два наших танка. Один пусть стреляет осколочными по гусеницам. А второй не стреляет, а ждет своего момента. Первый танк должен порвать осколочными снарядами гусеницу. Тигр крутанется на месте. Вторая тридцатичетверка влепит ему в бок или в мотор бронебойный снаряд – и тигру конец. Тут же на тросу протащили подбитый немецкий танк. На него вышла тридцатичетверка и стала стрелять осколочными. Со второго снаряда гусеница слетела, и танк разулся. Лейтенант оказался прав.
В первом же бою мы сожгли три тигра, а остальные, пятясь, скрылись восвояси. Этот прием мы применяли долго, пока на наши танки не поставили мощные орудия, прошивавшие броню любого немецкого танка.
Вообще, ребята там были башковитыми. Немцы воевали аккуратно, точно по своим уставам: когда подбивали танк, то поворачивали в сторону башню, опускали ствол и экипаж  покидал танк. Наши – заметили это. И перед боем несколько танков уходили вперед. Останавливались, поворачивали в сторону башню и опускали ствол орудия.
Как только немецкий танк проезжал мимо, тридцатичетверка оживала и стреляла в бок или в зад тиграм и пантерам.
Потом немцы сначала расстреливали действительно подбитые советские танки и только потом шли вперед. Наши умели нагнать на них страху.
А я смотрел на дядю Ваню и подумал: «Вот парень прямо на глазах у всех совершил подвиг. Встал и сказал, как бить танки, и спас, может быть, сотни танкистов. А ему, наверное, и орден не дали. Конечно, какой же генерал сознается, что мальчишка умней генералов».


Водка слаще меда

Когда я стану взрослым, то, наверное, буду пить водку. Она для мужиков как сахар, даже как мед. А детям ее пить нельзя. Я раз попробовал, когда мамке день рождения справлял. Все вышли на улицу попеть, чтобы соседи знали, какой у нас праздник. Мы с Линем налили по полстаканчика. Я первый задрал голову, как дядя Коля, открыл рот и вылил туда водку. Да так и остался с открытым ртом. Дышать стало нечем, как под водой, только еще хуже. Чуть не умер. Первой подбежала мамка, но она не знала, что делать, а дядя Коля взял и изо всех сил дунул мне в рот. Я заорал. Бабуля подала мне огурец, я стал жевать, а все хохотали до упаду. Потом мне было все равно плохо.
Может быть, когда стану взрослым, она будет вкусной. Но пить много я не буду. Вот если много съесть меда, то станет плохо. В горле будет сухо, и живот заболит, и может вырвать. А утром будет совсем нехорошо, как дяде Феде. Он приходит к бабуле весь синий и трясется. Бабуля нальет ему стаканчик и долго говорит, чтобы он не пил много водки.
Надо выпивать как дядя Коля. Он к нам заходит после бани. Тогда бабуля ставит целый «чирок». Дядя Коля и мамка немного выпьют и поют. Дядя Коля ласково смотрит на мамку, а она стесняется. Они, наверное, скоро поженятся. Я слышал, как бабуля говорила дяде Коле. Я, говорит, скоро представлюсь, а ты, Николай, не забижай Веру и Тимку, он ведь сирота. Дядя Коля говорит, что я для него и сейчас как родной сын. И Вера стала родной. Так что мы ему давно уж родные. Бабуля после смерти не будет горевать за нас.


Дума о смерти

Из бассейна «А» в бассейн «Б» переливают воду, и надо подсчитать, куда и сколько воды попадет. Ну, ладно бы - это был  морс. Он сладкий и в носу щиплет, или уж пусть молоко, чтобы увезти на маслозавод. А зачем перетаскивать воду из буквы в букву, вон ее сколько: хоть в пруду, хоть в речке. Возьми две бочки, налей в роднике чистой воды и пои лошадей – это польза. А еще лучше вот: «А» и «Б» сидели на трубе. «А» упало, «Б» пропало, что осталось на трубе? Я бы первый поднял руку. Марь Тимофевна спросила, а я говорю – «И». Она скажет: «Не поняла». Весь бы класс захохотал, а я бы сказал: «Марь Тимофевна, это буква «И».
Ну вот – мамка опять дерется. Говорит: «Глядишь в книгу, а видишь фигу. Бестолочь, не будешь учиться, с голоду подохнешь». И дала подзатыльник. А у мамки рука ого-го какая.
Вообще-то она не права. Взрослые, когда ругают, то думают, что они никогда бы так не поступили. Во-первых, мамка не мужик и даже не мальчишка, во-вторых – надо же войти в шкуру ребенка. Да куда там, но она такая большая – любая мальчишечья  шкура лопнет. Конечно, учить дисциплине нужно, но зачем драться? А язык на что?
Подыхать – это плохо. В овраге лежат дохлые собака и телок. Воняют, и все ребра вылезли, аж страшно. Умереть лучше. Вон, бабушка у соседей умерла. Ее искупали, одели в самое лучшее – новое. Лежит, как будто после бани отдыхает, только совсем не красная. И дед у них давно так же умер.
Нет, умереть хорошо, а подыхать хуже. Тебя заколотят в гроб, а тебе есть охота. Почмокаешь губами, а еды нет, так тяжко и представишься.
Я теперь буду жить. Мы перебрались в дом Леньки. Мамка с папой Колей (я его теперь так зову) поженились. Мы с Линем спим на печке. Красота – утром проснешься, и сразу пахнет вкусным. Бабуля еще не представилась и печет пирожки. Братан любит поспать, а я вскакиваю и хватаю с полотенца горячий со сковороды пирожок. Мамка говорит: «Чадо, хоть умойся сначала, потом ешь, проглот». Это она для моего воспитания. Я наедаюсь от души и лезу на печку. Надо же поковырять перышком у Линя в носу. Он думает, что по нему муха ползает. Потом вскакивает и бросается на меня. Но ему тоже хочется пирожков. И борьба мгновенно прекращается.
Теперь Марь Тимофеевна пусть хоть не только по арифметике ставит двойки, я не умру. Папа Коля работает, и мамка работает, а кто много работает, голодным не бывает и ихнии дети тоже.

Зачем Балда убил Попа?

Арифметику я не люблю, а люблю литературу и особенно русский язык. На уроке русского языка сидишь, как будто кроссворды разгадываешь. Как предложение, так надо думать: как правильно написать. Есть и подсказки – правила. Интересно. Я по русскому языку получаю почти всегда пятерки. Но самый интересный урок – это литература. Не надо прятать под парту книжку, чтобы читать. Я хожу каждый день в библиотеку, и каждый день мне говорит Евгения Михайловна, что больше детских книг нет. На, говорит, Лермонтова, хоть программу школьную осилишь. Помогла Марь Тимофевна, записала меня в районную детскую библиотеку. Но она хитрая, привезет пачку книг и говорит: «Вот эти – детские, а вот эти ты должен мне прочесть и рассказать». А мне хоть бы хны. Я все читаю, и все понимаю. Я ведь, если мне нравится, то запоминаю с первого раза. Если не нравится, то надо прочитать два раза.
Целый урок мы на литературе читаем, или кто-то рассказывает, и можно всегда добавить. А особенно мне нравится, когда Марь Тимофевна скажет: «Дети, давайте подумаем, что же главное мы поняли из прочитанного рассказа?». Здесь можно говорить, что хочешь.
Не знаю, почему, но почти каждый раз, когда никто не поднимает руку, Марь Тимофевна обязательно скажет: «Ну, мой мучитель, вставай. Разрешаю тебе пофантазировать». Сама улыбается, а зовет – мучителем. Непонятные эти женщины.
Сегодня так и было. Мы учим сказки Александра Сергеевича Пушкина. Мне больше всего нравится о царе Салтане, а не та, что мы сегодня проходим. Оказаться бы на необитаемом острове, взять в руки лук, натянуть тетиву, и как пульнуть – до самых облаков. А потом пойти на охоту. Настрелять дичи, на костре поджарить. И всех угощать. Разогнаться – бултых в волны, и купайся в море, а ученый кот тебе сказки будет наяривать.
Марь Тимофевна закончила объяснять: о чем написал Пушкин в сказке о Рыбаке и Золотой рыбке.
- Капишников, ты что заерзал? – это она ко мне обращается. – Сделай вывод, почему старуха оказалась вновь у разбитого корыта?
Я честно спросил: «Можно рассказать, как я думаю?»
Учительница мне махнула головой. Стал объяснять: «Старуха оказалась у разбитого корыта из-за непутевого деда». У Марь Тимофевны брови прямо на лоб полезли.
- Ну-ну, продолжай, – говорит она.
- Дед был, во-первых, лодырь, а во-вторых, наверное, пьяница. Марь Тимофеевна, он тяжеленный невод закидывал в море и тащил его на берег, да еще с тиной морскою. Я же знаю, как тяжело брести бреднем, а здесь целый невод, да еще с таким грузом.
- И к чему это ты, Тимофей? – строго спрашивает Марь Тимофевна.
- Дед притворялся немощным, а сам был сильным. А почему же у них избушка покосилась? Что, у деда топора да пилы не нашлось, чтобы починить избу? Значит, он лентяй, как наш Трак. (Трак мне из-под парты показал кулак.)
 Теперь точно – на перемене получу по шее, но  правда - дороже.
А почему у них нет никакого добра, кроме разбитого корыта?  Да потому, что его никто не купит, а остальное он, наверное, пропил, как наш дядя Федя, бегает утром весь синий и что-нибудь продает из дома. Правильно его старуха назвала дурачиной и простофилей. Ни кола, ни двора, а взял и выпустил рыбку. Мог бы на печи лежать и вообще не рыбачить. Все равно хозяин никудышный.
А старуха, конечно, жадная, а почему? Она же с дедом наголодалась. Вот когда у них появилась еда и хоромы, дед должен был сказать: «Все, больше я ничего просить у рыбки не буду». Старуха должна слушаться. Папа Коля скажет: «Верочка, все-таки я решил так сделать». И мамка ничего не говорит. Из слуг надо было создать колхоз, хоромы отдать под Дом пионеров. Деду с бабкой построить просторный дом – пусть живут.
Вообще, во всем виноват дед.
- Мучитель, кто еще-то тебе в сказках Пушкина не понравился? – серьезно спросила Марь Тимофевна.
- Еще – Балда. За что он убил Попа? Поп, конечно, жадина. Но ведь за жадность убивать нельзя. У нас в селе сколько жадных, ого-го! Если бы он был шпион или убийца, тогда другое дело. А так, посадят Балду в тюрьму, и правильно.
А Ян добавил: «Капка, надо было попросить у рыбки тракторы, автомобили и комбайны, а то слуги сохой пашут». Трак пробубнил: «И самолет». Все засмеялись, а тут прозвенел звонок, и Марь Тимофевна ничего не успела сказать.


Валет  и Любка

Зимой много на улице не набегаешься. Мороз, и рано темнеет. Линь говорит: «Пошли к Пете-Валету». Заходим, дверь прикрыли. Линь первый начал: «Здрасте, Петя-Валет и тетя Любка. Можно у вас погреться? У вас так хорошо». Мы с Яном переглянулись. Линь подлизывается, знает, что нас здесь обязательно накормят чем-то вкусным.
В передней настелено соломы выше колен и стоит страшная жара. Петя-Валет и Любка лежат почти голые на плащ-палатках. Валет в трусах, а Любка еще и в лифчике. Курят самокрутки, а дымят так, что как будто пожар. У них всегда жарко.
- Это, - говорит Валет. - Мы мороз окопный выгоняем из тела.
- Привет, мои добрые зрители, – не оборачиваясь к нам, добавляет он.
И обращается к жене: «Любка, прикройся, мужики пришли».
Любка очень красивая. Больше Валета и даже папы Коли. У нее огромные, как бинокль, глаза и усики по каждому краю верхней губы. Сиськи у ней торчат, она вся гладкая и гибкая. Прямо – «девушка с веслом». Она точно такая, как статуя, которую искали тысячи лет, а когда нашли, оказалось, что у ней отрублены руки. Раньше это было запросто. Какой-нибудь пьяный мужик начнет приставать к очень красивой женщине. Бубнит ей: «Люблю, люблю». А зачем ей он, когда у нее есть свой настоящий рыцарь, весь в доспехах. Она повернется, да как даст насильнику в нос. А тот кричит: «Ведьма, колдунья!». Все увидят, что женщина очень красивая и дерется, как Жана д,Арк, и по рукам ей. Когда разобрались в ее невинности, то сделали статую, чтобы все видели, что не все красивые женщины ведьмы.
А когда Любка потянется, откинет голову назад и скажет: «Так хорошо, Петюня, аж жить хочется», то сразу видно, что это не земная женщина, а большущая гибкая кошка с зелеными глазами.
Любка встает, медленно надевает халат, застегивает пуговицы.
- Чего выпучились? Запомните, поросята, когда женщина одевается – надо отворачиваться, а когда наоборот, тогда и пяльтесь.
- Ну, что? Жрать хотите, проглоты?
Это уже нам.
У Валета с Любкой всегда есть что-нибудь вкусненькое. Конечно, у них же нет детей. Петя-Валет получает пенсию за раны, а Любка – медсестра.
Не знаю, как будет работать Валет, а Любка – здорово! Когда делают уколы против прививок, она командует: «А ну-ка, кончай ныть.  А то как дам по соплям, живыми не останетесь». Все по пояс раздеваются и идут на укол. Теперь укол не страшен, а вдруг Любка действительно врежет, башка может слететь с плеч. Она – вон какая здоровая и злая на уколах. Старшие пацаны и то перестают шуметь, даже не осмеивают девчонок.
Любка отрезает нам по ломтю белого хлеба. У нас такого и не бывает. Это они привозят из райцентра. Намазывает маслом и сверху – медом. Красота! Теперь пусть говорят, что хотят, но лучше жизни не бывает. Мы рассаживаемся в задней комнате, за большим круглым тумбовым столом, и уплетаем с чаем вкуснятину. В задней комнате у них еще есть диван и одно кресло. Диван – это мечта всех. Захотелось отдохнуть, пожалуйста. К примеру, летом не надо лезть под койку, чтобы спастись от мух. Мухи не любят днем темноту. Вот там и полеживаешь, пока жара не спадет. А на диване можно укрыться чем-нибудь и не надо после его заправлять, как постель и так мягко, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Валет тащит солому к печке и загадывает нам загадку в тысячный раз: «Какая корова ест и солому, и дрова?». Любка командует: «Три-четыре». И мы хором отвечаем: «Голландка». Валет говорит: «Опять угадали». И все смеются.
Он садится у печки, засовывает в нее пучок соломы, и вспыхивает огонь. В комнате начинают бегать тени. Любка ложится сзади нас на солому, закуривает, а Валет прямо перед топкой примащивается на пеньке, а мы вокруг него. Скручиваем маленькие пучки соломы и засовываем в топку. А Любкин дым, как живой, обволакивает наши головы и тянется в топку.
Теперь ждем, что на этот раз придумает Валет. Он, конечно, врет, но так хочется поверить!
- Знаете, чего мы больше всего боялись под Берлином? - начинает  Валет. - Удава. Под бомбежками из зоопарка расползлись все змеи. И самые большие в мире удавы. Они закрутили и задушили много эсэсовцев. А нам, победителям, от этой пакости не хотелось погибать в конце войны. Все, кто шел в разведку, прижимали к боку пистолеты с взведенными курками, чтобы сразить змия. Хотите, верьте, хотите – нет.
Любка говорит: «Петруш, они бы тобой подавились, ведь у тебя одни кости».
Вот мы уж отхохотались – вдоволь. И Валет смеялся от души. А нам даже меда еще захотелось.
- Любка, – говорит Валет, – а чего это ты замуж вышла-то за тощего. Вон на фронте сколько было мужиков, а ты так и не нашла ведь лучшего? Пацаны, вы видели, сколько у меня орденов и медалей, у Любки должно быть еще больше, а у ней всего одна медаль «За отвагу»? Она провоевала санитаркой на передке от Сталинграда до Праги. Раненых спасла сотни. За это надо героя давать, а ей хрен с маслом. А потому, что ни с одним офицером, ни с солдатом всю войну не спала.
- Ну и глупая женщина. Вместе спать теплее. И можно укрыться двумя шинелями. Вредная она, наверное, поэтому и ни с кем не спала, мучилась и мерзла, – подумал я.
- На медкомиссии, когда возвращались из Германии, это и обнаружилось. Она, наверное, такая единственная на всем фронте осталась. Вот командир полка после этого и представил ее к награде. А то бы и «отваги» не было. За меня вышла замуж девчонкой уже после войны. Характер у нее такой, что связываться опасно.
- Валет, – говорит Любка, – ты хоть у меня и лучший орден, но явно шальной. Причем всю жизнь. Слушайте, мальчишки. Петю ранили, когда их группа возвращалась из разведки. Двоих насмерть, а он притулился за валуном и поглядывает на нас, а мы из окопа на него. Пули щелкают по камню с другой стороны, но безвредно. В бинокль было видно, что у него все брюки мокрые. Думаю, истечет ведь кровью. Так жалко стало, что я и рванулась из окопа. А тут наша артиллерия начала немцев прижимать, стало полегче. Завалила солдатика на плащ-палатку и поволокла. Тяжеловато, у него перебиты ноги. Думаю, чего же он руками не помогает. Глянула, а он еще за траву цепляется. Я так обозлилась. В окоп заволокла, а он мне преподносит цветочки. Что-то ласковое сказал. Вот с тех пор пропала моя душенька, и не потерялись, и не расстались. Конечно, шальной, какой же еще.
Что Валет шальной, мы тоже знали. Прошлой весной кто-то открыл дверь в класс и крикнул: «Река вспучилась!». Мы и посыпались на берег. Даже Марь Тимофевна не стала останавливать, а тоже потом пришла на Самарку. Было тепло-тепло, а на небе трелюлюкал жаворонок. Речка наполнила берега, и вода поднималась прямо на глазах. И тут из-за поворота выплывает льдина, а на ней Валет: в гимнастерке с орденами и медалями, подтянутый офицерский ремень сделал его широкоплечим, брюки заправлены в хромовые блестящие сапоги. И весь Валет – как с картинки о нашей победе.
Он машет всем пилоткой и кричит: «Товарищи, поздравляю вас с победой! Зима низвержена, да здравствует весна и мир во всем мире! Ура, товарищи!».
Наступил праздник, и мы закричали: «Ура!». Одна только Любка не радовалась. Она прикусила нижнюю губу, глаза разинула, а усики у ней стали как у Петра первого, торчком, я видел в кино. Она терпеливо ждала, когда Валет будет на суше.
Тут всех рассмешил наш участковый милиционер. Он как закричит: «Петро, кончай реку хулиганить. Запомни, я и утопленников штрафую на полную катушку». А Валет ему в ответ: «Семеныч, мы же с тобой – разведка. А она в воде не тонет и в огне не горит».
Нашего милиционера опасаются все. Его так и зовут – Сема-грозный. Он маленького роста, но прямо квадратный и, говорят, силу имеет немерянную. Всегда как зайдет в чайную, громко спрашивает: «Кто тут водкой закусывает?». Шоферам пить за рулем нельзя. Вот они и начинают уговаривать, мол, фронтовые сто грамм не повредят. Кто-нибудь подаст ему полный стакан водки – по половинке наш милиционер не пьет. Сема выпьет, корочкой хлеба занюхает и командует: «С вещами на выход, по одному! Если кто разобьется, посажу всех, соучастников». Шофера ему подчиняются, как мы Марь Тимофевне.
Льдина еще и края берега не задела, а Валет как-то весь напружинился и прыгнул на землю, даже не испачкав сапоги. Любка повернулась и молча пошла домой. Вот теперь она Валету поддаст, это точно.
Любку у нас все побаиваются: и пацаны, и даже взрослые. Однажды я видел, как она несла на плече пьяненького Валета. Валет пьет редко и мало-мало. Но пьянеет лучше любого пьяницы. Выпьет – и готов. Ноги начинают вилять, а что говорит – не поймешь.
Один командированный из района сказал ей, когда Любка несла мимо свою ношу.
- Ты, – говорит, – такая краля, а в мужья взяла соплю.
Любка приставила Валета к плетню. Подошла к мужику и как жахнет его в нос. Здоровенный, как колхозный бугай Зенит, он как будто какую-то внутри пружину потерял. Сразу весь обмяк и … бряк. Прямо в пыль, в белой рубашке, в галстуке, в пиджаке, с дырочками от орденов, в новых штанах и сапогах. А кровища из него как из свиньи, когда ее резали у соседа дяди Вани. Любка вскинула Валета на плечо и молча поплыла дальше.
Мамка потом говорила папе Коле, что, мол, правильно Любка врезала этому районщику, он ни одну юбку не пропускал. Нет, не права мамка. Так бить нельзя, так можно и убить. Я видел, как на охоте убивают уток. Летит она себе, а тут выстрел. Утка сразу умирает на лету, падает комочком вниз и хлоп об землю. Жалко.
Валет достает старые-старые карты, и мы начинаем играть в «дурака». Любка смотрит в свой веер и говорит тихонько: «Чем же крыть? Чем же крыть?». Валет подсказывает: «Нечем крыть, крой валетом, тебя (тут он вставляет матершинное слово) зимой и летом». Его поэтому и прозвали Валетом. Любка как будто и не слышит. Быстренько глянула на Валета и тихонько говорит себе под нос: «Ах, если бы так, если бы так». Валет аж подпрыгивает. У него разгораются глаза, а волосы торчат в разные стороны. Он наскакивает на Любку и страшно возмущается: «Тебе что меня одного мало, да!». Любка от души хохочет, валит за шею Валета на солому и шепчет ему: «Хватает, хватает, Отэлушка ты мой, иногда даже чересчур». Я не знаю, кто такой Отэлушка, наверное, это кличка бычка. Потому что глаза у Любки стали большими и влажными, а лицо счастливым, как у нашей коровы, когда за ней ухаживает бугай.
Они лежа закуривают, и Валет говорит: «Собрат мой по искусству, а не дать ли нам по такому поводу концерт?». Это он к Яну. И показывает взглядом в угол.
А Ян только и ждет этой минуты. Он аккуратно открывает большущий чемодан, вынимает из него немецкое чудо – аккордеон и начинает его протирать мягкой тряпочкой. Ян учился в Ленинграде музыке, и если по радио передавали даже самую плохую музыку, например, симфонию, то Ян бросал играть с нами и уходил слушать.
А инструмент, как называет его Валет, - трофей. Валет привез его из Германии, а еще – перламутровый телефонный аппарат. Говорит, что это очень красиво.
Когда поет Валет, то по телу пробегают мурашки. У него голос такой, как будто он состоит из кожи, костей и песни. Как какой-то персидский шах, сидит наш певец на троне и может бросить своим подданным тонкую золотую монетку, а захочет, так целое ведро разом грохнуть. Тогда семилинейная керосиновая лампа под потолком несколько раз мигнет, мигнет и погаснет.
А нам и света не надо, пусть только Валет не останавливается. Ни папка, ни мамка не верят, что Валет голосом тушит лампу. Мамка говорит, такого не бывает, а мы с Линем клянемся, а нам не верят.
Любка зажигает лампу. Валет сидит на табуретке, сильно кашляет и весь съеженный, как старичок. Наверное, из него песни вынимают душу. Он жалобно говорит Любке: «Не могу больше. Мне надо в город, или погибну». Любка его причесывает и уговаривает как маленького.
- Нельзя нам в город. Здесь воздух чистый и кумыс. Потерпи еще одно лето, подлечишься, и укатим мы с тобой в Питер, наш родной Питер.
Валет никогда и нигде не поет, даже пьяный. Только один раз, когда уезжали эвакуированные, и с ними Ян, Валет вышел в клубе на сцену в длинном черном пиджаке, называется фрак, в галстуке поперек горла, называется – бабочка, и говорит: «Сегодня убывает в Ленинград мой юный друг, Ян Хачатурян. Вот для него и для его друзей я спою вам несколько песен. Ну-ка, Ян, начинай». Наш друг развернул меха аккордеона, и они, переглянувшись, начали как обычно – «Вьется в тесной печурке огонь». Но все рты поразинули, когда Петя-Валет исполнил «Блоху». Песенка – так себе, ерундовенькая. О том, как король портному велел пошить кафтан блохе. Сам же король и хохочет, зачем блохе кафтан? Но Валет так хохотал в песне, что задрожали в окнах стекла, как будто рядом прогрохотали танк и поезд вместе.
Валет закончил петь свой концерт, а Ян заплакал, прямо на сцене, и никто не засмеялся.
Потом уехал и Валет. Говорили, что он пел по радио. Но я не слышал, я ведь не знал их фамилии с Любкой. А так – у нас каждый Петр поет, особенно в праздники.


Курить или не курить

Мужики курят красиво. Изломают папироску, потягивают дымок, а он у них из носа клубится, как у Змей Горыныча. Или начнут изо рта кольца пускать – загляденье. Лучше всех получается у Пети-Валета. Он ведь курит всегда: и днем, и ночью. Линь клялся, что видел, как Петя-Валет спал с самокруткой.
Все старшие пацаны «фаят», это значит – курят в канавах. Мы решили тоже попробовать. Пошли к конторе. Там всегда много окурков. Нашли несколько штук и прыгнули в канаву около нашего дома. Подожгли и закурили. Дрянь страшная! Линь говорит: «Здорово, да?». Я тоже не сдаюсь. Говорю: «Просто отлично». Потом и у меня, и у него закружилась голова. И нас аж вырвало.
Мамка как увидела нас, так и говорит: «Марш в постель! Перекупались, аж зеленые, паразиты».
Потом мы рассказали Кольке Горбунову, как курили. Он и говорит: «Это вы неправильно курили. Надо вот так». Втянул в себя дым и говорит: «Ах, наши едут». И выпустил дым.
- Тащите по паре папирос, я вас научу дым из носа пускать.
Пришли домой. Папка на работе, а мамка в огороде копается. На столе лежала початая пачка «Прибоя». Мы взяли по паре папирос. Смотрим, здорово поубавилось. Линь свою пару вернул обратно. Говорит, что нам хватит и по одной.
Хотели выйти на улицу, а здесь появилась мамка. Как глянула на нас, так  все сразу поняла.
- А ну, выворачивайте карманы.
И мы попались, как дураки. Папиросы-то надо было засунуть в ботинки, тогда бы она вовек не догадалась. Но в обуви в дом нельзя, а то схлопочешь. Теперь мы сразу догадались, что попадет нам не мамкиным полотенцем, и не по шее. А тут на обед пришел папа Коля. Мамка показала свою находку.
- Значит, курите? –А сам стал снимать из брюк ремень. – Спиной ко мне и нагнуться, живо!
И как врежет ремнем. Я сразу понял, что курили мы зря. После второго удара
 – курить вообще расхотелось. А после третьего – почему-то потянуло поплакать. Захлюпал и Линь. Мамка говорит: «Это не иначе как Колька Горбунов их подбил на курево».
Папка молча вышел из дома. А мы уткнулись в каждый в свой угол. И успокоились, ведь в углу никто не лупит. Два наказания в одном месте не бывают. Я и подумал: «Вот папка ничего не говорил, а сразу стало ясно, что курить вредно. Конечно, он мужик. Мамка говорит, говорит, а нам как о стенку горох – все отскакивает».
Тут вернулся отец. Впереди идет Колька-горбун. Колька говорит: «Где помочь кровать передвинуть?». Это его папка обманул, чтобы завлечь в дом. А он уши-то и развесил. Помощник нашелся. Да папка две кровати один, куда хочешь, задвинет.
Колька зашел к нам в спальню. А папка встал в дверях и похлопывает себя по руке ремнем:
- Так, Николай, запомни, если они хоть раз будут с тобой играть, то будут биты. Понял?
Колька мотнул головой.
- Брось курить. Понял?
Колька опять мотнул головой.
- А теперь выходи.
Колька весь съежился. С отцом шутки плохи. И стал боком двигаться к двери. Потом как рванет. Мы аж рассмеялись. А папка даже не пошевелился.
- Теперь вы, по одному.
А ремень у него наготове. Я сразу понял, что будет закрепление нового материала. Марь Тимофевна всегда заставляет повторить изученное на уроке.
Отец еще по разу нам врезал и велел выполоть всю морковку. Эх, уж лучше бы еще разок полосанул ремнем, ведь полоть морковь – тоска смертная. Так говорит моя бабуля, а она, наверное, у нас самая умная. Мамка тоже ничего, если бы не дралась. Папка хозяин дома, ему нельзя быть неумным, это факт. Неумные только те, которых лупят.
Вот так папка провел с нами воспитательный момент, как говорит наша учительница. Воспитал сразу – надолго, навсегда. И мы стали умнее.

Первый лед

Мне нравятся первые морозы. Вся дождевая грязь замерзнет, и идешь будто по деревянному полу, где хочешь. А особенно хорошо на озере. Лед тонкий, ляжешь и смотришь, как живут в водяном царстве. Больше всего мне хочется увидеть русалок. У нас они должны водиться. На зимней рыбалке папа Коля разрешает нам с Линем отходить от него только на десять шагов. Говорит: «Лед тонкий, провалитесь и пойдете к русалкам в гости». Русалки, они как рыбы, но с женским туловищем. Вот поэтому их и не видно. Какая же женщина будет тебе лежать в водорослях голая, чтобы на нее мужики смотрели. Вот они и прячутся в пучину омута, где даже летом купаться нельзя – затянет на дно. А там русалки – хвать. И начнут щекотать, пока из тебя все пузыри от смеха не выскочат.
Надо бы взять Инку с собою, чтобы она посмотрела и рассказала все-все о русалках. Нет, она потом соврет, и опять правды не узнаешь.
Интересно, чем русалки питаются? Они же почти рыбы, тоже, наверное, копают на дне червячков, как караси. А на удочку не ловятся, жалко. Наверное, червячки не такие.
А по первому льду столько всегда приключений. Однажды я рано утром пошел посмотреть, застыла ли вода. Подошел к Песчаному озеру, попробовал лед ногой. Тонкий, трещит, но не проваливается. Глянул дальше, и обалдел. На середине озера лежал мяч. Красивый, как на картинке. Одна половина красная, другая синяя, по середине белая полоса. Наверное, какая-то девчонка-раззява уронила, а мяч ветерком и занесло на середину. Вот бы достать его и незаметно положить Инке в парту, пусть помучается – кто положил.
Попробовал пройти дальше, а лед гнется. Тогда попробовал ползти. А лед только трещит, но не гнется. Ну, я и пополз. Немного отполз, оглянулся, а за мной по моему следу бежит вода. Я решил, что назад возвращаться нельзя. Дополз до мяча, толкнул его вперед, и за ним. Вылез на берег, а за мной как будто кто на лодке по льду проехал. Ровная, ровная водяная дорожка. Потом она всю зиму выделялась. А пацаны друг у друга спрашивали, что это за полоса. Жалко, что признаться было нельзя. Засмеют, скажут – соврал, чтобы показаться смелым. Да и мяч подарить девчонке – последнее для пацана дело. Так никто и не узнал про ледяную дорожку, кроме Леньки. Он же видел, как я принес мяч, но братан – могила. Никому не проболтается.
А дня через два посыпал снег. Линь говорит: «Давайте в обед, когда папка уйдет домой, возьмем выездные санки, затащим в гору и прокатимся». Так и сделали. Вывернули из уключин оглобли, затащили санки на гору, они же для нас легкие. И – как покатили! А они повернули и прямо на озеро. Трак в этот раз быстрее всех сообразил. На полном ходу сиганул от нас. А снегу мало, он как пропахал метров десять по горе, так потом его было не узнать: весь исцарапанный и с синяками.
А мы доехали до озера и полетели с обрыва, как на ковре-самолете. Инка аж завизжала – наверное, от радости. Санки шмякнулись на лед и стали тонуть. Я со страху как крикну: «Прыгайте на лед и ложитесь. Ложись!». Мы спрыгнули, но я успел посмотреть, чтобы никто в санях не остался, особенно Инка. Она, одним словом, – девчонка-несмышленыш. Я же опытный ледоутопляемый, а они нет. Но лед стал потолще и даже не потрескивал. Сани, конечно, утопли, и нас папка, конечно, выдрал ремнем как «cидорову козу». Но это ничего, Трак вон как пострадал, его было жалко больше.

Любовник

Подходит ко мне Женька из шестого класса, и говорит: «Ты мальчик красивенький, и я тебя полюбила. Останься после уроков, я тебя буду учить целоваться». Женька самая красивая, наверное, во всей школе, жаль, что все равно девчонка. Она большая, стройная и умная. Всегда поет в самодеятельности.
Вообще-то я целоваться  не очень люблю. Вот мамка целует меня, мне приятно, но стыдно, такого дылду – и целуют, как маленького. Но пацаны на речке говорили, что это здорово, только девчонку нужно долго уговаривать. Я и сказал Женьке, что я должен ее уговаривать. А она ответила, что уговаривают большие, а мне, маленькому, не обязательно. Тогда я согласился.
Когда все ушли, а полы в классе еще не начали мыть, Женька закрыла глаза и говорит: «Поцелуй меня, дорогой». Я ее в щечку чмокнул. А она рассердилась. Во-первых, – говорит, – надо целовать в губы и со страстью, а во-вторых, ты должен тоже закрыть глаза. Я сразу понял, что целоваться надо только темной ночью.
Закрыл глаза. В первый раз мы ударились носами. Во-второй - она ткнулась в мой подбородок. Потом говорит: «Ладно, я буду чуть-чуть подглядывать, а ты нет, соблюдай страсть по женщине». А мне все равно, ведь мамка целует лучше.
Потом Женька говорит: «Теперь ты мой любовник. Станешь исполнять все мои желанья и любить всю жизнь». Мне это не понравилось. Почему я должен исполнять все ее желанья? Царица нашлась.
- Я ни одну девчонку не люблю, вы все ябеды, – отвечаю ей.
- Какой еще ты маленький, – фыркнула Женька.
В следующий раз я и не пришел. А она полюбила другого мальчика. А мне ни капельки не жалко. Теперь пусть он мучается любовником. Я ведь с первого раза научился целоваться.

Голубка

Сегодня мы заигрались в лянгу, так что опоздали после перемены на арифметику. И решили: что опоздать, что не пойти – все равно в дневнике напишут – пропуск урока. Семь бед – один ответ, как говорит папка.
Кто не знает, тому я расскажу, как играть в лянгу. Сначала надо сделать саму игрушку. Надо найти кусочек меха с кожицей. И прикрепить к нему тоненький кругляшок из свинца. И лянга готова. Самая лучшая была у Яна. Он вырезал маленький кусочек кожи из материной лисьей шубы. Говорит, что мать даже не узнала. Конечно, летом ведь не носят шубу.
Играть в нее надо в ботинках, а еще лучше в сапогах. Надо боком ступни подбрасывать лянгу, чем больше раз, тем лучше. Это называется – делать «простые». Потом стоят на одной ноге, а второй подкидывают лянгу – это «висюли». Потом с одной ноги перебрасывают на вторую – «пары» простые. Есть еще «люры» и «бесы».
И тут подходит Трак. Его уже давно выпроводили из школы. Теперь гуляет как вольный казак-запорожец. А в руках у него голубка. Такая опрятная, белая-белая, с хохолком на голове, а на ногах длинные перья. Просто с бабушкиной иконы.
Трак говорит: «Пацаны, гляньте, какой голубь. Упал у нас между заборами. Плачет, и чуть не умер».
Тут забегает дылда Сардыш. И сходу – бац Траку в нос.
- Ты, – говорит, – стащил?
И снова – бац. Я немного растерялся. Первым опомнился Леня и крикнул: «Наших бьют! За мной!».
Сходу как долбанет Сардыша головой в живот! Тот так и опрокинулся. Я бросился на левую руку, Ян прижал правую. Линь упал ему на ноги и кричит Траку: «Бери его на пинки!».
Тот, как обычно, долго думал и говорит: «Нет, пацаны, я бы за такого голубя убил. Пустите. Сардыш, подари его мне. Ведь он бы умер между заборами».
Мы отпустили Сардыша. А Трак отпустил отдохнувшую голубку. Она как взлетела, так аж мороз по коже. Видно, как радовалась. Она столбом ушла вверх, потом стала переворачиваться через голову и громко хлопать крыльями.
А Сардыш встал, отряхнулся и говорит: «Я вас по одному зажму, поубиваю всех». И так важно пошел. А Ян как крикнет: «Пацаны, добьем Сардыша!». А Сардыш как рванет! А Трак за ним.
 Мы и не побежали догонять, а стали праздновать победу. Сардыш от нас как заяц рванул. Да не будет он нас ловить по одному. Это мы его еще разок поймаем. За Трака надо проучить, а то один раз простишь, второй. А он как даст сначала в левую щеку, а потом как долбанет в правую. Так били господа Бога, мне бабушка говорила. Бог же все терпел, а эти не унимались. Видят, им сдачи не дают, и совсем обнаглели. Взяли и приколотили господа гвоздями к кресту. А Иисус ни стона, ни слезинки, только жалобно смотрит на своих мучителей. Так и умер, бедный, с открытыми глазами, не приходя в сознание. Вот и Сардыш, обнаглеет станет обижать маленьких и слабых. Поэтому прощать нельзя.
Вообще-то нас никто не трогал. Мы ведь никого не боялись. Однажды мы завалили даже дядю Федю. Он сильно пьяный погнался за тетей Дашей, женой, с топором. Только они выбежали за ворота, а тут и мы. Трак сходу подставил пьяному подножку. Я завалился на ноги, Ян на одну руку, Линь на другую, а Трак уселся сверху и говорит: «Сдаешься?». А дядя Федя мычит: «Все, всех зарублю и поубиваю».
А мы терпим, не пускаем. Он помычал, помычал. Потом глянул трезвыми глазами и говорит: «Вы чо, пацаны, ну-ка отпустите». Линь спрашивает: «Буянить будешь?». Федор подумал и говорит: «Нет, башка трещит».
Мы его и отпустили. Я взял топор и закинул дяде Феде во двор. Нужная вещь, может и потеряться.
Когда мамка пожаловалась за это отцу, мы с Линем аж притихли. Папка долго смотрел на нас, потом говорит: «Так можно только защищаться, а нападать первыми нельзя». И все. Мы ничего не поняли. Вроде бы мы напали на дядю Федю, но мы ведь защищали тетю Дашу.
Вообще-то дружба здорово помогает. У нас один клуб, а детей видимо-невидимо. Когда продают билеты, то к кассе не пробьешься. Мы подходим к толпе. Трак пригибается. Ян, он у нас самый легкий, сняв ботинки, разбегается и как прыгнет ему на спину, а мы его за ноги как кинем, а Трак как наподдаст спиной! Ян летит долго по воздуху. Как будто в воду ныряет. А там по головам первым добирается до окошка кассы. Конечно, ему по дороге пацаны немного насуют, но не сильно. Мы с билетами почти первыми мчимся в зал и садимся на самый лучший – первый ряд. Меня Инка всегда просит купить билет. Я ей всегда отдаю, ведь она дает списывать по арифметике.  И вообще – она мой женский друг. Между нами сядет, как кукла, а мне приятно.


Святая надежда

Когда плохое настроение, я вспоминаю, как плакала бабушка. Жил-был до войны мой родной дядя Ваня, мамин брат. Я его помню совсем чуть-чуть. Он был высокий, красивый и молодой, как пацан. Соберет нас всех, когда приезжал на каникулы. Он ведь учился в институте на математика. И каждого спрашивает, насколько он поумнел за его отсутствие. Все чего-нибудь рассказывают: кто стихотворение, кто песню споет, кто показывает, как научился играть в лянгу. В общем, все таланты ему дарят. А он за это выдает призы. Кому тетрадку, кому карандаш, а некоторым и книги, правда, тоненькие. Сам дядя Ваня ходил по сто километров на лыжах. Он готовился к войне. Они на лыжах пошли в поход и докатились аж до города Чкалова. А это ого-го где. Дядя Ваня мог бы стать настоящим мужиком. Бабуля рассказывала, как дядя за один день научился косить траву. Я вот сколько раз пробовал, а всегда остаются торчать травинки. А дядя Ваня – как бритвой.
Он и на войне был герой. Командир взвода и лейтенант. Он поднял бойцов в атаку, а фашистский снайпер ударил его в руку. В госпитале, в Ленинграде, ему наложили шину. Стало полегче. А тут налетели фашистские самолеты с огромными бомбами. И на всех раненых упала стена. Конечно, кто же жив останется? Это письмо прислали его фронтовые друзья, а они не будут врать.
И бабушка заплакала. Нет, она просто завыла. Как волчица в мороз. Каждый день ее было слышно даже на конце нашей улицы. Она обнимала меня и приговаривала: «Ванюшка, ты же живой, а все говорят, что погиб на войне. Подрастешь, отец купит тебе велосипед». И кричит: «Отец, купи ему велосипед. Продай корову и купи». Дедушка отвечал, что обязательно купит. Потом бабуля говорит, что я окончу институт первым в нашем селе
и  стану учителем.
Мамка видит – дело плохо. Бабуля стала заговариваться. И говорит бабушке: «А вдруг в похоронке неправда? А вдруг он ушел в партизаны или его взяли в плен?». А ведь раненого и без сознания могли запросто схватить. Бабушка сразу поверила. Только говорит, что бог – это не тот, которому мы молимся. Несправедливо он поступил с моим родным кровным дядей. И у нас все перестали молиться. Но на Пасху и Рождество вкуснятину готовят всегда.
Дядя Ваня, конечно, погиб. Но от него осталось потомство. Мой двоюродный брат Генка Попков. Теперь у меня три брата. Один по папе Коле, а другой по дяди Ваниной и мамкиной крови.  А скоро подрастет и Вовка. Конечно, есть и кровные сестры, но девчонки не в счет. Так что  я не один на белом свете.
Генку жалко, отца нет, и никто не научит дисциплине. Да и мать - Марь Николаевна, шалавистая, значит, не самостоятельная, говорит бабушка. Нет, без отца плохо. Конечно, когда надо, папка дерет нас как «сидоровых коз». Если честно, то лупит он нас ремнем не больно, так – для порядка. Пацаны в сто раз больнее фингалы ставят. Но обидно, и мы с Линем всегда хлюпаем. Вот девчонки бантики наденут, и их только хвалят везде. Мы в углу хлюпаем, а все думают, что мы исправляемся. Может, и так, но я никогда не замечал, что здорово исправляюсь. Наверное, воспитание идет незаметно для глаз.
Эх, хоть бы эта Марь Николаевна на лето отпускала Генку к нам. Мы вместе бы осваивали дисциплину. Ну не без греха, конечно. А так, говорит бабуля, может из него вырасти чертополох, наверное, из живота.
Мамка и тетя Галя, мамкина сестра, каждый день рассказывают бабуле вещие сны, что Ваня живой и обязательно скоро вернется. Они обсуждают каждый сон: то голубок веточку принес, то ласточка стала вить гнездо. И много, много других.
Я спросил у папки, зачем они обманывают бабушку. Ведь я сам читал похоронную бумагу и письмо друзей, где написано, в каком месте братская могила дяди Вани.
Папка сначала сказал, что это святая ложь. Иначе у бабушки разорвалось бы сердце от тоски. Потом подумал и добавил, что это даже не ложь, а святая надежда. Нужно надеяться долго-долго, пока даже другие не ждут. И произойдет чудо. Ведь мы, закончил папка, не видели дядю мертвым. И я с ним согласился и стал тоже ждать дядю Ваню.

Иранец

Я очень люблю скакать на лошадях. Так, чтобы мчаться во весь опор. Да это все любят. Когда я первый раз скакал на Энверте, трофейном жеребце из самой Германии, то летел, как птица, и забыл об осторожности. И он меня чуть не убил.
А дело было так. Дядя Вася, конюх, велел покормить Энверта зерном на току. Я забрался жеребцу на спину и поехал, а потом почему-то захотелось поскакать. Ну, я и поддал ему пятками. Энверт понес. А я не могу завернуть его на ток. Жеребец попер меня прямо в конюшню. Он там всегда обедал, а на току не привык жевать свой овес.  К несчастью ворота конюшни  были низкими. Я повод тянул, тянул, аж на шею к Энверту заехал. Он же был не взнузданный.  А, значит, удилами его нельзя было остановить.
Смотрю – к воротам изо всех сил бежит дядя Миша Бартали. Он прямо как вратарь встал  между створок, расставил руки. Только вот «мяч»-то летел весом в полтонны. Дядя Миша не испугался и стоял до конца.
Прямо перед воротами Энверт замер как вкопанный, а я свалился ему и дяде Мише под ноги. Если бы лошадь сделала еще шаг, то я бы со всего маху ударился о перекладину ворот, башка бы слетела с плеч.
Дядя Миша у нас иностранец. Он чистокровный иранец. Его поймали, когда он бедным пастухом пас лошадей в Иране. И нечаянно перешел границу. А его контрабандистом прислали к нам учиться коммунизму. Вот он теперь пасет лошадей и изучает нашу светлую жизнь. Назад он, наверное, не уедет, так как у них с тетей Галей полно детей. Поэтому он остался бедным, как и в Иране.
Он черный и летом, и зимой. С виду очень страшный, на него, наверное, даже волки бы не бросились. Но это только кажется. Дядя Миша самый добрый иранец в нашей стране. Он, к примеру, может на полном скаку сбить с ног кнутом любую непокорную кобылу, а детей не бьет. Даже не кричит на них и не воспитывает. А они почему-то все черненькие, умные и послушные. Надо папкам и мамкам учиться у иранцев воспитывать детей молча, и без ремня.

Рыбья засада

Какой же мальчишка не любит рыбачить? Если только какой очкарик. Надо зайти по колено в Самарку, или в Лебяжку, или в Кувай. У нас вместе сходятся три речки. Обязательно надо быть в трусах и майке. Коротенькой удочкой пускаешь поплавок прямо около ног. Если есть рыба, то она щекочет пальцы. Вот так ловятся пескари. Поймаешь, и за майку. Когда наберется приличное количество, то на берегу сажаешь их на кукан. Это талинка с сучком на конце. Рыбу продеваешь под жабры и эту снизку несешь домой. В сметане пескари очень вкусные. Или можно посолить и повялить. Тоже объеденье.
Самый старый рыбак у нас мой дед Ион. Но он удочки не любит. Или верши забрасывает, или бреднем цедит реку. Вот он нас и надоумил связать зимой бредень. Большую автомобильную покрышку разрубил и повытаскивал из нее нитки. Из этих коротких ниточек мы и вязали у него дома рыбацкую снасть. Конечно, дед связал больше нас, наверное, раз в десять.
Весной, когда сошел лед, нам захотелось порыбачить бреднем. А дед Ион говорит, что без него мы ничего не поймаем. Наверное,  ему было жалко новой вещи, но пересилил сам себя и дал нам побродить. Точно, мы ничего и не поймали, кроме нескольких пескарей и лягушек.
Дед Ион и говорит: «Рыбу надо брать из засады, а вы ее сначала распугали, а потом начали ловить». В следующий раз он запряг корову в рыдванку и мы поехали на рыбалку в ночное. Перед вечером приехали на Кувай. Дед распряг Буланку, забросил четыре верши в омут. Потом достал косу и начал косить траву. А про рыбалку молчит. Мы стали носить сено к табору.
Дед косил долго. Потом и говорит: «Вот и пришло время побродить, рыба успокоилась, и лишних глаз нет». Это он к тому, что начальство может отобрать бредень. Охотиться можно, грибы и ягоды собирать можно, а вот рыбачить бреднем почему-то всегда запрещается.
Дед Ион повел нас к речке, но не около берега, а в отдалении. Говорит, что если идти по берегу, то рыба насторожится и уплывет. Тихо подошли к воде, размотали бредень. Трак с Яном встали к клячам. А нам дед велел идти в засаду. Мы далеко от берега обошли речку и притаились в кустах рядом с отмелью, где будут выбредать. Дед со своей клячей пошел по глубине и чуть-чуть впереди пацанов. Если они спугнут рыбу, то она ударится в дедову сторону бредня и нырнет в мотню - это большой и длинный мешок в конце.
Когда пацаны тихонько подбрели к нам, мы с Линем заскочили в речку и стали брызгать навстречу бредню. Дед быстро завел клячу из глубины на отмель, а потом к берегу, Трак с Яном завели свою клячу. Сразу поймали две щуки, большого судака и подлещиков. Потом мы еще несколько раз забрели, меняясь в засаде. Набрали больше ведра рыбы. Но главная рыбалка оказалась впереди.
Дед нас научил еще и другой засаде. Надо идти очень спокойно посередине по течению речки, они у нас мелкие. Потом надо тихо подвести бредень под кусты.
Мы с Линем залезли между кустами и бреднем и стали шугать из кустов рыбу. Потом взялись за нижнюю веревку и, по команде деда, резко подняли веревку вверх, а остальные подняли клячи. Только мы подняли веревку, сразу показалась желтая коряга на сетке у клячи деда. Смотрим, а это сазан, огромный, на полпуда. Чуть-чуть полежал, как будто покачался на сетке бредня. Потом как даст хвостом, аж с деда казацкая фуражка полетела в воду и поплыла сама по себе. У деда глаза выпучились. И все мы замерли. Сазан как подпрыгнет и ушел вглубь. Опять прямо в бредень, в мотню. Дед опомнился и кричит, чтобы мы сводили веревки. Мы только свели, а сазан как рванет. Чуть не вырвал из рук бредень. А потом как свечой вверх кинулся и промахнулся. Попал в сетку бредня. И снова вниз. Дед бросил клячу, прыжком перехватил мотню. И мы пошли на берег.
И вот он на берегу. Успокоился. А чешуя блестит, огнем горя, как тридцать три богатыря. Он был ростом почти с Вовку, больше метра, это точно. На душе было так радостно, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Становилось темно. Дед велел собрать побольше хвороста для костра. Честно говоря, в темные кусты залазить было боязно, а вдруг там кто-нибудь на нас в засаде сидит!
Но на этот раз там никого не было. И мы отпировали вкуснейшей ухой. Утром дед вытащил верши, вытряхнул в мешок с мокрой травой-осокой рыбу, а сверху, чтобы все видели, положил сазана.
 Мы собрали в рыдванку сено и не торопясь поехали домой. А проснулись уже во дворе у деда. 

Устав наоборот

Как только наступал праздник, так школьники давали в клубе концерт. Мы с Ленькой обычно читали стихотворения. Конечно, быстро выучили, даже с выражением могли прочесть. Тогда Линь говорит: «Я могу два раза прочесть и запомнить любую страницу из любой книги». Взяли и поспорили. С папкиной тумбочки взяли Устав большевиков и открыли наугад.
Там был заголовок – «Демократический централизм». Мы по два раза прочли эту страницу. Ленька только раз запнулся. А я ни разу. Тогда я и говорю: «А если я три раза прочитаю наоборот, то тоже запомню». Конечно, поспорили.
Я читаю: «Мзилартнец йиксечитаркомед». Это заголовок, только наоборот. И все выучил.
На концерте мы поочередно прочитали свои стихотворения. Нам, так себе, похлопали. Тогда Линь говорит: «Мы с Капкой можем прочитать наизусть страницу из большевистского Устава». Пацаны на первом ряду рты пораскрывали, когда мы начали поочередно говорить страницу. Потом весь зал хлопал, аж стекла звенели. И я не утерпел, надо счастью радоваться до конца.
Говорю: «А я могу эту страницу и наоборот рассказать». И начал. А в зале тишина гробовая. Жалко, не дали до конца рассказать. Старшая пионервожатая подошла к нам и шепчет: «Брысь отсюда, негодники». Ну, мы и ушли. Хлопали только наши пацаны. А взрослые не стали. Наверное, мы слишком долго были на сцене.
Дня через два меня вызвали к директору школы. Вижу в кабинете за столом директора сидит военный в синем мундире, справа директор, слева Марь Тимофевна и старшая пионервожатая. Все такие торжественные, молчат и смотрят прямо перед собой. Военный капитан и говорит: «Расскажи-ка, Капишников, кто тебя научил издеваться над Уставом ВКП(б) прямо на концерте?».
Я немного подумал, чтобы ответить сразу на пятерку, и говорю: «Издеваться нехорошо. У нас все пацаны ни над кем не издеваются. Поэтому я не мог издеваться над книжкой большевиков. Во-первых, у нас папка большевик, во-вторых, большевики сделали революцию и победили в войне вместе с нашим народом, в-третьих - я пионер. Это значит, мы достойная смена старым и больным коммунистам. Когда они все вымрут, мы тут же займем их места, и будем биться за каждый клочок нашей земли. Поэтому я тоже буду большевиком. А страницу из устава я просто рассказал наоборот, потому что мы с братом Ленькой поспорили. И я за три раза все запомнил. Это же интересно. Вот у вас лежит протокол допроса. Я все его предложения при вас могу выучить наизусть наоборот. Можем поспорить».
- Ну, ты, брат, нахаленок, еще и со мной ему надо поспорить. – Как-то весело сказал дядя капитан. – Давай договоримся, что ты такие серьезные книги наоборот читать не будешь.
И все заулыбались. Директор отер пот со лба, а Марь Тимофевна перестала расстегивать и застегивать пуговицу на кофточке. Но я понял, что спорить со мной они побаиваются, и спокойно вышел из кабинета.

Саныч

В прошлом году у нас началась новая жизнь, потому что на нашу улицу приехал на лето городской мальчишка. Идет себе в белой рубашке, в каких-то дурацких, по колено, штанах, в новеньких сандалях. Просто невооруженным глазом видно, что пацан нарывается на драку. Тащится себе с авоськой, наверное, за хлебом. И прямо на нас. Говорит: «Здорово, мальчишки. Где у вас магазин?». Мы, конечно, молчим.
- Понятно, – говорит он. – Вы местные мушкетеры и желаете подраться.
Мы немного его зауважали – сразу догадался. Конечно, мушкетеры нашего села.
- А ты кто? Иван-царевич, что ли? – здорово ответил ему Линь.
Пацан говорит: «Начитались сказок, как маленькие. Надо читать Александра Дюма о трех мушкетерах или «Графа Монте Кристо», а вы все про царевичей с лягушками».
Он нас сразу разозлил. Как будто мы ничего не читали. А пацан свысока продолжает: «А драться я согласен как угодно. Хоть против всех сразу, хоть один на один. Только у меня три условия. Драться не на улице, а за углом. Я сниму рубашку и шорты, чтобы не испачкать. Ударю после того, как меня ударят три раза. Если согласны, то пошли за угол».
Ну и нахал, еще и на испуг берет, а сам, наверное, маменькин сыночек. С другой стороны, условия – смелые. Кто же не согласится на такие условия. Да за три раза можно так расквасить нос, что мало не покажется.
Городской разделся до трусов, и у него оказались неплохие мускулы, особенно на животе, прямо квадратики. Но когда он поднял к лицу руки и запрыгал около Трака, сразу стало ясно, что трусит и драться не умеет. Стало немного его жалко, надо было бы выйти мне или Яну.
У нас начинает всегда бой Трак. Он самый большой и сильный, только долго думает, прежде чем вдарить. А тут, только пацан разделся, Трак сразу подскочил к нему. Как двинет с правой. И… мимо. Второй раз как двинет. И… мимо. Пацан оказался увертливым. А мы подумали, что он боится драться. Трак разозлился, аж стал красным. Прицелился. Как
даст – в третий раз. И опять промах. А противник как даст ему под дых. Трак согнулся. Пацан ему по шее кулаком, хотя спокойно мог расквасить Траку нос. Спрашивает: «Еще хочешь?». Трак ни секунды не думал, а сразу замотал головой.
- Кто еще хочет?
 Мы стали думать.
- Я занимаюсь в секции бокса и дерусь лучше вас, предупреждаю».
Тогда Линь говорит: «Давай мириться». И мы помирились.
- Меня звать как Дюма – Александр. В нашей семье все Александры. Дед Сан Саныч, отец Сан Саныч и я, – познакомился с нами пацан.
Вот так он и стал Санычем. Санек-то у нас на улице уже есть.
Саныч оказался выдумщиком. Он сразу предложил прокопать подземный ход до речки. Пойдешь купаться, а никто и не увидит. Можно хоть ночью ходить. С факелом. А накупаешься, обратно идти прохладно, не захочется снова идти нырять.
Мы начали копать. Дня три копали. Потом оказалось, что у нас грунт песчаный и подземный ход может обвалиться. Так объяснил Саныч. Пришлось бросить. А жалко.
И пошло – поехало. Раньше мы просто ходили в лес за клубникой-земляникой. А с Санычем теперь отправляемся  в поход. И не напрямик в лес, а кружным путем. Сначала мы переходим в брод Самарку. Это называется форсировать водную преграду. У Саныча отец военный, поэтому он знает, как переходить реку вброд не там, где мелко, а где чуть не с головкой. Ведь, где по колено, - каждый дурак форсирует реку.
Мы раздеваемся, сворачиваем в узел одежду, а вовнутрь прячем сандали, чтобы не утонули. Потом поклажу связываем хворостиной и медленно начинаем плыть боком, высоко над головой держа связку одежды. Один Трак решил перейти пешком. Зашел с головкой, а дальше начал глотать воду. Он и поплыл, забылся и обе руки в воду. Вот - дуракам закон не писан, и второгодникам тоже. Утром холодно. Трак стал бегать в мокрой одежде вокруг нас, чтобы согреться и подсохнуть. Бегает, как Жучка, только не воет. Жалко балбеса, и смешно одновременно.
Потом мы идем в Грачи. Это место, где на горе рос лес и в нем орали грачи. В войну лес вырубили на дрова. Он же ближе всего был к селу. Там под горой болото. Но оно заросло травой, как одеялом. У каждого из нас есть своя подстилка из хвороста. Ляжешь на нее и качаешься на траве. Или просто стоя качаемся, как на качелях. Конечно, можно и провалиться, и утонуть. Но это нас просто пугают, чтобы мы не ходили на болото. Мы все проваливались, а Трак аж три раза. И никто не утонул. Потому, что тонуть надо с умом. Не кричать: «Спаси, мама!». А спокойно упасть животом на траву, пока с головкой не погрузился в пучину. Потом подбегут пацаны, протянут палку, и как пескаря вытащат на берег.
Форсируем вторую речку – Кувай, но уже вброд по колено – она совсем мелкая, и приходим в лес. Прошлый раз только зашли, Ян поймал спящего зайчонка. Разлегся раззява под кустом. А Ян его – хвать. Мы полюбовались, а потом Трак говорит: «Пустите, пацаны, он же весь дрожит». Мы пустили, а заяц не убегал сначала, а потом хвост дыбом и ходу. Вот мы посмеялись от души.
Первым делом в лесу – привал. Достаем по бутылке молока. Но там уже не молоко, а обрат – с кусочками масла. Мы сквозь зубы выпиваем жидкое, а потом палочкой достаем кусочки масла и мажем на хлеб, а заедаем крупной спелой клубникой. Красота и объеденье!
На пригорке – ляжешь в заросли клубники. А она прямо в рот просится. Конечно, потом мамка поддаст за пятна на рубашке. Но когда еще это будет? А вдруг и не заметит.
Чуть голову приподнимешь и губами ее прижмешь, а языком раздавишь. А над тобой солнце и летают всякие жучки. А в траве все сплошь возятся. Лежишь, как Гулливер в волшебном маленьком царстве.
Разве в городе это есть? Обделены городские природой – даже Саныч соглашается. Конечно, там вволю мороженого, в сумке его ведь не довезешь, растает. А в остальном у нас все есть. Весной дикий лук и чеснок, потом щавель, потом смородина над родниками, а до этого везде вишни – завались. Потом созреют ранетки, барыня, повылазят грибы. Осенью поспеет рябина и терн. А когда морозцем хватит, по лесам созреет калина. Опять вкуснятина. А конфеты и пряники нам папка привозит, когда с Линем уезжают на скачки. Да городским и не снилось, чем мы лакомимся.
Саныч не унимался. Однажды говорит: «Сегодня ночью сделаем боевую вылазку в тыл врага. Как станет темно, разведчиковым шагом пойдем через Самарку, потом в лес, потом через кладбище домой. Проверим себя, что мы не трусы».
Оказывается, разведчики не ходят, как нормальные люди. Они сначала ставят на землю носок, а потом пятку. Так можно идти по лесу и не наступить на ветку, не будет треск по всему лесу. Мы целый день тренировались так ходить, аж ноги заболели в подошвах. Я говорю, что можем проспать. Тогда Линь вдруг предложил: «Давайте уснем все вместе у деда в сарае на сене».
Я пошел договариваться с дедом. Он и говорит: «Курить будете?». Я разобиделся. Отвечаю: «Мы не курим и не пьем, не как некоторые».
- Это ты на кого намекаешь?
- Это ты, деда, как поддашь самогоночки, так храпишь жеребцом на финише. Аж глаза открываются всю ночь.
- Ладно, спите, но не балуйтесь.
Когда Линь у мамки попросил чего-нибудь постелить. Она сразу догадалась и говорит папке: «Николай, это они что-то задумали, не иначе». Ну, как Сема-грозный, честное слово.
- Дай им старые одеялки. Мы пацанами тоже любили спать на сене.
Мы уже задремали, когда Саныч нас растолкал и мы пошли в разведку. В этот раз водную преграду мы преодолели без потерь, даже Трак не намочил свой узел. Саныч достал фонарик. Немецкий, трофейный – «Даймон» называется. У него фара зеркальная и большая. А луч тонкий и длинный – на всю улицу. Это мечта каждого мальчишки. Мы такой только издали видели у солдат, проезжавших из Германии. Отец Саныча его привез тоже с войны.
Саныч вытащил самодельную карту, посветил, а нам велел закрыть его с головой, чтобы враги не заметили свет и не устроили нам засаду. Он теперь точно знал, как дойти до леса. А что узнавать, когда все были рядом с деревьями. Мы уточнили свое место на местности и пошли в лес легким шагом. Оказывается, когда нас много – в лесу ночью совсем не страшно. Прошли тихо лес, снова форсировали речку, засучив штаны. И двинулись на кладбище. Темно, только верхушки крестов немного видать. Честно скажу, стало жутковато. Мы прошли, наверное, половину и ничего с нами не случилось.
И вдруг слышим – за нами погоня. Потом раздался  нечеловеческий крик. Я сразу догадался – кто-то наступил на покойника. Душа ушла в пятки, а волосы встали дыбом. Мы как рванули, себя не помня. Только перед селом перевели дух.
Оказывается, мы натерпелись страха от  нашего балбеса  Трака. У него прямо посередине пути развязался шнурок. А ботинки отцовские и без шнурка соскакивают с ноги. Он остановился и стал зашнуровывать, пока провозился – мы ушли. Он же шел последним, и мы его потеряли. Потом он как рванет за нами. За что-то зацепился и упал. А на спину ему шмякнулся подгнивший крест. А он подумал, что его покойник чем-то огрел. Ну, конечно, заорал с такого испуга.
Мы ему хотели наподдать за наши переживания. А он стоит с выпученными глазами и проглотил от страха язык, поэтому долго не мог вымолвить ни одного слова. Нас остановил Саныч, говорит: «Я потерял фонарик». Да лучше умереть от покойника, чем потерять такой фонарик. И мы пошли его искать. Хорошо, что не пришлось снова идти на кладбище. Фонарик поблескивал прямо рядом с первой могилкой.
Потом мамка не могла нас добудиться. А папка говорит: «Видишь, Верочка, как сладко спят на свежем воздухе».
Утром Саныч объявил новое свое решение: «Вылазка нам не удалась, надо будет повторить». Я, конечно, не трус, да и все наши пацаны ничего, но подумал – может быть, не успеем до его отъезда домой.
Потом мы создали футбольную команду. Саныч привез с собой мяч. В команду наш командир взял всех, даже моего дошкольника Вовку. Это, говорит, второй состав. Конечно, надо же кому-то подавать мяч. Не будут же главные игроки бегать в кусты за мячом, так можно заранее истратить силы.
Сначала надо было изготовить форму футбольной команды. Саныч велел притащить корки от старых книг, чтобы написать название команды и пришить картонку на грудь. Назвались мы очень смело – «Спартак», потому что это лучшая футбольная команда нашей страны. С таким названием мы должны одолевать любого противника.
Он начал нас тренировать, чтобы не бегать по всему полю, как угорелые овцы, а знать свое место на поле. В ворота поставили Трака. Ему на поле нельзя, там же нужно быстро думать. А оказалось, что Трак в воротах стоит лучше нас всех, вместе взятых. Он прямо как кошка прыгал на мяч и не промахивался. Когда мы потренировались, то Саныч решил нас испытать в настоящем соревновании – поиграть с пацанами другого конца нашего села.
Мы ему говорим, что обязательно после матча подеремся. Кто же любит проигрывать. А он говорит, что играть будем как олимпийцы, а они прекращали ради футбола даже войны между собой и с внешними врагами. Мы и замолчали.
- Чему вас в школе учат, малолетки? (Он на год старше нас). Вы знаете, что такое Олимпийские игры? Чего мякаете? Учитесь, наверное, на одни тройки и второгодники. (Трак аж голову опустил). Надо учиться на одни пятерки. Тогда будешь смелым и гордым.
Дразнят отличников? А кто дразнит? Тот, кто сам не может учиться и другим не дает. Трус, дурак и лодырь. Так меня учит отец, а он у меня полковник и герой Советского Союза. Поэтому мама и я его любим.
Ха-ха, да каким же нужно быть дураком, чтобы не любить папку-героя. Выйдешь на улицу, возьмешь его за руку, так пацаны от зависти все поумирают. Папа Коля не герой, а когда зайдешь с ним в баню, он разденется и весь в шрамах. Все его уважают, поэтому к нему так приятно прижаться сбоку.
Мы, наверное, рты разинули. Ведь он точно угадал. Вон, Линь-то пятерочник. Смелый и умный, и дерется лучше нас.
Но все равно после матча подеремся. Так сказали и на том конце села, когда мы с Санычем пришли договариваться о матче. Тогда Саныч говорит: «Выставляйте самого сильного, я с ним буду драться один на один. Если моя победа, то после встречи не деремся, а вместе идем купаться». Снова предложил свои условия – первым он не бьет. Пацаны были довольны такой халявой.
Один говорит: «А ты, щербатый, чего лыбишься?». У меня одного молочного зуба нет впереди.
- Сейчас увидите, как он из вашего аксакала котлету сделает, – я громко ему ответил, чтобы они не задавались.
И получилось, как сон в руку. Вышел здоровый дылда. Саныч всего один раз ударил ихнего пацана в плечо правой руки. Она у него так и повисла. Наш спросил: «Одной рукой будешь драться?». Дылда отвечает: «Все, мир».
Так закончились наши переговоры.
Чтобы играть с соседями, надо было сделать настоящее футбольное поле. Отец дал нам жерди от загона для лошадей. Мы сделали ворота и вкопали их в землю. Принесли мел от Меловой горы. У нас его добывают – миллионами тонн. И насыпали линии на поле. Саныч говорит, что это разметка. Договорились играть нашим мячом, у них-то никакого мяча и никогда не было.
Как начали играть, так сразу забыли: кто защитник, кто полузащитник. Все стали нападающими. Мы их легко обыграли: девять-восемь. Конечно, мы же тренировались, а они нет. А потом рванули купаться. Оказывается - они ничего пацаны. Так у нас появилась большая дружба между разными концами села. Вечная.
А виноват во всем этом один Саныч. Он хоть и городской, но оказался умней нас. У него отец Герой, а яблоко от яблони недалеко падает. Вот он и не закатился от отца. Сказал, что на следующий год повторим походы, а пока, мол, тренируйтесь. Так что ждем привета, как соловей лета.


Неумный умного погоняет

Каждый пацан, приезжавший из города, в первое время думал, что мы здесь все дубовые. В городе, мол, театры, кино, парки, кафе и мороженное. А потом становилось ясно, как божий день, что ума-то и нет – один гонор. Умный не тот, кто много знает или где много побывает. Умный тот, кто и говорит по делу, и знает, как новое дело сделать, чтобы другим было потом завидно. Точно, как наш Саныч.
В городе трудно стать умным. Там вся жизнь на инстинктах. А в селе голова мелочами не занимается. Пока дойдешь до школы, ого-го сколько передумаешь, а старшие пацаны ходят в школу в райцентр по нескольку километров. Здесь хочешь – не хочешь, а обязательно поумнеешь. Ноги идут сами по себе, руки машут, а голова королевой покачивается на шее и думает.
А в городе, как ночью в кустах. Так и смотри, чтобы тебя не съели. Во-первых, все делается быстро помимо твоей радости. На трамвае в сутолоке поехал, не успел проснуться, вжик - и в школе. Ну, а в любой школе не до думания, здесь только поворачивайся, а то двойку мигом схлопочешь. В городе надо быть всегда на стороже. Через улицу переходишь, голова не должна увлекаться, а смотри в оба глаза – как бы не задавили. Ночью сплошь бандиты и воры. Наваляют так, что родная мама не узнает, и в чем мать родила, то есть голым, отправят в милицию заявлять, если не получишь кистенем по тыкве.
Еще в древности все умные мысли были у пастухов овец. Делать-то нечего, полеживает пастушок на спине, играет на свирели и звезды рассматривает. А тут мысль пришла, как будто он увидел деву Марию, а кто посмелее, так про самого Иисуса-бога наговаривает. И продумывает каждую мелочь, чтобы его не поймали на вранье. Люди, конечно, ему верят. А если почуют подвох, то сразу на костер, как Галилея. Чтобы не болтал, что такая огромная земля, а вертится, как волчок. Разбираются потом несколько веков. Вертится или не вертится. А Галилей со своим другом – Джордано Бруно, тю-тю, вместе с дымком от костра прямым ходом на разборку к Христу. За большой ум всегда и большие страдания.
Или другой пример. Дед Ион рассказывал, что в нашем казацком краю бедным был только лентяй. Вот сгорит у мужика хата и весь скарб. Он покупает на последние деньги ведро водки. Собираются все хозяева деревни и начинают по рюмочке пропускать. Один говорит, что даст пару подвод, чтобы погорелец отвез в извоз пшеничку и продал. Второй поможет навезти лес на дом, третий поможет припахать земли, следующий поможет семенами. Вот так года через два труженик-крестьянин снова становится на ноги, даже не нанимаясь в батраки.
А потом городские решили порушить всю жизнь. Разогнали помещиков и фабрикантов. А затем, с дури, взялись и за крестьян – которые побогаче. Доигрались, что голод наступил в России. Потом решили согнать всех в Сибирь. А к деду на постой приехал городской, но башковитый мужик. И говорит, мол, Ион Яковлевич, в списках на выселение и твоя семья. Да подучил, что делать. Дед продал все имущество, кроме дома, да и завербовался в Казахстан на железную дорогу. Больше он к сельскому хозяйству не притрагивался. А когда вернулся, стал работать на самой опасной работе – сцепщиком вагонов. Он сьановится между буферами вагона, поднимает сцепку, и ждет, когда на него накатится второй вагон. Потом сцепляет из.  Здесь нельзя рот раскрывать и подскальзываться. Вмиг раздавит насмерть. Опасно, но зато никто не раскулачит.
Конечно, городские суетятся: кто быстрее придумает чепуху, а потом все валят на крестьян. Вот и угадай кто умнее и где?
 

Скачки

Чтобы не скучали больные курортники, каждое воскресенье для них проводят забеги лошадей. Вместе с жеребцами бегут и кобылы. Удивительно, но они иногда обгоняют жеребцов. Вот тебе и девчонки!
Мы любим скачки. Особенно, когда Ленька-Линь выигрывает. Тогда мы громко кричим, что это наш друг. Кони изо всех сил бегут по кругу, и так хочется, чтобы любимая лошадь победила, что аж сердце рвется из груди. Радостно, когда впереди наш друг и мой брат. Линь и вида не показывает, что радуется больше нас. Конечно, он настоящий пацан, кто же будет выставлять на показ свое счастье? Это только девчонки визжат от счастья, когда им что-нибудь подарят.
Конечно, бывает и на старуху проруха, это когда Лёня проигрывает скачки. Тогда он где-нибудь в конских яслях хлюпает, а мы охраняем, чтобы никто не видел его горя.
Еще больше мы любим собственные забеги. Когда готовятся новые заезды, то наступает перерыв в лошадиных забегах.  Мы сами выскакиваем на поле иподрома и бежим по кругу. Курортники тогда болеют за нас, как за самых быстрых лошадей. Но мы хитрим и заранее договариваемся, кто победит в этот раз. Дело в том, что после забега мы с фуражками обходим болельщиков. И нас премируют: кто конфетами, а кто и рубли положит. Но больше всех дают победителю. Поэтому он идет на сбор дани последним.
В этот раз нам не подали ничего. А погубила дело – Тракова жадность. Мы договорились, что победит Ян. Бежим себе беспечно. А Трак почему-то побежал первым. Ладно, думаем – перед финишем он притормозит. А он еще сильнее побежал. Если честно, то бегает он слабо, хотя и здоровый, как бык. Мы его быстренько нагнали, и Ян залепил ему подножку. Трак кувырком полетел в пыль. Зрители стали кричать, что мы не по правилам бегаем. Казах, мол, бежал к победе. Трак почуял поддержку и бросился на Яна. Но мы его быстренько вздули, чтобы не зазнавался. А здесь объявили новый забег, и больные болельщики потеряли к нам свой интерес.
 Лошади ведь не дерутся на скачках. За них и болеть приятнее. Вот так-то – не имей сто рублей, а имей сто умных друзей.


Кошка

Я недавно заметил, что крепко дружат те, у кого разные натуры. Один, к примеру, живет наизнанку. У него много мыслей, но в себе он их не задерживает, а сразу предлагает всем. А другой тоже имеет в запасе много дум, но держит их в грудной клетке, как в мешке. Он сначала выслушает, потом подумает и скажет: «Нет, Капка, это ты ерунду придумал». А мне и не жалко, я еще что-нибудь нарассказываю, пока он думает.
Так дружат не только люди, но и животные. Вот наша повариха в таборе – Настя. Она всегда веселая. Все время что-то поет или мурлыкает. Настя большая и не старая, а наоборот, очень молодая и красивая. Она раньше всех встает и поздно ложится, и никогда не зевает. Настя живет открыто, и что не спросишь – все дает. Любой пацан спросит у нее: «Настя, ты мне вот это и это дашь?». А она скажет: «Конечно, дам. Приходи в три часа ночи». Ха-ха, какой же нормальный пацан встанет в три часа ночи, чтобы кто-то и чего-то дал? Но она ведь не шумит, не говорит, что ты, мол, маленький, не оскорбляет. Вот это хороший человек.
Настя дружит с Кошкой. Это маленькая лошадка монгольской породы – похожая на козла, через которого прыгают на физкультуре. Кошка лохматая, гривастая, с маленькими злыми глазами. А кусается даже тогда, когда с ней и не разговаривают. Она все время молчит и даже не ржет, как нормальные кони.
Мы живем в таборе и косим сено. Лошадям на зиму нужно много питательного корма, так говорит наш агроном. А сено для лошадей, как для нас пельмени. Живем мы в шалашах из палок ивы и сена. Спим тоже на сене. Кормит нас утром, в обед и вечером Настя. А помогает ей Кошка.
Настя попросит новичка пригнать ей Кошку, чтобы поехать за продуктами. Кошка пасется всегда недалеко. Когда наш лопоухий  пойдет ее ловить, то мы покатываемся со смеху, как перед концертом.
Кошка спокойно щиплет травку. Мальчишка только к ней, а Кошка к нему задними копытами поворачивается. Не оскорбляет, но попробуй – сунься. Молчком кормится и не дается, а мы гогочем, а Настя тихонько прыскает в ладоши. А пацан чуть не плачет от стыда. Как же, на жеребцах умеет скакать, а монголку обуздать не может.
Настя закончит протирать стол, тихонько скажет: «Кошка, поехали». Та вроде бы и не обращала на нас внимание, а тут же поворачивается и трусцой бежит к подружке. Настя ее погладит, запряжет, даст корочку хлеба, чтобы Кошке не скучно было тащить телегу, и они уезжают без крика и ругани.
Вот – разные натуры, а дружат крепко.


День рождения

Самый неприятный день в году для каждого пацана – день рождения. Именно день. Утром, только проснешься, начинаются приятные события. Конечно, поздравит мой брат Ленька. Он же спит рядом. Ленька обязательно подарит что-нибудь нужное. То ножичек, то свисток. Потом папка обнимет сильно-сильно и ведет к косяку двери. Мой косяк правый, левый – Линя. В этот раз я вырос на 12 сантиметров. Папа Коля говорит: «Молодец, поздравляю!». А мамка, как маленького, возьмет на руки и целует: то в лоб, то в щеки, то в нос. Что-то приговаривает. Конечно, приятно, но как-то стыдно. Что я, маленький? А бабуля прижмет к себе, говорит: «Вот ты скоро и вырастешь с Ванюшку. Станешь умным и будешь учителем, как Ваня».
И уже наготовлено всякой вкуснятины. Мы все садимся за стол. Папка наливает взрослым вина, а нам чего-нибудь. И все мы выпиваем как настоящая компания. А в подарок дарят обычно одежду к школе.
Все. Праздник кончается. Мы с Ленькой, как дураки, одеты во все новенькое, чистенькое, незапачканное. Ходим: ни сесть, ни лечь – ждем дальнюю родню.
Приезжают, и к родителям. Сначала полчаса наговорятся, потом вспомнят о нас. И поздравляют нас обоих. Спрашивают: «Как живете? Как учитесь?». Отдают маме подарок, и к столу. Оголодали. Потом подтягиваются все остальные застольники. И те же вопросы. А ответы совсем им не нужны.
Папка все это знает. Поэтому заранее нас предупредил, что день рождения – это рабочий день для детей. И чтобы мы не выкобенивались, а были терпеливые, как Томы Сойеры.
Гуляющие взрослые – хуже детсадовцев. Сначала помалкивают и только едят, да говорят тосты. Потом начинают петь. Здесь заводилы мамка с папкой, они поют как по радио, даже лучше. Потом, как еще по рюмке хлопнут, начинают подвизгивать и петь срамные частушки. А мужики начинают хвалиться. Особенно один охотник. Говорит, что с двух выстрелов сразу убивает трех уток.
Нашелся смельчак. Вот ему бы в кусты подкинуть льва, живого. Он как бы рыкнул, с охотника сразу штаны слетят  от страха. Или хотя бы пару волков на него натравить. А утку и дурак застрелит. Она всю жизнь бьется за существование. Летит в заморские страны, воспитывает деточек, спасается от хищников, а тут этот балбес с ружьем. Хочешь утятины – разводи их дома. Они на халяву растут и жиреют. Вот туда – в щи, им и дорога. А если страсть охота пострелять, так найди себе такого же придурка, зайдите с двух сторон в лес и стреляйте друг в друга: хоть солью, хоть дробью.
Ничего, вот посоветуемся с Ленькой, мы его ружье стащим и утопим. Пусть потом папка с нас хоть кожу с живых сдерет, потерпим. Ведь Траку сделали обрезание, а он живой остался.
Папка, он молодец, когда гости распоются, приходит к нам и говорит: «Что, слабаки, на коленях и одной рукой, всех на лопатки». Мы аж визжим. Папка борется по-настоящему. Как крутанет, аж про праздник забываешь. Он хитрый. Одну руку за спину по-честному держит. Значит, его нельзя повалить и держать за руки. Он здорово выворачивается. Конечно, папка же разведчик, и фашистских гадов было нелегко взять в плен, хоть и двумя руками.
От него чуть-чуть пахнет водкой и сильно мужиком. Охота аж в него залезть, чтобы так пахнуть всю жизнь. Потом приходит мамка. Она же замещала папку и, конечно, сильно поддала. Сразу начала нас воспитывать. Папка говорит: «В плен!». Мы бросаемся, и мамка на койке. Папка говорит: «Сдаешься на всю ночь, Верочка?». А мамка вроде бы и сердится, но куда ей деваться, мы же лежим у нее на руках. Она и говорит: «Конечно, справились с одной бедной женщиной». Мы-то рты раззявили, а мамка как крутанется, так мы под ней и оказались. Она говорит: «Так, кого задушить, а кого повесить?». И все мы хохочем, от всей души.
Мы уже засыпаем, а они что-то все говорят и посмеиваются, наверное, над гостями. Ведь были всякие.


Ковбой

Мы живем в селе Ростош. И обидно за название. Какой-то пьяный царский писарь ошибся и написал Ростош, вместо - Роскошь. Рядом с нами два курорта, в которых фронтовики и обычные люди лечат легкие. И опять все перепутали. «Красная поляна» находится прямо в степи, а «Степной маяк», наоборот, в горах и лесах.
Село у нас самое красивое, потому что в нем лошадей видимо-невидимо. Там, где много лошадей, всегда красиво и роскошно. А лошадей много, потому что курортникам нужен кумыс из прокисшего кобыльего молока. Говорят, это напиток богатырей. Вот эту шипучую кислятину и пьют богатыри да больные. Поэтому кобыл и доят.
Конечно, у нас все пацаны с детства умеют скакать на лошадях. Даже мой братишка Вовка залезет на тяжеловоза Увальня, вцепится в гриву. Кричит дошколенок на него так, аж потом еще долго звон в ушах стоит и лупит пятками, чтобы он быстрее шел. А Увальню это нравится. Пятки мальца его щекочут. И он от удовольствия машет хвостом и улыбается. У тяжеловоза каждое копыто не умещаются в ведро, а вот, подчиняется братишке безоговорочно.
Плохо начинать ездить верхом весной. За зиму попка отмякнет и чуть проскачешь, на ней появляются водяные пузыри. Потом они засохнут, и задом хоть по колючкам лазь. Там кожа становится как на подошве ног.
В этот раз мне повезло. Пришел к нам бригадир дядя Семен Самков. Он с одной рукой после войны. Поэтому ему нельзя по-настоящему работать. А кто не может тяжело работать, того назначают или бригадиром, или председателем, или учителем. Он и говорит папке: «Николай Иванович, я к тебе с просьбой. Заболел пастух Григорич, некому гнать завтра восьмой косяк. Пусть твой второй пацан погоняет несколько дней лошадей, парень вроде неплохой, да и десять лет ему уже. Прости за просьбу. Война повыбила мужиков. Хоть криком кричи».
- Семен Семенович, об чем разговор. Надо, значит надо. Тимка в седле не хуже Леньки. Я дам ему в косяк спокойного жеребца, поможет ему сбить кобыл перед дойкой.
А я чуть не завизжал от радости. Пасти косяк пацану – это быть, ну, как героем. Во-первых, можно целый день скакать в чистом поле. Во-вторых, с жеребцом ничего не страшно. Даже если волки.
А как подгонишь косяк к дойке, сядешь бочком, выпрямишься, а на тебя с завистью все пацаны смотрят. Мимо прорысишь, ни на кого не глядя. Кнутом как щелкнешь, аж уши закладывает. Красота!
А насчет того, что я в седле как мой брат, папка зря сказал неправду. Ленька обучает диких лошадей скакать под седлом. Поэтому ему и никто не завидует. Вот, к примеру, какая-то кобыла проленится и не родит жеребенка. Ее переводят в рабочие лошади. Обучают. Набросят ей на спину два мешка с песком и гоняют кнутом по кругу. Пока пена не появится. Потом Линь как запрыгнет на нее. Лошадь и прыгает, и извивается, а Линь лупит ее нагайкой. Тогда лошадь как поскачет, аж страшно. Потом Линя долго нет. А когда появляется, то лошадь идет и качается, но становится смирной. А рубашка у Линя тоже мокрая, но без пены. Он же человек. А человек царь природы, что хочет, то с ней и делает. После этого лошадь становится смирной как овца и на ней можно спокойно ездить в седле, или даже без узды.
И никто глупой кобыле не виноват. Ведь  жеребец  честно ухаживал за ней. А кобылка с норовом, вертится и так, и сяк. А ему некогда обращать внимание на ее выкрутасы,  у него целый косяк, больше полусотни кобыл. И всех надо вовремя полюбить. Довертится и остается без жеребеночка.
Тогда ее в обучение – в рабочие лошади. Она же не дает молока. Поэтому не будь дурой – рожай каждый год жеребеночка, и к тебе не будет претензий. Так же и с жеребцами. Они же должны скакать и бегать рысью. Их тоже обучают. Ничего, тяжело в ученье – легко в бою.
Утром мне отбили из табуна жеребят, которые всю нчь паслись с матерями, посасывая молочко, оставили их в конюшне в холодке, а кобыл я погнал к Горелому лесу. На помощь дали самого спокойного жеребца Энверта.
Кобыл доят через каждые два часа. Не успеешь пригнать в поле, как собирайся на дойку. Иначе все молоко у них выльется. Весной пасти плохо. Лошади за зиму отвыкли от дисциплины. Поэтому приходится много скакать, пока соберешь в кучу косяк. Нам с Чалкой пришлось попотеть. А Энверту хоть бы что, щиплет себе траву, как будто оголодал. Тоже дисциплину потерял. Хороший жеребец сам знает, когда сбить косяк. Он может без помощи пастуха отогнать его на дойку.
 Вот я заметил, что у спокойных и безразличных никогда нет дисциплины. Как у нашего руководителя кружка «Умелые руки». Кто в лес, кто по дрова. А толку с гулькин нос. Или как у Трака. Ему все равно, что двойку получить, что на второй год остаться. Скучно так жить.
Я узнал, что учитель физкультуры получает вдвое больше папки. Оба тренеры. Только учитель – что скажет, то и пацаны делают. А лошади разве скажешь, что делать. К лошадям нужен человеческий подход, тогда толк будет. Надо их воспитывать.
Или Инка заболела, так все с ума сошли. Она же дочь начальника станции. Конечно, и я с ума сошел. Человек все-таки, хоть и девчонка. А кобыла будет умирать и ни слова не произнесет, надо догадаться. Тренер и догадывается. А зарплаты разные.
Скакали мы с Чалкой, скакали и сделали промашку. У нас в степи много камней. Вот и собирают их, чтобы делать дома. А после остаются глубокие ямки. Чалка не заметила ямку, и мы полетели кубарем.
Я открыл глаза. Лежу между камней. Рядом пасется Чалка. Не бросила меня. Косяка нет. Энверт угнал на дойку. Только я встал, голова как заболела, так, как никогда в жизни. Чалке тоже здорово досталось, весь круп за седлом в крови. Наверное, мы оба перевернулись через голову и тяпнулись о камни.
Я тихонько подвел Чалку к большому валуну, и с него забрался в седло. А ехать не могу. Падаю то сюда, то туда. Бросил повод, вцепился в луку седла. А Чалка все поняла и пошла домой. Как шагнет, так меня вырвет. Как будто я отмечаю дорогу, чтобы не заблудиться потом. Мне было так плохо, наверное, как овце, когда ее режут, а она молчит. Или как пьянице дяде Феде. Он утром от боли аж весь трясется. Тогда можно выпить что хочешь, лишь бы не болело.
Я не вытерпел и начал потихоньку выть. Стыдно, пацан не должен выть, а я не могу, блюю и вою. А кровь капает прямо на глаза и высыхает. Веки слипаются, и я ничего не вижу. Пальцами помну ресницы, кровь ссыпается, и то одним, то другим глазом смотрю на дорогу.
Вижу,  ко мне наметом скачут папка и Линь. Значит, догадались, когда Энверт без меня пригнал на дойку табун. И мне стало полегче. Теперь не помру.
Папка подскакал, порвал свою рубашку и хотел меня перевязать. Я ему говорю: «Папка, только не трожь голову». Он посмотрел на меня, говорит: «Успеем, потерпи, сынок, потерпи, сынок». И так всю дорогу. Ведет Чалку под уздцы и повторяет, и повторяет. Наверное, сильно переживает за меня. Потом какая-то туча налетела. Стало темно. А мне стало легко-легко. И я плавно полетел по воздуху.
Открыл глаза, огляделся. Я в больнице. Голова не болит. Светит солнце. Папка и мамка рядом. Мамка плачет, как всегда. Она с горя плачет, со счастья плачет. А здесь и счастье, и горе вместе. А папка улыбается так широко, я и не знал, что можно так здорово радоваться. Врач говорит: «Все, кризис миновал, ковбой будет жить». Я хотел спросить: «Где Ленька?». А язык как соломой набит. Тогда я его немного пожевал, он промок, и я позвал Линя. Врач говорит: «Свидания завтра. Тебе молчать. Иначе долой из больницы. Ясно?».
Утром пришел Линь. Говорит: «Ты молчи, а то меня отсюда шуганут сразу. Я тебе все расскажу. Ты потерял сознание. Я как крикну: «Папка!». А он повернулся и поймал тебя. И нес до самой больницы. И так же приговаривал. Потерпи, мол, сынок, потерпи. А ты был как мертвый. А врач говорит, что с такой травмой удивительно, как ты сам себя начал спасать. Она не совместима с жизнью. Ведь у тебя мозги из пробитого черепа чуть не повылазили.
Вообще, ты герой. Наш класс гордится перед всеми в школе. Инка тебе привет передает, хоть и девчонка. Вот если бы ты разбился насмерть, как дядя Вася на том же месте в прошлом году, то мы бы опозорились. Спросят: «Это какой третий «Б»? Это где пацан насмерть разбился?». А теперь говорят: «Это тот класс, где пацан целую неделю был без сознания. Потом его в больнице опустили сначала в мертвую воду, а потом три раза окунули в купели в живую. А он как встал, так и пошел пасти косяк, как ковбой». Жалко, что тебе ходить нельзя, а то бы вышел с повязкой на голове, под глазами синяки – как партизан после пыток. Все бы наши попадали от зависти».
Потом мне надоело в больнице лежать. Я с каждым днем здоровел, а меня врачи колят и колят. Я сказал Линю, чтобы он принес мне штаны и рубашку. Мы рано утром смылись из больницы. Домой идти нельзя, мигом вернут назад. Поэтому пошли на речку. Я стал купаться, но не с головкой, чтобы повязка не стала грязной, тогда сразу догадаются, где мы были. Линю влетит. Я же раненый, мне никто теперь долго ремень не покажет.
Конечно, все равно догадались. Линю влетело, а меня оставили дома на долеживание.
Хоть и  запретили скакать на лошадях, а все равно пацаны зовут меня – Тимка-ковбой. Эх, еще бы пистолет на широком офицерском ремне, большущую шляпу, высокие сапоги и Энверта впридачу. Можно было бы отбирать в поездах золото и раздавать его бедным. Но это только в Америке. У нас милиционер Сема-грозный в два счета поймает любого ковбоя и законопатит в кутузку.
Ничего, вот подрасту и стану лучшим в мире пастухом, а может быть, и ковбоем.


Спутники

Очень любопытным быть плохо. Хоть пацану, хоть деду. Вот, к примеру, мой дед Ион всегда полюбопытствует – что мужики выпивают. Казенную водку или бражку, а может быть, и самогон, за который наш участковый Сема-грозный может засадить в кутузку или приляпать штраф. Конечно, когда он культурно поинтересуется, ему парочку стаканчиков нальют. Тогда деда не остановить. Обязательно расскажет, как они в первую империалистическую войну сражались с удавом. Причем рассказывает точно так, как Петя-Валет. Но тот воевал с фашистами. Наверное, к этому времени вырос сын удава и наводил ужас на фашистов. А наши – его не боялись. Дед рассказывал, как они на конях, проезжая в лесах Карпатских гор, прижимали к телу обнаженные сабли, чтобы располосовать шашкой удава, когда он кинется на казака. А потом из змеиной кожи можно было нарезать огромное количество ремней. И перед дамами хвалиться, а они будут падать в обморок. Ведь тогда жили одни институтки, слабые на обморок. Чуть им змею покажешь, а они – бац об землю. И грохот стоит, ведь они были все тощие, и тонкие в талии.
А у нас, из-за дедова любопытства, случилось неприятное приключение. Помчались мы на велосипедах чуть свет не заря по дедовым делам. Мне и ехать было бы не надо. Но дед Ион посоветовался со мной, и я согласился, что ему будет скучно без любимого внучка.
Возвращаемся. И так было хорошо. Солнце уже подогревало, степь была широкой. Дед ехал медленно, а я нарезал круги вокруг него. Кричу ему: «Раз ты едешь, значит, ты вращаешься вокруг Земли. Дед, ты как Луна, – спутник земли. А я твой спутник. Дед, мы с тобой сейчас, как две Луны, или как Марс вокруг Солнца. Ты здорово похож на Марс. У тебя нос красный, а Марс – красная планета – нам говорила Марь Тимофеевна».
- Ты нудный комар, а не морс.
- Марс, а не морс шипучий!
 Конечно, дед уже подзапарился и не думает о вращении планет. У него на уме только возвращение. Здесь мы подкатили к речке Лебяжке. Она как большой ручей летом, а весной ого-го – все плотины рвет. Я крикнул: «Дед, смотри, как герои штурмуют водные преграды». И поехал напрямик. А дед в обход – через мост.
Я разогнался, поднял ноги к рулю, перескочил через этот ручей, понаподдал на педали и выскочил на крутой яр.А дед едет и на меня глядит. И проскочил поворот на мост. С размаху  сиганул вместе с велосипедом прямо в реку. Там было лететь – с полметра высоты и воды по-колено.  Но дед – точно, растерялся.  Велосипед стоит, дед на нем сидит. Усы торчат, а глаза сделал большими и  круглыми. Потом тихонько все падают – и прямо в тину. Дед стал поворачиваться и весь оказался как в макаронах из зелени вперемешку с тиной.
Вышел на берег, разделся до нижнего белья. Молча  все положил на багажник своего коня, защелкнул пружиной и поехал. Весь в белом – в кальсонах  и нательной рубахе. Чтобы его подбодрить, я ему и говорю: «Дед, ты сначала оторвался от земли и стал настоящей планетой, а сейчас ты как бог Иисус Христос – весь в белом».
Дед остановился и как начал говорить о моих родителях, обо мне, и почему я так долго живу, вспомнил святых, потом грешников. Он здорово переживал. А я умирал от смеху. Потом он глянул на меня, посмотрел на себя и сам засмеялся: «Никому не рассказывай». Потом чуть подумал, махнул рукой: «Да ладно, я и сам расскажу».
Так деда сгубило любопытство. Хоть ты и спутник, и планета, а рот-то не разевай. 





Инженеры все знают

Как сяду учить арифметику, так мамка будто чует. Сразу начинает подгонять словами, как лошадь кнутом. Говорит: «Учись, а неученым – будешь быкам хвосты крутить, или сцепщиком вагонов пойдешь». Главное – так говорят все взрослые. А как быкам хвосты крутить, никто не показывает, а сам я ни разу не видел. Вот сцепщиком вагонов работать страшно. Он становится между буферами вагона, а паровоз накатывает другой вагон. Вагоны ударяются, а сцепщик в это время накидывает на крюк сцепку. Чуть зазеваешься или поскользнешься – и попадешь между буферами. У одного сцепщика даже сердце выскочило и билось прямо на рельсах. Только зря мамка пугает, сцепки-то теперь почти все автоматические. И сцепщиков не будет, а вот быки будут всегда с хвостами.
А стану ученым, выучусь на инженера или начальника станции. Инженером быть хорошо. В прошлом году у нас между речкой Самаркой и Травяным озером бурили водяную скважину. А командовал молодой инженер Вадим. Мы его спрашиваем, зачем нужна скважина, если везде или речка, или озеро, или колодец? А он говорит, что эта скважина стратегическая. Через двадцать лет будет атомная война. Вся вода протухнет, а станцию разбомбят. Вот тогда и будут из скважины сосать чистую питьевую воду насосами.
Вот что значит быть инженером. Они готовятся к войне за двадцать лет вперед. А то в войну фашисты напали внезапно, и погибло столько наших: и мой родной папка, и дядя Ваня, и отец Трака, целые миллионы людей.
Инженерные супруги и живут не как обычные деревенские  люди. Вечером, как только уляжется пыль после прогона стада, Вадим с женой идут гулять. Под ручки возьмутся, им так ловчее вдвоем ходить, и гуляют во всем чистом, как будто каждый день праздник. Да с ихними деньгами каждый день базарный – покупай что хочешь. А Вера еще пахнет приятно и сильно, на всю улицу.
Однажды она выбросила флакон из-под духов «Красная Москва». Это был Кремль. Да меня хоть расстреляй, такое богатство никогда и никому не отдал бы даже в драке. Я налил туда воду, и она стала одеколоном. Надушился и в школу. Пацаны дразнят: «От тебя девчонкой пахнет». А я говорю: «Разуй глаза – это же Кремль». И показываю флакон. Все, конечно, захотели пахнуть Москвой. Девчонки аж повизгивали. Мы честно облили каждого понемногу и помчались по школе хвалиться. Потом долго вспоминали, как третий класс пах Кремлем на всю школу.
Конечно, бурить скважину – не лошадей пасти. Скучно. Но инженером стать хорошо во всех отношениях.


Ива

В любой школе должен быть учитель, хотя бы один. И не замухрышка, как наш педагог кружка «Умелые руки». Он, конечно, фронтовик, и у него оторвана рука. Однако ничего не умеет делать, мы ему все подсказываем. Как вбить гвоздь, как стругать доски – он же поэт. На каждом празднике выступает. Его так жалко, аж взрослые плачут втихомолку.
Марь Тимофевна – любимая наша первая учительница. Она красивая, как царевна на картинке, но женщина. А настоящий учитель должен быть мужчиной.
А то на физкультуре она командует: «Дети, построились. Капитан, отдай рапорт, что все целы. Начинаем зарядку. И… раз-два, и раз-два, и раз-два».
Это называется физической культурой? Да здесь не культурой пахнет, а переваренной рыбой.
Славу господу Богу, как говорит моя бабушка. Прислали людину. Мы первый раз глянули, сразу поняли, что прислали как «девушку с веслом», только поменяли ее под веслом на мужчину. Он высокий, но не длинный, широкоплечий, но не толстый, волос у него черный, но волнами, улыбается, но все зубы ровные и белые. Ему в жизни два пути: или быть учителем, или на выставку племенных людей. Это как жеребец. Но человеку хуже. Он же царь природы. А царям и попам уготована только одна жена. Хоть сырой ее ешь, хоть свари. Да и вообще, если забудешься и, к примеру, заржешь жеребцом в кино, когда все взрослые плачут, то быстренько получишь по шее, а в лучшем случае – словишь в ухо. И тогда ищи-свищи – кто тебе залепил затрещину. Настроение-то испортят до конца фильма.
Как он взял нас в оборот! Без всякой дисциплины. Кто успел переодеться, те висят на канате, или лежат на коне, борются, дурачатся. А ему хоть бы хны. Выйдет на середину зала. Бьет себя в грудь кулаками и кричит, как Тарзан.
 Все - мы уже джунглиевая стая. И за ним. Каждый раз путь разный. То мы на ветках, то бананы с турника срываем. А потом вообще – ковбои: то через коня, то через козла. А он отметки не ставит. Каждый достойный прыжок – выстрелом из «Кольта» отмечает. Конечно, понарошку. И вот – звонок, а мы и не наигрались. А у старшеклассников – там разведчики, засады и другие мужские игры.
Он же мужик , поэтому начал влюбляться. Если ты племенной, то обязан продолжать свой род – это закон природы. И понесло его сразу на нашу Марь Тимофевну. Она же самая красивая. Значит, племенная – тоже.
Я это случайно заметил. Оставил в спортзале портфель. А когда подошел, дверь зала была чуть открытой. Но каждый пацан, прежде чем открыть приоткрытую дверь, должен глянуть в щель. Вижу, они целуются, ну, даже от души чмокаются. Вот если бы я, как болван, вошел и помешал людям заниматься делом. Что я, некультурный? Я, конечно, подождал, пока они разъединились, а потом поглядел, можно ли мне закончить свои поиски. А он стоит на одном колене, мучается, целует у Марь Тимофевны руку, а она отворачивается: то сюда, то туда, как будто он ее снова в губы метит. Потом руками щеки обхватила и помчалась по коридору, как лань лесная, только не подпрыгивала. А Ива сразу встал на руки и пошел, приговаривая: «Люблю, люблю». И так далее.
Я за что уважаю настоящего мужицкого учителя – за то, что он всегда поможет в трудную минуту. А дело было так. Верка Занозина всегда пристает к Инке. Но Инка же мне дает всегда списывать по арифметике. И вообще, она мой женский друг. То ее толкнет, то ущипнет. Конечно, моя подружка самая красивая в нашем классе. А Веерка, как недодоенная корова. Огромная, не мычит и не телится, только регулярно остается на второй год.
Я ей и говорю – солидно, мол, кончай приставать к Инке. А она взбеленилась. Кричит: «А, тили-тесто – жених и невеста». Как даст мне в нижнюю больную губу. У ней же кулаки, как копыта. Так у меня искры из глаз и посыпались.
Потом мне рассказывали, что Инка вцепилась в волосы Верки и кричит: «За что ты, двое-второгодница, вцепилась в Тимку?». И как рванет из зала. Верка за ней. Инка сообразила. Как только эта самозванка подбежала к двери, Инка ее захлопнула. Та так и расплющилась об створки.
Урок кончился. Ива подозвал меня к себе. А я чуть сдерживаюсь. Белый свет мне слезы застили. Не столько больно – как обидно. Девчонка мне поддала, а сдачи давать нельзя. Был бы хоть кто, можно калганом ахнуть в живот, а потом по ногам подсечку. Лежала бы у моих ног и просила пощады – как гладиатор. А здесь «табу», так говорят вожди индейского племени, когда нельзя дать сдачи.
И вот в эту тяжкую минуту мне пришел на помощь наш учитель. Ведь каждый настоящий мужской учитель должен быть помощником растерявшемуся пацану. Ива прилег на маты. Вообще-то он Иван Иванович. Это долго, а Ива – короче. Он почти сам пацан. Фронтовик-доброволец, но у него даже медали нет. Когда он услышал, что мы его зовем Ивой, он просто растаял. Говорит, что это я теперь, как Сергей Есенин, известный по всему миру поэт, хорошо, что меня назвали таким красивым деревом.
Он рассказывал, что пошел добровольцем на фронт. И стал подносчиком снарядов для «Катюш». Дали залп в одном полку, и тут же дальше. Потом войска берут города, а о катюшечниках и забывают. Ну, наградят катюшечного генерала, майора и капитана, а на остальных - раскладка не пришла. И все остались с носом после войны. Но по Иве было видно, что он и без орденов – герой.
Ива и говорит: «Ты, Тимофей, радуйся – тебе женщина нанесла незначительную физическую боль. Хуже, когда она разрывает на части сердце. Человек тогда почти всегда  погибает. Знаешь, за что подстрелили гады Пушкина? За его единственную в мире жену. Пушкин – молодец, он попал в Дантеса и отомстил за Наталью. Но самому пуля попала смертельная. И наш великий русский поэт почил в вечность. Каждый из нас, мелюзги, не достоин умереть, как герой. Вот из-за любви я чуть-чуть промахнулся и не попал в свое сердце из «Кольта», когда полюбил жену тыловика полковника». У него под самым сердцем оказался маленький шрам от маленькой пули – это мне он доверился как раненному другу.
 Мы еще долго потом всем классом проделывали на физкультуре разных зверей. А Марь Тимофевна, по всему видно, в Иве души не чаяла. Любить героя нужно крепко. И за это мы очень уважали нашу красивую учительницу.
Потом оказалось вот что. На уроке заходят милиционеры и, поговорив, надевают наручники на нашего Иву. Он напоследок обернулся и сказал: «Вот так погибает свобода. Тимка, а ты или будешь как я, или станешь писателем». Я, честно говоря, ничего не понял. А Инка захлопала радостно в ладоши.
Конечно, на суд мы явились всем классом. Судили нашего любимого учителя и любимого человека нашей любимой учительницы. Оказалось, Ива навешал лопухам с три короба, и они с поклоном отдали ему все сбережения, чтобы он им что-то купил. А он ноги в руки и был таков с деньжатами за пазухой. В карманах-то они не умещались.
 Нас немного покорежил Ивин вывих. А с другой стороны – стране нужно очень много авантюристов. Государство должно защищать жизнь каждого советского человека. А как ты ее проживешь, извини, это твое личное дело. Если ты лопух-лопухом, то тебя должен обмануть каждый прохожий. Это же – как учителя. Раньше ты был неграмотным в жизни. А вот пару раз, как дурак, отдашь добровольно свои кровные, и сразу поумнеешь.
Вот мой дед – как приобрел богатство во время империалистической войны? Он был полуофицером у казаков. Приходит с наряда в революцию. А казаки проигрывают вчистую местному авантюристу. Дед сел, достал наган и направил его на этого. Говорит: «Сдавай».
Авантюрист начал сдавать трясущимися руками. Дед говорит: «Вскрой все карты». Тот аж визжит, мол, так не договаривались. Дед вскрыл карты, а у авантюриста все – тузы. Солдаты хотели убить того, а дед говорит: «Вы проиграли казенное имущество, и всем вам положен расстрел. Садитесь. Если я сейчас вас всех обыграю, то вы поклянетесь никогда не играть на деньги и на казенное имущество». А до этого еще один аферист научил деда запоминать все карты. Это же не трудно, как запомнить всю азбуку, только вперемешку. Конечно, он всех обыграл, забрал деньги. И послал их на поправку своего запущенного в войну хозяйства. А афериста, нечистого на руку, немного поколошматили, и правильно – пользуйся своим умом, а не подлостью. У него, оказывается, все карты были мечеными.
В перерыве мы подбежали к Иве первыми, даже Марь Тимофевну опередили. Мы его гладили по рукам, а фронтовик не находил себе место глазами. Конечно, суд увидел, как мы любим Иву, и в приговоре судья так и сказал: «Учитывая и то, и это, а, главное, хорошую характеристику из школы, то есть от нас, молодость, добровольцем ушедшего защищать нашу единственную родину подносчиком снарядов для любимых нами всеми «Катюш», отпустить этого провинившегося члена нашего общества по месту проживания для трехгодичного исправления».
Приговор оказался мягким, мы страстно захлопали. А Марь Тимофевна упала в обморок. Вот и пойми женскую радость.
 
Такие они - герои

Мы косим траву на зиму для Буланки. Конечно, ночуем в поле, на копне свежего сена. Темно. Дед закрыл глаза и планирует свою ночную жизнь, а мне не спится.
- Дед, а дед? Как стать героем?
- Закрой рот на всю ночь и проснешься утром героем, если сухим окажешься.
- Нет, правда. Иду по улице, а на груди звезда горит. Все пацаны завидуют и идут следом. В кино на первом ряду уступают место. Красота!
- А посмертно не хочешь?
- Можно и посмертно, как Павлик Морозов.
- Твой Пашка с одной стороны поганец. А с другой – никакой он не герой, а просто смелый парнишка.
- Ну, ты, дед, даешь. Да его портреты в каждой школе по нескольку штук.
- Ты предашь своих родных и друзей?
- Никогда, хоть режь меня на куски.
- А твой Морозов сдал отчима. Тут, Тимка, думать надо. Ясно, что отчим не всегда родня. Раз он так поступил с парнишкой, значит – зверь. Стало быть – он лупцевал мать, как Федор Дарью. Вот пацан и отомстил ему за мать, всего-то делов.
- Или как летчик Гастелло, - продолжаю. -  Направить горящую машину на колонну вражеской техники и крикнуть последний раз по радио: «За Сталина, за Родину! Умираю, но не сдаюсь! Мамка, я прощаю тебе все подзатыльники и просто люблю». Я и о тебе бы, дед, что-нибудь ввернул, если бы успел.
- Мели, Емеля, твоя неделя. Герой сопливый!
- Ты что, не веришь, что я могу, как Матросов, лечь на амбразуру дзота?
- Не ложился Матросов на амбразуру.
- Ха-ха, да это во всех книгах и учебниках написано. А что написано пером – не вырубишь топором, заруби себе на носу, дед.
- Тебе бы сказали: «Повесься за Родину».
- Да я бы ни на секунду не задумался.
- Вот и дурак. Не задумываются только быки, когда их гонят на бойню, и то ревут. А Матросов не самоубийца. Русские герои не бывают самозаморышами. Они не японские каменькозе.
- Дед, камикадзе.
- Я и говорю, – грозит камнем козе. – Наш солдат думает, а эти узкоглазые, что в мозгах, что в делах. Им отстрелят колеса в самолете, чтобы не сели, а обязательно разбились. Где здесь героизм-то? Если промахнется, то делает себе херогири.
- Харакири.
- Я и говорю, лупит хреном по гирям. А что толку? Промахнулся мимо цели – значит, ничего путевого не сделал и уже не сделает, вот в чем главный вопрос.
Пока я задумался о японцах, дед сказал здорово о Матросове.
- Сашка был умным и отчаянно смелым солдатиком. Не то, что некоторые, боятся по-маленькому ночью отойти подальше в кусты. Прикинь. Если бы он лег на амбразуру, то его тут же прошили из пулемета и столкнули вниз. Ни себе, ни другим пользу бы и не сделал. А он поступил по-геройски. Сначала подумал, а потом принял правильное решение, жаль, что погиб.
- Ничего, дед, я не понял. Так что же сделал Матросов? Он же своим телом загасил огневую точку противника.
- Загасил, но как? В армии есть боевой прием против дзота. Нужно подползти сбоку. Потом встать, подойти к амбразуре, нагнуться. И хвать за ствол пулемет, рвануть на себя, что есть силы. А потом, если не удастся совсем отнять оружие, то лучше всего наступить ногой на ствол, а в амбразуру из винтовки или из автомата пульнуть, можно и гранатой. Пока там паника – атака пробежит свои сто пятьдесят метров и на плечах противника погонит фашистов дальше. Матросов все правильно рассчитал, но – или поскользнулся, или фашисты крепко держали оружие. Вот ему и пришлось лечь телом на ствол пулемета. Его, наверное, из автомата достали до смерти. Но дело-то свое – геройское он успел сделать.
Так, что герои – умные ребята, а у тебя слабая четверка по арифметике.
- Ты, деда, не путай кислое с пресным. Мы говорим о героях. Вот,  к  примеру, что ты скажешь о Зое Космодемьянской?
- Это настоящая русская женщина, настоящая героиня. О ней еще очень давно писал поэт так: «Она на скаку коня остановит, в горящую избу войдет». Ты понял? Не как ошалелая влетит в огонь, а с разумом. Будет гореть, но свое женское дело сделает и вытащит ребятишек на свет божий. У нас почти все женщины такие. А от матерей героев и рождаются настоящие русские солдаты. Понял теперь почему мы фашистов в гроб загнали, и осиновый кол поганцам забили? То-то. 




Валерка

Самое лучшее купание у нас на Лебяжке. Эта речка маленькая и мелкая. Но паровозам нужно много воды. Поэтому инженеры перегородили речушку плотиной. Теперь во многих местах и дна не достать. А перед плотиной построили ледоломы. Огромные бревна воткнули в дно, перед первым бревном забетонировали толстый рельс, а сверху – полого: от самой воды толстыми скобами прибили главное бревно. Лед весной ударяется в рельс, потом лезет наверх, ложится на пологое бревно и ломается. Плотина и сохраняется от разрушения.
С ледоломов интересно нырять прямо в середину стай головлей или красноперок. Их разгонять не жалко. На удочку здесь они не клюют. Вода-то родниковая, чистая до самого дна. А рыба не дура. Она видит и рыбака, и удочку, и крючок. Подойдет, понюхает наживку, фыркнет – и поплыла дальше. Аж сердце разрывается от зависти. Ведь рыбины по локоть, а некоторые и с руку. Здесь же ни бреднем нельзя, ни сетью. Плотина освещается круглые сутки. Вмиг отберут снасти.
А еще лучше нырять с тарзанки. Высоко на дереве, к сучку подвязывают проволоку. А на конце – у воды прикрепляют палку. На берегу берешь эту палку и отходишь назад. Потом как разбежишься, а тебя выносит на середину речки. Ты как закричишь Тарзаном, перед всеми девчонками, потом с высоты бултых головкой вниз. И плывешь вглубь до самой родниковой холодищи. На берег вылазишь аж синий и весь, как огурец, в пупырышках.
Это бы ничего, только большие пацаны балуются. На палку заставят зацепиться, потом оттаскивают назад и… как пустят. А какой-нибудь негодяй в это время стащит с тебя трусы. Вот и летишь на виду у девчонок, сверкая всеми органами.
Хуже всего, когда пацаны возьмут за ноги и за руки, раскачают, потом прямо в одежде и сандалиях бросают до середины реки. Тогда воды нахлебаешься по горло. Да и обувь можно утопить. А здесь до дна не донырнешь. Там за все годы, может, телега разнопарой обуви скопилась.
Не связываются только с Линем. Он хоть и маленький в нашей компании, но со злости может утопить любого мужика. Плывет какой-нибудь негодяй из старших пацанов, а Линь сзади как крикнет: «Иду в атаку торпедой вперед!». Разгоняется – и на голову бедолаге. А пацан лыбится, мол, заморыш третьеклассный еще и пугает. Хвать Линя за руку. И давай топить. А Леньке только этого и надо. Линь резко ныряет и тащит пацана на дно. Пацан бросает Линя, но не тут-то было. Линь теперь сам хватает пацана за руку и тащит вниз дальше. Тот со страху раззявит рот. Линь, конечно, его тут же отпускает, но пацан нахватается воды до пузырей.
Многие потом даже не пытаются поймать Линя. А на берегу мы не поддадимся никому. Мы же друзья, а раз так, то сам погибай, а товарища выручай.
Линя так и зовут – водолазом. Он хитрющий. Поспорит с любым пацаном, что достанет дно в любом месте. Там, где старший пацан не достанет. Тот ныряет, ныряет, аж посинеет, а дна нет. Тогда ныряет Линь. Поглубже нырнет – и к берегу. Схватит песок, и назад к тому месту, где начинал погружение. Выныривает и показывает песок. Некоторые знали про этот фокус, но повторить его не могли. Ведь лучше Линя так долго под водой никто не может терпеть.
Мы спокойно купаемся, когда загорает Валерка Сивидов. Он как увидит безобразие, так тихонько говорит: «Кончай, и не шуршать». Сам  весь круглый от мускулов, поэтому  лупит провинившихся ого-го как! Однажды Сардыш поддал портвейна, как взрослый, и начал выступать против всех на речке, да еще и крыл порядочным матом. Валерка молча подошел, взял его одной рукой за ухо, а другой ему по шее несколько раз врезал. И дылда Сардыш, как дошкольник, запричитал, мол, Валерка, я же не на тебя. Я никогда не буду выступать, век воли не видать. Валерка его бросил, а Сардыш встал на колени и все причитает. Да по мне, лучше бы он ухо оторвал с корнем, чем встать на колени. И так стало противно, что мы решили не мстить ему за Трака. Что с дурака взять?
А Валерка молча лег загорать. А что ему много говорить. Он же музыкант. На баяне обычные частушки-растряпушки играет на всех кнопках сразу. Положит голову на инструмент, как жеребец на шею любимой кобыле в косяке, и замрет. А глаза оставит открытыми. В это время можно спокойно подойти и ткнуть его пальцем в любое глазное яблоко. Валерка даже не моргнет. Он самозабвенно щекочет инструмент по кнопкам, а тому нравится. Баян широко улыбается и выговаривает каждое слово хоть частушки, хоть страдальческой песни. Так ни один гармонист в нашем селе не играет.
 Да и не пьет Валерка на гулянках. Если гармонист выпьет на свадьбе хоть каплю, то сразу превращается в алкоголика. К примеру, играет Валерка и смотрит на красивую невесту и весь соблазняется, жених-то замухрышка. А в это время ему стопарик подносят, выпей, мол, за молодых. Валерка по инерции хвать, а потом другой. Вот к следующей свадьбе он и алкоголик. Невесты-то всегда красивые.
Вот так гармонисты и прожигают свою жизнь за красоту. Поэтому Валерка всегда терпит и не соблазняется ни на какую невесту, а, значит, обходится без зеленого змия в бутылке.
Валерка правильный парень, но его все равно посадили. Приехал один наш пацан из города. Весь из себя футы-нуты. Брючки узенькие, волос дыбом, приглаженный и напомаженный. Носки как у попугая перья. И давай девчонок на танцах громко соблазнять. Валерка, конечно не выдержал. Молча воткнул ему ниже спины вилку. Пацан же не селедка, так и заорал благим матом. Мы от души посмеялись, рана-то пустяковая, а визгу как от поросенка. И зря растягивали до ушей улыбки.. Этот маменькин сынок оказался наследником начальника. Вот Валерка и пошел на два года по этапу, как революционер.
Теперь за нас никто не заступается. Это можно перетерпеть, а вот баян-то перестал играть. Стало скучно без Валеркиной музыки.


Зинка

У нас в доме наступила зима. На улице лето, а дома холодно. Мамка сердится на папу Колю и ни с кем не разговаривает. В дом просто заходить неохота.
 Молча накрывают обед. Ложки аж жалобно звенят, когда ими хлопают об стол. Папка выходит на крыльцо, садится и закуривает. Мы с боков прижимаемся к нему и тяжело по-мужицки молчим. А что говорить, если виноват папка.
А все эта Зинка. Приехала к нам в войну и стала работать в конторе. Настоящим делом не занимается, а здоровущая: с большой грудью и крупом, как это называется у лошадей. Года два прошло, и запала она на папку. Придет на конюшню и вся вертится, а больше всего всем крупом. Возьмет метелку, согнется и давай подметать между стойлами жеребцов, и все спиной к папке. Сначала нас стеснялась, а потом пообвыкла. Папка подустанет, сядет за столик, на котором выписывают рационы для лошадей, приляжет на руки. А Зинка тут как тут. Выбирает ему травинки из волос. Конечно, приятно это любому, даже когда вшей ищут в голове, и то приятно. А руки у нее мягкие, она же вилы-то и никогда не брала, и коров не доила.
Первой в набат забила бабуля. Она говорит: «Николай, брось эту молодую стерву, а то беды не миновать. Гони ее в шею, когда приворожит – будет поздно. У тебя Богом определенная жена и детки вон, присмотра требуют, да и годы твои не те, при которых по лугам бегают. Опомнись».
А папка сначала говорил, что, мол, не может он ее гнать, конюшня не его личная, да и ничего у них нет, и не будет. Потом замолчал. Чего два раза повторять одно и то же.
Бабуля говорит: «Я свое слово сказала». Поджала губы и ушла в дом деда Иона, там порядок наводить.
Вообще-то женщину не всегда надо слушать, особенно делать так, как она велит, – это же ясно, как божий день. Постоянно слушать должны такие, как дядя Федя. Он же через водку весь ум променял. Его жена у магазина рот раззявила и орет: «Да я бы, на месте Верки, порешила и Зинку, и Николая». Да кто на ее замухрышку западет? Кобылы и то отворачиваются, его запах самогонный не выносят. А туда же – учить. Жанна Д,Арк нашлась.
Но тут бабуля оказалась права. Зинка довертелась – обгулял ее папка в каком-нибудь стойле. Зинка сразу перестала ходить на конюшню и из конторы не вылазила. Ей стало опасно бесцельно бродить. Мамка могла спокойно ее оттаскать за волосы, и никто бы не осудил. Тоже себе – нашлась в селе невеста на чужих костях.
Но мамка и слова не сказала, только перестала с папкой разговаривать, и с нами заодно. Мы же не могли оставить родного мужика в беде. Тогда решили поговорить с Зинкой. Однажды пришли к ней в обед в контору. Все ушли, а она тоже засобиралась. Мы встали в дверях и не пускаем. А Зинка разулыбалась как-то виновато, а сама не сдается и спрашивает:
- Зачем два красивых кавалера не пропускают меня на обед?
Линь говорит: «О папке будем говорить».
Зинка так и села на край стула, чуть не промахнулась, а жалко.
Тогда я говорю: «Ты чего из серединки нашей семьи дергаешь папку? Он же тебя не любит, а ты перед ним вся извывихивалась. Ты женщина одинокая, вот и ищи себе одиноких, хоть пять человек за раз, а семейных не трожь. А то…». Тут я замолчал, что могли мы ей сделать? Только какую-нибудь пакость. Тогда бы сами стали подлецами – как она.
А Зинка сгребла нас в кучу, встала на колени, просунула голову между нами и заревела белугой. Отплакавшись от души, говорит: «Мальчишки, Коля для меня, как свечка в церкви. Молюсь я на него. И без вас знаю, что он не мой, а Верин. Простите меня, я скоро уеду. А у вас будет братик или сестра. Но вы никогда, наверное, не встретитесь. Ах, хорошие мои мальчишки, как мне тяжело». Мы ее понимали. Зинка вон какая здоровущая кобылица, повисла на наши хрупкие мальчишечьи плечи. Конечно, всем тяжело. Она еще немного похлюпала, наверное, хотела нас разжалобить, но мы стояли с Линем стойко, как оловянные солдатики, не зная жалости.
Потом Зинка опомнилась: «Вот так-то, а теперь давайте, братаны, молчком по домам». И больше ни слова. Встала, отерла слезинки и пошла, а голова глубоко ушла в плечи, аж жалко стало непутевую.
А что мы хорошие, и сами знаем. Мы же не тимуровцы, чтобы ночью секретно помогать. А взяли и у бабушки Нины, потом у бабушки Наташи днем вскопали за так огороды. Им же никто не поможет. Всех фашисты поубивали. А посадить картошку они и сами сумеют. Осенью поможем выкопать, делов-то. Значит, мы – полезные для общества люди, как учит нас Марь Тимофевна.
А дня через два она пришла к нам вечером. Мы только сели ужинать. А Зинка как бухнулась на колени. Крестится и плачет. Я сразу подумал, что ее дом сгорел. Потом вспомнил, что она живет на квартире. Но все равно что-то сгорело.
- Вера, прости, – повернула к мамке свое замученное лицо. – Затмение пришло на мою голову. Показалось, что мой Иван пришел с войны живым. Мы же прожили с ним всего-ничего. Проклятая война отняла у меня все. Иван погиб, родителей в Белоруссии замучили. Прости и ты меня, Коля. Живите спокойно, я завтра уезжаю. Завербовалась на стройку. Ничего, не пропаду, а, может, найду свое счастье. Простите, если сможете.
Встала, отряхнула колени и пошла. А про ребенка ни слова. Все остолбенели. Тогда бабуля напустилась на нас. Чего, мол, глаза выпучили, это взрослое дело. Уткнитесь в чашки и хлебайте, пока по затылку не получили. И все стали молча ужинать.
Зинка – человек слова. Взяла и утром уехала. А вечером я, как бы между прочим, говорю, что Зинка родит кого-нибудь. Ленька добавил – или мальчика, или девочку, или близнецов, как тетя Аксинья.
Папка неожиданно побледнел. Медленно встал.
- Кто сказал?
- Она сама нам призналась.
- Почему я не знал?
И на конюшню. Мимо окон наметом на Уране, самом быстром жеребце. А зря. Поезд-то давно ушел. Да и не догонишь его на любом коне. Это же техника. Папка понапрасну взбеленился. Только заставил мамку заплакать.
Часа через два пришел. Говорит мамке: «Верочка, налей». Как он сказал – «Верочка», так у нас на душе стало легче. Мамка достала рюмку, потом поглядела на папку и налила полный стакан водки. Папка залпом выпил. Конечно, столько проскакать – затомишься.
Мы засыпали, а они говорили и говорили. Мамка хлюпала, но не жалостливо. А папка говорил: «Все, дорогая, буря прошла и ее больше не будет».
Мы утром с Линем посовещались и решили, что нам и своих детей надо заводить. Вечером, за ужином напомним родителям, что нам нужно иметь собственных младших наследников, пусть подумают. Тогда мы с Линем кровью породнимся. Думать же надо! Мы решили установить контроль за родителями, пока они не заведут кого-нибудь, лучше бы девчонку, чтобы было кого защищать.
Да, мы же правы – это ясно как божий день. Ведь мужики, хоть и маленькие, - плохих советов не дают.

Кто главнее?

Над нами высоко-высоко и медленно-медленно летит реактивный самолет. Мы накупались, лежим на песке и следим за ним. Он хвост распушил, а мы размечтались.
Линь говорит: «Самое главное, чтобы не было больше войны. Чтобы никто не плакал и не жил голодным. Пацаны, если нас все будут бояться, то и войны не будет. Пусть только сунутся. Надо стать военным, тогда армия будет сильной и войны не будет никогда. Живи и радуйся. Я как вырасту – сразу стану офицером, даже генералом. Сейчас молодым везде у нас дорога».
А я думал по-другому. Говорю Линю, что каждый жеребец похож на отважного офицера. Стройный, шея дугой, голова высоко задрана, копытами землю роет, бесстрашный. И за кобылами ухаживает горячо и страстно, как настоящий гусар или старший лейтенант. Я буду их лечить. А еще и коров. Она, бедная съест, допустим, гвоздь. А он воткнется в книжку коровью, а ее под нож. Зачем? Можно сделать операцию, и корова снова становится ведерницей. По ведру будет давать молока. И теляточек каждый год рожать. Болеет любой скот, и его лечить приятнее, чем людей. Какая-нибудь фифа придет к врачу и давай ему нервы выматывать, то у ней здесь, то здесь жир болит, то икота замучила. А жеребец никогда ничего не скажет. Надо догадаться, тогда он тебя молча поблагодарит.
Ян начал тоже выступать. Договорились, говорит, а кто о приятном подумает. Если нет песни или другой музыки, какая это жизнь? Скучная. Хоть офицеру, хоть жеребцу. Животные не дураки, они с большим удовольствием слушают хорошую музыку. Я играл в конюшне, и жеребцы все молчали и улыбались. Я, пацаны, выучусь и буду лучше всех играть, на чем хочешь, хоть на гармони, хоть на рояле. Я до эвакуации учился играть на рояле. А на аккордеоне я уже здесь наловчился.
Конечно, последним начал мямлить Трак. Ему же нужно час подумать. Пацаны, говорит, а что же вы есть будете, когда на жеребцах проскачите. Я, конечно, казах, нам положено пасти лошадей, овец и коз. А я не хочу. Я буду трактористом и комбайнером. Чтобы на току были целые горы зерна. Тогда всем будет хорошо: и военным, и врачам, и бабушкам, и девчонкам, в общем – всем.
Самолет улетел, а нам стало снова жарко, вот мы и бросились опять нырять. Лето же.
 
Кобыла не возражала

Лошади похожи на людей, или наоборот. Людей очень часто сравнивают с ними. Например, говорят, что работает, как лошадь. Или: ржет как жеребец. И это все в одобрение наших скакунов.
А лошади ведут себя очень часто просто как человеки. Среди них есть всякие. Особенно кобылы. Эти стараются быть модницами. Поэтому завлекают жеребцов от других своих подруг. Ревнуют так, что даже друг друга кусают.
 Выходит, у них страсти сильнее человеческих. Ведь люди женского пола только карябаются, да таскают друг друга за волосы. Ну, еще, если женщина очень расстроится о том, что соседка увела ее мужа, то бьет ей стекла в окнах.
Когда пасешь табун, то всего можно наглядеться. Одна кобыла, наверное, прямо городская фифа. Все пасутся, чтобы накопить побольше молока, а эта - хвост дыбом и туда сюда перед жеребцом прохаживается рысцой. Да так, как балерина в кино, не касаясь земли. И сама не питается, и другим не дает. Кажется, если ей намазать губы помадой, а копыта покрасить, на шею надеть бусы, то она от счастья потеряет сознание.
Добегается, а жеребец поглядывает, поглядывает. Да и влюбляется в негодницу. Тоже не пасется, а начинает усиленно ухаживать и возбуждать в себе любовь. Он ее оббегает, покусывает за разные части тела, обнюхивает и радостно ржет.   
 Я люблю смотреть, когда жеребец обгуливает кобыл.   Это лучше даже, когда жеребцы дерутся. Они встают на задние ноги, а передними бьют друг друга, как боксеры. Да еще и жестоко  кусают противника. Такое зрелище просто грозное. Каждый весит по полтонны. С размаху налетают друг на друга. Оскалятся, готовы пробить грудную клетку соперника.
А если свалит с ног, тогда может схватить за горло и удушить ни в чем неповинного самца.  Приходится кнутом прекращать драку, а то они могут подраться до инвалидности.
Другое дело, когда они ухаживают за подругами. Кобыла сначала зовет к себе друга, а как только он обращает на нее внимание, тут же изображает из себя полное равнодушие. Ничего, жеребец свое дело знает. И когда он становится передними ногами на кобылу для любви, у него все мышцы напрягаются. Он прямо как какой нибудь кентавр – огромный. Аж мороз проходит по коже. Такое ни в одном кино не увидишь никогда. Да, природа-мать учит многому в степи.
В этот раз Ленька забежал домой и крикнул: «Пошли смотреть на случку у отца!»  Мы отправились в конюшню.
Там стоит станок. Такая клетка из бревен, в которую заводят лошадей для осмотра здоровья. Здесь же их и случают. Отец приводит кобылу в станок и выпускает жеребца. Тот делает свое дело исправно. Ему даже легче. Не надо ее уговаривать. Спокойно возбудись и делай свое дело по продолжению рода. А она, бедная, зажата со всех сторон и отдается первому попавшемуся, а не по любви. Так, покорно повернет шею, посмотрит в глаза насильнику и молча терпит, совсем как у людей. Придет, к примеру, пьяный муж, а женщине некуда деваться, здесь сделаешь, что хочешь, лишь бы он быстрее уснул.  Вот такая была сегодня лошадиная любовная работа.
Мы насмотрелись. Потом, когда в очередной раз жеребец запрыгнул на кобылу, Линь подскочил и отодвинул ему это самое. Тот и промахнулся мимо кобылы. Линь спросил: «А ты так можешь?»
Я ответил: «Да запросто».
Только я проделал тот же прием, как услышали сзади топот. Это бежал папка. Бледный, как испачканный мелом.
Подбежал к нам, как даст Леньке по шее, потом как даст мне, мы кубарем вылетели в коридор. Папка шумит: «Негодяи, ведь он мог вас убить, придурки несчастные!»
Дальше мы не стали слушать его слова, перемешанные густым мужицким матом, и во весь опор метнулись из конюшни на свежий воздух. Папка мог нам еще залепить затрещены.
Вообще-то он прав. Во-первых, мы помешали лошадиному удовольствию. Во-вторых, у них не будет жеребенка. Да и вообще, кобыла-то не возражала. 

Как мы не стали героями

         С самого начала учебного года мы предполагали, что Трак останется «на осень» по русскому языку и математике.  И вот – сон в руку. Он остался на двойках еще и по чистописанию. Вообще-то говоря, его надо было давно оставить на второй год. Еще в середине первой четверти. Но тогда бы Марь Тимофевне влетело по самую макушку. Как же – молодая комсомолка, а не может научить единственного в классе балбеса. И ей тут же  «пару» в характеристику. Поэтому Марь Тимофеевна схитрила. Она оставила дылду «на осень», а сама – ширк, и на Петергофские фонтаны умчалась на весь отпуск. Еще она ездила к Пушкину, ночевала у дома Чехова. Бродяжничала всю свою сознательную жизнь, став учительницей. Раньше-то у ней денег не было.
         Честно говоря, учителя и другая интеллигенция – голь перекатная. Они ничего не копят. За душой ни огорода, ни мало-мальской скотины. На них глядеть страшно. Каждое утро в белой кофточке, наглаженные, напомаженные.  Это же сколько надо стирать вещей, чтобы так жить?  Ни рук, ни мыла не хватит, чтобы даже сушить такую прорву. А главное, не сдаются целыми годами: и ходят, и ходят в белом и чистом. С ума можно сойти.
        Но вот за что я их уважаю, так это за порядочность. Будут, бедолаги, зимой мерзнуть без дров, а бутылку нашему завхозу никогда не поставят. А тот как бы забывает, что учительские души тоже требуют тепла по всему телу. Дрова-то лежат себе за школой, а он о них и не помнит начисто.  А сам всегда поддатый, наверное, эти самые дрова и пропивает. Мы ему один раз устроили штуку: засунули оглобли сквозь плетень его дома, а потом впрягли в телегу лошадь. Наш разлюбезный прохвост Сема вышел из дома, сел в таратайку,  глаза-то набекрень от зеленого змия, и погнал лошадь  вместе с забором помаршировать на улицу. Все село потом над ним недели две покатывалось со смеху. Он даже с водкой завязал.
А был случай еще хуже. Стала наша первая любимая учительница прямо на глазах чахнуть. Кашляет без продыху. Первый догадался Линь. Он же башковитый, недаром хочет стать офицером. А за генералом тысячи бойцов и о каждом надо позаботиться. А здесь только одна несчастная по всем правилам Марь Тимофевна.
Мог бы догадаться даже и Трак, но первым был Ленька, мне даже стало обидно за свою глупость несусветную. Ленька  и говорит: «Марь Тимофеевна до вечера в школе, и занимается с такими балбесами, как наш Трак. И не показывай мне свой кулак, я не боюсь, а говорю правду. Дом-то стынет. Она приходит вечером. Вся усталая, а дрова в сарае. Ей не до них. Ляжет в постель одна, она же не замужем, вот и мерзнет. Короче, ей надо топить дом. По очереди будем сбегать с уроков и к ней. Кто проболтается – убью». И мы стали настоящими тимуровцами, стали тайно топить ее дом, но всего  одну неделю. Марь Тимофеевна потом сразу догадалась и запретила нам сбегать с уроков. Сама запрещает и плачет горючими слезами. Женщины они так, как им сделаешь нечаянно доброе дело, они сразу в слезы радости, а об интеллигентах и рассуждать не хочется. Они же все мягкие и культурные, им поплакать сам бог велел. Но мы с ней договорились, что после уроков будем делать это благородное дело для спасения нашего педагога. Еще и чай вскипятим, и на гнеток поставим. Теперь только попробуй простыть, это будет как саботаж перед знаниями.
 Однако сколько раз не говори: «Халва, халва» а Трака все равно не переведут в четвертый класс. Так что пришлось этому дылде каждый день отмеривать семь километров на курорт «Красная поляна». Там работает другая учительница. Ей этот наш приварок – Трак пофигу. Она его как увидела, так сразу прозрела. Лучше Лермонтова почитать наизусть, чем возиться с этим. Трак дойдет исправно до школы, постучится в двери, а там закрыто. Он поворачивается, улыбается во все кривые зубы и радостно выдыхает: «Опять нету». И как ошпаренный от школы в поле.
Но мы же друзья. Значит, и нам пришлось тащиться туда и обратно. Дорога идет между оврагом и пшеничным полем. С каждой стороны метров по полсотни. Трактористы боятся запахивать поближе. Грохнутся вместе техникой под кручу, и поминай, как звали. А вообще у нас пашут всё, что под колеса лезет. Запахали даже солонцы, на которых и трава не растет. Дед Ион говорит, что земля дураков не рождает, они сами родятся. Дед у нас как революционер – он сразу различает: кто дурак, а кто против нас.
По дороге  справа и слева расставляем капканы. Еще замечаем, где прячутся суслята и ставим вешки у капканов, чтобы не потерялись, вобщем на всех норах, из талов, которые ломаем в овраге. А обратно собираем добычу. Снимаем с раззяв шкурки, мясо отдаем Жульке, а самых аппетитных на шашлык под одиноким, страшно толстым деревом в чистом поле. Потом сушим на стенах шкурки и сдаем по пять копеек за штуку. Например, если сдать тысячи две шкурок, то можно и в Москву съездить и попить там морсу, денег хватит.  Вот так и отдыхаем короткое школьное лето с этим неучем.
И уже кончалась наша каторга, как этот двоешный герой отличился. Вот, я заметил, что почти всегда умные люди слушаются и подчиняются дуракам, как в гипнозе. Так и было. Бредем по жаре – жить не хочется, а Трак и говорит: «Вон сколько ковыля намело, давайте подожжем». Главное – больше ничего не сказал. А мы как дураки воспрянули. Перья ковыля, прямо из гусиных ручек Пушкина или как страусовые, только поменьше. Мы их обычно кидали  копьями друг в друга. Они впивались: и человек становился первобытным - лохматым и смешным. А в поле их намело маленькими   белыми и пушистыми сугробами.
Мы спичками  ширк – и пожар. Начали тушить, а ветер гонит. Ладно хоть со стороны оврага подожгли, а то бы могло и на хлебное поле расползтись. Били пламя всем, что под руки попадется. Прожгли рубашки, кепки и все остальное нижнее белье. 
Почти уже все потушили.  Как тут грянула молния с таким громом, что ни в сказке сказать …, в общем мы аж брякнулись там, где кто стоял. А Трак стоял на дороге. И стал светиться как боженька. Из него искры как колючки торчали.  Он не дурак, сразу вспомнил, что надо прижаться к земле, чтобы молния ушла в землю. И залег в пыль поглубже. И ни капли дождя.
Тут смотрим, загорелась вдалеке от нас копна прошлогодней соломы, недалеко от пшеничного поля. А беркута, который сидел на ней, разнесло в клочья. Мы туда. Горит ковыль. И пламя к хлебу. Мы начали тушить, а ничего не получается. Я кричу: «В овраг. Ветками глушить». Мы в овраг, наломали веток и назад. А огонь в метре от поля. Мы стеной стали, и давай хлопать ветками по пламени. Только отобьем, как в другом месте вспыхивает. Тушили, тушили, а тут поле стало поворачивать прямо под огненный ветер. И жар на нас. Всё – терпенья нет. Мы похлопаем и наружу. Потом снова в дым.  И начали просто пьянеть. Дым лезет везде. И никого кругом нет. Плачем и стали орать от страха. А никто не слышит. Кто в такую жару нос из села высунет, только мы, дураки, с этим гадом Траком. 
И вот пришла божья милость, как говорит бабушка. Прямо на наши головы и на пламя свалился дождь. Идем в село и хлюпаем. Половину капканов не нашли, ведь вешки сгорели или попадали. А они нужны пацанам как воздух. Теперь кто-то найдет и будет над нами зубами скалить, над раззявами.
 Дома нам каждому дали припарку, во-первых за уничтоженное детское имущество, а во-вторых, чтобы не врали. Побаловались у костра, так и отвечайте.
 Вот так мы и не стали героями на пожаре.

Наш друг

Хорошо, когда есть дед. Конечно, бабушка – это вообще, но дед совсем с другого боку. Бабуля всегда накормит чем-то вкусным, пожалеет, как маленького. Она что-нибудь заштопает, пока мамка не увидела, например, порванную рубашку. Бабуля погладит по голове, вот – хоть и большой, а приятно.
Дед Ион совсем другое дело. Он не только старший родитель, не только родня, но он как старший пацан. Нет, он намного лучше. Старшие пацаны верховодят, заставляют нас делать, что они хотят. И рассказывают о своей жизни. А что они могут рассказать, если на два года старше? А вот дед Ион – как друг. Он никогда не предает. Ему, что хочешь, расскажи, он внимательно слушает, и если не попросишь, ничего не скажет. Я проверял его. Мамка даже через несколько дней не узнавала, чего мы с Линем натворили и рассказали все деду.
Дед, даже когда нас папка дерет как «сидоровых коз», не вмешивается. Ведь отец нас учит дисциплине. Только покряхтывает, как будто и ему ремнем достается. Тихонько подморгнет дальним от папки глазом. И уже легче, не так обидно, что лупят.
Вообще, дед все знает, он же постарше и папки, и мамки – больше видел, больше пережил. И стал сразу мудрым. Конечно, дед иногда заливает, здесь ухо востро надо держать, потому что он настоящий мужик. Кто ничего не делает, тому и нечем похвастаться. А дед – куда только не попадал. Кто послабее – там и остался. А дедуля выжил и нас учит уму-разуму, рассказывая разные истории. Мы же понимаем, что дед просто так не промолвит и слова. Он у нас мудрый, как змей.
Он мне родной, а теперь стал родным и моему сводному брату Леньке, Он вообще самый родной  в мире дед. Например, утром в воскресенье, когда мамка с папкой спят, залезть к ним под бок вроде бы и стыдно – большой все-таки. А к деду в любой момент – ляжешь за спину, прижмешься, а он усы растопорщит и пахнет вкусным трудовым потом.  Он спит и крепко зажмуривает глаза, ясно, что во сне строит новые планы. Ведь дед без дела никогда не сидит, всегда что-то делает. Конечно, его тоже хочется пощекотать перышком в носу, чтобы он прочхался спросонья. Но как-то неудобно хулиганить по мелочам с нашим дедом.
Лучше всего, когда он нас с Линем берет на сенокос. Мы на корове Буланке выезжаем утром после завтрака и бредем сначала через речку Самарку, потом долго едем на рыдванке среди пшеничных полей. И все дремлем. Дед Ион клюет носом впереди, а мы полеживаем на подстилке из сена, взятого для вечернего Буланкина ужина. А Буланка видит беспечность наших седоков, спокойно срывает зеленые колосья и, наверное, улыбается от удовольствия. Ведь домашней скотине, кроме собак и кошек, колосья как для нас пельмени.
Накосившись и подоив Буланку, дед объявляет ужин. Мы поднимаемся высоко на бугор над речкой Кувай. Разжигаем костер. Ужинаем, чем Бог послал, как говорит наша бабушка, и ложимся ночевать. Зажигаются первые звезды, ветерок относит комаров. Рядом, как дома, жует отрыжку корова. А внизу, около речки, начинается ночная жизнь. Кто кого. Кто-то убегает, а кто не успел, того съедают заживо. Все сопят, чего-то ищут. Одни ночные птицы развлекаются на разные голоса, да совы спикируют, да как ухнут, аж мороз по коже. А прижмешься к деду, и хоть бы хны.
Это время для умной беседы с дедом. Линь говорит: «Дедуль, расскажи про свою страшную жизнь».
- Нет, ребятишки, жизнь моя веселая и счастливая, хотя была иногда и страшная, и прошла она как один день, вот только один зуб от нее и остался, – начинает дед.
Это точно, у него остался только один зуб сбоку, а остальные лежат в ящике с наградами, и все в железе. Дед говорит, что это мосты на память.
- Да я вам все уже рассказывал.
- Дед, расскажи нам, что уже рассказывал, ведь сказки рассказывают по много раз, и все время хочется слушать, – это я его подбадриваю.
 Конечно, дед и сам будет рассказывать, пока мы не уснем и даже после. Ведь он выпил свои наркомовские сто грамм. А после них не поговорить – большой грех для уважающего себя мужика.

Барсук

С нашим дедом не соскучишься. То одно приключение, то другое. Вот и в этот раз. Решили срезать лесок, чтобы носить траву поближе к табору. А тут на опушку выпугнули зверя. Роста небольшого, с маленькую собаку, но жирную, прямо круглую. Черный с белым. А морда, как у свиньи. Пятак впереди. Такое чудо видели мы впервые.
 Дед как глянул: «Барсук! Гоните его на меня! Я его подкосю». Про барсука мы знали. Его жир очень полезный.
Мы стали кричать. Барсук здорово трухнул и помчался прямо на деда. Мы успокоились. Дед старый охотник и травокос, два дара не должны подвести. Но барсук промахнулся и помчался мимо. Дед косу на перевес, как в первую империалистическую войну, и за зверем. Видим, охотник-то халявит. Бежит, как мы на физкультуре, – лишь бы добежать. Барсук, конечно, понял и не стал торопиться. Деду надо было просто сообразить, что бежит медленно, а он ни в какую. Так трусцой и семенит. Спрашивается, чего тогда пугать бы зверя, если в тебе никакого инстинкта охотничьего уже и нет?
А дальше – со смеху помрешь. Дед остановился передохнуть, а барсук тоже – наверное, пенсионер. Начал корешки копать. Дед плюнул с досады, и к нам. Мы, конечно, промолчали. Жеребца запаленного и то нельзя нервировать, а просто нужно с ним пройтись.
За ужином дед отошел, выпив стопарик. Мы к нему и пристали. Чего он перед зверем опозорился? У нашего старого кавалериста аж усы подскочили.
- Да я вас и видеть не желаю. Мокроносые. Я мчался – ветер свистел в ушах.
Мы и подумали – какой у деда слух, слышит даже шелест от ушей. Но догонять-то надо, несмотря хоть и на бурю.
- Память изменила, – говорит нам, – забыл, как приказать ногам бежать быстрее, а они, подлецы, и не торопятся. Команды же не было. Да я сам чуть не умер от охотничьей тоски. А вы что подумали на деда? Стыдно в ваши годы.
Отвернулся и обиделся окончательно.
Действительно, мы остолопы. Дед промахнулся с памятью. А мы стояли и не побежали наперерез, чтобы завернуть эту лесную свинью. Линь достал дедов шкалик и налил в стаканчик остатки. Я толкнул деда, чтобы он повернулся. И мы молча попросили прощения, а дед молча выпил. Залил горе, и нас простил.

Не люблю

Я много чего не люблю. Во-первых, когда ножом порежешь палец. Чикнешь, но не очень больно сначала. Главные неприятности впереди. Начинают смазывать йодом. Здесь немного поморщишься. Потом перевяжут, а потом палец начинает ныть. Вот в это время самое плохое настроение. Зато хорошо в школе. Всем пацанам можно показать, какая рана, а девчонки хватаются за щеки и повизгивают. Одна Инка всегда с участием спрашивает: «Больно, да?».
Самое лучшее, когда порежешь правый палец. Тогда притворяешься, что писать нельзя. Марь Тимофевна, хоть и молодая, и самая красивая в школе, но хитрющая. Подойдет, возьмет раненую руку, поставит между пальцами ручку и ласково говорит: «Вот так, Тима, тебе будет удобно писать, не трогая больной палец». Посопишь, а деваться некуда – пишешь, как миленький.
Еще хуже болеть горлом. Ангина по утрам самая противная. Проснешься ни свет, ни заря, а дышать нечем. И как на грех, в это время бабуля печет или пирожки, или блинчики, или ватрушки. А есть нельзя. Слюна течет, а даже ее глотать больно. В окно смотришь уныло. А там пацаны, и даже девчонки, увлеченно хрумкают сосульки, а ты уже вчера нажевался от всей души.
Когда Линя обгоняют на скачках, я тоже переживаю. Линь уходит в дальнее стойло на конюшне и там хлюпает. А я терпеливо охраняю его у входа, чтобы кто-нибудь не увидел расстроенным. Потом он выходит, и мы молча идем домой. На полпути я кладу ему руку на плечи, а он мне. И идем братаны-друганы. Ничего, в следующий раз и на нашей улице будет праздник, все равно победим.
Плохо, когда поссорятся родители. Тогда в доме чего-то не хватает. Никто ни о ком не заботится. Дети предоставлены сами себе. Никого не волнует, что они могут попасть в нехорошую компанию и скатиться до троек.
Ходишь, вроде бы и не голодный, а тоска сосет в животе, и хочется втихаря похныкать от плохого настроения. И уроки учить неохота, так – сам себе из-под палки и учишься. Запросто можно подхватить двойку, и не только по арифметике.
Еще я не люблю, когда кончается вечер и нужно засыпать. Это как будто умирает еще один день твоей жизни, и начинаешь понимать, как приходит к тебе старость. Утром родишься, светло, солнце сразу поднимает настроение. И целый день развиваешься и творишь подвиги. То в школе пятерочку отхватишь, то Инке в парту положишь незаметно мяч. Она потом раз пять спросит, не я ли его туда положил? А я не сознаюсь, кто же сознается, если дарит подарок, особенно девчонке. Да даже пусть и с пацанами подерешься. Это же жизнь, а в ней чего только не бывает!
Так каждый день, до самого вечера. А потом и приходит старость дня. Все заботы позади, ужин проглочен, и можно ничего не делать, как на пенсии. Вот только начнешь отдыхать от дневных хлопот, так тебя начинают гнать спать или ноги отмачивать от цыпок. Это - пытки партизанские.
Знаешь, что, как только уснешь, так день и вечер загублены навсегда. И больше никогда не повторятся. Вот я и стараюсь в темноте не затворять глаза. Жалко – долго не продержишься, все-таки организм за день устает и силы изнашиваются. Ночью незаметно для глаз они прибывают, и ты утром родишься как новый, а все равно – вчерашнего дня-то нет, и не будет.

Валенки

Вот и кончилась смертельная тоска. Дед отвалял свои валенки. Между прочим, они в Сибири называются пимами. Обхохочешься. Валенки, нормальные валенки - и какие-то дурацкие пимы.
Дед недавно купил два мешка овечьей шерсти. Он же вальщик, причем самый лучший в округе нашего села. Радовался, как ребенок, нашей погибели. Почему погибели? А потому, что прежде, чем валять, надо шерсть побить. На жердине натягивается баранья скрученная и высушенная кишковая жила.  И вот, как скрипач, я это видел в кино, большим деревянным крючком надо дергать струну, а она должна теребить овечью, запутанную в кусочки, шерсть.  А пыль, господи помилуй, ни в сказке сказать, ни пером описать - лезет во все дырки. И все дырки чихают, а глаза слезятся, как после двойки.
Папа Коля - и то сказал деду: «Папаш, ты с пацанами поосторожнее, не загуби». 
А вот когда валяют эти сибирские пимы, тогда  терпенья вообще нет. Зайдешь квас передать, чтобы дед попил с устатку, а потом выскакиваешь после пара кипятка с  кислотой, как ошпаренный. Ни дышать, ни плакать.
А сегодня мы идем в военную операцию – продавать валенки. Дед с одной парой разгуливает по базару. А мы с запасными прячемся в сторонке от милиции.  У деда нет патента. Поэтому, как партизаны в тылу врага. Милиция враз загребет.  Он предлагает каждому купить дешево лучшие в мире валенки.  Дед их здорово валяет, еще и сибирским надо поучиться.
Но счастье быстро кончается. Нас вместе с дедом заводят в районную милицию. Это уже не в первый раз. И начинается фильм про партизан. Синие допрашивают нашего геройского деда. Почему без документов, почему не платил налог, почему скупил, видимо, краденую  шерсть?
 А дед не стал, как партизан в кино, выставлять ногу и не сказал, что презирает захватчиков, особенно эсэсовцев. А весь скуежился, поник, притворился божьей овечкой и начал лепетать, что и в руках валенок не держал. В общем, играл в дурака. То ходит, то принимает, а главный козырь держит за пазухой.
Старший синий милиционер долго слушал и возмутился. Говорит: «Мы деда Иона два раза предупреждали, а теперь оштрафуем за то, что не взял патент».
Вот здесь дед и дал, как нельзя его штрафовать. Он взволновался, мы же видим, – понарошку. Стал как будто красным.
- Штрафуйте. Фашисты убили моего зятя, вот этого пацана отца. Фашисты убили моего единственного сына, офицера Красной Армии и политрука, закончившего единственным в деревне на учителя, не знавшего, что у него родился сын Генка. На моей слабой дедовской шее, мол, висят почти десяток человек. Это по совести?
Нас, конечно, отпустили с миром. Дед нам подморгнул, и мы поняли все. Обыграл он их вчистую. У нас оставшиеся валенки не отобрали, и деньги за две пары тоже.  И пошли мы в пристанционный буфет. Радость была велика. Вот, век учись, а думай, как дед выходит из штрафных положений всю долгую жизнь. Дед у нас мудрый.
Конечно, после таких переживаний деду положены фронтовые, а нам - по кусочку колбаски. Конфет не надо – это девчачье. Дед отрезает от каждого кусочка конец, где привязывалась веревочка. Это моему Вовке-дошкольнику, чтобы он утром не просыпался матросом.
И мы идем по улице, жуем самую восхитительную в мире колбасу и изображаем милицейский театр. Линь - милиционер, а я – дед.  Я, вроде,  поддаюсь, а потом наскакиваю на Линя. И все мы от души хохочем. У деда аж последний зуб засверкал от радости. В победе и счастье.

Рассказы деда


Камрады

Пьянство до добра не доведет, внучек. Я из-за этого однажды едва остался жив. Дело было в Карпатах. Кругом лес, мы на конях тихонько продвигаемся по  широкой долине. Шли тогда в разведку. Вдруг на опушке объявилась избушка. На привязи кони. Сбруя не наша. Ясно, мадьяры. Они тогда воевали против нас вместе с немцами. Мадьяры воевали из-под палки и с нами не очень любили встревать в бой. Честно говоря, тогда уже никто не хотел воевать. Все равно скоро должна была случиться революция, а там все равны стали.
Мы с коней долой – и к окошку. Смотрим, среди избы бочонок, а вокруг гуляют раззявы. Винтовки около двери составили в козлы, а сами машут кружками и горланят песни. Обидно стало. Мы в холоде и в голоде шатаемся по лесам, а наши враги пируют.
Залетаем в двери, и к винтовкам. Мадьяры стали трезвыми. Когда из пяти стволов смотрит по пять смертей, становится скучно. У нас же были карабины. Потом их старший опомнился и приглашает нас к столу. Да нам и самим страсть как выпить захотелось. Повытаскивали из ихних винтовок затворы и в подсумок. Обезоружили окончательно.
Налили нам и себе, и давай каждый говорить. Язык не понимаем, но понятно, что война и им, и нам надоела до чертиков. Потом дошло дело до песняков. Сначала по очереди, а потом все вместе. И вот произошло чудо, стали друг друга понимать. Они тоже оказались крестьянами. Начали говорить, кто как хозяйствует. Да договорились до того, что двое горячих голов чуть не подрались. Наш казак показывает, как нужно сеять, а мадьяр не соглашается и показывает по-своему. Оставили мы все оружие в доме, и пошли показывать, как надо сеять. В ведро насыпали песку. Мадьяр взял ведро и пошел. Зачерпнет горсть песка и кидает за спину. А мы покатываемся со смеху. Кто же так сеет? Наш взял ведро. И горстью песок широко перед собой разбрасывает. Мадьяры посмотрели и поняли, что так будет хлеб расти по всей земле ровно, а у них кучками. Зацокали языками и стали хвалить казака. Конечно, пошли пить мировую. Да и заснули кто где.
Я, к счастью нашему, проснулся первым. Гляжу, а мадьяр спит на подсумке с затворами. Проснись он первым, нас бы могли и перестрелять. Я вытащил подсумок из-под головы врага. Потихоньку всех наших разбудил. И мы собрались убыть к себе.
Мадьяры стали показывать, что если им не вернем затворы, то их перестреляют свои. И вот что интересно, мы перестали понимать язык друг друга, а вечером не могли наговориться.
Тогда мы велели одному мадьяру следовать за нами. Проехали с полчаса и отдали ему затворы, он аж заплакал. Конечно, жить-то хочется. И все называл нас камрадами, друзьями то есть.
Так что водка до добра не доведет.

Отчаянный

Не знаю, рассказывать вам эту историю или нет. В молодости я был бедовым, это и плохо, вы такими не растите, а то и до старости не доживете. Пришел с фронта, а ума не набрался. Дочки уже родились, сам хозяйствовал, а мозги как у ребенка. Однажды в ледоход к берегу прибило большую льдину. Молодые мужики стали друг друга подначи-
вать – прокатиться на льдине. Я добежал до дома, взял лом и назад. Все встали на льдину, я отколол кусок, который вылез на берег. Оттолкнул льдину, да и думаю, чего это я на Пасху попрусь в плавание. Взял да и спрыгнул на берег.
Пришел домой, мы с Наташей, вашей бабушкой, пригубили еще по стопарику. Я запряг лошадку, и мы поехали в поле попробовать бороновать, тепло было и тихо. А работать на праздник бог не запрещает. На всякий случай проехал мимо речки. Половодье было широким. Река вышла из берегов и льдина с ребятами тоже, да на мели и застряла. Мужикам надо было или ждать, когда вода схлынет, или идти по этому самому месту в воде. Как мне потом
рассказали, мужики шли иногда по шейке среди льдин и материли меня на чем свет стоит. А за что, я до сих пор не понимаю, решение плыть было дружным. Вот так всегда, кто сухим остается, на того и все камешки.
Чую, мужики рассердятся после такого купания. Вечерком возвращаемся с Наташей, решил на всякий случай прикупить водки. Мужики учуяли, что я ворачиваюсь с поля. По колу в руки, и ко мне. Я держу перед собой полведра водки и на них даже не гляжу. Конечно, выпили всю, даже не хватило. Ведь Пасха, а на праздник выпить не грех.




О ведьмах

- Сейчас везде коммунисты и большевики. При них порядок строгий. А раньше у нас водилось всякой другой нечисти видимо-невидимо. Домовые, ведьмы, русалки, бесы, а чертей было за каждым углом по сотне. Бывало, идешь - только от них и отмахиваешься, особенно когда особо веселой была гулянка. Сейчас спокойно, ни один ведьмак тебя за шею не укусит, – начал дед, когда мы все легли на копну сена ночевать в поле.
Это он привирает для разгона, а все равно становится жутковато. Еще филин начал ухать. А большие голуби ему возражают: «Витютин, дурак, Витютин, дурак». Это так они ночью воркуют. Ладно, хоть соловей выручает. Он как даст трель, так страх и проходит.
- Хотите верьте, хотите – нет. Возвращаюсь раз от моей будущей невесты, вашей бабули. Я ведь женился один раз, пока. Подхожу к дому. А вдалеке гармонь и колокольчики звенят, значит, мчится к нам свадьба. Но стало как-то жутковато. Уже за полночь, а кто-то разъезжает на санках. Дело было зимой. Я заскочил за ворота. А свадьба рядом. Лег, под ворота гляжу, кони ржут, а копыт не видно. Только свист вокруг. И все стихло. Как будто и не было. Это была ведьмина свадьба.
Не дай-то бог, она меня бы застигла на улице, так я с ними бы и сгинул. Вот так можно и около дома погибнуть. Я это к чему? Не надо быть всегда любопытным, иногда нужно вовремя сигануть за ворота, и пронесется нечистая сила мимо.


Охота волков
на охотников

- Я же в молодости был охотником. Мог даже ночью любой живности в глаз попасть, как белке. Но у нас их нет. Потом бросил охотиться, когда два раза испугался. Первый раз просто так, а второй – почти до смерти, – продолжил дед.
- Первый раз на охоте на волков. Их после первой войны развелось – тьма. А мы прибыли с фронта с оружием. Помните мой кинжал, которым я свиней колю, вот он тоже с войны. Решили мы сделать засаду на волков. Я что придумал. На сани мы соорудили небольшую деревянную клетку. И часто-часто набили жерди, чтобы волки к нам вовнутрь не залезли.
Повез нас кум Егор в чистое поле недалеко от леса. Распряг лошадь и верхом уехал. Мы остались вдвоем с другим кумом – Иваном. Вернее, остались втроем, с собой взяли небольшого поросенка для приманки волков. Завернулись в тулупы. Погода была ясная. Мороз небольшой.
Слышим – завыли волки. Поросенок, хоть и скотина, а сразу кинулся куму под тулуп. Кум его отпихнул. Поросенок начал визжать, да так сильно, что волки притихли.
Смотрим, а кругом волчьи огоньки из глаз. И пошли они в атаку. Все ближе и ближе. Поросенок молчит, как в рот воды набрал, но их не обманешь. Кум тихонько говорит: «Если выстрелим, они разнесут нашу клетку к ядрене-фене». А волки совсем обнаглели. Сели прямо перед нами и облизываются. Я много повидал на фронте, но вот так – смерть через съеденье живьем видел впервые. Потом два волка запрыгнули на крышу и ходят, и ходят. А одному, наверное, стало плохо, он нас и полил сверху.
 Я тулуп посильнее запахнул вместе с поросенком. Чувствую сбоку что-то твердое. Вспомнил – пол-литра, которую взяли от мороза. А нам сейчас было так жарко, как в бане. Я тихонько толкаю в бок кума и показываю ему из-под полы бутылку, чтобы волки не увидели. Смешно, правда? Как будто волки как злые жены, могут отнять и спрятать. Но вот так мы напугались.
Открыли и по глотку выпили. Стало получше. Потом два раза еще. Все – страх прошел. А волки стали как собаки. Кум начал у них расспрашивать, как живется сегодня в лесу. Можно было бы и пострелять, но жалко. Живые, и совсем рядом. Получилось бы как убийство.
Хмель к утру начал проходить, и на нас снова навалилась тоска. Мы уже начали различать разбойников в лицо. А один, наверное, вожак – прямо подмигивал нам. Конечно, жить-то нам мало осталось. Мы и никому не расскажем, как волки подмаргивают.
Тут слышим, собаки залаяли. И громкий разговор людей. Волки забеспокоились. Один по одному ходом в лес. На санях подъезжает кум Егор, а с ним еще два парня, с ружьями. Наверное, хотели подранков дострелять. Глянули, на нас и все поняли. Кум наливает стакан, а у нас впервые в жизни трясутся руки. Выпили кое-как, и не берет. По второй выпили – и не берет. Так, трезвыми и вернулись в село. Над нами шутили, а мы просто отвечали, мол, попробуйте, а там посмотрим, кто смеется последним, оставшимся живым.
Улыбнулся в усы и хотел заснуть.
- А второй случай? - Взмолился я.
- Второй похуже. Если коротко, то дело было так. Охотились осенью на зайчишек. После войны жили бедновато. Лишнее мясцо всегда пригодится. В загоне были ребятишки. Гаврюшка, мой племянник, был светленьким. Бежит между кустами, как заяц, голова мелькает. Я вскинул ружье и чуть не выстрелил. Ладно, он ветку от лица стал рукой отводить. Меня холодный пот до самых пяток прошиб.
Размахнулся, ружье о ствол дерева согнул, подошел к озеру и закинул на самую середину. Тяжелый случай. И вам не советую охотиться. Рыбку половить – другое дело.
Мы с Линем перестали засыпать, начали оглядываться.
- Чего возитесь, как пескари в пальцах. Волки летом ни днем, ни ночью не нападают на людей. И если нападут на вас, то это будет первый случай у нас.
- Почему на нас, а на тебя, дед? – Спросил Линь.
- Я-то в середине, а вы по краям, – «успокоил» он нас.
- Бестолочи, кто у нас в ногах лежит, правильно, Жулька. Так кого в первую очередь схватят волки? То-то, троешники. – Оскорбил нас и стал похрапывать.
Я аж взвился.
- Дед, – говорю, – Линь вообще весь в пятерках, а у меня только по арифметике четверка, пусть и слабая.
- Тогда нужно верить человеку.
- А Марь Тимофевна говорит: «Доверяй, но проверяй», – это я ему.
- Давай-давай. Садишься в автобус – проверь документы у шофера. Купил пирожок – проверь, где и как пекли. А вот раньше у купцов было твердое слово, если не сдержал, то даже стрелялись. Жалко, что вас в школе не учат, чтобы вы не следили за каждым. Надо верить, – помолчал, подумал, – но тоже с умом.
 Ну, дед, договорился, ничего не поймешь. А ему хоть бы что, посапывает. Но стало спокойнее на душе, можно и засыпать.


Русалка и кентавр

- Дед, Нина Логинова утонула в Большом Урале.
- Слышал я эту поганую новость.
- И дядя Федор чуть не утонул.
- Дурак твой дядя Федор, хоть и грудь в орденах.
- Дед, он же ее спасал!
- Все равно дурак.
- Он в атаку поднимал бойцов, думай, дед, что говоришь?
- Тогда был не дурак. Запомни, человек как колхоз. В нем всякие нужные и не нужные органы. И вот если каждый орган будет сам по себе, толку мало. Вот и Федька позволил рукам и ногам делать, что они хотят. На пригорке нужно было притормозить машину, а он, наоборот, ее пришпорил, да наверняка Нинку пощупывал. Чего она с ним, оболтусом, поехала? Вот и слетел с моста в омут. Еще и спасать взялся, а сам плавать не умеет. Время протянул, может быть, девку и можно было бы спасти, если бы не его смелость.
Прежде чем что-то делать, вышли вперед разведку из мозгов. Раскинь ими, а потом давай приказ ногам, рукам, животу или чему другому. Органы должны делать только то, на что они даны. Вот ночью тебе дают сигнал сходить по-маленькому, если услышишь, значит хорошо, а нет – быть тебе матросом.
- Дед, это же было давно и всего один раз.
- Значит, все в порядке. Или вот идешь около магазина, а живот просит стопарик. Раскинешь мозгами, что денег не хватает, и спокойно проходишь мимо. Вот так мозги должны запрещать органам своевольничать.
- Дед, а ведь ты, бывает, поддашь самогоночки так, что храпишь как загнанный жеребец в пене.
- Это совсем другое дело. Кроме мозгов главным органом еще является сердце. Если сердце с душой вместе чего-то хотят, мозги должны прислушиваться. Иначе сердце начнет тосковать и разорвется на куски, опростает душу, и она улетит в рай. Когда душа говорит – хочу, а мозги знают, что нельзя, то лучше поступить по душе, иначе может быть летальный исход, так говорит Иван Матвеич.
- Конечно, у нашего фельдшера душа часто просит, поэтому он всегда и поддатый.
- Если пьян да умен, два угодья в нем. А ты выучись сначала на фельдшера или на врача, потом и критикуй.
- Дед, раз Нина утонула, то душа ее станет русалкой?
- Конечно. А вот когда тонет мужик, то становится кентавром – жеребцом, а вместо шеи человеческое туловище. Это плохо. Он тогда ни кобылам, ни бабам не дает спуска. Всех обгуливает.
- Нина была красивой. Она станет русалкой, они на картинках все красивые, только синеватые. Жалко. Русалкой быть неплохо, но человеком лучше, – подумал я.

Велосипед

- Надо каждое дело доводить до конца. А если чему-то немного недоучился, то не показывай другому. Сын-то наш Ванюшка стал большим и поступил в институт на учителя. Мы с бабушкой посоветовались и продали одну корову. Купили велосипед ему. Мой отец, Яков Михеевич, так и сказал: «Ион, не быть тебе хозяином. Сменять корову на железку, значит остаться без молока». А у нас тогда было три коровы, молока и масла было по самое горло, – начал дед новый рассказ.
Заливает, наверное, что масла было вволю, как огурцов летом, – не поверил я.
- Я Ванюшке и говорю: «Уедешь в институт, а велосипед будет простаивать, учи». Побегал он за мной, держит за седло, а велосипед в каждый плетень тянет воткнуться, стыдно, но терплю. Потом стало получаться.
Ванюшка уехал, а кум Иван просит, давай, мол, съездим, порыбачим. Поехали, и вот что удивительно: вроде и не сильно давим на педали, а нагнали соседа на лошади. А лошадь, хоть верь, хоть не верь, – бежит рысью. Так, значит, мы ее обгоняем. Как в сказке. Что значит умные люди, которые придумали эту фиговину.
Порыбачили. Возвращаемся. И тут надо было спуститься под гору. А у нас там в ямы. Вот я и помчался между ними по тоненькой дорожке. Аж ветер в ушах засвистел. Ну, думаю, все. Сейчас полечу, как душа из грешника. Но пронесло.
Кум потом говорит. Я, мол, отчаянно езжу, он бы так не решился. А я тормозить не выучился. Больше я за велосипед не брался. Когда приехал на каникулы Ванюшка, я ему и говорю: «Вот, у велосипеда возжей нет, и я чуть не разбился». А Ванюшка показал, как тормозить. Век живи, а учись у молодых.

Без паники

У каждого бывает время, когда можно растеряться, а вот этого допускать нельзя никогда. А допустишь панику – себя погубишь и других под смерть подведешь. Вот слушай, Тимка. Заехали мы рано утром разведкой в одно село на Кубани – это уже в революцию. До самого центра добрались, и никого. А тут сразу картина – вражеский штаб и коней на привязи штук двадцать. Мы не,  торопясь,  разворачиваемся, и ходу оттуда. И прямо среди улицы пулеметчик. Кричит: «Пароль!». Я командую, ни секунды не потеряв: «В переулок». Завернули, а пулеметчик ничего пока не сообразил. Беру я пятерку ребят, а остальным говорю, как будут выстрелы – вы на коней, и к пулеметчику. Мы там вас ждать будем, коней нам поставите. Так и сделали. Зашли сбоку и одним махом сняли солдата. На коней, и во весь опор из села. За нами погоня. Чувствую – не уйдем. А на Кубани полынь в рост коню. Кричу: «Долой с лошадей! Рассыпайтесь!». Белые поискали, поискали. Собрали коней, и ходу восвояси. Но, по-моему, одного нашего взяли. Кто-то после их выстрелов кричал. Но здесь уж ничем не поможешь.
Иду потихоньку, и вышел на дорогу. Глянул, а навстречу мне верблюд в повозке везет раненого. Я повернул его в обратную сторону. А всадники заметили мой маневр. И, вижу, повернули и за мной. Я верблюда как опоясал вдоль спины карабином. Он заревел и понесся, да так быстро, что беляки стали отставать.
К слову сказать, когда вернулся домой после войны, купил пару верблюдов. А мой кореш, Николай, служил на Севере. Тот завел себе собачью упряжку. И смех, и грех. И от него, и от меня лошади шарахаются. Мужики ведро водки поставили, упросили – мы потом продали верблюдов и собак. Выпили после этого, конечно.
Так о чем это я начал? Да, значит, потеряли мы коней. Фронт от нас ушел. Ночью перекликнулись. Собралось нас шесть человек из моего десятка. И пошли в сторону фронта. Места враждебные, нас могли в каждом селе сцапать и сдать. Вот днем отлеживаемся, а ночью идем далеко от сел, чтобы собаки не учуяли. Мужики начали искать, что поесть. Напали на тыквенное поле. Я говорю: «Ребята, лучше поголодать. А то животы расстроите, и силы пропадут». Двое послушались, есть сыромятину не стали. А остальные наелись. И каюк, начался понос. Мы почти пять дней выходили к своим. Двое ушли в село лечиться, наверное, погибли.
И вот врач, как варвар, начал нас лечить от голода. Даст две ложки жиденького супа и баста. Был бы рядом наган – застрелил. Вот так через каждые полтора часа. Потом отъелись, а еще долго сухари прятали в заначку.
И все-таки один раз допустил панику. Кто самый умный на войне – конечно, кавалеристы. Стали из нас выбирать летчиков. Завели меня в комнату, посадили на стул. И велели осмотреться, пока врача нет. Огляделся, мамочка ты моя, кругом голые бабы на картинках. А врач ходит – то в одну дверь, то в другую. Я и перестал на него обращать внимание. А он, подлец, подошел сзади, да как жахнет под ухо из револьвера. И проверяет, на месте ли сердце. Представляешь, Тимка, куда оно завалилось? Вот так я и приехал демобилизованным кавалеристом. А все паника, будь она не ладна.

Сказки

Снежинка-дождинка
(Тимкина сказка)

Каторжное время для старших пацанов наступает, когда родители уходят в гости. Тут же нам на шею сбрасывают малышей, и они, как кандалы на ногах: не дают нам ни жить, ни дышать. К примеру, корову, кошку, да и Жульку можно заранее покормить, а дети не хотят напитаться, чтобы вечером не приставать и не ныть. Кроме того, я заметил, как проголодаются, так не только не терпят, а прямо сразу начинают голосить. Особенно вредная Светка, моя двоюродная сестра. Большая дылда, через два года в школу, а как царевна Несмеяна. Заведется и поскуливает сутки, не меньше. Вот и ублажаешь маленьких феодалов, прости господи, как говорит бабушка.
В этот раз мы с Линем договорились, что я разогреваю ужин и сочиняю сказку, а он задает корове и овцам корм и носит им воду. Линь предупредил: если сочиню плохую сказку, то буду спать между пацанятами, а они пинаются ночью ого-го как, а если хорошую, то он ляжет между ними. Линь сам, как маленький, любит сказки.
- Однажды наступила зима, - начал я после ужина. - Облака нахмурились и выбросили миллионы снежинок. Они полетели веером во все стороны, а одна начала пикировать прямо вниз.
Сестрицы громко кричали ей, чтобы Снежинка поиграла с ними. Но Снежинка была задавакой, и считала себя самой красивой. Она боялась, что другие столкнутся с ней и поломают ее чудесные лучи по всем бокам. Она быстренько долетела до земли и привольно разлеглась на поле. Но не учла одного. На нее в скором времени навалились все остальные миллионы снежинок, которым тоже надоело летать. И получился вполне приличный сугроб. Снежинка сначала возражала, а потом ее так прижали, что ее писка не стало слышно. Пришлось ей, не солоно хлебавши, дожидаться весны.
Пригрело солнышко. Верхние снежинки растаяли и весело побежали в ручьи. По ним дети пускали бумажные кораблики и громко радовались. А они бежали и бежали. Сначала в реку, а потом в море. А там, поплескавшись, испарялись и летели в пушистое белое облачко.
Настала очередь таять и Снежинке. Было жарко, Снежинка сразу испарилась и полетела в тучу. Но она на всю жизнь запомнила горький урок, когда из-за своей заносчивости ей пришлось дольше всех сидеть в сугробе.
Летом ей несколько раз повезло. В первый раз она упала капелькой на широкий зеленый лист. Солнечный лучик ее пригрел, пропустив свой свет сквозь ее восхитительно чистое тело. И рядом, на листике, оказалось много маленьких ярких разноцветных колечек из света. Снежинка-дождинка долго любовалась маленькой радугой, которую подарил ей лучик. В следующий раз она упала прямо в середину самого лучшего на лугу цветка. К ней подлетела маленькая опрятная пчелка. Она долго жужжала над капелькой, потом чуть-чуть попила из нее, чтобы мед развести в себе. А капельке было очень приятно помочь пчелке.
Но эти радости были короткими. Солнышко быстро испаряло капельку. И ей опять приходилось жить в туче. Особенно неприятно было плюхаться осенью прямо в дождевую грязь. Все ждали зиму.
Капелька снова превратилась в восхитительно красивую Снежинку.  Ее лучики-крестики сверкали на солнце как тысячи маленьких фонариков. Она счастливая полетела из тучи. Но на этот раз Снежинка не спешила опускаться. Она от всей души играла с другими снежинками и все просила ветерок поднять ее повыше, чтобы подольше полюбоваться окрестностями и городами. Поэтому она опустилась в сугроб последней. Только отдышалась, как началась восхитительная метелица. Она первой подхватила Снежинку и понесла ее к новым приключениям на многие, многие километры. Так у мудрой теперь не задаваки Снежинки была всю зиму веселая жизнь. 

Дубок и гриб
(Сказка Леньки)

Когда я закончил говорить, Линь сказал, что ему на ум тоже пришла сказка. Вот она.
На опушке леса рос большой столетний дуб. Наступила осень, и подул холодный ветер. Он срывал листья. Желудям, которые уютно сидели в своих домиках-шапочках, стало тоже холодно, и они дождем посыпались на землю. Но здесь их уже никто не защищал. Длинненькими дубовыми орешками стали питаться лесные жители. И большой красивый желудь, как маленький, стал дрожать от страха. Однажды мимо шел олень. Он не заметил Желудя и нечаянно наступил на него своими мягкими копытцами. И глубоко вдавил в почву. От этого дубовый орешек еще больше стал всего бояться. Тогда решил Желудь расти вниз, в землю - и  пустил корни. Но в земле было сыро и темно. А Желудю так хотелось увидеть солнышко, но он боялся показаться на свет. 
Вдруг рядом с ним стал расти гриб. Он весело поглядел на Желудя и позвал его расти вместе. Желудь долго думал.
 - Не бойся, - сказал Гриб, - ты будешь крепким и жить долго. А из-за страха ты сгниешь в земле, так и не увидев мир своими глазами. Вперед, трусишка.
И Желудь послушал гриба. Он выпустил на волю сначала маленький листок, затем еще и еще. А когда гриб очутился в лукошке у человека, то крикнул: «Не горюй по мне. Моя жизнь в лесу все равно бы закончилась через несколько дней. А теперь я окажусь в банке вместе с другими грибами. И наговорюсь с ними вволю. Расти и ничего не бойся. Прощай, мой  друг!».
И Желудь перестал бояться.
Спасибо смелому и веселому Грибу. 

Белочка
(Светкина сказка)

 - А мне мама рассказывает сказки. Я тоже хочу рассказать, - сразу захныкала Светка.
- Да ради бога, - подумал я. – Лишь бы не ныла под ухом как комар.
- Жила была в лесу белочка, – начала она. – Белочка была маленькая, пушистая, с большими черными глазками, а на ушках у нее были кисточки для рисования. А жила она на большом дереве, в дупле. Это такая дырочка в дереве, которую продолбил дятел. Убежище белочки было сухим и теплым, и в него не мог добраться ни один враг, а их было в лесу много.
Белочка целые дни проводила в трудовых хлопотах. Она собирала грибы и развешивала их на сучках, чтобы они высохли. Потом, зимой, эти сухарики становились очень вкусными и питательными. А еще в лесу было много орешков. Белочка много-много натаскала их в свой дом и положила в кладовую. Потом она натаскала пушистого мха, он был как вата, и устлала им свою зимнюю постель.
И вот пришло время дождливой осени. Деревья стали мокрыми, и по ним было неприятно бегать. Тогда белочка залезла в дупло, уютно свернулась комочком, а хвостиком затворила дырочку в дупле. Ей стало тепло и уютно.
Белочка поспала сколько-то времени. Выглянула, а кругом стало белым-бело. Снег блестел, и стало восхитительно красиво. Белочка стала бегать и прыгать по вершинам больших елей. С огромных еловых лап снег большими кусками кубарем летел вниз, и это было так интересно! Вот так белочка жила всю зиму. Станет холодно, задует, завоет метель – белочка сразу в свой домик. Пообедает орешками да грибами, и на боковую. Дупло надежно защищало ей жизнь.
Но вот пришла весна. Снег убежал в ручьи. Расцвели подснежники. Стало тепло и весело жить белочке. Однажды она встретила белочку-мальчика, и между ними завязалась дружба. Они стали вместе скакать по веточкам и играть в догонялки. Потом они полюбили друг друга, и у них родились деточки. Маленькие и пушистенькие, как родители.
Светка закончила сказку и мирно уснула, никому не докучая, особенно нам с Ленькой.

Прыжок
(приключенческая повесть)

Как я написал  книгу

Кто я? Сергей  из рода Сергеевых. У нас так принято, что первого мальчика называют Сергеем. Вот и я – Сергей Сергеевич. Надо честно признаться, что я люблю писать. Нет, нет – не изложения-сочинения, а просто для себя. Когда пишешь для собственного удовольствия, то, как будто разговариваешь с любимым братом. Он тебя понимает с полуслова. Иногда даже спорит, но делает это так, что мы вместе приходим к одному, пусть иногда и неправильному, решению. Можно не стесняться в выражениях, ведь никто тебе не скажет, что стиль совсем не литературный, и вообще, за такое сочинительство надо ставить, по меньшей мере, двойку.
Ну и пусть, а мне нравится от души разговаривать с компьютером. Я ведь ручкой пишу так, что родная мама не разберет каракули любимого и единственного в семье сына.
Но! Кстати, это вечное «но». Как только надо написать какую-либо гадость, так этот союз лезет в «союзники». Но, к сожалению, в школе надо писать ручкой и не ошибаться. Так, как будто мы все в школе преступники, а учителя шерифы. И каждый раз доказываем, что представленное на учительский суд произведение выполнено - энным учеником, собственноручным почерком. Вместо того, чтобы с детского сада учить печатать всей десяткой пальцев, заставляют писать палочки и крючочки, которые пригождаются не так уж и часто.
Если говорить по большому счету, то учителя  нам нередко морочат голову бесполезными знаниями. Ну к чему мне знать, как Женька Онегин укокошил своего друга, как Печорин повторил этот «подвиг» с Грушницким? Боже мой, да походи ночью одинешеньким по улице. И такого «счастья» тебе отвесят целый рюкзак на всю жизнь. То же самое и с различными историческими разборками, так я называю восстания и революции всех мастей. Да, был у нас Пугачев, да, топил княжну Стенька Разин, бегал по французским улицам Гаврош, Фидель Кастро сказал: «Родина или смерть». Даже смешно, у нас сейчас депутаты такие лозунги придумывают и так «гаврошат», хоть святых выноси. 
Другое физика с химией. Эти науки нужны позарез.  Они раскрывают глаза на внутреннюю  сущность вещей.  Например, если яд ста кобр вылить в стакан коньяка, а потом эту смесь выпить. Что будет? Совсем не то, о чем вы подумали. Химия просто говорит, что змеиная смесь с хорошей выпивкой делает даже дремучих дедов охочими до женщин. Таких значимых для всех примеров науки приводят тысячами, и не жалко времени на их изучение.
Однако вернемся к нашим баранам. Все дело в моем мудром дедуле. Он с друганами любит на лоджии пропустить рюмку-другую. Конечно, такое занятие выворачивает душу бабушки наизнанку. Она после гостей методично распиливает моего старого товарища на мелкие кусочки, доказывая, что он совсем не пример для моих родителей и в первую очередь, для меня, - его любимого внука. А с деда, как с гуся вода. Такова уж женская доля – терпеть и подавать закуску. Так писал о женщине поэт Некрасов, который, между прочим, сам был не промах, по картишкам и другим грехам.
Так вот, однажды привел дед любопытного гостя. Стал с ним философствовать. Когда прикончили маленькую бутылочку, дед позвал меня познакомиться с его товарищем. Я, честно говоря, во время таких лоджиевых кампаний, где спиртным поддерживают одряхлевший боевой дух, стараюсь улизнуть. Но мою попытку побега дед пресек двумя словами: он писатель. Я так и застыл на месте. Видел вживую даже космонавта, а вот так близко глядеть на человека, который написал книгу, не приходилось ни разу. Дед сказал ему, что внук печатает на компьютере - то ли ерунду, то ли стоящие вещи. Посмотри, мол, мил человек, да и скажи этому сорванцу правду-матку.
Пожилой мужчина  сел за компьютер и стал пробегать  по диагонали мои вирши. Я стоял ни жив,  ни мертв, а он тоже забыл про время. Дед ему подмаргивает, пора уж на лоджию, а человек ни в какую: читает и читает, как будто учит наизусть. Потом посмотрел на меня и говорит, что я вундеркинд, если не считать сто на сто ошибок и корявых выражений. Дед попросил его пригладить мои записки. Они это дело закрепили еще парой стопок. Вот так и появилась эта книжка.   

   
  Невезуха

Жара. Июльское пекло. Ну почему к часу дня я должен принести буханку нарезанного хлеба, литр молока, сметану, сыр, колбасу и еще всякую всячину, отмеченную мамой на бумажке? Почему все должны сидеть под кондиционером в прохладе, а я тащиться в поту по улице?
 Вот такие клочковатые мысли меня давно сопровождают. И все из-за родителей. Я вроде бы пацан неплохой.  Учусь хорошо, но отличником не дразнят.  Занимаюсь серьезно гимнастикой. А дома - просто изгой.
 Такое ощущение, что родители меня окончательно возненавидели и подталкивают к суициду, как в прошлом году, когда случилась поистине трагическая история.
Как было дело. В прошедшем декабре также достали. Все, кроме деда, бубнят и бубнят.  На отца надежда плохая. Он регулярно уезжает почти на  месяц в тундру. Там добывают нефть. Конечно, когда он дома, то жить веселее. Отец только подморгнет, когда от нападок женских уже нет никакого спасенья, и становится легче. Есть сочувствующие. А в остальное время: не то сделал, не то и не эдак.
Последней точкой стала Ксения, соседка по парте. Она мне нравилась. Идем с ней вечером по улице. Она говорит: «Понеси меня». Да без проблем! Легко взял на руки. Говорю, мол, держись за шею. А она ногами дрыгает. Предупредил, чтобы не шалила. А она хохочет и хлопает в ладоши. Я  поскользнулся -  и она вывалилась из рук.
Сам получил порядочную шишку, хоть и был в шапочке. А с Ксенией - беда.  Шлепнулась о бордюр  тротуара и жалобно заойкала. Плачет, говорит: «Больно руке». Хорошо, что рядом оказалось  здание «Скорой помощи». Кое-как довел ее туда.  Врачи сказали, что есть подозрение на закрытый перелом левого запястья. Не успел опомниться, как ее увезли в больницу.  Я туда. Оказалось, что действительно обнаружилась трещина. Ксения вышла, сама улыбается, а рука в гипсе. Проводил ее до дома.
 И тут мне так стыдно стало: просто до невозможности.  Потом, как подумал: что наши мальчишки скажут в школе? Жених нашелся! Девчонку на руках не удержал.   На меня как на урода будут коситься. А что устроят родители!
 Как после этого жить? Позор капитальный. Тогда я решил от всех этих мрачных переживаний - просто погибнуть. В парке около дома залез в сугроб, и стал стараться  замерзнуть. Ничего, думал я, родители еще поплачут в жилетку. Ну, сколько можно терпеть круговое издевательство!
Пока я так думал, мороз залез под шкуру и начал там заниматься  своим мерзким делом. Кстати отметить: противное занятие - закончить счеты с жизнью на холоде, никому добровольно принять такую мученическую смерть не советую. Но решил еще немного подождать. Если   засыпать не буду, то двину домой. И на душе стало легко. А по всему телу пошло тепло. Я и задремал с открытыми глазами. 
Слышу - около меня зажурчало. Потом кто-то меня берет за шиворот и поднимает. И как щенка в воздухе трясет.
- Засранец, - говорит, - ты что, подыхаешь спьяну? Молодой, а уже говно?
И… трясет. А у меня ноги не разгибаются. Он всунул мне в рот бутылку. Потом задрал ее. Я стал захлебываться. Глотнул, наверное, коньяка. Запах чувствую, а на  вкус - вода. Пьяный верзила  начал по-своему меня спасать. Положил на живот и давай лупить по всему телу кулаками. Больно было так, что я взвыл. Потом поставил на ноги,  заставил еще глотнуть из бутылки. Это был  точно – коньяк. 
- Где живешь? - спрашивает. 
Потащил. Открыла дверь мама. Перед ней мужик, шапка набекрень, расстегнутый, из кармана торчит бутылка. Громко, на весь подъезд  начал ее воспитывать, ее - настоящую интеллигентную женщину. Она у меня после того, как я, родившись, загубил ее артистическую карьеру, преподает в институте культуры. 
Между тем мой спаситель не унимается: «Если вы сами пьяницы, то хоть пожалейте пацана. Что из него вырастет при таких родителях? Я теперь буду ему как отец, и не дам погибнуть».
 Ну что еще мог сказать, почуяв благородный поступок, полупьяный человек?
Конечно, я хорошенько простыл. Да ладно, это бы обошлось, но утром мама позвонила классной руководительнице и доложила, что школа не уследила, как я связался с воровской компанией, стал пьянствовать, и пошел вниз по наклонной. Как на опыте по физике. Когда по доске скатывается тележка. Следовательно, и я качусь в тартарары.
В учительской все  схватились за головы. И бац! Я оказался в списке трудновоспитуемых подростков.
Со мной вели душеспасительные беседы в милиции. В основном спрашивали, не знаю ли я тех, кто своровал то - то, и  то-то, там-то и там-то. Потом я им стал неинтересен, и меня забыли до конца учебного года.
Но если честно, то конец истории вполне благополучный. После болезни я оказался в центре внимания всей школы. Встретили как героя.  Это без шуток. Дело в том, что  кто-то разнес слух, что я предводитель воровской шайки. Пацаны просили рассказать, а я, естественно, отмалчивался. И от этого всех разбирало любопытство. А девчонки стали строить мне глазки. Ксения придумала историю о хулиганах, напавших на нас, и готова была продолжать наши вечерние встречи. Но после того случая она мне разонравилась, да я теперь девчонок никогда не буду носить на руках. Это я решил твердо.

Начало лета

На безделье в каникулы я особенно не рассчитывал. Гимнастика не любит каникул. (У меня приличные заслуги в ней). Однако, лето есть лето! Но мои надежды  на отдых были лучшим образом испорчены. Однажды утром мама мне объявила, что я отправляюсь в военно-спортивный лагерь для правонарушителей.   
Потом притянула меня за голову и поцеловала. Все не по-человечески: то в лоб, то в нос. Что за мода целовать взрослых детей? Где логика?
Самое обидное  то, что я никогда не мечтал быть военным.  К тому же   в нашей гимнастической секции тренер прямо сказал, что все произошедшее со мной явная чепуха и недоразумение. Но это были пустые слова для мамы. Я должен был отслужить воинскую повинность.
Отвезли далеко за город, в бывший пионерский лагерь. И набралось нас с полсотни мальчишеских душ. Построили. Бравый командир лагеря, в малиновом берете, поздравил нас  с прибытием в истинно мужское общество. Пообещал, что за три недели мы перевоспитаемся и телом, и духом.
Нас переодели в камуфляжку. Вообще-то стало интересно. Командир взвода прямо сказал, что на гражданке остаются сифилитики, наркоманы и спидисты.  Мне понравилось последнее. Спидисты - как будто велосипедисты – мчащиеся к смерти. Конечно, мы потом язвили от всей души насчет  начальников.
А дальше - мрак.
 Вставай чуть свет.
-  Зачем?
- Так положено в армии.
Стройся - когда надо и не надо. 
- Так положено в армии.
 Стой у дурацкой тумбочки дневальным.
 - Так положено в армии.
Просто какой-то идиотизм.  После такой выучки поневоле в армию идти не захочешь.
Понравился только автомат. Держишь его в руках. Он тяжелый. Стоит нажать на курок - и кого-то не станет на земле. Прямо  ощущаешь, как холодок пробегает по спине.
В основном учились разбирать и собирать оружие.  Два раза стреляли по три патрона. Оказывается, с оружием может справиться и малолетка. Отдачи почти никакой. Только дернется после выстрела.
 Пацаны подобрались в основном хорошие. Многие так же нелепо попали в черные списки.  И смех и грех. Шурка из соседней школы определился в нашу команду как вор-рецидивист. А дело было так. Он проводил свою девчонку до дома и сам пошел восвояси. По пути догнал мужика, который нес на плечах тумбочку. Тот, гад, попросил помочь. Не успели пройти десять шагов, как подскочил милицейский «уазик», и загребли их в ментовку. Оказывается, этот хлюст где-то стащил мебель.  Пока шло разбирательство, Шурке припаяли кликуху – «вор-рецидивист».
Среди нас выделялся Стас. Он был на голову выше всех и вдвое толще. Но не от жира, а от силы. Мы вдвоем не могли свалить его руку.  Да это и неудивительно. Ведь Стас занимался штангой и еще чем-то. И был необыкновенно добрым увальнем.
Но и он попался. Стас никогда не выходил из себя.  Вот эти качества и сыграли с ним недобрую шутку. Ребята в школе поспорили, что разозлят Стаса. Один взял и ткнул ему ниже спины иголку. Стас отмахнулся от него, как от комара. Пацан отлетел в сторону и трахнулся об угол. Да так, что получил сотрясение мозга.
 Стаса судили настоящим судом. Но оправдали за несоставом преступления. Вот так классный парень попал к нам тоже.
Из всего взвода в двадцать человек были по-настоящему только три или четыре дебила, которых нужно воспитывать кнутом, настолько они гадкие и противные. Но мы им воли не давали. Это не дома за мамкиной юбкой. 
По большому счету, в лагере была тоска зеленая.  Я бы сбежал. Спас наш воспитатель Сашок.   Студент учительского института -  так он всегда называл академию. Честное слово, он был нашим.
У него к тому же неплохая биография для взрослого парня. На плечах наколка ВДВ. Побывал в Чечне. Затем - пара загадочных круглых шрамов на спине, правда - без выходов на груди. В него беспамятно влюбилась очень красивая повариха Люся. Мы все понимали чего она желает. А Сашок на нее ноль внимания. У него в городе своя невеста.  И это было здорово!
К тому же он был выдумщиком. Например, учил нас ловить руками рыбу. Нужно около кустов и коряг по воде  постучать палкой. Тогда крупная рыба заплывает в них поглубже и там затаивается. Затем необходимо очень осторожно дотронуться до рыбины и плавно вести рукой до головы. Потом резко просунуть пальцы под жабры и выкинуть добычу на берег. Теория простая, а вот ловил только Сашок. У нас не получалось. Как только я дотрагивался до рыбы, то рука невольно вздрагивала. Сразу перед моим носом бурун воды - и трофей посылает привет. Нужна нечеловеческая выдержка.
Интересно было вечером. Каждый день начальник лагеря боксировал с Сашком. Командир был выше ростом и тяжелее нашего воспитателя килограммов на тридцать. Но Сашок, как вьюн, крутился около противника, и ему мало доставалось. Нас смущал каждый раз конец встречи. Они бледнели, глаза суживались. И дрались так, что уже не чувствовали ударов. Входили в какой-то транс. Тогда командир второго взвода Олег Павлович, самый старый воспитатель, становился между противниками и резко командовал: «Брэк!» Бывшие противники, обнявшись и посмеиваясь, шли  умываться. Как будто не они только что были готовы разорвать друг друга.
Мы все заболели боксом. Оказалось, что только в первых боях голова кружится от ударов. Даже когда тебе врежут по-настоящему, становится только досадно, что проразинил удар. Вдобавок нам не разрешалось боксировать без шлема. Так что обошлось без синяков, не говоря уж о травмах. За месяц я прилично натаскался молотить кулаками противника и терпеть от него сдачу.
И еще мы пели. Сашок прилично играл на гитаре. Песни были военные. Так что хотелось подпевать. Оказывается, петь очень полезно для здоровья. Увеличивается грудная клетка, шире становятся плечи. А какому парню не хочется выглядеть мужественным? Поэтому и орали. У меня слух отличный, но вот голосом частенько давал петуха. Впрочем, и остальные мальчишки тоже.  Сашок говорит, что это мутация голоса. Через год, а может быть и раньше, будем говорить басом все, как один.

Тайна

 Однако вернусь к тому, с чего начал рассказывать. Всю дорогу с невеселыми мыслями тащился сначала туда, потом обратно из магазина. И первая за день удача: уже подходя к дому, неожиданно увидел Сашка. Обрадовался, аж сердце заколотилось. Я быстренько нагнал его и хлопнул по плечу. Сашок тоже удивился.
Говорит, что, мол, в такую жару даже собаку хозяин не выводит во двор. В общем, он сразу догадался, какая со мной приключилась невезуха.
Слово за слово, и Сашок признался, что тоже не в своей тарелке. Дома нелады. Девушка уехала на все лето к родственникам, и будет там поступать в институт. Скука, и не знает куда деваться от тоски душевной. Решил рвануть от всех подальше по реке на лодке с друганами. Сейчас подбирает команду. Я просто взмолился, чтобы он взял и меня с собой.
- А родители?
- Да могу, в конце концов, хоть раз быть самостоятельным. Ведь осталось несколько дней - и мне пятнадцать. Паспорт давно на руках. А вот таскаюсь с пакетом по всему городу, как дурак. Конечно, они не разрешат отправиться с тобой в путешествие. Сбегу!
- А потом?
-А потом что будет, то и будет.
- Нет. Так дело не пойдет. Родители будут переживать.  Кто-то дома должен знать, где ты находишься. И потом, ведь нужно подготовиться. И продукты, и фонарик, да у меня целый список, что должен каждый взять с собой. Сразу предупреждаю. Никаких мобильников. Природа и мы.
-  Договорились! Могу сказать только деду. Он меня понимает. Ты, Сашок, не волнуйся, беру все на себя.
Зашел в подъезд и как на крыльях пролетел все лестничные марши. Мама потом говорила, что я, мол, егоза, не сижу на месте. Добавила:  «Ешь побыстрее, и начнем заниматься делами».
Я поглядывал на деда и не замечал вкуса яичницы. О домашних делах, естественно, забыл начисто.
Пообедав, дед пошел подремать, но не тут-то было. Сегодня ему не придется прикрыть глаза. Я быстро убрал посуду со стола. Конечно, времени помыть ее уже не было.
Затем рассказал деду о плане побега, честно говоря, внутри души ощетинился. Был готов к любому тяжелому разговору, к любой нотации по поводу несерьезного и легкомысленного решения, не думаю вот о том, как переживут мой побег родители.  Но втайне надеялся, что дед действительно мудрый человек, хоть и советского режима.
Каждый нормальный дед должен быть мудрым, так распорядилась природа. Ведь как многие из нас живут? Не успел родиться - вот она и старость. Так опрометчиво и пробежала жизнь, когда некогда  задуматься о своих хороших и других поступках. Но есть один - единственный шанс. На старости лет предоставляется прекрасная возможность проанализировать и разобрать на лучики спектра  свой путь на земле. И оказывается, что многое можно было сделать намного лучше, а иных поступков надо стыдиться или гордиться – это как кому повезет. Значит, пришла мудрость. Тогда дед начинает настойчиво всем советовать, как жить. К сожалению, все остальные продолжают прожигать ее опрометчиво.  Итак, круг замкнулся, а впитать мудрость молодое поколение не торопится. «Се ля ви», - говорят по этому поводу легкомысленные французы.
  Короче говоря, готовился к худшей своей доле. Но твердо решил исполнить задуманное. К моему великому удивлению, дед даже не воодушевился.  Позевывая, он сказал прямо- таки философскую фразу: «Все когда-нибудь сбегают из дома. Я, например, первый раз сбежал со двора в десять лет, а тебе уже в полтора раза больше. Пора уж себя попробовать в настоящей жизни. И куда ты лыжи навострил?»
Я чуть рот не раскрыл от изумления. Такого фортеля я, честно скажу, от него не ожидал.

На свободу

Продолжу свою главную тему, как говорят у нас на уроке литературы.
Мы быстренько обо всем с дедом договорились. Оставалось самое неприятное. Ведь у меня практически не было денег для настоящих сборов и расходов в будущем путешествии.
 Поэтому я стал внимательно глядеть в то место, где у деда были когда-то глаза. Ведь у него брови, как у некоторых - усы. Вроде бы на его лице из-за этого и глаз нет,   а видел он меня как будто сквозь рентген. Говорит: «Денег дам, рассчитаешься с первой получки до копейки. Запомнишь уговор?» Я утвердительно мотнул головой.
- Составить договор или поверить тебе на слово?
Дед явно переборщил со своим недоверием. Я ему об этом прямо сказал: «Что я, недоросль какой-нибудь? Мое слово железное, это все друзья знают и в школе, и во дворе».
Начались хлопоты по всем позициям.  Мы с дедом уединялись каждый вечер и обсуждали детали.
Через неделю Сашок позвонил, спросил,  готов ли я.  Что я мог ему ответить, кроме подтверждения удариться в авантюру, как называл наше путешествие мой старейший и умный семейный друг.
Решили послезавтра двинуться. Время было подобрано пусть и случайно, но очень удачно. Отец еще не вернулся с вахты, а мама уехала куда-то читать лекции. Дед не в счет. Это свой - сообщник.
Короче говоря, утром к дому подкатила «газелька», и я со своим баулом залез в нее.
Ба, знакомые все лица! Шурка, Стас и еще пара пацанов из лагеря довольно ржали и хлопали меня по спине. Все перезнакомились. Еще был Левка из соседней школы и Вовка. Мы их в лагере звали Вовчик и Левчик, как Лещенко и Винокура. За руль взгромоздился дядя Миша. Компания подобралась отличная. С такими ребятами можно идти в разведку. 
И вот ветер пиратства дунул в лицо каждому из нас. Остался позади город с его тяготами жизни. Впереди приволье и раздолье, о котором мечтает каждый пацан, а мы это испытываем теперь наяву.    Начался обычный мужской треп, как у охотников или рыбаков. Каждый взахлеб рассказывал, как тяжело было удержать втайне подготовку к побегу: не рассказать своим друзьям, и особенно девчонкам – ведь сразу продадут. И уезжая - не попасться на глаза бабушкам, этим нештатным шпионам двора. А еще  копить деньги, и покупать походную амуницию. Да! Все натерпелись мук. Но все плохое когда-нибудь кончается. Наконец-то мы теперь вольные соколы, пусть хоть и ненадолго.
Мелькали километровые столбики, маленькие села, солнце взошло позади нас, и как будто подталкивало в неизведанное. Мы проехали, наверное, с часок. Затем спустились в пойму одного из притоков Волги. Дорога виляла между огромными осокорями, приближая нас к реке. Стало прохладно и сумрачно. Невольно охватило волнение. Все примолкли.
Дядя Миша остановил машину и повернулся к нам. Затем выдал фразу  по-маяковски:
- Кто тут временные? Слазь. Кончилось ваше время. Прошу расплатиться за доставленное удовольствие.
То ли в шутку, то ли всерьез. Сразу и не поймешь этих взрослых.
Только открыли дверцу «газели», как около нас кто-то выскочил и, треща ветками, ломанулся в чащу. 
Ничего себе начало! Дядя Миша сказал, что мы вспугнули хозяина наших уральских лесов – лося.
Шурка на всякий случай спросил: «А волков здесь много?»
- Не бойся, они тощих не едят.
Мы так и упали со смеху. Точно, Шурка был кощей кощеем.
Начали выгружаться. Реки не было видно. Кругом лишь чащоба.
Сашок успокоил. Говорит, что до реки с полкилометра, а там дикий пляж - для сбежавших.
- Так что на горб поклажу - и вперед, к счастью комариному, - добавил дядя Миша. Действительно, комаров было видимо-невидимо. Но и мы не простаки. Пофыркали из баллончиков друг на друга. Комары, тоскливо ноя, только дотрагивались до кожи и тут же улетали. Даже появилось злорадное чувство типа мести, что они летают вокруг нас несолоно хлебавши.
Сто потов сошло, пока добрались до реки. Зато просто ахнули, когда увидели песчаную косу, раскинувшуюся до середины реки. Туман чуть-чуть размывал очертания противоположного берега. Редко кричала какая-то птица. А рыбины гулко шлепались, по воде. Да! Кругом дикая и прекрасная природа. 
Сашок скомандовал: «Купаться и завтракать».
Нераздумывая, крича и улюлюкая, бросились в воду. Это было что-то! Вода сначала окатила нас холодом, а потом стало просто изумительно приятно.

Штурм реки


Мы с большим аппетитом позавтракали на  вольном воздухе. Потом закончили последнюю подготовку. Обе лодки загружены, с нетерпением ждем команды: «Отдать концы». Пятеро отличных пацанов во главе с руководителем бурлацкой ватаги оттолкнулись от берега и начали атаковать реку.  Мы махали веслами и весело распевали марш хоккеистов. Жаль, не додумались сочинить свой. Но, как говорится, все впереди, дорогу осилит плывущий.
Через полкилометра показалось первое препятствие. Реку перегородило упавшее, видимо весной, огромное дерево. Делать нечего. Опорожняем свои речные посудины и перетаскиваем всю амуницию  через бревно. Затем снова загружаемся и плывем, как оказалось,  до другого деревянного завала. И так несколько раз. Потом мы стали поумнее. Топором подрубали нетолстые деревья, затем на них залазили. И на счет: «Раз, два, три» дружно подпрыгивали и обрушивали дерево в воду. Затем расчищали русло и плыли дальше. А совсем тонкие деревца поднимали над водой, чтобы под ними проходили лодки.  Тяжелой каплей горечи стало печальное  известие от нашего капитана. Когда начали очередной раз перегружаться, Сашок сказал, что придется пронести весь груз метров  пятьсот, так как дальше шли сплошные заторы.
Сделали их бобры. По телевизору приятно смотреть, как эти трудолюбивые зверьки строят на реках плотины.  Но вот протащить приличный по длине участок реки пешим ходом всю амуницию - совсем не до шуток. Мы немного приутихли, но делать нечего. Взялся за гуж, так не пищи, что недюж. Все стали дружно проклинать эту речную  скотину.  Главное, что по берегу волоком лодки тащить нельзя. Они же современные, резиновые. Это в доисторический период их делали деревянными и возили по суше аки по воде. Вот и приходится все взваливать на спину и карабкаться сквозь колючие береговые кусты, делая челночные рейсы.
Когда, обессиленные, упали на берегу, то, честное слово, казалось, что все большеротые лягушки из соседнего озерца нагло улыбались и ехидничали, квакая нам в лицо. Сашок предложил развести костер и приготовить обед. Мы дружно дали ему понять, что нам и без костра тепло, а колбасу с хлебом питательнее запивать родниковой водой. Их  здесь по берегам истекает больше десятка. Так и сделали. Поели и завалились на теплом песке позагорать.
Вечером прибыли на первую стоянку. Здесь Сашок был неумолим. Резко пресек наше нытье о дневной невероятной усталости. Команда: «Забыть сопли дома - и вперед!» Одни разгружали лодки, другие, это (Левка с Шуркой) пошли за дровами. Вскоре  работу закончили, а их нет и  нет. Начали искать. Совсем недалеко первым обнаружили Левку. Он прижался лбом к дереву и обхватил голову руками, а из глаз катились слезы. Мы сразу догадались, что их  кто-то отвалтузил.
Но не тут-то было. Они, как у Гоголя в «Ревизоре», «повторили» действия унтерофицерской вдовы - сами себя высекли. А дело получилось так. Начали мальчишки собирать сушняк.  Шурка заметил, как из норки вылетают осы. Он подумал, что осы те же пчелы.  Поэтому, не долго думая, засунул в нору палку и расковырял землю. Действительно, показались соты с медом. Левка тоже не промах, моментально схватил кусок медового  воска и приготовился его обсасывать. Но, как говорится, по усам потекло, а в рот не успело попасть.
Потом они рассказывали, что ос было не меньше тысячи. Пока они расправлялись с Левкой, Шурка дал стрекоча. Мы его потом с полчаса звали на ужин. И только когда ветер с вкусными запахами от костра подул в его сторону, наш попутчик вышел на  огонек. Тоже покусанный, но по-божески - немного.
А с Левкой стало плохо. Он готовился упасть в обморок и потерять сознание. Сашок быстро набрал сырой глины, сделал из нее лепешки и положил на все  места Левкиной шкуры, продырявленные осами. Практически на всю голову и половину спины. Дал попить воды из фляжки, но по запаху это была водка. Левка закашлялся, но к утру выздоровел.
Ночь прошла, как пишут в военных донесениях, спокойно, без дальнейших происшествий. А утром мы начали сполна испивать счастье сплава. Один из нас тихонько, как гондольер из Венеции, тыкал шестом в дно, а остальные лежа блаженствовали, разморившись на утреннем солнышке. Завалы целый час отсутствовали. Мы все, как один, повеселели, кроме двоих, понятно кого.
Когда живешь в городе, то запахов не ощущаешь. Поэтому нужно непременно удрать из дома, чтобы отчаянно спорить, чем пахнет окружающая среда. То клубникой, то травами, даже мятой иногда тянуло с берега, а однажды и грибами.
День прошел незаметно. К вечеру пристали к замечательной песчаной косе. Было в этом месте очень красиво. Мы не художники, но если конфета вкусная, то это можно определить и без достаточных знаний. Впереди был огромный как бы омут. По бокам высоченные деревья лениво помахивали верхушками. И вдруг среди этого волшебства подпрыгнула огромная рыбина и выстрелом шлепнула по воде. Такого и в кино никогда никто из нас не видел.
Мы с гиканьем бросились купаться. Оказалось, что глубина была вполне приличная. Конечно,  полезли на деревья, чтобы с них нырять в воду. Но командир быстро охладил наш обезьяний пыл. Он категорически запретил прыгать в неизвестный и неизученный водоем. И оказался, как всегда, прав. Когда стали плавать, то наткнулись на вкосую срубленные толстые ветки, чуть прикрытые водой. Видимо, зимой, когда река не полноводная, здесь на льду рубили ивняк. И если бы не послушали Сашка, то обязательно кто-то из нас изобразил бы  шашлык на ивовом шампуре. Природа друг человека, но уши-то не развешивай, а то можно расстаться с ней навсегда. 
Старшой  предложил ужин на выбор: уху или жаренную на костре рыбу.  Все разулыбались. Он, конечно, шутит. Но поступила команда: «Кто за мной?» Добровольцем оказался один я. Мы отшагали в сторону от берега метров триста. И сходу вышли из кустарника к озеру. Оно явно высыхало. По краям было илистое каменистое дно. И только в середине немного воды, поросшей осокой. Сашок закружил по берегу, потом нырнул в кусты и достал две корзины без дна. Говорит, что это накрывашки. Я, конечно, ничего не понял, только спросил, откуда он знает, что они здесь есть.
- Инстинкт рыбацкий указал мне на них, - ответил, засмеявшись.
И началась удивительная рыбалка. Мы бросали метра на два от себя корзины, так, чтобы они вертикально падали на воду.  Если в них оказывалась рыба, то она билась о стенки «накрывашки». Тогда спокойно подходишь и ловишь ее руками.  За полчаса набрали, наверное, целое ведро карасей, щучек и разной белой рыбы. Я вошел в рыбацкий азарт, но командир сказал, что улова вполне хватит на всех, а лишняя рыба нам не нужна.. Снова куда-то засунул орудия лова, и мы потянулись к лагерю.
А там ребята валялись на песке от хохота. Когда все поняли, что Сашок не шутит, то догадались подготовить костер. За сушняком отправились Стас и Вовка. Через несколько минут наш невозмутимый Стас отколол клоунский номер, которого, конечно, никто от него не ожидал. Подошел к берегу и громко крикнул: «Шурка, Левка, бегите скорей сюда, я разворочал нору с осами, здесь меда завались». Пацаны, как хватанули через реку - и в кусты, только пятки засверкали. Залетели в заросли крапивы, а были в одних плавках. 
Мы с жалостью глядели на опухшие животы и остальные члены ребят. За что мальчишкам еще одно такое господнее наказание? Наверное, за глупость, ответил я сам себе.
А дальше был пир горой. Все дружно взялись за дело. Кто рыбу чистил, кто костер поддерживал. Зашумел котелок с родниковой водой. Неожиданно стала проявляться сначала в запахах, а потом заблестела капельками жира и сама наваристая уха. Сашок  позвонил по мобильнику дяде Мише и попросил его  поторопиться, иначе станет поздно, уха будет выкушана до блеска котелка. Но «газелька» уже поворачивала к нам в гости, и через несколько минут занавес обжорства открылся. Капитан плеснул в котелок немного водки, так - говорит,  варево будет вкуснее.
Уха была мировой! Такой, наверное, в жизни больше не будет. В  одном из сел Сашок откопал настоящий, выпеченный ручным способом, хлеб. Он пах дрожжевым тестом, был очень мягким и с тонкой хрустящей корочкой. И все это вместе с зеленым лучком, огурчиками и прочей салатной живностью, было неописуемо съедобно.
Потом, подкрепившись  из фляжки,  взрослые разговорились, а  мы нанизывали на прутики рыбок, на выбор. Кто - карася, кто - окуня, кто - голавлика и так далее. Натирали их кашицей из мелко раздавленных листьев щавеля, соли и перчика, затем жарили на тлеющих угольках. Об этом нельзя рассказать, надо пережить и прочувствовать, что творилось во рту и во всем, незнакомом с настоящей пищей, молодом теле. Это была настоящая природная жизнь. Поэтому стоит к старости поселиться в деревне и иметь в ней маленький домик.
Между тем разговоры Сашка и Михал Михалыча заставляли прислушиваться. Оказывается, они вместе служили срочную в Чечне. Помянули командира и выпили за здоровье  еще двух своих друзей, оставшихся калеками на всю жизнь. Шурка пристал к Сашку, чтобы он рассказал какой-нибудь военный эпизод.   Но его опередил дядя Миша.
- Желаете, я вам расскажу, как Сашок спас нам жизнь? - начал он. – Мы были в разведке. Обошли обозначенный квадрат и уже более спокойно возвращались назад. Вот эта расслабленность нас чуть не погубила. Правило разведчиков мы не нарушили – возвращаться надо обязательно другой дорогой, по которой прошли, так как на том пути могла быть уже засада. Но сам обратный путь казался уже менее опасным.  Вдруг как из под земли появились три чеченца. И автомат прямо в грудь Сашку. Спрашивают пароль. Он говорит, что не знает. Чеченец спрашивает: «Федерал?» Сашок отвечает по татарски: «Нет, татарин». А мы были тогда похожи на чеченцев. Такие же обросшие и с платками на головах. Чеченец спрашивает: «Из какого отряда?» «Мансуровские», - ответил он. Отпустили. Вот тогда начали подрагивать коленки. Ведь могли нас  одной очередью всех положить. Спрашиваем Сашка,  откуда он знает татарский язык?
- А я и не знаю, - отвечает. - Так несколько слов.
-А отряд?
- Да первое, что на ум пришло, и назвал. Вроде был такой командир у них.
 Вот так, рядом с героем живешь и думаешь, что это такой же серый, как сам, а потом человек раскрывается перед тобой в новом, замечательном качестве.
Дядя Миша  на ночь глядя уехал по делам, а мы стали предаваться мечтам. Я полеживал на спине и смотрел в небо. Ясно чувствовал сквозь звезды черную неопознанную материю, которая была пока на кончике пера у ученых. Они доказали, что мир состоит не только из атомов и ядерных частиц, но и из другой, совсем не атомной субстанции. Она охватывает всю Вселенную и тяжелее всех галактик, вместе взятых, в десять раз. Без нее ни звезды, ни планеты  бы не удержались на своем пути и разлетелись в мировое пространство, а эта материя своей гравитацией и удерживает их на господнем, как говорят монахи, пути.
Ночь становилась все темнее, материя мягко охватывала нас, и со спокойной совестью можно было засыпать замертво от усталости и сытости.

Проводные воры

Сон мог бы стать непробудным, если бы не наш герой Левка. Ему всегда нужно обязательно вляпаться в какую-нибудь историю даже в полнолуние.
Что его потянуло в туалет через кусты,  подальше от берега, до сих пор осталось загадкой. Возможно, природная стеснительность, он ведь интеллигент в пятом поколении, его предки были крепостными еще у великого ученого Ломоносова. Или природная глупость.  В общем, вскрытие в морге бы показало, но спать по его милости не пришлось.
Чувствую, кто-то меня будит. Сашок говорит: «По Левкиной информации, воры срезают провода на электролинии. Они алюминиевые, видимо, хотят сдать в скупку. Считаю, надо помешать. Короче, сначала разведка, а потом решим, что делать». 
Мы тихонько вылезли на береговую кручу, прошли через кусты. И вот они, голубчики, как на ладони. Справа от нас стоит «жигуленок», а вдалеке кто-то возится на столбах. Информация подтвердилась, аж стало досадно, что не мне привалило такое счастье, выследить ворюг.
Сашок сразу стал каким-то другим. Жестко стал отдавать приказы: «Левка, к лодкам охранять, без возражений, ты свое дело сделал. Стас, Вовка и Сергей, к машине. Если кто-то там сидит, не подходить, возможно, он вооружен. Если никого нет, то открыть капот и выдернуть свечные провода из трамблера. И немедленно, слышите, немедленно отойти от машины. Шурка встречает милицию вон там за поворотом и ведет их ко мне. Я выдвигаюсь к этим «электромонтерам». По местам».
Мы втроем обошли подальше автомобиль и стали тихонько подкрадываться.  Стас впереди, мы за ним. Стас тихонько открыл дверцу. Вдруг слышим голос: «Вы чо так быстро, мало срезали, наверное?»
Стас не растерялся и шепчет: «Спокойно, милиция. Выходи по одному, и на землю, без фокусов». Из кабины показался небольшой мужичок и послушно лег лицом вниз. Стас вытащил из кармана скотч, связал ему  руки. Вовка посоветовал связать и ноги.
Мужик спрашивает: «Бить будете?»
- Пока подождем, убьем после, - ответил Стас.
- А прошлый раз сразу били, но я не виноват, мне заплатили и попросили подвезти и прошлый раз, и сейчас».
- Если он не замолчит, я его прикончу, - сказал Стас.
Я спросил, откуда у него скотч. Стас ответил, что и сам не знает. Так в карманах всякая дрянь.
- Вот смотри, и ножик завалялся.
И он показал нам небольшой перочинный нож.
Вдруг мужик жалобно захлюпал: «Ребята, не убивайте, гад буду, последний раз соблазнили». Он, наверное, услышал слово «нож», а что к чему, со страху не понял.
И тут появился препротивный запах. Сразу стало понятно, от кого он исходил. Вовка предложил оттащить мужика подальше в кусты. Мы его волоком забросили подальше, а сами стали «разоружать» машину. Я открыл капот, первым делом вытащил центральный провод из трамблера, скрутил его и сунул в карман. Потом вытащил и все свечные провода. К нам подошли Шурка и дядя Миша. Милиции пока не было. Стас говорит, что все нормально. Водитель пошел  в сторону воров, а мы  отодвинулись подальше от тех кустов, где валялся этот вонючий недоумок.
Через некоторое время видим - идут наши, а впереди с бухтами проводов на шее тащатся два здоровенных верзилы. Они неловко присели у машины. Один попросил закурить. Дядя Миша сунул ему в рот сигарету и дал прикурить. Конечно, со связанными руками было неловко посасывать сигарету.
Дядя Миша говорит: «Ребята, притащите автолюбителя сюда, в кучу к остальным». Мы пошли в кусты, а мужик, оказывается,   сбежал, даже запах выветрился.
 Затем примчался милицейский «уазик». Старший лейтенант от души обрадовался. Вот, говорит, гады. Прошлый раз им дали условный срок. Не успокоились. Теперь получат на полную катушку, это точно. А того «зайца» мы знаем, утром возьмем, никуда не денется.

Паруса

Однако вернемся к путешествию. Запомнилась особая деревня, мимо которой пришлось проплывать. Она раскинулась по берегу в одну улицу на пять с лишним километров. Сразу вспомнился артист-юморист Михаил Евдокимов с его рассказом о деревенском богатыре с красной мордой.
Потом  плыли без приключений, если не считать неожиданного купания Стаса с Левкой. Однажды речка вдруг как-то сразу превратилась в залив, а потом в огромное озеро. Это было водохранилище. Как рассказывал Сашок, столько воды необходимо, чтобы ликвидировать недостаток влаги в недрах. Здесь добывают нефть. Вот эти образующиеся пустоты после откачки углеводородов заполняют водой. Кроме того, вода подпирает нефть снизу и она, как паста из тюбика, вылезает наружу по скважинам.
Стас, увидев столько воды, встал и в изумлении раскинул руки, как толстый Христос. Ветер был попутный, и мы стали плыть благодаря Стасовой широкой спине. Рядом решил встать и Левка. Лодка под ними скользнула в сторону, и оба «христосика» шлепнулись в холодную утреннюю воду.  Да это пустяки, ведь лето было у каждого из нас на носу.
Потом мы придумали такую штуку. В дырки для весел вставили жерди, вверху их связали между собой, а на них привязали брезент, на котором мы обедаем. Получился парус. Сверху привязали капроновый шнур, подняли примитивное сооружение. Оно наполнилось ветром и потащило по волнам наш примитивный корабль, похожий на древнюю ладью. Я впервые в жизни испытал неописуемое удовольствие мчаться под парусом. Остальные мальчишки были тоже в восторге.
Поочередно до самого вечера осваивали моряцкую науку.
Сашок предложил наловить рыбы. Мы переглянулись. Берег был чистым, без коряг и больших зарослей. Значит, сидеть и томиться с удочками, не зная, будет ли что клевать. Однако  командир вырубил талину, привязал к ней леску, а на конец - небольшую блесну. Забросил снасть в воду и, не спеша, пошел вдоль берега. Тут же поклевка. Попался щуренок сантиметров на двадцать, потом еще один.  И начал он их цеплять всем на зависть. Конечно, мы взмолились. Ведь каждый захотел испытать такую халявную рыбалку. Короче говоря, всей толпой наловили приличное количество и снова были с ухой. А потом от всей души поджаривались на солнце.
Вечером побродили по улицам, расположенного на берегу, города. Он был настоящим старинным провинциальным.  В его исторической части проглядывается Гоголь со своими «сорочинскими ярмарками». Старинные строения, маленькая игрушечная церквушка приближали нас к восемнадцатому веку. Поразил элеватор. Огромный десятиэтажный склад хранил десятки тысяч тонн зерна. Он возвышался над городом как православный храм модернового вида.

Бой

Прошел еще один  день. А вот на третий подтвердилась в полной мере пословица, что бог любит троицу. Мы проплыли еще километров пятнадцать и остановились на обед  в чистом и глубоком,  заливе. На берегу была большая поляна среди пойменного леса с густой и мягкой травой. Сразу захотелось поваляться на мягком ковре, понюхать ароматный воздух.
  Мы, честно сказать, обленились, да и Сашок как-то вяло командовал, чтобы развели костер для очередного горячего питания. Ничто не предвещало беды.
Не успели разнежиться, как из леса со стороны горы  вышли три амбала. Я понял, что они приехали на автомобиле, так как вдоль горы недалеко от реки бежала грунтовая лесная дорога. Большими были двое, а один маленький. Я в нем сразу узнал одного из воров, которые срезали провода, - того, который удрал тогда в кусты.
У одного, зверского вида и пьяного отморозка, было в руках ружье. Он немедленно выстрелил. Над нами с визгом пролетела или дробь, или картечь. Честно говорю, стало страшно. В нескольких десятках сантиметров над каждым с воем пролетела смерть. Если  этот негодяй взял чуть пониже, то в наших головах  бы погулял сквозняк.
Мы много раз смотрели фильмы о войне, где рвались снаряды и свистели пули. Конечно, было жалко наших солдат, но до души  не доходило. А вот сейчас  почувствовали  дыхание настоящей смерти.
От неожиданности все растерялись. А тот, что с ружьем, стал нам читать нотацию. Говорит, что рано обрадовались и наша жизнь теперь висит на волоске,  который он сейчас по одному начнет обрывать. За братана, которого мы сдали ментам, он заставит нас сначала побегать на карачках (это, наверное, на четвереньках), как сучат. Снова выстрелил, еще ниже. Все поняли, что придурок не шутит.
Первыми опомнились Сашок и Левка. Схватив топорик, Левка нырнул в кусты. Мы подумали, что он струсил. Но это не так. Забегая вперед, скажу, что все действовали достойно и никто не запятнал себя паникой.
  Командир сбросил рубашку, как будто запутавшись в ней, достал из кармашка телефон и кому-то быстро сказал несколько слов. Бандиты этот трюк не заметили.
А потом, как-то унизительно согнувшись, пошел к толпе хулиганов. Обернулся и резко приказал нам не высовываться - он сам разберется. Продолжал идти и приговаривал: «Ребята, кончай разборку. У меня есть водка.  Давайте по рюмахе хлопнем и побазарим как мужики, не стоит пацанву пугать».
- Ты зубы нам не раздвигай. Я тоже бывший вэдэвэшник (это он, наверное, увидел наколку у Сашка на плече).  Такие падлы среди нас не водились.
- Значит, мы кореша.  Ты где служил?
- Я-то служил в Чечне, а где ты (тут он загнул непечатным словом) - я и знать не хочу.
Сашок, нам показалось, отчаянно был напуган. Еще сильнее пригнулся – и, чуть помахивая обеими руками, как бы показывая мирность своих намерений, сделал еще несколько шагов в сторону главного «руженосца».
В это время верзила переломил ружье и стал вставлять новые патроны. Вдруг Сашок резко оттолкнулся и в два прыжка оказался с ними рядом. Он со страшной силой ударил державшего оружие по колену. Бандит подломился, а Сашок вырвал у него ружье, бросил к нам и крикнул: «Серега, в воду его!»
Я как под гипнозом выскочил из лодки, схватил ружье и забросил в залив. Оглянулся, а в спине у Сашка уже торчал нож. Как-то кособоко он вошел по самую рукоятку. Как потом оказалось, нож вогнал тот самый недомерок. Я рванулся к Сашку. Видно было, что у него отказала левая рука, и он вяло стал отбиваться от бандитов только правой, стоя к ним боком.
Слышу, за мной бегут наши пацаны. Один бандит наседал на Сашка, а второй оскалился и бросился мне  навстречу. Наверное, впервые в жизни помогла гимнастика. Не добегая пару шагов, я подпрыгнул врагу навстречу и вытянулся в шпагат. Удар ногой был такой, что голова мужика закинулась назад, а я сходу изо всех сил ударил его в живот. Он шмякнулся на спину и заорал благим матом. Я оглянулся. Пацаны преследовали третьего, который быстро бежал  к горе. Я понял, что там у них автомобиль.  И тут из кустов ему наперерез выскочил Левка. Мужик бежал, оглядываясь, и не заметил его. Левка нырнул ему под ноги, и мужик проехал мордой по траве. Левка упал на преступника и страшно заорал: «Убью, лежать!» А вот когда он ударил обухом его по голове, я не видел, но подонок сразу притих. 
Моя задача теперь была одна - спасать Сашка. Но тут с противоположной стороны уже бежал дядя Миша. Он с ходу ударил пинком в бок главного бандита, тот, согнувшись, упал.
Дальше, честно говоря, мне не хочется описывать события.  В общем, когда мы собирали вещи и грузились в «газель», то все трое, окровавленные, лежали рядком без движения. И все стонали. Но громче всех тот, с ружьем. Его больше всех «обрабатывал» дядя Миша.  На это было страшно смотреть, пробегая мимо с вещами к «газели».
Левка и здесь сумел отличиться. Он лезвием топорика прочертил на их «жигулях» глубокие борозды по капоту,  боковым дверям и крыше. Я его потом спросил, почему он не ударил по колесам и стеклам.
- Понимаешь, я сразу догадался, что у них в кустах автомобиль. Поэтому хотел поколоть лобовое стекло и фары, чтобы отвлечь внимание на себя. Я же хорошо бегаю, меня никто не догонит. Теперь же им нужно живыми  доехать до больницы. А если не доедут, то нам всем будет тюремная  «хана».
Вот, оказывается, какие мозги у этого парня.
Дядя Миша сел за руль, Сашок, морщась, залез на полуспущенные лодки и завалился на здоровый бок. Так, с ножом в спине, и поехал. Они решили его не вынимать. Финка скользнула по ребру и  внутрь груди не зашла. Чтобы не текла  кровь, сделали перевязку бинтами из аптечки, но все они быстро промокли.
Мы со Стасом залезли на передние сиденья. Стас сел около дверцы и застегнул ремень безопасности, а я в середину. Боже мой, какая глупость: в случае аварии я тут же, как торпеда, выбиваю башкой переднее стекло и лечу навстречу своей неминуемой смерти, а они оба спасутся. Кто же придумал такой идиотский закон?
Но дело не в этом. Сидя рядом с дядей Мишей, можно было поговорить с ним.  Первым делом мне хотелось узнать одну очень серьезную вещь. Нас всех мучил вопрос: почему так жестоко наш, по-существу, спаситель, добивал этих подонков?
- Понимаешь, Сергей, это была не драка, где соблюдаются кое-какие кодексы чести, - был бой с настоящими врагами. Здесь - или мы их закопаем, или они нас.  Представь себе, что бы с вами было, если бы мы вместе их не завалили. Вы бы там лежали и, возможно, даже не стонали.  Ты меня, надеюсь, понял?
- Но можно бы было их связать и сдать в милицию.
- Так, а из-за чего вы пострадали? Милиция освободила тех воров, которые срезали провода, так на кого надеяться? Но главное  в другом. Эти нелюди почувствовали себя хозяевами земли. Им все нипочем: ни милиция, ни  тюремная зона. Они стали отморозками, которым море по колено. Ручаюсь, так они нагло себя вели  и в своем селе. Их все боялись. А теперь года два полечатся. За это время, надеюсь, поумнеют.
Где лежит истина, я не знаю, но мы удовлетворились такой сатисфакцией, как говорят дуэлянты, ее изложения. Однако лично для себя я сделал другой вывод. Пусть меня и закопают, но так бить человека, как это делал дядя Миша, я никогда не буду.

Освоение деревни
 
Оказывается, ехали к фермеру - знакомому водителя. Буквально через полчаса прибыли в большой двор, и хозяин, предупрежденный по телефону, уже все приготовил. Нас ждали доктор и медсестра.
 Саму операцию я не видел. Сашок вышел из комнаты бледный, но веселый и чуть-чуть пьяненький. Говорит, что через недельку все заживет как на собаке. У нас от сердца отлегло. Но тяжелый осадок остался, наверное, на всю жизнь.
Мы подписали медицинский протокол, в котором были сказаны истинные причины попадания и удаления холодного оружия из тела Сашка. Это на случай, если бандиты обратятся в милицию. У нас будет прекрасное алиби.
Затем началась новая жизнь, предложенная дядей Мишей.
Дело  было простое. Надо построить помещение коровника на усадьбе фермера, пока Сашок не войдет в нормальную мужскую силу.
 У меня мелькнула мысль, что все наше путешествие и было задумано, чтобы мы попали на плантацию. Только из-за травмы Сашка это случилось быстрее, чем ими было задумано. Однако сомнения рассеялись, когда нам предложили довольно приличную оплату за будущий тяжкий труд. А явиться домой с повинной головой, но с собственными деньгами в карманах – это был другой поворот в нашей будущей жизни.
На следующий день мы превратились в разнорабочих.  Первым делом нужно было уложить фундаментные блоки. Оказалось, что это интересное и нетрудное занятие. Кран поднимал бетонный кирпич-блок весом, наверное, целую тонну,  и он вдруг становился легким как пушинка. Блок можно как угодно  поворачивать, хоть одним пальцем. И, прицелившись, точно положить на уготованное ему место. От такого занятия все мы повеселели.  Настроения прибавилось и от настоящего домашнего обеда. Тетя Даша, жена хозяина, поставила на стол кастрюлю с дымящимся борщом, а рядом лежали зеленый лучок, редиска, малосольные огурчики.
Короче говоря, у нас глаза разбежались в разные стороны, а слюна, как у павловской собаки, подчинилась рефлексам, и мы только успевали ее сглатывать. После полдничания, оказывается, положен часовой отдых с дремотой. Теперь-то я понял кайф моего деда, когда он после обеда похрапывал.
Вечером пошли в местный клуб на дискотеку. К нам подошла очень красивая девушка. Ее звали Леной. Она была чуть постарше нас и жила у фермера в соседях. Так что мы «шабры» - так называют по-старинному соседей в деревнях. Короче, все закончилось на высокой приятной волне.
На следующий день  настроение сменилось  на противоположное. Надо было готовить раствор для кладки кирпича и подносить этот самый кирпич к будущей стене коровника. К вечеру так устали, что любая тренировка в секции гимнастики показалась детской забавой.  Поэтому было не до гулянок. Лена пришла нас звать в кино, а у каждого оказалась причина благоразумно отказаться.  Еще солнце не ушло за горизонт, как мы уснули богатырским сном.
За ночь тело отдохнуло, но каждая жилочка болела невыносимо. Было даже страшно подумать, что придется носить кирпичи. Однако уже через полчасика мы играючи делали эту адски тяжелую работу. На следующий  день тело уже не болело. Мы втянулись в дело, как сказал дядя Миша. Стены росли прямо на глазах. Это его  заслуга. Водитель оказался классным каменщиком. Не проверяя вертикальность кладки, он тремя верными движениями загонял каждый камень на свое место. Мы едва успевали месить раствор и подносить кирпичи. Вечером, хохоча и дурачась, отмывались в речке, протекавшей в конце огорода за домом. Каждый стремился показать свою удаль перед Леночкой, которая, как настоящий друг, поддержала нас, бултыхаясь в прохладной воде.  Все вместе пошли ужинать. Потом Лена позвала нас на школьный стадион играть в волейбол. Никто не отказался. С такой красавицей – да хоть на край света!
Оказалось, что в селе это самая любимая игра молодежи. Две команды играли, а еще две ждали своей очереди. Игра шла навылет, поэтому каждый сет был только десятиочковым, то есть укороченным.
Горько признаться, но я, да еще один местный верзила, играли хуже всех. Лена умирала над нами от смеха. Она специально гасила мячи на нас, и мы с ним поочередно оказывались в дураках.
Попозорившись с часок, я плюнул на это дело и пошел размяться на перекладине.  Попробовал махи, спортивный снаряд был прочно забетонирован в землю и не раскачивался. Незаметно я прошел уже почти всю свою обязательную программу. Кстати отметить, что любые движения давались намного легче, чем  в городском спортзале. Видимо, плавание по реке и работа на стройке прибавили силенок.
Неожиданно почувствовал какую-то тишину. Оказывается, все бросили играть и смотрели на мои пируэты на перекладине. Мне стало вроде бы стыдновато, но и приятно одновременно. Я сделал соскок сальто. Все мне зааплодировали, как настоящему артисту. Лена смотрела на меня с искренним восхищением.

Клещастые сверчки

Подошли местные ребята и предложили пойти ловить руками раков. Предложение было неожиданным, мы и не знали, что раков можно так легко ловить. И толпа пошла к реке.
Вовка, оказывается, все знал про раков. Он спросил: «У вас село казацкое?»  И начал всех просвещать.
- Настоящие казаки не любят раков, - начал он свою побасенку. - Они их просто презирают и ненавидят. Это водяные сверчки, думают старики. И еще говорят, что рак - враг рыбьей икры. Ведь он все ест, что попадется на пути. Значит, мало рыбы выводится – икра-то съедена. А раз рыбы мало, то населению категорически запрещается рыбачить, как в старину, бреднями и сетями. Конечно, после этого любому казаку рак поперек горла становится. 
Я что-то подобное слышал из бесед деда со своими друганами, но никогда не думал, что эти знания будут востребованы, поэтому пропустил их мимо ушей. Да и сейчас  от этого рассказа было не холодно и не жарко. Мы собирались наловить этих водяных сверчков и поджарить на костре за милую душу.
Сельские ребята рассказали о технологии отлова клещастых. Рак может так тяпнуть раззяву, что порежет палец. А потом ходи и посасывай его, пока он перестанет ныть. Если нашел нору, то лезь в неё, а пальцы держи по потолку, тогда добыча ткнется в ладонь, а ты его хвать сверху и вытаскивай голубчика на свет божий. Так можно и крысу водяную пугнуть или прижать налима.
Когда воздуха не хватает, надо нору заткнуть ногой и вынырнуть. Набрать воздуха для очередной битвы или позвать пацанов на помощь. В это неблагополучное время он клешнями  может прищемить палец. Поэтому нельзя пугаться и  дергать назад ногу. Рак будет держать ее колючками, которые на конце клешней.  Надо подождать, он поумнеет: помнет, помнет и отпустит.
Налим, тот совсем не кусается, но вытащить его еще труднее. Надо руку засунуть глубоко в нору и вести ее по рыбе. Потом залезть под жабры и осторожно выволакивать налима из норы. Он же скользкий, одно мгновение растерянности - и поминай как звали.
Наконец началось испытание нашей воли и смелости. В нору лезть попервоначалу было страшновато. Неизвестно, кто там сидит и готовится укусить. Однако довольно быстро мы все освоили нехитрую науку вытаскивать этих голубчиков.  И наловили целое большое  ведро великолепного деликатеса.
Через несколько минут на песчаной косе горел, сверкая разноцветным пламенем, костер. Около него приспособили припасенное заранее закопченное ведро с водой  и начали чистить раков. Да, да, именно чистить, только не так, как рыбу. На хвосте мы надламывали средний плавник, затем вытягивали из раков кишку вместе с желудком. Эта операция позволяла в дальнейшем есть самую аппетитную часть клещастого – шейку, не опасаясь, что съешь и внутренности. Но на этом трапеза не кончалась. Надо было поднять панцирь и большим пальцем взять на ноготь желтый жир– это тоже очень вкусно. Напоследок  шло разламывание  клешней, раскусывание  и обсасывание ножек. Только в этом случае рак уже больше не представлял большой ценности. Примечательно, что отходов от такой объедаловки больше, чем было наловлено добычи.

И мы не лыком шиты

 Когда подались по домам, Лена шепнула, чтобы пришел на их сеновал. Говорит, есть разговор. Мы пришли домой на ночевку, еще раз с мальчишками искупались, и я подался к соседке. Лены не было, но на копне сена в сарае лежало одеяло. Прилег, стал ждать ее, и задремал от удовольствия и чудесных запахов свежего лугового разнотравья.
Потом почувствовал: по лицу бегает паучок. Я смахнул его, а Лена от всей души рассмеялась. Это она травинкой водила мне по щекам. Она прилегла рядом, и мы начали болтать всякую ерунду: о школе, о мальчишках и девчонках, которые играли с нами в волейбол. Лена спросила, какая из них мне больше всего по душе. Конечно, я, как истинный кавалер, сказал, что красивее ее на площадке не было. Если честно сказать, то это было чистой правдой. Лена была довольно рослой дивчиной, с большими глазами, волнистая челка еще сильнее подчеркивала их голубую глубину. А сама была стройной и, наверное, сильной. Я любовался, когда она в высоком прыжке гасила мяч через сетку.
Но, наконец, Лена перешла к самому главному, из-за чего и позвала меня в сарай.  Она придумала провести концерт со спортивным уклоном. Мое дело показать на сцене свою программу. Девчонки споют, а она прочитает стихотворения. Я подсказал, что Стас и Вовка вполне прилично поют. Лена аж захлопала в ладоши. Вот на этом наш «совет в Филях» закончился обоюдным согласием сторон.
Когда мы расставались, Лена сказала: «Хороший ты парень, Сережа. Не лез лапать и целоваться». Я даже немного растерялся и глупейшим образом спросил: «А что это надо было делать?» Лена закрыла мне глаза ладошкой, чмокнула в щеку и, рассмеявшись, убежала домой. Вот и пойми после этого женскую натуру, где им надо горячее, а где холодное.
Теперь мы с мальчишками с нетерпением ждали вечера. Собирались в клубе, и начиналась репетиция. Собственно, мне не надо было долго подстраиваться под их пол на  сцене. Я несколько раз прокрутил произвольную программу и ждал Лену, чтобы проводить ее до дома, а потом поболтать на сеновале. Лена окончательно осмелела. То прическу мне взлохматит, то чмокнет в нос или щеку. Мне было очень приятно, но сам я в такую же  атаку идти стеснялся.
Наконец наступил час икс. Утром Лена расклеила объявление о концерте. Начало в десять часов вечера. Дело в том, что в селе раньше показывать представление нельзя. Крестьяне должны загнать домашнюю скотину в сараи. Подоить коров, дать им зеленую подкормку, потом отделить сливки от молока. После этого пожалуйста - или на концерт,  или заваливайся спать.

Ревность и любовь

Концерт прошел просто замечательно. Возможно, это субъективное мнение, но больше всех аплодисментов сорвали те номера, где выступали Стас и Вовка. Стас пел даже Высоцкого, немного по-своему интерпретируя его песни. Получился у них и дуэт.
Когда всей гурьбой вышли на улицу, то ко мне подошел тот самый долговязый парень, наверное, лет двадцати.
- Тебе что, в городе девчонок не хватает? Короче, отстань от моей Ленки, иначе я за себя не ручаюсь.
Стоит передо мной руки в боки, отставил ногу. Слова цедит сквозь зубы. Я не знаю, была ли у меня большая любовь к Лене, но его наглость взбесила. Кроме того, Лена говорила мне, что у нее здесь нет парня, да и не будет. Она скоро уедет в Москву поступать в Щукинское училище. А когда станет знаменитой артисткой, тогда и подумает о парнях и замужестве.
Говорю ему: что у тебя лично может быть только частная корова, а не такая девчонка как Лена.
- А ну пошли за угол, - процедил верзила.
Меня окружили наши. Стас говорит, что позориться нельзя: « Если что, то все встанем за тебя». Левка подсказал: «Ты не лезь его бить по морде, он выше тебя на голову. Бей по печени и в солнечное сплетение. У него уже наметилось брюхо. Хорошо врежешь - он пополам сложится».  Шурка добавил: «Будь осторожен, он может взять на пинки».
Пока они говорили, я снял безрукавку. Что с этого бугая взять, вцепится и порвет. Да и кровью можно измазать, потом не отстираешь.
- Что, скис, городская мразь?
Ничего не стал отвечать и встал перед ним в боксерскую  стойку. Он сходу размахнулся, я сделал нырок - и кулак просвистел над головой. Враг великолепно подставил мне правый бок. Тут же сделал серию ударов ему по печени. Только сам одного  не рассчитал: не успел оторваться от противника, запоздало отскочил назад. Соперник повернулся обратно и вскользь, но здорово съездил мне по уху.. А дальше: смех сквозь слезы. Он хотел ударить меня ногой, но не достал. Я же поймал его за туфлю и потянул на себя. Мой бугай запрыгал как петух на одной ноге. Зрители засмеялись, а парня всего перекосило от злости и стыда.
Я резко поднял ему ногу и толкнул от себя. Верзила шмякнулся со всего маху на спину. Тут же вскочил и бросился на меня. Я не стал отступать, а наоборот, бросил себя ему навстречу, и со всей силы ударил головой в живот. Он согнулся, открыл рот и стал заваливаться на бок. Мне доставило большое удовольствие врезать  ему еще и по шее. На этом короткий поединок закончился полной победой города над деревней.
Лена взяла меня под руку и громко сказала в сторону поверженного противника: «Так тебе и надо, дурак». И мы пошли по улице. Я всей спиной ждал погони. Но сзади только шумели наши. Все обошлось миром.
Лена прошептала: «Пошли огородами». Никто не заметил, как мы увильнули от толпы. На берегу речки была узкая тропинка. По ней и добрались  до огорода, сели  на мостик, с которого берут для крестьянских нужд воду, и полощут белье. Сидя на нем, можно ногами достать до воды, и приятная прохлада разливается по всему телу. Молчим. Я, естественно, переживал моменты схватки, а Лена, склонив голову на плечо, искоса смотрела на меня, чему-то улыбалась.
Потом решили искупаться.  Разделись и бултыхнулись с мостика. Вода была замечательная и хорошо меня успокоила. Потом Лена вышла на берег.  Говорит: «Не надо одеваться, потом еще искупаемся, жарко. Давай полезем на сеновал». Мы пробежали огород и по лесенке мигом оказались на огромной копне сена.
В этот раз на одеяле была  еще и простынка.  Лена тихонько сказала: «Здесь темно, сбрось плавки, чтобы в сыром не лежать».
Было действительно темно, но силуэты угадывались. Лена тоже сбросила все с себя. И это было очень волнительно.
Мы еще помолчали, потом Лена говорит: «Сережка, а ведь ты герой. Да, да – настоящий. Этому парню все сходило с рук. Мальчишки его боятся и ненавидят. Он всех лупил. А вот теперь пришла и его очередь»
Теперь я окончательно понял: почему за нами не погнались сельские ребята, чтобы отомстить за позор, как я считал, их друга.
Лена прилегла на локоть, взъерошила мне волосы и прошептала: «Тоже отомщу».   Я ничего не понял. Тут Лена крепко поцеловала меня в губы.
Это было удивительно неожиданно, но приятно. А дальше я оказался не в своей тарелке.  Я считал, и сейчас уверен, чтобы этим заниматься надо сильно любить друг друга, а еще лучше – быть супругами. Но когда она прошептала: «Ты что, не хочешь стать настоящим взрослым?» Я сдался. И Лена повела меня во взрослю жизнь.
Потом я снова обнял Леночку и поцеловал. «Теперь мы должны пожениться?» - спросил я. А у самого все похолодело внутри. Ну, какой я жених!
Лена помолчала, потом говорит: «Спасибо тебе, Сереженька. Ты очень хороший парень. Давай лучше - искупаемся».
Я спустился по лесенке первый и смотрел чуть сбоку, как плавно, даже грациозно считала ножками ступеньки Леночка. У меня чуть сердце не остановилось от любви и замечательной картины, которую она представляла, - прямо с полотен Рубенса.
Я подал ей руку, и мы помчались по огороду к речке, как олимпийские атлеты - в чем мать родила, ничуть друг друга не стыдясь, и бухнулись в теплую воду.
Так раздурачились, что просто замерзли. Быстренько оделись и, не сговариваясь, зашли на летнюю кухню, которая была во дворе дома - чего-нибудь перекусить.
Здесь нас и застала мама Лены, которая вышла доить корову. Она посмотрела, как мы уплетаем молоко с горбушкой домашнего деревенского хлеба, улыбнулась и прошла мимо окошка. Боже мой, если бы она знала нашу ночь!
Наступила утренняя заря, и мы разошлись с Леной по своим местам ночевок. Я долго еще не мог уснуть, а когда  проснулся, солнце стояло в зените. Впрочем, было воскресенье, последний день пребывания нашего рабочего коллектива на деревенской почве.

Фиаско разочарования

Есть такая болезнь  ностальгия. Так вот, по-моему, ей заболели все наши ребята. Как говорится, в гостях хорошо, а дома лучше. Ну и пусть родители придумают какое-либо драконовское наказание. Но ведь не убьют, в конце концов.  Да и ловить приключения на свою голову нам порядком уже надоело. Итак, домой и никаких гвоздей, как писал поэт!
Сборы были недолги. Меня послали в магазин докупить провизии. Удивительное дело, но я чуть не вприпрыжку пошел в ранее проклятые мной торговые точки. Отоварившись, не спеша поплыл восвояси.  Уже подходя к дому, услышал за забором разговор Сашка. Он, наверное, докладывал своей невесте об окончании нашего речного затворничества. Но полученные от него сведения,  честно говоря, повергли меня в шок.
Передаю слова Сашка один в один. Он сказал: «Лера,  сегодня закончился мой контракт с родителями мальчишек. Я получил приличные деньги, да еще немного подработал на стройке. (Он последние дни нам здорово помогал. На нем все зажило без медицинских осложнений.)  Через недельку нас встретит Сочи.  Я по тебе здорово соскучился и очень сильно люблю».
Дальше подслушивать было неприлично, и я отвалил от забора. Меня стали мучить две  мысли. Первая – сказать парням или нет:  как нас облапошили родители. А вторая – предательство моего премудрого деда. Он все знал, а возможно, и организовал наш побег, конечно с благословения родителей.
Но этими событиями для расстройства моей нервной системы дело не закончилось. Перед самым отъездом нас пришли провожать местные девчата и парни. Среди них была и Лена. Она держала под руку того самого верзилу, которого я неплохо поколотил. Лена подошла ко мне, чмокнула в щеку и  на ухо тихонько прошептала, что это ее первый парень, но он задавака, и она ему отомстила. «Он на тебя зла не держит. Сказал, что ты стоящий пацан. Так, что и меня прости», - и отошла.
Ее монолог был совсем неубедительным. По-моему, это просто женская измена, и что из Лены дальше вырастет - неизвестно.
 Конечно, от такого перекоса в жизни я больше на самоубийство не пойду. Дураков больше нема, как говорят в Украине, но душа была окончательно измазана моральной грязью, возможно, и навсегда.

Эпилог

Домой я летел на крыльях ненависти. Меня, абсолютно совершеннолетнего гражданина, имевшего свой личный паспорт, обвели как лоха-несмышленыша! Стыдно вспомнить, что  мы, великовозрастные дураки, хвастались друг перед другом своими тайными шпионскими замашками, играли в секретность и скрытность, якобы все сделали тайно.  А они – родители, как господь Бог, свысока наблюдали за нашим мельтешением и втихую посмеивались над каждым мальчишечьим  шагом.
Душа жаждала мщения. В первую очередь надо расправиться с дедом. Он главный виновник моего несмываемого позора перед родней. Мама не в счет. Она  женщина, а на них обижаться нельзя.  За них, за их честь нужно стреляться или драться, что я успешно и доказал на практике.
Отец в дальней и долгой командировке. Возможно, поэтому не сумел их направить на путь истинный. Был бы он чаще дома, тогда и мне бы жилось около его плеча спокойнее и веселее.
Как я и ожидал, открыв дверь, повторилась картина «Возвращение блудного сына». Естественно, никто и не думал меня ругать. Мама, плача по давней привычке, расцеловала всего меня от глаз до ушей. И все приговаривала: «Исхудал как. Кощей ты мой бессмертный. Больше никуда от себя не отпущу. Ни на какие аферы не поддамся». И прочее, и прочее. Из ее слов я еще раз убедился в предательстве деда. 
На праздничном обеде дед неожиданно налил мне рюмку вина и произнес короткий тост: «За нас, мужчин». Как будто знал всю мою новейшею историю.
Когда бывший родной человек пристроил нос посопеть, а рот похрапеть, я не дал ему это сделать, а выложил всю правду-матку. Я тоже коротко сказал: «Ты, дед, самый настоящий предатель. Ты изначально раскрыл наш заговор. Ты в моих глазах потерял весь авторитет». 
- Давай разберемся по-порядку. У нас с тобой был не заговор, а уговор.  Заговор – это когда свергают власть - и начал мне толковать прописные истины, уходя от прямого объяснения своего предательства.
 - Был уговор на то, чтобы помочь тебе отправиться в путешествие. Согласен?
Пришлось мотнуть головой.
- Теперь о тайне побега. Ты, брат, большой эгоист, мягко говоря. Хоть на минуту подумал о том, что бы могло случиться с матерью, если бы ее сын неожиданно исчез? С другой стороны, мы ведь вам не мешали. Даже тогда, когда наш план полетел ко всем чертям. Временами хотелось все прекратить и вернуть вас по домам, особенно после встречи с бандитами. Но мы же этого не сделали. Все наши сомнения и родительские мучения ты обязан оценить, если, конечно, еще имеешь кое-что в голове.
Кроме того, я знаю, что у тебя было и незапланированное нами боевое  любовное приключение.  (При этих словах деда, я, наверное, покраснел, потому что мне стало неожиданно жарко.)  И если бы мы прекратили эксперимент,  - продолжал он -  ты многого в жизни не узнал бы.
Вот тебе весь мой сказ. Ты же прошел хорошую жизненную школу, притом прошел достойно. И я горжусь своим внуком. Стал настоящим мужчиной. Повзрослел. В конце концов, ты выпрыгнул из детских штанов.
Дед начал подремывать или притворяться, что готов уснуть. А мне пришлось крепко задуматься над его словами.
Как ни крути, но родной человек опять оказался прав.
Так закончилось мое детство, и наступила юность. А за это стоило пострадать и выстрадать настоящую взрослую жизнь.




Ведьмины круги
(рассказы)

Внук, дед и жизнь
У деда  в  жизни странный распорядок дня. После обеда он, видите ли, должен поспать часок-другой для восстановления своих старческих сил.  А меня в это время как  черт под ребро подталкивает. Так и хочется  деда подзавести.  Поэтому  задаю моему  другу  умные жизненные  вопросы.  Но он и слушать не хочет.
Тогда начинаю бесцеремонно трепать его за плечо.  Наконец,  пожилой человек  немного приходит в память и огненным  глазом косится на меня. Но сердится он понарошку.
- Дед, а, дед. Кончай, пожалуйста, храпеть, - говорю ему. - Потерпи немного, ведь каждый день - два часа ты не существуешь человеком. Лучше посоветуй, как хорошо прожить всю мою оставшуюся жизнь, чтобы было не больно в сердце за долгие  прожитые годы, как сказал писатель Николай Островский?
- Бегай и прыгай всю жизнь.
- Дед, ну хватит шутить, расскажи серьезно.
- А я и говорю серьезно, ты меня достал до самых печенок.
- Между прочим, печень у человека всего одна. И тебе, как  доктору  ветеринарных наук,  это хорошо известно.
- Ты про жизнь или про гусек человеческий спрашиваешь?
- Про жизнь мою разъединственную, как говорит наша бабушка.
- Бабушка умная, а вот внук  как комар. Зудит и зудит. Не дает подумать об этой самой жизни часок-другой.
- Дед, ты как двоечник - уходишь от прямого и умного вопроса.
- Вот представь себе, что жизнь как большая сковородка – одна на всех людей в мире и отдельно лично твоя.  Теперь что получается?  Ты, к примеру, родился, а твоя сковородка еще только начинает разогреваться. Лежишь себе младенцем, сосешь бесплатную соску  и радуешься приятному теплу.  Растешь и в ус не дуешь. А плита разогревается с каждым годом прожитой тобой жизни. Со временем  она раскаляется и лежать становится невтерпеж.
Вот тогда ты встаешь и потихоньку начинаешь двигаться, шаг за шагом. Правда, с неохотой – лежать то спокойней и удобней во всех отношениях. 
Станешь взрослым - побежишь, она,  эта жизнь, начинает припекать пятки.
- А если я не хочу бежать?
- А для чего у тебя родители? Вот для этого самого. Они берут тебя за руки и ведут за собой, пока ты своей глупой головой сам не поймешь, что нужно бежать. Конечно, в это время ты получишь и подзатыльники, иногда и ремня схватишь – это же учеба выживания, так что на родителей обижаться нельзя, особенно на меня.
Дед немного подумал и добавил: «Вообще-то, можно иногда и полежать. Разлениться на часок- другой, особенно после обеда. Пропустить пару стопок для внутреннего сугрева…  Но не приведи господи долго валять дурака. Тогда жизнь начнет поджаривать и в тебе будут сгорать лучшие качества души. Ты станешь окончательно лодырем или алкоголиком, потеряешь совесть и стыд, будешь обижать маленьких и слабых. От тебя уйдут жена и дети.  У такого человека душа испепеляется  дотла,  и он становится живым покойником».
- Дед, и что,  все-все бегут всю жизнь?
- Да, внучек, все бегут до самого конца, пока их сковородка не остынет и они не уйдут в вечность с божьей помощью. Тело останется в земле, а душа будет летать в небе, как космонавт.
В это время чувствуя, как дед мне навесил на уши лапшу, решил задать коварный вопрос, на который в школе я так и не получил нормального все объясняющего ответа:
- Бабушка говорит – с божьей помощью, и ты тоже. Деда, а что такое бог?
- На такой серьезный вопрос, каждое  существо отвечает по-своему. Для меня Бог - это ветер, который помогает людям бежать в одном направлении к истине. Он и подталкивает, и указывает праведный путь.
- А вот коммунисты не верили в бога. Куда же они тогда бежали?
- Коммунисты почувствовали откуда дует ветер, и всем рассказали, что  зарождается он в теплом месте - коммунизме, где люди не пьют, не курят, не сквернословят,  не желают жены ближнего, а об наркотиках и речи быть не может. Все это за них делают машины, а люди ходят и поют частушки или романсы. Там и умирать не захочешь, такая прекрасная жизнь. Вот они и стали громко призывать народы, повернуть против божьего ветра,  немного пробежать, а там и коммунизм. Громко призывали, а некоторые прямо ревели. Их и стали называть «ревалюционер».
Одним словом,  убедили русский народ и всех,  кто жил рядом  побежать против ветра. Впереди были ревалюционеры, они свято верили в рай на земле. У них даже была песня: «Мы, как один умрем, в борьбе за это».
- Дед, тогда ведь не было телевизоров.
- При чем тут телевизор?
- «Про это» есть телепередача.
- Нет, мой друг, там было другое «это». Слушай лучше дальше, а то замолкну.  Сомневающихся убеждали по дороге разными способами, так, что хочешь  не хочешь, а поверишь. Конечно, против ветра двигаться тяжело. Богатые повыбрасывали дорогие шубы и шапки. И не стало богатых, все стали бедными, но счастливыми.
На новой дороге поджидали народ большие неприятности. То гражданская война, то голод  мучил, потом фашисты навалились.
Вот так бежали многие годы. А коммунизма все нет, но чувствуется, что он близко. Как, к примеру, гулянка. Чего зря бежать, решили допить оставшиеся спиртные напитки, чтобы на место прибежать трезвыми. Руководители зовут вперед, к победе коммунизма, а народ лыка не вяжет.
В конце концов, начальники тоже устали, впереди быть всегда тяжелее, и стали помаленьку отставать от народа. А когда толпа ушла за горизонт, то громко стали убеждать  ее  повернуть обратно, чтобы самим снова быть впереди всех.
Народ остановился в недоумении. А ему говорят, что бежали не той дорогой и проскочили мимо рая на земле.  Надо, мол,  кончать эту канитель и бежать, как  все.
Народ возмутился и хором закричал: «Ах, суки»! И за руководителями вдогонку.  Кого догнали – дали по шее, а за остальными до сих пор бежим.
Вот так мы снова стали овцами в божьем стаде.
- Дед,  раньше бежали к коммунизму, а куда сейчас-то народ мчится?
- Так вот, если ты самостоятельно додумаешься до правильного ответа, то тебе дадут самую большую премию в мире.
Дед подумал и добавил: «Хоть деньгами, хоть натурой» - и с большим чувством стал похрапывать.
Если честно сказать, то ведь я не дебил какой-нибудь. Знаю, что были революционеры (по дедовской привычке едва не написал  «ревалюционеры»), революция, разорение церквей. Были атеисты и истовые верующие. Изучал историю нашего бывшего советского государства, превратившегося просто в Россию.   Но вывод напросился сам по себе: беги и подпрыгивай всю жизнь, чтобы стать настоящим человеком - ученым ветеринаром, как дед, или, к примеру, даже космонавтом.
Для меня  рассуждения деда, стали путеводной звездой, которая показывает путь во взрослую жизнь .


Ведьмины круги

Наконец-то показались первые дома Никольска. Полпути и полусуточная гонка
закончились. Сегодня было совсем плохо. Встречные огромные «КАМазы» швыряли в      
»жигуленок»  твердую волну из дождя, снега и грязи, да так, что каждый раз его нос
опасно вилял в сторону обочины. Не дай-то бог «закусить» передним колесом эту
раскисшую гравийную жвачку. Тогда выбирай по вкусу. Или пируэт через голову,
или на бок, а в лучшем случае сползешь на брюхе в глубокий кювет. 
И уже в который раз даю себе клятву, что этот кавалерийский рейд за товаром
последний. Надо же иметь совесть и в пятьдесят лет не гнаться за молодыми.
Можно    же    найти    спокойное    кабинетное   дело,    поскрипывать    пером    за  персональным столом. Но у тех, кто начал заниматься торговлей,  появляется какой-то навязчивый азарт. Взять товара побольше, продать быстрее и подороже. Главное
- не большая прибыль, а вот этот самый азартный  процесс. И мчатся за удачей и
молодые,  и  старые.   Зараженных  микробом  торговли уже  тяжело  вернуть  в
обычную размеренную жизнь. При встречах рыночных коллег каждый проклинает
эту суетность, клянется, что все: последний товар ликвидирует и завяжет, как
горький пьяница. Но, к сожалению или к счастью, пока от этого нет лекарства.
Сегодня ночую у оптовика, который заранее подбирает нам ассортимент. Уже
второй раз встречаюсь с Виктором, хорошим парнем лет двадцати пяти. Бывший
«афганец», он немало в прошлый раз рассказал о войне. Но так, как будто воевали      все,  кроме него. Спросил напоследок: «На празднование   дня вывода войск из   Афганистана есть что нацепить?» Ответил нехотя: «Есть - и нацепить, и накрутить».
Махнули по паре рюмок. (После длинной и тяжелой дороги надо немного выпить,     тогда ночью быстро уснешь, иначе перед глазами будет прокручиваться весь путь.)        Настало самое время проклясть погоду. Виктор поддакивает и вспоминает,  что вот такая погода была  два года назад. И неожиданно повернул разговор на серьезный лад.
- Ты, отец, постарше, послушай мою историю и посоветуй. Как раз это связано вот
с такой мерзкой погодой. Ровно два года назад подошла ко мне Настена. Бабенка
постарше меня лет на пять, но фигурка та еще, на нее многие заглядывались. Детей у них не было, поэтому, наверное, и выглядела девчонкой.   У нее на нашем рынке
точка. Говорит,  муж приболел, а   товар кончается. Бензин, мол, ее, а    стекло
пополам привезем.
(Мы все в Никольске загружались    различными наборами фужеров, рюмок,
хрусталя и другим стеклом.)
- Условия подходящие, - продолжил Виктор, - привезти товар бесплатно редко
случается.  Решили за сутки обернуться. Где-то в полночь  выехали. Не доехали
до Сорочинска, как началось представление:  вот такой же дождь со снегом.
Короче, машину всю дорогу на руках нес, аж спина мокрой стала. Мы с тобой
этого счастья сегодня хватанули по ноздри.   В такой каше почти добрались до
развилки на Богатое и Нефтегорск, километра два осталось. Уже   были видны
огоньки фонарей на стоянке.
И началась эпопея, скажу я тебе. Догоняют меня две иностранки. Одна подрезала
спереди, а вторая прижалась сбоку. Разглядывают, кто в моей машине. Если сзади
нет спинки сиденья, значит, за товаром и при деньгах. Короче - бандиты.
 Первая машина стала  притормаживать. Вторая не пускает на обгон. Дело плохо.
 Глянул на Настену. Она замерла. Как смотрела на дорогу, так и не шевелится. Нормально, лишь бы истерику не закатила. А потом стала злость разбирать. В Афгане «духи» ни разу меня не достали, а эти козлы хотят на дармовщину подзаработать, здесь - в России. Хрен вам, думаю, не дамся. Потянулся за «афганочкой» - саперной лопаткой и положил ее между сиденьями. Лопатка у меня заужена и заточены боковые грани, лезвие в чехле, но по бокам он не прошит. Оружие мощное, и менты не придираются - это же шанцевый инструмент. Так что в случае чего ею можно отмахнуться не только от ножа, но и от пистолета, если растеряются.
Здесь нам повезло в первый раз - идет встречная. Это в три часа ночи,
представляешь, какая удача. Боковая иностранка отстала, а я, долго не думая,
резко выскочил и  перед самым носом у встречной обогнал сволочей. Газ до
полика, и вперед.
Но они же догонят. Говорю Настене: «Держись за крючок двери. Как я только
выключу фары и начну сигналить, так дергай, дверь нараспашь, и прыгай на обочину. Она раскисла и мягкая, поэтому не бойся, только измажешься. И сразу вниз, в кювет,   беги в сторону от дороги. Если все обойдется, то встретимся на стоянке».   
Снова бандиты взяли в клещи. Почему-то шепотом командую Настене, мол,
приготовься. И тут другая встречная машина. Повезло. Мы снова    вырвались.
Погасил  все  огни.  И  в темноте  рванул, что  есть  сил.  Дорога  под дождем
поблескивает, так что серединой ехать можно было.  Этo нас и спасло. Долетел до
стоянки и за ближайшую фуру спрятал «жигуленок»,  выключил мотор. Сидим - ни
живы  ни мертвы.
Бандиты, видимо,  нас потеряли. Они ехали со светом и не разглядели, куда мы делись. Минуты две их не было. Проскочили, вымахнули на развилку, а нас нет. Вернулись, придурки,  назад, потом снова развернулись. Постояли на развилке. Посовещались. Потом уехали в направлении Богатого. Мы еще с десяток минут посидели и подались в сторону Нефтегорска. Гоню, а душа поет. Как будто после стычки в Афгане - все живы и едем домой.
Настена прямо мертвой хваткой вцепилась мне в ногу и не отпускает. Говорю, это ты со мной заигрываешь, что ли? Она резко руку отдернула.
 - Дурачок ты, Виктор. Ведь могли и застрелить.
Как раз неделю назад был такой случай. Остановили мужа и жену. Они ехали за товаром на «Газели». Требуют деньги. Мужик не отдает. Ему пулю в живот, потом и жену пристрелили, когда она отдала деньги. Сознались, подлецы, когда менты стали их дубастить. Нашли головорезов сразу.
А мы еще чуток проехали. Осталось    недалеко до Нефтегорского поста ГАИ. Настена говорит:  «Останови.  Сейчас мокрой буду».  Остановился, и оба    из машины. Потом плюхнулись   на сиденья. Колотит нас дрожь, аж зуб на зуб не попадает, может быть страх стал выходить или от холода. Налил я по полстакана водки, выпили. Настена как-то странно посмотрела на меня и молчит. Думаю, надо еще плеснуть. Она отставила стакан, потом обняла за шею и шепчет: «Дай я тебя расцелую на брудершафт, Витенька, спаситель мой».  Целует, смеется и плачет. Говорит, что никогда в жизни ей не было так хорошо, как сейчас.
 - Я тебе верила и молилась Деве Марии заступнице. Спасибо, мой родной.
 Другие разные ласковые слова. И снова у нас дрожь по телу. Куда же здесь ехать, остались до утра.
Виктор увлекся и стал рассказывать о всех мгновениях любви той ночи. А я подумал: жизнь человека от начала до конца тянется десятилетиями, а здесь все наоборот: между ее концом и, возможно, началом прошло всего несколько минут, а переживаний теперь Виктору с Настей хватит на всю жизнь. Обратился к моему собеседнику: «История интересная, но пора и на боковую».
-Ты что, отец, - аж ахнул Виктор, - самое главное я не рассказал. Вот послушай, что
было дальше. Загрузились мы в Никольске товаром и обратно восвояси. А у меня
по дороге свои торговые точки. В Бузулуке как девчата увидели, так и закатились
со смеху. Кричат: «Витек, на тебе что - черти воду возили? Вон  под глазами -
ведьмины круги. Или та, что в машине, королева, на тебе покаталась, сознавайся?»
Отшутился, и дальше помчались.      
Попробовал обнять Настену. А она мою руку сбросила и говорит: «Виктор, не
балуй, смотри на дорогу». Я остановил машину. Спрашиваю: «Ты что, Настена?» А она:«Для кого Настена, а для тебя, Виктор, - Настасья Михайловна. Запомни,
вчера был просто кошмарный сон. И не смотри на меня так. Ну пусть не
кошмарный, но все равно - сон». Потом положила свою руку ко мне в ладонь и говорит: «Ты, Витя, не обижайся. Так надо. Я замужем и мужа люблю, а ты молодой, красивый, сильный, хороший парень. Твоя судьба еще далеко - далеко впереди. Все, поехали».
Я снова к ней потянулся. Настена как глянула: «Виктор, морду окорябаю, ты меня знаешь!»
Вот так и закончилась ночь. А месяца через три они продали торговую точку и
уехали в Оренбург, там были где-то прописаны.
Теперь слушай главный конец. Недавно на рынке меня подзывает знакомая
торгашка и во все горло кричит: «Витька, а я Настану видела в городе. Гуляет с
сыном. На тебя похож, нахального, как две капли». Я ее подозвал и на ухо: «Иди
ты, знаешь куда, ...  на переделку». И пошел. Она вслед мне орет: «Я подсчитала,
время ваше, точно. С наследничком тебя, Витек, с сыночком!» Ну что с нее, дуры,
взять?
И запустила она с того времени мне под шкуру сомнения: что же делать? Мой ли сын? Ведь у них детей не было, а прожили уже, наверное, лет пять. Искать Настену, или не искать? И сто других вопросов. Вот теперь все. Посоветуй, если сможешь.
Разлили по стаканам остатки водки. Я взял свой, а что сказать не знаю. Потом говорю: «Виктор, ты же ее не любишь, и Настя тебя тоже. Считай, что развелись, а если сын твой, то его усыновил, пусть и не зная всей вашей истории, ее муж. Так что оставь в покое семью навсегда. Вот тебе мой ответ». Помолчали, потом допили горькую. Виктор закурил. Я улегся ночевать.
А сон не шел. Есть же пословица: «Чужую беду руками разведу». Как-то уж очень легко  я нашел ответ на вопрос о судьбе двух человек.   Теперь и у меня_в душе поселилось сомнение. Прав был или не прав - до сих пор не нашел ответа.

Целитель
рассказ-быль

На ночь больших новостей не ожидалось. Уха под разные стопарики была упот-реблена. Анекдоты прохохотались. Поклевок вечерних не предполагалось. Все полеживали и пялились на звезды.
Началась вечерняя рыбацкая дрема. Вставать-то через час-два.
- А вот как я поверил в бога, могу рассказать, – первым начал травить обязательную рыбацкую байку Иваныч.
Заявление сделано серьезное, здесь шуткой не отделаешься. Подумалось: «Поддали. Рискует оказаться в низких. Такое не прощают».
Но сказал-то мужик, прошедший огни и воды. Пролежавший на северах не одну сотню км в топях. Он мог, без сдачи комиссии, головой поручиться за каждый потолочный шов на любом нефтепроводе. В общем, известный сварной.
- Знаю, что подумали. Нет, ребята, не поддатый, а в бога, бля буду, поверил почти окончательно.
Лежим, ждем.
- А зовут его Николай Михалыч. Это он перевернул меня. Простой хороший  сварной. Мы с ним «постреляли» электродами по трассе не один год. Но любил, вот поверите – лечить. Как говорится, медом не корми, а после смены сам подходит и говорит: «Ложись, спина-то болит». Главное – никто не жалуется, а он угадывает. Помассирует, а наутро – как новый. Сам испытал, и не раз. Дальше – больше. Начинает кто-то кашлять. Он советует, какую траву купить в аптеке. Следит, чтобы пил. А сам как начнет простукивать легкие, хоть конец завязывай. Кулак – как копыто. А он посмеивается. Говорит: «Петька Василия Ивановича лупил ломом, и то он терпел». Шутки – шутками, а через недельку  поправлялись.
А тут заболела моя старшая дочка – Аленка. Гланды начали душить девчушку.  Просто задыхалась. Жили мы тогда в Когалыме. Местные врачи в один го-
лос – удалить гланды. Городок-то северный. И кто их знает, какие они специалисты. А тут пришел Михалыч. Немного выпили, я ему и рассказал про болезнь дочки. 
Николай Михайлович повертел ее и выдал свой диагноз: «Горло  болит, потому что плохо работает поджелудочная железа». Показалось - мужик перепутал, ну, известное с пальцем.  А он положил Аленку на диван. Взял и  пальцем помассировал эту самую железу. Ночью дочурке стало получше. Еще раза три или четыре сходила к ним на квартиру. Михалыч дал попить какой-то настой из трав.  И теперь, тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, уже пять лет горло у Аленки «луженое». Оказывается, он молчком лечил и у других ребят всех семейных.
Мы ему в один голос: «Михалыч, кончай со сварным, лечи». Начальство поддержало и направило его в Москву в университет народных целителей. Наверное, заплатило сколько-то. Короче, потерял я его из вида.
Однажды лечу по вахте. Взял пивка – и за столик. Глотнул, а рядом Михалыч. Обрадовались, то да се. А сидеть пришлось долго. Говорит: «Бросил сварное и стал полным лекарем. Закончил заочно медучилище. Чтобы лечить, надо медобразование. Иначе не разрешат. Там еще поднатаскался в анатомии. Раньше больное место вижу, а что в этом месте, точно не знаю. Осилил и  университет. Полузаочно. Мы там обучались и обучали друг друга. Писали отчеты о своей работе. Всего и не расскажешь».
 Аэропорты не принимали. Разговор был долгим. Рассказал, как он сдавал экзамены. Мужики, это стоит послушать.
«Студента»  Михалыча ставят лицом к стенке. Рядом находится член комиссии. Заводят больного. Три минуты молчания. И  пациент уходит. Испытуемый поворачивается к комиссии, и должен рассказать о всех болезнях того кадра. Короче, из четырех сотен Михалыч вошел в первую пятерку. Их всего шестеро получили звание «Народный целитель». Может, и прихвастнул, но раньше никогда не врал – даже по мелочам.
А здесь беда с моей женой. Болит голова каждый день. Баба мучается. Пошли по врачам. И то дают, и это, а результат – хрен да маленько. Даже диагноз не ставили. То мигрень, то сами не знают, что советуют. Побывали у всех светил. Лишь один  профессор  поставил диагноз, но нерадостный. Говорит, что в мозгу киста неоперабельная. Для жизни не опасная, а голова будет болеть всю оставшуюся жизнь. Дал сильные таблетки от головной боли, по полтысячи за пару. Советовал принимать, когда станет невтерпеж. Мы заскучали. 
Вот тогда я и вспомнил о координатах Николая. Но Лена говорит, что в соседнем селе есть женщина, всем помогает. Поехали. Лечились, но мимо. Потом один мануальщик сказал, что это от остеохондроза. Вставил позвонки на место. Стало чуть-чуть полегче. Потом опять невыносимые, до безсознания, боли.
Снова к Николаю. Последняя надежда.
- Подумай в трубку, – говорит Михалыч Ленке.
Жена молчит и держит трубку. И вот простой сварной подтверждает диагноз профессора, но сказал-то совсем с другого боку. Говорит, что у тебя у мозжечка образовался валик. Когда-то ты сильно ушибла голову. Спинно-мозговая жидкость в этом месте застаивается, отсюда и боли.
И мы вспомнили, действительно, однажды она поскользнулась и упала навзничь. Через некоторое время голова и заболела. Сказал, что поможет, только надо приехать в Тюмень, к нему на лечение. Взял я отпуск, и поехали.
Ну и навидался, пока ждал Лену с сеансов у Михалыча. Прилетел к нему молодой еще мужчина. У него обе руки замотаны бинтом. Воспалилась кожа на кистях. Затем заражение пошло выше. Кожа полопалась. Местные врачи прямо сказали: «Залечим. Кожные заболевания плохо поддаются лечению».
Николай ему пиявки на руки и диету: есть только черную икру, со стаканом теплого сухого красного вина. Представьте, какая гадость. Через неделю никаких следов болезни. Щитовидную железу вылечивает разовым сеансом. Разбивает своей энергетикой камни в органах. Это я вам навскидку, что сейчас вспомнил.
Да что это, – однажды, шутя, рассказал, как его проверяли ребята из  президентской команды Башкирии. Привезли больного и попросили посмотреть. Диагноз Николая Михайловича не только совпал с результатами обследования на месте, но оказался полнее, с указанием  возможных заболеваний в будущем. Через неделю он получил приглашение на работу, с гарантией предоставления лечебного кабинета, получения квартиры и прочих благ.
Тогда еще он работал в Когалыме. Там можно было только мечтать о таких условиях. Оказывается, он еще ранее отказался от предложения перейти на соответствующую работу в штаб-квартиру огромной нефтяной компании, отсюда и немилость. Приходилось на свои кровные выезжать на стажировку в Германию, Испанию и другие европейские страны. Где ему тоже предлагали прекрасные возможности для практики. Спрашиваю: «Ведь в лучших условиях и работать легче, и людям можно больше помочь?».
- Нанялся – продался. Там бы я помогал только чиновникам, которые имеют возможность поехать за границу и получить лечение в лучших мировых клиниках. А кто поможет в тяжелых случаях простым людям? – Ответил, как отрезал.
Однако, назло всему, пришел праздник и к Михалычу. Вытащил он из безнадеги солидного человека, которому врачи посоветовали писать побыстрее завещание. Он-то и стал, как теперь говорят, спонсором.
Переехал Николай Михайлович с семьей в Тюмень, имеет теперь однокомнатку для приема больных и собственную квартиру. К тому же, в Украине, в одном из чистых мест Харьковщины, построили ему там  летний дом.  Михалыч «многостаночник» – врачует энергетикой, массажом, пиявками, банками, сбалансированным питанием, плюс к этому, он еще знает все целебные травы. Может лечить даже ядовитыми. Специальное разрешение имеет. А в том месте есть долина с целебным разнотравьем. Все лето, каждый день он собирает неимоверное количество трав, некоторые только в полдень, в самую жару. Многие пытаются ему помочь, но через день-два их ряды худеют, некоторые даже солнечнй удар получали. Так что легкой эту работу не назовешь. Да к тому же еще и лечит там. И принимает друзей. Человек до пятнадцати у него в доме набирается. Просто общежитие. А хозяева довольны.
Пока пожил, навидался  и тяжелого. Приходит как-то вечером и говорит жене: «Я в отпуске на трое суток». Показывает мне руки. А пальцы без кожи, на концах аж мясо выглядывает.
- Это у меня часто бывает, когда долго занимаюсь энергетикой. Все целители болеют после леченья. У кого рвота, у кого сердце прихватывает, головные боли. Я-то еще легко отделываюсь.
Назначил себе  диету – икра и красное вино. Действительно, через трое суток пальцы как новые. И следов не осталось.
Смеется. Это пустяки, а вот один раз я сам себе поломанный палец за три дня вылечил, и след рентген не показал. Рентгенолог глазам своим не поверил, говорит – такого не бывает. Но на снимкахто видно было, на первом палец поломанный, а на втором – целый.
Спросил: «Михалыч, откуда у тебя такой талант?».
- Это от бабушки. Она знаменитая была знахарка. Лечила травами. Любил я с ней травы собирать. Она рассказывает, какая трава и от чего. Я помню до сих пор каждую травинку, которую она мне показывала. Вот в сорок пять и начал лечить, а раньше вроде и тяги большой не было. Подучился. Сейчас перестал ездить за границу. Все, что они делают, я знаю даже больше. Неинтересно стало. Разговоры у них больше о деньгах. Да и у нас халтурщиков развелось достаточно. Так что круг общения с профессионалами очень маленький.
Ну что, мужики, заговорил я вас, а до главного не добрался. А главное вот в чем. Все, наверное, знают, что в церкви поминают за здравие и за упокой. Называют только имя, мол, бог сам разберется, о ком речь. Всегда думал, что это пустая затея, лишь бы поставить свечку и принести доход священникам. Так вот, Михалыч только по имени ставит диагноз конкретному человеку и лечит заочно несложные болезни. Ему называешь только имя человека, у которого хочешь узнать состояние здоровья. Михалыч подумает и рассказывает. Никогда не ошибается. Правда, бывает, что не видит этого человека, говорит, – его оперировали, а это мешает видеть. Да далеко за примером и не надо ходить. Мой дружок попросил узнать о здоровье сына. Михалыч говорит, что у пацана вывих одного грудного позвонка. И нужно на месте обратиться к мануальщику, тот поможет. Точно, когда специалист посмотрел, то подтвердил диагноз. И за три сеанса вправил позвонок. Но главное в том, что пацаненок находился за тысячу километров от Михалыча. Я назвал ему только имя, и этого стало достаточно. Вот и не поверь после этого в бога. Нет, мужики, многое есть нам непонятное, необъяснимое. Так что, есть бог или нет, можно и посомневаться. Скорее всего – есть, и вот таким людям он дает свое благословение. Это точно.
Кто-то спросил: «Как найти твоего мужика?».
- Отвечу. Живет он зимой в Тюмени, а летом на Харьковщине. И там, и там его знают.
Мы смотрели на звезды, но, наверное, теперь по-другому.

Партизанка и Король

Немецкий городок нехотя просыпался в это пасмурное утро. Тучи едва не задевали крыши. Надетые на  шпили кирх, они не торопились проплывать дальше. Бесшумно открывались ворота гаражей, и из них, мягко урча,  неторопливо выезжали автомобили. Густой запах утреннего кофе,  кажется, прилип прямо к стеклам окон.
 – Сколько же они могут его пить? – подумала Ольга.
Поймала себя на мысли, что никак не может забыть свою родную Сибирь.  Здесь неуютно и нерадостно жить, думала она хандря. Ольга даже  поплакала. Совсем немного. Этим утром, щемящее чувство беспричинной тревоги сопровождало ее везде. День начинался буднично. Проводила мужа на работу. Заглянула в спальню к детям. Ганс и Катюша, закутавшись в  одеяла,  провожали самые сладкие последние минутки утреннего сна.
Молодая женщина снова спустилась вниз, вышла во двор и заглянула в почтовый ящик. Там лежал увесистый конверт, очень похожий на бандероль. Вот оно – чувство тревоги. Это же, наверное, последний  привет от бабушки. Сегодня как раз сорок дней.
- Милая, милая бабушка. Это шерстяные носочки ребятишкам, связанные тобой – подумала она, возвращаясь в дом. -  Сколько раз  ей писала, что сейчас в Германии никто не носит такие носки, но она и слушать не хотела.
Ольга присела у стола. Аккуратно ножницами разрезала конверт. Мама сообщала, что обнаружила конверт, «который должна вскрыть только ты».  Женщина вынула второй конверт, прочитала: «Вскрыть Ольге после моей смерти». Разрезала его и достала листочки из школьной тетради.
Теперь уже настоящие горькие слезы  катились маленькими светлыми горошинками,  первые строчки письма плыли перед глазами, и трудно было понять их смысл.
-  Здравствуй, моя дорогая и единственная внученька. Пришло время последний раз поговорить с тобой по душам. Ты сядь поудобнее, нам долго придется с тобой беседовать.
Ольга послушно перешла на диван.
- Мы много о чем с тобой говорили, но сегодня я расскажу некоторые истории своей жизни, о которых никто не знает. Те, кто был со мной в молодости, давно умерли, а остальным нельзя было рассказывать. Ты это поймешь и не осудишь меня за скрытность.
Ты родилась и выросла в Сибири, а я в далекой  родной Белоруссии. Лучшие годы юности пришлись на войну. Мне тогда исполнилось только пятнадцать лет. Но я была рослой и сильной девушкой,  смотрелась - на все восемнадцать. За мной ухаживали все красивые парни нашего села. Ростом-то я была большая, а умом - еще ребенок. Меня эти любовные домогания не трогали. «Женихи» обижались моим от ворот-поворотам. Так я называла ухаживания. Назначала им свидания, а сама преспокойно уходила спать. Они, бедные, в любую погоду безнадежно дрожали, где-нибудь у плетня.
Мы жили как все. Не бедно, и небогато. Родители построили дом прямо в центре села, на месте старого. На пригорке, между сельским советом и клубом, он смотрелся очень красиво, а из окна было видно все вокруг:  лес,  поле и заросшее кустарником болото.
Отец был одним из первых шоферов в округе, а мама не работала, возилась по хозяйству. Они погибли вместе еще до войны, когда перевернулся грузовик.
 Со старшей сестрой Катей мы росли сиротами. Спасибо родне, помогавшей нам. Сестра уже работала в колхозе. Она была боевой, как тогда говорили, активисткой в красной косынке, училась на трактористку, а я закончила семь классов и тоже собиралась идти работать. После того, как погибли отец с матерью, домашнюю скотину держать нам молодым девчатам было тяжело, поэтому у нас во дворе осталось только две козы. Моей обязанностью было их пасти, и набирать на зиму сено. Я утром выводила козочек к железной дороге, вбивала по колышку, привязывала Красавку и Дочку веревкой, каждую к своему месту. Пока они паслись, я серпом срезала густую траву на опушке у леса и сушила ее на солнышке. Если проленюсь, проглазею  на проходящие поезда, то Катя по-взрослому меня ругала. Я ее слушалась во всем. Только сейчас я понимаю, что она ведь тоже была еще девчонкой – ей тогда было всего восемнадцать лет.
Началась война. В первые дни мы все хорохорились. Мол, наши дадут немцам по шее, и наши войска через несколько дней освободят германский рабочий класс от фашистского ига и пр., и пр.
Победа к нам не приходила ни через неделю, ни через месяц и даже не через год. В село вступили немцы. Страха почему-то не  чувствовалось. Даже любопытно, что за люди, как они живут?
У нас боев не было. Красная армия отступала по большой дороге, далеко от нашего села. Поэтому мы и не видели ужасов войны. В селе немцы тоже никого не тронули. Лишь поотбирали кур. Скотину из села  наши жители угнали в лес, чтобы немцам не досталась. Потом фронт быстро ушел дальше. О войне напоминали только немецкие солдаты, которых расквартировали в бывшем сельсовете и клубе. Да и они были какие-то ненастоящие враги. Вечером отдыхали, играли на губных гармошках, курили свои вонючие сигареты, чистили автоматы. Мы обменивали у них на молоко продукты. Очень вкусными были мясные консервы, а вот хлеб  - как бумага, пресный 
 Стал приближаться фронт.  В непроходимых болотистых лесах  появились партизаны. Об этом мне однажды прошептала на ухо Катя. Она рассказала, что нам дали задание следить за железной дорогой, считать эшелоны и запоминать, что находится в поездах. (Около нашего села проходила железная дорога, а село было рядом с небольшой станцией, на которой раньше поезда почти не останавливались). Все добытые сведения мы должны были передавать партизанам, а оттуда, наверное, их передавали нашим войскам, за линию фронта. Связной из партизанского отряда Костя говорил, что мы тоже воюем, помогаем громить врага. Вот так мы с Катей стали или подпольщиками, или партизанками, как хочешь, так и понимай.
Я продолжала пасти коз недалеко от железки. Честно старалась запомнить все поезда, пролетавшие мимо,  разглядывала, что везут в вагонах. Если танки, то, сколько штук, если вагоны с солдатами, то тоже запоминала количество вагонов. Потом я вносила данные в тетрадку. Примерно раз в неделю к нам ночью приходил Костя, забирал листочек, а Катя долго его провожала.
Немцы, охранявшие пути, жили рядом, за плетнем в бывшем клубе,  нас хорошо знали, поэтому  не отгоняли меня от железнодорожной  насыпи, а другим людям запрещалось даже близко подходить.
Среди солдат я приметила молоденького, лет так на восемнадцать  немчика. Похож он был на большого лопоухого щенка. Рыжий, конопатенький, очень старательный. Но какой-то несобранный что ли. Он и автомат носил как палку. Ну, пацан – пацаном, не больше.
Однажды смотрю, а он пришивает пуговицу. Старается, аж кончик языка прикусил, сует иголкой каждый раз не в то место. Пот с него каплями катится  прямо на ресницы. Он головой мотает, как будто от мух отбивается. Уколет палец, сморщится, по сторонам оглядывается, не видел ли кто. Я просто покатывалась со смеху, подглядывая сквозь плетень. Потом обошла дом, взяла у него куртку, быстренько пришила пуговицу на место. Он дернул за пуговицу, поклонился, так это гордо сказал «спасибо» по-немецки. Мы же в школе учили немецкий язык, некоторые слова я, конечно, понимала. Вот так мы и подружились.
 У нас во дворе был сарай-сеновал. Там мы с ним дурачились в свободное время. Если бы кто увидел нас вместе, застыдили бы. Когда познакомились,  он представился: «Ганс Кинг». Это по-ихнему – король. Я чуть не померла от смеха. Ну, какой из него король? Так,  шут гороховый.  Тогда я встала, показываю ему над своей головой корону из пальцев и на себя, мол, тогда я тоже королева.  Он серьезно говорит: «Да, да, да». И поцеловал мне руку. Этого никто в деревне не делал. Мне стало очень приятно. Я перестала смеяться. Таким ласковым у нас никто не был. 
Но все-таки мы были детьми. Продолжали дурачиться. Ганс изображал из себя лошадь. Я садилась на него верхом, и он возил меня по сеновалу. Потом мы падали на сено, заготовленное для коз, долго говорили. Да, да – говорили. Мы не знали языка друг друга, но какими–то жестами, отдельными словами понимали.  Часто Ганс помогал мне рубить дрова в этом же сеновале у двери. Он рубил, а я складывала их в поленицу. Его помощь была  нужной и приятной. Мы очень дружно делали эту нелегкую работу.
 Влюбилась я в моего лопоухого Ганса по уши. Каждую минуточку хотелось быть с ним. Как-то раздурачились,  он поднял меня на руки. Король оказался очень сильным. Раньше  мне рассказывал, что живет в деревне, у его отца есть коровы и лошади. Они продают молоко. Много приходилось работать, поэтому совсем не  ухаживал за девушками. Может быть и врал, но я от души ему верила. Ты же знаешь, что влюбленная девчонка готова всему верить. Тогда-то поняла я, что он мой навеки. Я же была отчаянная, взяла и поцеловала Ганса в губы.
Катя временами бывала  в отряде,  передавала  сведения о врагах, получала задания, о которых она мне не говорила. Да я и не очень спрашивала. Из села многие уходили добыть пропитание. Поэтому ее отсутствие бывало незамеченным. Она действительно приносила из отряда какую-то еду. Однажды, когда она в очередной раз ушла, я пригласила Ганса к нам в дом. Накрыла на стол, а Ганька (я его так звала) принес немного ихнего шнапса. Мы, совсем как взрослые семейные люди, поужинали. Затем я постелила постель. Эта ночь стала нашей, потом и многие другие. Никто никогда после не был таким ласковым и желанным для меня. Я была по-настоящему счастлива,  ждала каждую минутку, чтобы побыть с ним. Часто мне просто хотелось в него завернуться, быть внутри него, чтобы не разлучаться ни на секуночку.
Но продолжалось это недолго, пришел черный день, который изменил всю нашу жизнь. Катя вернулась из отряда, какая-то вся измученная, с почерневшим лицом, не разговаривала, легла на койку, два дня лежала лицом к стене. Я подсаживалась к ней, пыталась ее растормошить, ничего не понимала. Потом она повернулась ко мне с какими-то горящими глазами начала что-то бессвязно говорить. Чуть позже до меня дошел смысл. Страшный смысл. Катю изнасиловали немцы. Я ее переспросила. А она как закричит: «Меня немцы пытали, запомни – пытали, а не то, что ты думаешь!»
 Через несколько дней, она рассказала, как это было. Патруль повстречал ее на дороге при выходе из леса недалеко от деревни. Немцы с ней шутили, что-то говорили. Проверили документы, сумку с нехитрыми продуктами, всё что смогли ей дать в отряде. Партизаны сами питались кое-как.  Старший патруля вернул заменитель паспорта. Был сильный ветер, документ или вырвало из рук немца, или он нарочно бросил картонку.  Катя поспешила нагнуться, чтобы его не унесло ветром. Тут  подол юбки ей  ветром забросило  на голову. Поправить его она уже не успела. Солдаты просто озверели. 
 Катя говорила, что это была пытка, но она ни разу не застонала. Сказала, как отрезала,  - партизаны не стонут перед гадами. Когда немцы гогоча уехали на мотоцикле,  она встала, подняла сумку и побрела по дороге. Но сил не было двигаться, сумка стала очень тяжелой. Катя подумала, что часть продуктов надо бы припрятать, а потом за ними вернуться. Зашла в лес, открыла сумку и увидела, что сверху лежат три банки тушенки и три маленьких буханки черного хлеба, которых у нее до этого не было. Катя закричала, даже, говорит, завыла: её, как продажную шлюху, хотели купить. Она в неистовстве топтала банки, рвала на куски хлеб, и ей казалось, что это враги, что из каждого куска брызжет кровь. Когда очнулась, то побежала к ручью.  Прямо в одежде она стала отмываться, как  говорила, от чудовищного запаха, который проник в каждую клеточку ее тела,  клянясь: убивать, душить, грызть зубами, выкалывать им глаза.
- Вот только тогда я поняла, - сказала Катя, - что это настоящие враги. Их нужно убивать. Таким на земле не должно  быть места. Убивать каждого, понимаешь, каждого!
А я сказала глупость, за которую до сих пор не могу себя простить. Говорю, что это все проклятая война. Не было бы войны, тогда бы и не было врагов.
- Пусть бы война скорее закончилась, тогда можно любить,  кого захочешь, - добавила я.
Катя резко повернулась ко мне и спрашивает: «А не Ганса ли ты полюбила? Признавайся!» Конечно, мы же с ним не могли скрывать своего счастья. Это, видимо, заметили соседки, нашептали Кате. Но она до этого наоборот,  поощряла нашу дружбу, чтобы беспрепятственно следить за немецкими эшелонами. Нашей главной военной задачей.   
Я  призналась. Катя пристала ко мне, мол, рассказывай все до конца. Когда я сказала, что мы с Гансом любим друг друга, живем, как муж с женой, Катя побледнела.
- Ты что, стала фашистской подстилкой? Да тебя наши будут судить за измену Родине, ты же партизанка, комсомолка. Ох, Ольга, Ольга, что же ты натворила!
Потом она как-то вся напряглась и прямо в лицо мне кричит: «Нет, этот гад тебя изнасиловал, признавайся, что он тебя изнасиловал. Фашисты убивают и насилуют наших женщин».
Я промолчала. С тех пор мы стали друг для друга как бы чужими. Мало разговаривали, и Катя уже не ругала меня.
Прошло всего несколько дней после того случая, опять пришла беда. Вечером я беззаботно писала в тетрадке, сидя на сене, итоги дневного наблюдения. Не заметила, как ко мне подкрался Ганс. Он, видимо, через плечо долго наблюдал, что я делаю. Потом прошептал: «Ольга – партизане?» Протянул руку, чтобы взять тетрадку. Я спрятала ее за спину. Ганс начал отбирать ее у меня. Я долго сопротивлялась, но он был сильнее. Еще бы мгновение и он получил свою добычу. Но вдруг руки его разжались, а со лба потекла струйка крови. Он жалко, по-мальчишечьи сморщился, стал заваливаться назад. А Катя  резко взмахнула топором. Последнее, что я увидела: как его лезвие глубоко вошло в затылок Ганса.
Потом она рассказывала, что услышала в сарае шум и страшно разозлилась на нас. А когда вошла, то поняла, что идет совсем не любовная борьба. Схватила около двери топор и ударила Ганса. 
Когда я очнулась, то увидела, что Катя вырыла уже по пояс могилу в сарае. Труп был обернут плащ-палаткой, лежал рядом с могилой.
У меня, наверное, произошло небольшое помешательство. Все как в тумане. Помню, что ночью пришел Костя. Катя ему сказала, что убила немца. Ох, как Костя орал на нее!
- Ты что же наделала, ты же загубила наблюдательный пункт! - кричал он. – Ты знаешь, сколько жизней наших солдат мы спасали? Это же сотни, а может быть, и тысячи. Да здесь не только надо было заигрывать с немцем, а ублажать его, выполнять все капризы. Это же во благо нашим.
Повернулся ко мне и говорит: «Рассказывай, как все получилось, а то от неё толку нет, трясется вся».
Я машинально, как автомат все рассказала про Катю, затем про себя, рассказала как  погиб Ганс.  Костя побледнел, посмотрел на Катю и долго молчал. Потом приказал нам собираться в отряд. Здесь, говорит, оставаться вам теперь нельзя. Немцы догадаются, куда делся солдат.
Мне все в жизни стало безразличным,  как теленок на веревке, пошла за ними. Потом, до самого твоего рождения,  жила в каком-то тумане. Ты же помнишь, что я была молчаливой, не любила веселиться, жила ровно: без спусков и подъемов, серой жизнью.
В отряде Костя сказал всем, что я его невеста. Не знаю, почему он так сделал: или назло Кате, или для того, чтобы ко мне не приставали парни.  Вот так пошла за мной слава Костиной невесты.
А через несколько дней, партизаны ушли  на боевое задание. Надо было навести наши самолеты на станцию. Там скопились эшелоны с немецкой техникой и людьми. Прямо перед этим наши минеры взорвали мост и остановили движение по дороге. С задания вернулись все, кроме Кати и Кости.
В том месте станции, где они показывали фонариками цель для наших самолетов, их обнаружила охрана эшелонов, наверное, был бой. Никто толком ничего не знает, так как началась бомбежка, все партизаны быстро отошли от станции. А на следующий день Катя и Костя были повешены на хоботе старого станционного водозалива паровозов. Но местные жители рассказывали, что в виске у Кати было пулевое ранение, а у Кости вся рубашка - в крови.
Так я осталась на свете одна. Меня в отряде все жалели. А тут обнаружилось, что я беременна. Те, кто об этом узнали, решили, что это будет ребенок Кости. Меня отправили в дальнюю деревню района, где жила мать Кости. В этой деревушке родилась твоя мама. Варвара Кирилловна, мама Кости, во мне души не чаяла, особенно после рождения ребенка. Ведь маленькая Катенька была как две капли воды похожа на Костю. Как это получилось до сих пор для меня загадка. Конечно, когда она выросла, то общего с Костей ничего не осталось, она стала больше похожей на Катю   и на меня. А вот от Ганса не было ни черточки, лишь его конопушки около носа. Я расстраивалась, часто поплакивала. А Варвара Кирилловна утешала, думая, что плачу по ее сыну.
А тут пришло известие, что весь наш небольшой  партизанский отряд погиб. Перед приходом Красной армии, немцы зачищали все леса от партизан.  Теперь подтвердить, что я была партизанкой, могла только мама Кости, если бы ей поверили. А вот то, что мы продавали молоко немцам,  как фашисты звали меня «фрау Ганс» - знали многие жители.  К тому же немцы расстреляли несколько человек, сожгли село в отместку за своего пропавшего солдата - тоже добавляло злости в наш адрес. 
Я стала бояться разоблачения. Пожалуй, впервые испытала, как говорят, животный страх. Мне стало страшно скорее не за себя, а за дочку. Какое было бы у нее будущее, если бы ей приклеили прозвище «немка».
Так  началась моя скрытная жизнь. Закончилась война, солдаты стали возвращаться домой. А я затосковала. Не могла обманывать добрую женщину. Не могла, конечно,  признаться, что это не ее внучка. Думала: все стерпится, все забудется, но, наверное, я однолюбка, до сегодняшнего дня не забыла Ганса.
Когда стали вербовать из деревни на стройки Сибири, я подалась искать свое новое счастье. Не успела обжиться на новом месте, как получила письмо от соседей с известием о смерти Варвары Кирилловны. Теперь меня с Белоруссией ничего не связывало. Второй родиной стала морозная неуютная Сибирь.
 Мне повстречался в жизни человек, который от всей души полюбил нас с Катенькой. С Виктором Ивановичем мы прожили долгую и счастливую жизнь. Ты же знаешь, каким заботливым был дедушка. Его все уважали. Где бы он не работал, всегда его портрет висел на Доске Почета. Я стала прибаливать, всю жизнь провела в домашних хлопотах. Детей нам Бог больше не дал, поэтому для мужа дочка была, как свет в оконце.
Но это был не Ганс, совсем не Ганс. У Виктора Ивановича сложилась размеренная жизнь: все расставлено по полочкам. Он любил меня, но ни разу не сказал ласкового, теплого слова, ни разу не возмутился шалостям Катюши, а она была бедовая - вся в родного отца.
Я не чувствовала за собой вины, но прожила жизнь с опущенной головой. Бывало мой друг, Виктор Иванович, спросит: «Олюшка, ну почему ты не радуешься?»
- А чему радоваться? - отвечаю.
- Ну, как же чему. У нас такая хорошая семья. Дочка красавица, невеста. Живем в достатке и уважении. Я люблю вас, как никого. Что же еще надо?
Улыбнусь ему, а муж радуется от души. 
Я никогда больше не была на родине, не проведала могилки моих родных. Всю жизнь меня преследовал страх, даже тогда, когда бояться было уже глупо. Поверь, это было нелегко.
Теперь тебе можно будет съездить туда. Поклонись им от меня и попроси от моего имени прощения. По-другому я сделать не могла.
Прошли годы, сыграли мы свадьбу дочке. Ей достался тоже хороший человек по жизни. Твой папа - заботливый и умный семьянин. Сто благодарностей ему за все. Но как бы ни хорошо ко мне относились, я боялась сказать правду. В то время неизвестно, как бы восприняли новость твои родители. Однажды в поезде я разговорилась с попутчицей и все рассказала о своей жизни. Так она не дождавшись остановки, вытащила свои вещи в тамбур и долго там стояла, с ненавистью глядя в мою сторону.
Когда ты появилась на свет, то впервые за многие годы в моей душе выглянуло солнышко. Ты родилась настоящей немочкой: рыженькая, белолицая, с голубыми, как оказалось потом, глазками.
Ох, как я радовалась! Теперь уж точно, думала я, никогда не забуду моего Короля, ты мне в этом помогла. Ты росла, и все его черты проявлялись как в фотографии. Такая же беззаботная, вечно с улыбкой. Даже капельки пота стряхиваешь, как он. Ну, просто один к одному. Только тебе достались, наверное, черты его матери. Лицо  более овальное, глаза  большие и еще много, много отличий, но они все равно не застилали образ моего любимого.
Второй большой радостью для меня было, когда ты полюбила Вальтера. Это стало  для всех полной неожиданностью. Вальтер ведь приехал к нам в Сибирь всего на несколько дней в командировку из Германии. И как вы удосужились с ним встретиться, я до сих пор не пойму. Магнит, что ли, есть любовный?
Потом вы уехали  на родину Вальтера. Знай теперь, что это и твоя родина. Хорошая родина - она дала мне Ганса. Я посылаю фотографию твоего дедушки, и маленький медальон. Фотографию он содрал с какого-то документа. К сожалению, я не знаю, где он жил в Германии.
(Ольга с интересом стала разглядывать маленькую фотографию своего родного деда, который смотрелся просто худощавым, с надвинутой на глаза пилоткой, мальчишкой. Потом подержала в руке нехитрое солдатское изделие из медной гильзы).
- Теперь ты поняла, - продолжала читать Ольга, -  почему я просила своего правнука назвать Гансом. Слава богу,  что так все случилось.
Только когда родился мой новый Гансик,  я всей душой  поняла, что война закончилась окончательно. Что немцы и русские больше не враги. Было такое ощущение, как будто в груди лопнул нарыв, через столько лет я вздохнула свободно. Как после сна,  увидела, что все изменилось, люди стали думать по-другому, стало светлее и проще жить. Да, да, несмотря на хаос и тяжелую жизнь, которую устроила нам перестройка. Теперь много зависит от своего ума, сил и здоровья.
Последняя просьба. Она трудная. Но если исполните, то  моя душа будет спокойной. Олюшка, прошу тебя, Христа ради, найдите могилку моего Ганьки, а твоего  родного дедушки. Отыскать ее легко. Около сарая, где похоронен Ганс, врос в землю большой треснутый мельничный жернов. Напротив него за стеной его могилка. Сарая, наверное, уже  нет, а камень никому не нужен, должен остаться на месте,  он на взгорке, около реки. (Ольга бегло пробежала строчки с адресом). Пусть Ганс упокоится рядом со мной. На памятнике напишите: «Ганс Король». Вам тоже будет удобнее нас проведывать.  В одном месте - все родные.
Спасибо тебе, дорогая,  прощай и прости за все.
Твоя бабушка».
Ольга отложила письмо. Слезинки из ее глаз катились и катились помимо воли хозяйки, как это бывает у женщин, когда они плачут и от горя, и от радости одновременно.


Охота на карася

рассказ – быль


Ноябрь – гиблое время для удочников: клева нет, на зимнюю рыбалку по перволеду не пойдешь. Его тоненькие стекляшки едва обрамляют кромки берегов. Как рыба ищет зимовальные ямы, так и рыболовы гуртуются по пивным точкам, где и отводят душу невероятными историями. Я же (со своим давним приятелем Михаилом Николаевичем ) жду ненастного ноября с особым нетерпением. Да, прекрасны поклевки яростного сазана в мае, гнет удилище крупный июньский карась, а с чем сравнить щучий жор в сентябре – только с рыбацким неизмеримым счастьем. Но есть где почувствовать настоящий азарт и в это хмурое время.
   Не торопясь, по-светлушку едем в пойму Урала  к известным и щедрым на улов озерам. Надо прибыть к полудню – проверенное время для нашей затеи. Проскакиваем село Бородинск, скорее вниз с крутого склона к получившему добро в дорожном споре озеру.
 На берегу пеньком восседает дед Федор, наш знакомый по летним рыбацким баталиям.
   - Вам-то чего не сидится, приехали за сто верст киселя хлебать…- забубнил старик, попыхивая сигареткой.
    Нам некогда слушать, как он перебирает крепкими словцами погоду, рыбу,  нас беспутных, старые удочки - и еще бог весть что. Одним словом – не клюет.
    Помогая друг другу, тихонько, чтобы не услышал Иваныч, мягко говоря, чертыхаемся с трудом всовываясь в узкие гидрокостюмы. Дед не любит, когда другие ругаются черными словами. Повернется, и с презрением плюнув, обязательно скажет : « Ученые, мать вашу так «. Тогда ситуация складывается очень комичная, но смеяться над старшим неловко. А сейчас нашему казаку страшно любопытно посмотреть, что мы делаем, но явно бережет свой авторитет, и не оборачивается: он, мол, не баба, чтобы любопытничать.
    Сборы закончены, теперь ремень садка через плечо, и вперед. Михаил подмаргивает мне, хлопает деда по плечу, дает ритуальный наказ :  «Учись , старина, пока я жив «. Федор невозмутимо отвечает : «Каркал ворон перед смертью «.
    Получив такое благословение, осторожно, без всплеска заходим в воду. Озеро стало меньше, за лето подсохло, и теперь кусты опустили в него лишь макушки, как будто допивают остатки изумительной чистоты воду. Заходим поглубже,  обходим коряжины, затем медленно приближаемся к берегу. Перед кустом опускаемся на колени. Здесь помельче, и вода не достает до подбородка. Горстью донного ила мучу воду впереди себя, чтобы не спугнуть рыбу. На коленях, без единого шороха, передвигаюсь к берегу. На каждом шагу останавливаюсь и ощупываю дно. От ожидания первого трофея бросает в жар. Ощущаешь себя первобытным человеком, когда не было удочек и других снастей цивилизации.  Одно дело перехитрить рыбу приманкой или блесной. Можно из засады  отстрелить добычу. А вот так: один на один. Кто кого!
 Сегодня сразу повезло, упираюсь в скользкий упругий бок карася. Значит, первая стайка обнаружена.
    Карась поздней осенью любит погреться у края берега. Подплывет, и ложится на бок. Бывает, что лежка его всего в полуметре от края воды. Никогда не подумаешь, что на такой мели солидная рыба отдыхает.
    Начинается главное, для чего и приехали. Надо не дрогнуть от неожиданности, а плавно и нежно продвинуть руку по рыбине и плотно прижать ее ко дну. Как правило, рядом должны быть и сородичи. Поэтому проползаю еще на шаг и коленкой прижимаю карася. Снова пускаю впереди себя муть. Не спеша, шарю по дну. Вот еще один, но делаю непростительный промах – рано решил прижать, и карась взметнулся, вырвался, сделал перед моим носом бурун и был таков. Почуяв опасность, еще штуки три  бросились в разные стороны. Михаил с другой стороны делает рывок, падает на куст и ловит одного раззяву. Еще один выскакивает на берег и несколько секунд кувыркается, потом плещется у берега и исчезает в глубине. Достать его нельзя, мешают густые ветки ивняка. Поэтому просто любуемся красавцем.
Ощупываю свою добычу. Карась большой, приходится брать двумя руками и аккуратно отправлять в садок. К берегу подходит только крупная рыба, не менее полкилограмма, а бывает и за полтора.
    Продолжаем искать лежки. Поймав несколько штук, привыкаешь, первое волнение угасает, и начинаешь чувствовать, как немеют руки. Потом наступает нестерпимая боль. Приходится переждать, перетерпеть. Через несколько минут боль стихает, кисти слегка опухают, но к пальцам возвращается чувствительность. Можно продолжать.
    Один за другим, как грибы в лукошко, ныряют в садок медно-золотые « лапти «. В азарте ничего не замечаешь. Весь на кончиках пальцев: там и глаза, и уши, да вся душа в мутной водичке.
    Дед, глядя на такой «концерт», обо всем забывает. Не мигая смотрит на нас. Михаил негромко командует: « Федор Иванович, ты бы отвернулся. Нас сглазишь, и сам умрешь от зависти «.
    - Да нет, ребята, у меня рука легкая  - неожиданно миролюбивый ответ.
    Знает, что обязательно с ним поделимся. Это ведь еще один смак удачливой рыбалки – отдать часть улова ближнему.
    Садок заполняется, тяжелеет, берут свое и холод с усталостью. Вода пробирается под рукава, и при каждом взмахе руками бежит в подмышки и по бокам. Чувство при этом только на любителя-моржа,  каковыми мы никогда не были. Поэтому надо на берег.
    Обходить озеро не хочется, решаем переплавиться вплавь. Этот трюк, как говорят в цирке, смертельно опасен. Но лень-матушка и российское «авось» гонят вперед. Заходим по грудь, ворот костюма зажимаем зубами, чтобы образовавшаяся волна не перехлестывала и не попадала внутрь. Расставляем руки и медленно начинаем плыть в вертикальном положении. Воздушный пузырь в костюме не дает погружаться. Но он может сыграть и злую шутку. Одно неверное движение, и ноги будут выброшены на поверхность. Переворачиваешься, как поплавок. Тогда садок на дно – и греби что есть силы к берегу. Повезет, если он недалеко.
    В этот раз все обошлось. Снимаем амуницию, переодеваемся в сухое, и к костру. Дед расстарался. Подрагивающими от холода руками наливаем из термоса чаю, а Федору за заслуги – добрую чарку. Тепло разливается по телу, разомлеваешь, не хочется даже думать. Зато наш казак теперь не перестает явно фантазировать о невероятных подвигах молодости. И слушаешь, и не слушаешь – отдыхаешь.
    « Ах, непутевые, ну, разбойники, девяносто лет живу, а такой рыбалки не видал».
    Дед привирает, ему и восьмидесяти-то нет,  но это еще больше подчеркивает важность момента.
    Ноябрьский денек короток. Вечереет. Делимся с Федором рыбкой, которую он принимает как должное: без благодарности и улыбки. Как же, заработал – организовал костерок, да и машину охранял. Михаил с Иванычем выпивают посошок, или, как говорят казаки, - стремянную, я не в счет – за рулем. Конечно, сторонам необходимо обменяться мнениями о жизни – это святое. Прощальным гудком приглашаю «господ рыболовов» занять места ( прихватываем деда Федора до деревни ), и отбываем домой. Кончился воскресный отдых, а назавтра только воспоминания. Но какие!


Публицистика

Зигзаги правды Солженицына

Жизнь человеку дается  один раз. К сожалению или к счастью, пока не доказано. Однако бесспорным остается тот факт, что абсолютное большинство судеб индивидуумов забываются через одно или два поколения. И только небольшая щепоть выдающихся личностей остается в анналах истории на десятилетия, века, а иных и значительно больше. Через биографический микроскоп их жизнь тщательно изучается потомками. И чем  более известен тот или иной герой ЖЗЛ, тем более ворох восхищения и проклятий в его адрес.
Не миновала этого пути и судьба  А.И. Солженицына. Еще при жизни  его нарекли гением, присудили престижнейшую Нобелевскую премию, и в тоже время его жизненные попутчики представляли писателя ничтожным, как в литературе, так и по жизни.
Кто же он: гений или просто незаурядно талантливый человек, актер или авантюрист, политик профи или дилетант, писатель или графоман, предприимчивый человек или мошенник, искренний или двуправдец?
Как это не покажется странным, но каждое приведенное определение можно через призму личного мировоззрения  приложить к характеру, действиям  и всей  жизни Солженицына.
Родился Александр Исаевич 11 декабря 1918 года в Кисловодске. Его  юность прошла в Ростове, где он с отличием окончил школу. Именно с этого возраста и начинаются жизненные нестыковки. В одних источниках его называют верующим человеком, особенно в детстве, а в других утверждается, что он еще со школьных лет начал изучать коммунистическую идеологию, читал классиков  марксизма-ленинизма. По сути, верно и то и другое. Мать Александра была набожным человеком, отец погиб еще до рождения сына (несчастный случай на охоте).  Семья жила в Ростове на Дону в крайней нужде. По настоянию матери он ходил с ней в церковь и носил крестик. И во времена воинствующего атеизма мальчик, естественно, подвергался гонениям и насмешкам учеников. Однако, по крайней мере до 1943 года он был убежден в правоте коммунистической идеи. Его отчаянный оппонент чешский писатель  Томаш Ржезач  в книге «Спираль измены Солженицына» отмечает: «…  Да, Саня в школе блистает по истории и литературе, отличается по естественным наукам и особенно по математике. Его мать Таисия Захаровна — дочь богатейшего ставропольского землевладельца. После революции она много трудится, надрывается, чтобы сделать все для своего обожаемого Сани, для обеспечения его будущего.  …. Он знает, что в физическом отношении он не очень-то ловок: на уроках физкультуры и в спортивных состязаниях ему наверняка не отличиться. А быть вторым (не то что последним) он не желает. Так лучше сидеть дома, заниматься, писать, строить большие планы на будущее». В школе его отмечают, как самого усидчивого, глубоко изучающего науки ученика. В то же время, Ржезач пишет, что Солженицын уже в то время наушничал на своих товарищей. Ну не вздор ли! Зачем ему, первому ученику школы до этого опускаться? Дело в том, что Александр всегда, подчеркиваю – всегда, говорил правду, не кривя душой.. И это чувство он пронес через всю жизнь. А кто любит правду о себе, да еще высказанную нередко предельно жестко? Солженицын отличался феноменальной  памятью и, поистине, феноменальным трудолюбием, и такими же: самомнением и самолюбием. Его будущая жена Наташа Решетовская вспоминает, что на свидание с ней Александр приходил только после закрытия библиотеки.
 Уже со школы он мнит себя великим писателем, которым будет во взрослой жизни. Пишет прозу и стихи.   Если Толстой написал эпохальный роман «Война и мир», то Солженицын уже в период студенчества решает в художественной форме рассказать о февральской революции 1917 года.  И эту идею он пронес через полвека своей жизни. Из под его пера вышла эпопея «Красное колесо», объем этого произведения составил более восьми тысяч книжных страниц. Его труд можно разве лишь  сравнить с многотомным  романом Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». Однако, и его друзья, и противники единодушно отмечали, что писателю не хватает системности и обобщений, его произведения – нагромождение бесчисленного количества фактов и событий. Ржезач пишет: «Но так или иначе Солженицын с ранних лет увлекался всем, что как-либо связано с литературой. Прежде всего, он много и жадно читал. И его совершенная память позволяла ему накопить невероятное количество фактов». Описывая через много лет в книге «В споре со временем» свою первую встречу с «тремя мушкетерами» — Симоняном, Виткевичем и Солженицыным, Наталия Алексеевна Решетовская, отметит: «В их разговорах постоянно фигурировали герои различных литературных произведений, античные боги и исторические личности. Все трое казались мне всезнающими».
Его путь в литературу был не простым. Неожиданно для всех
Александр Солженицын оканчивает, притом блестяще, — физико-математический факультет Ростовского университета, Как он объяснял позднее: «Там были выдающиеся преподаватели». Но Александр уже тогда имел свой подход к жизненным вопросам. Его главная цель – литература.  А математика дает возможность прокормиться. Он заочно учится в Московском институте философии, литературы и истории (МИФЛИ). Учебу пришлось прервать в связи с началом войны. Вместе с ним заочно учится и его друг Николай Виткевич, который в своих мемуарах, отмечая многие отрицательные черты характера, признает, что Солженицын прекрасный математик.
Говоря об увлечениях молодого писателя, необходимо отметить и его любовь к театру.. Летом 1938 года пытался сдать экзамены в театральную школу Ю.А. Завадского, но подвел голос. Александр не мог долго форсировать его,  как это положено в театре.
В «Спираль измены Солженицына» автор смешивает с грязью образ писателя, обвиняет его в хронической трусости.
 Однако, позвольте! Солженицын по состоянию здоровья был признан негодным к армейской службе. Но он добился, чтобы его направили в действующую армию. 18 октября 1941 года был призван и направлен в грузовой конный обоз рядовым.  Затем, в апреле 1942 года был направлен в артиллерийское училище в Кострому.; в действующей армии с февраля 1943 года; служил командиром батареи звуковой разведки.  Боевой путь — от Орла до Восточной Пруссии.  В «Википедии» так описывается один из эпизодов боев. 24 июля весь день сплошной бомбежки. Александр был на волосок от смерти: несколько бомбардировщиков пикировали на  машины его колонны, бомба упала рядом, и осколок от нее влетел в ящик из-под гаубичных гильз, который служил чемоданом, пробил портфель с бумагами и тетрадями, с военными рассказами, и — вылетел, не оставив на владельце и царапины. В Орел батарея вошла 5 августа 1943 года, а 15-го комбат Солженицын получил свою первую боевую награду. За успешную и быструю подготовку личного состава, за умелое руководство по выявлению группировки артиллерии противника на участке Малиновец — Сетуха — Бол. Малиновец командира БЗР-2 Солженицына представили к ордену Отечественной войны II степени. Александр Исаевич впоследствии вспоминал: «Он прост и изумительно красив — один из самых красивых наших орденов… Эх, никогда не думал, что буду орденоносцем!..» В 1944 году за организацию вывода из окружения материальной части и личного состава батареи был награжден орденом Красной звезды. На фронте, несмотря на строжайший запрет, вёл дневник. Много писал, отправлял свои произведения московским литераторам для рецензии; в 1944 году получил благожелательный отзыв Б.И. Лавренева.
Да простят меня уважаемые читатели, но всегда  нравятся мужские поступки на грани авантюризма. Не избежал их и наш герой. Трудно представить, но к нему на фронт  дважды приезжала его жена и жила в землянке по месяцу. Это каким же авторитетом у командиров должен был обладать старший лейтенант, чтобы иметь такие привилегии?
Так почему же образ нормального и храброго офицера стараются замарать подозрениями его недруги? Скорее всего, это элементарная зависть к тем успехам, которые довольно неожиданно свалились на А.И. Солженицина через многие годы страданий. 
На фронте Солженицын продолжал интересоваться общественной жизнью, но стал критически относиться к Сталину (за «искажение ленинизма», отмечается в «Википедии»); в переписке со старым другом (Николаем Виткевичем) ругательно высказывался о «Пахане», под которым угадывался Сталин, хранил в личных вещах составленную вместе с Виткевичем «резолюцию», в которой сравнивал сталинские порядки с крепостным правом и говорил о создании после войны «организации» для восстановления, так называемых, «ленинских» норм.
Если говорить с вершины прошедших лет, то это был просто настоящий треп молодых офицеров, но для них он не прошел даром. 9 февраля 1945 года  началась тюремная биография Александра Исаевича. 7 июля Солженицын был приговорен к 8 годам исправительно-трудовых лагерей и вечной ссылке по окончании срока заключения.  В лагере под Новым Иерусалимом Солженицын работал откатчиком вагонеток, глинокопом, сменным мастером. К счастью, лагерь расформировали, и он попадает в Москву, где на ул. Большой Калужской уголовные и политические заключенные строили жилые здания для начальства  НКГБ (МГБ) и МВД.  Рядом с вахтой лагеря, похожей на обыкновенную проходную, были остановки городских автобусов и троллейбусов, и прохожие даже не догадывались, что здесь, в конце решетки Нескучного сада, на стройке дома работают подневольные.
Только через год случился новый поворот в судьбе нашего политзаключенного.  Заполняя учетную карточку, он запишет в графе «специальность» — ядерный физик. Расчет был простой: государству позарез нужна была атомная бомба. 18 июля 1946 года из лагеря его отправили в Бутырки (там, в 75-й камере, собралось соцветие талантливых ученых, назначенных к секретной научной деятельности). «Вероятно, я не пережил бы восьми лет лагерей, если бы как математика меня не взяли на четыре года на так называемую “шарашку”, - вспоминает Александр Исаевич.
В «шарашке» его используют не только как математика, но и переводчика с немецкого и английского языков. Ему пришлось разбирать немецкие патенты и вчитываться в показания военнопленных, в расчете на научно-технические тайны.  Кроме того, назначается заведующим  лагерной библиотекой. Естественно, в такой обстановке появляется возможность заниматься литературным творчеством. Как вспоминает  писатель, ему приходилось записывать на клочках бумаги, а затем, наизусть заучивать написанное. Благо, его феноменальная память позволила сохранить все литературное наследство за эти годы.
В читальне оказался словарь Даля в четырех томах, издания 1863 года. За Даля он взялся как за серьезную науку — выписывая и конспектируя; ему даже разрешили брать словарь из библиотеки в общежитие. Чтение Даля производило потрясающее впечатление: «Как будто я был плоским двухмерным существом, а мне вдруг открылась стереометрия. Я теперь совсем иначе стал понимать прошлую и представлять будущую русскую литературу и русский язык. Рано или поздно, но мне весь этот словарь хочется проработать, законспектировать».
Позднее Копелев (один из прототипов его героев произведения «В круге первом») и Солженицын— попадают в группу, изучавшую звучание русской речи. Математическим обеспечением исследования занимался Солженицын, фонетическим — Копелев. Основываясь на теории вероятности, Солженицын определял наименьшее количество текстов, необходимое для исследования, изучал слоговое ядро русского языка методами математической статистики.
Но Солженицын – есть Солженицын. После размолвки с начальством его переводят в Экибастузский особый каторжный лагерь, созданный ради добычи угля зэками. В лагере арестантам выдали по четыре белых лоскута 8х15, и лагерный «художник» написал каждому его номер. Свои Щ-232 , а затем замененный на Щ-262 А.И. Солженицын сохранил и тайно вывез из лагеря.
На общих работах, окончательно высвободился дар сочинительства. Поэма, которая писалась с «шарашкиных» времен, щедро вознаграждала подпольного поэта. «Иногда в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху, — скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие минуты я был и свободен и счастлив». Потаенное творчество имело вид мелких бумажных комочков с двадцатью строками, которые автор выдавал, если находили при обыске, — за чужое фронтовое стихотворение, за пьесу для самодеятельности и даже за отрывок из поэмы «Василий Теркин». Так были спасены от расправы лагерные стихи, строки из «Пира Победителей» и сам сочинитель. Надо было запоминать километры строк, тренируя память с помощью спичек и четок.
Удивительно, но Александр Исаевич не обижается на «посадку». Он говорит, что среди многомиллионного потока тех лет не считал себя невинной жертвой, по тем меркам. Он действительно к моменту ареста пришел к весьма уничтожающему мнению о Сталине. И добавляет. «Не знаю, до чего бы мы договорились в 1946 или к 1947 годам, и какую тогда статью получили бы».
В народе говорят, что кому не умереть, тот и не умрет. К моменту освобождения в 1953 году у него обнаруживается рак в запущенной форме. В лагере делают операцию и срочно «демобилизуют» на свободу. Препровождают по этапу в Коктерекский район Джамбульской области на юге Казахстана. В комендатуре областного МВД его уведомили: административным распоряжением он ссылается навечно, в случае самовольного отъезда за пределы района будет осужден на 20 лет каторжных работ.
Под Новый 1954 год, получив разрешение, уехал в Ташкент, в онкологическую клинику. Лечение, при большой запущенности процесса, было крайне трудным. История болезни, тяготы лечения и необыкновенность исцеления отразятся позднее в рассказе «Правая кисть» и повести «Раковый корпус». Следует добавить, что впоследствии  у четы Солженицыных один за другим рождаются трое сыновей. Это ли не чудо, произвести потомство в пятьдесят с лишним лет после смертельного заболевания!
6 февраля 1957 года Солженицын был реабилитирован. Жизнь во Владимирской области после ссылки нашла отражение в рассказе «Матренин двор».
В 1959 году, начинается новая творческая пора, с момента написания рассказа «Щ-854» (позже опубликованный в журнале «Новый мир» под названием «Один день Ивана Денисовича») о жизни простого заключенного из русских крестьян. В1960 году из под пера писателя вышли рассказы — «Не стоит село без праведника», «Правая кисть», «Крохотки», пьеса «Свеча на ветру». Но, в эти же годы Александр Исаевич пережил творческий кризис,  видя невозможность опубликовать свои произведения.  Спас его от литературного безмолвия Александр Твардовский, опубликовав известный рассказ в журнале «Новый мир» (№11,1962).
На А.И. Солженицына  поистине свалилась всенародная известность. Будучи студентом,  я прочитал его «Денисыча», был воодушевлен и горд, как после полета Гагарина. В литературу пришел новый герой: политический заключенный из самых низов.
В январе 1963-го в «Новом мире» вышли еще два рассказа Солженицына: «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка». Им писатель радовался даже больше, чем выходу «Ивана Денисовича». «Там — тема, а здесь — чистая литература. Теперь пусть судят!». Ажиотаж от произведений был ошеломляющим. «Один день» сравнивали с Библией, а «Два рассказа» по силе равными произведениям Толстого и Чехова.
И вдруг власть опомнилась и испугалась за свои действия. С марта  этого же года начинаются притеснения и гонения на писателя. Солженицына не печатают, наборы с его рассказами в типографиях рассыпают. Тогда писатель с головой окунается в общественную деятельность. Выступает с резкими речами против цензуры в литературе, читает отрывки из не напечатанного. Передает свои новые произведения в самиздат и за границу. Полемизирует с учеными. «Ещё не поздно выправить склад нашей письменной (авторской) речи, так, чтоб вернуть ей разговорную народную лёгкость и свободу» - утверждает Солженицын. В мае 1967 года разослал «Письмо съезду»  Союза писателей СССР. Автор с горечью утверждает: «Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы — ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение ее я готов принять и смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни». Считается, что это письмо в какой- то мере подогрело Пражскую весну.
 После исключения из союза писателей  Солженицын стал открыто заявлять о своих православно-патриотических убеждениях и резко критиковать власть. Естественно, он стал серьезным противником для нее.
 В 1970 году Солженицын был выдвинут на Нобелевскую премию по литературе, и в итоге премия была ему присуждена. От первой публикации произведения Солженицына до присуждения награды прошло всего восемь лет — такого в истории Нобелевских премий по литературе не было ни до, ни после.
Диссидентская борьба опального писателя тянулась до 1974 года. В феврале этого года он на 18 лет отлучился от Родины. А уже в марте в Париже было опубликовано его «Письмо к вождям Советского Союза». Ведущие западные издания и многие демократически настроенные диссиденты в СССР, включая А.Д. Сахарова, оценили «Письмо» как антидемократическое, националистическое и содержащее «опасные заблуждения».  Отношения Солженицына с западной прессой уже в то время продолжали ухудшаться.
Масло в огонь подливало и неумеренное желание поучать других. Так в Испании он одобрительно высказался о недавнем режиме Франко и предостерег Испанию от «слишком быстрого продвижения к демократии». Не вызвало большой радости и его заявление, что Россия сухопутная страна и надо ее уменьшить до границ Ивана Грозного. Ельцыну он посоветовал отдать Курилы, «но дорого». Так что же делать? Если они чужие, то надо отдать. А если свои, то, значит, продать, но «дорого». Где логика?
В статье «Как нам обустроить Россию» он  утверждает, что не крупный Российский Союз нуждается в примыкании малых окраинных народов, но они нуждаются в том больше». Это самое безобидное поучение.
«А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это все  уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить  в одночас. Может подождать  и Космос» - предлагает Солженицин, чтобы накопить ресурсы для модернизации России.
Творя современную историю, говорит он – «Только нам одним  не нужно ни оглядываться, ни прислушиваться, что говорили у нас умные люди еще до нашего рождения».
Писатель утверждает, что партии всегда против народа. «Разделиться нам на партии, значит разделиться на части. Партия как часть народа  кому же противостоит? Очевидно остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается, прежде всего, не для всей нации, а для себя и своих». Он предлагает каждому выбранному депутату «на весь срок своего избрания выбыть из своей партии, если он в таковой состоит, и действовать под личную ответственность передо всей массой избирателей. Власть  это заповеданное служение и не может быть предметом конкуренции партий».
 Откровенно говоря, это еще цветочки. Как вам, уважаемый читатель, понравится следующее эссе: «Не гордиться нам и советско- германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собой деспотию». Да, он ненавидел Сталина, не нравилась власть, коммунистическая партия.  Но причем здесь народ? Складывается впечатление, что маститый писатель не знаком с гитлеровской «Майн кампф». Где откровенно говорится о физическом уничтожении населения целых стран. Так что наш народ победил не только в освободительной войне, а  спас миллионы жизней и вправе этим всегда гордиться.
 Известно, Александра Исаевича частенько  захлестывало желание быть оригинальным и первым. Примеров тому множество. Это отмечали все его друзья. Но должна была быть и мера.
В нынешнем году исполняется полвека  со дня выхода его, распечатанного по всему миру, первого рассказа «Один день Ивана Денисовича», проложившего свой путь в современной  литературе. Конечно, он не будет забыт потомками. Изучая его произведения, необходимо отметить писателя, как великого и неутомимого труженика. В то же время, сегодня пропал отблеск гениальности. Зачастую его рассказы, да и титанический труд «Красное колесо» воспринимаются как черно-белые фотографии, густо раскрашенные словарным запасом Даля, утяжеляющими их прочтение и осмысливание. Таят и ряды его почитателей.  Постепенно забывается имя.
Что же, А.И. Солженицыну присущи многие качества разные по знаку. Но, не смотря ни на что, образ Александра Исаевича. остается в памяти, как первооткрывателя новой страницы в российской литературе;. как огромная  личность, совестливого, талантливого и живого человека.

Маки смотрят в небо
(заметки очевидца)

Прошло очень много лет, а память услужливо прокручивает каждый миг того чудесного апрельского дня 1961 года. Могучий бархатный бас Левитана  рокочет над всей страной: « В СССР.  Первый в мире. Человек в Космосе. Коммунист. Русский. Гагарин. Юрий. Алексеевич». Это была победа, которую ждали и надеялись. Да, жили бедно. Да, прошло только пятнадцать лет после ужасной разрушительной войны. Но мы - советские  первые в мире. Мы обогнали США и положили американцев на лопатки вчистую. А как  гордились страной, учеными, инженерами и рабочими, создавшими лучшую в мире технику!
Я в это время лежал в больнице. Надо было видеть, как наша братия из больничной палаты неходячих аппендицитников, зажимая руками швы, топала от радости ногами. На улице девчонки расцеловывают всех Юриев. Идут, и идут  длиннющие колоны восторженных людей, все улыбаются и что- то кричат.
Потом встречи Юрия Гагарина в Оренбурге. В аудиторию  кто-то  крикнул: « Гагарин будет у Дома крестьянина». Это на улице Чичерина. Мы с лекций махнули туда. И приз: автограф космонавта у моего однокурсника и друга – Лешки Афанасьева.
Вновь повеяло теплом, когда я месяц назад, будучи в гостях у него, любовался  гагаринской росписью в тетрадке по математическому анализу.
Нельзя не упомянуть и знаменитую улыбку Гагарина. Однажды на космодроме мне рассказывал полковник- конструктор, как Юрий Алексеевич, улыбаясь, не теряя своего авторитета, выходил из щекотливых положений. На приеме у английской королевы, он из невероятного количества столовых приборов, взял вилку, ложку, нож и сказал: «Я буду пользоваться только этими приборами, остальными я не умею». Королева, рассмеялась и говорит: «А я тоже в них путаюсь. Я буду, как вы - есть только одной вилкой». Именитые гости оценили шутку и у всех убрали «лишние» приборы. Таков был удачный выбор  - Первого Человека нашего времени.

Начало

Через четыре года, после полета Гагарина, мне отчаянно повезло. Окончив институт, я был призван в армию и направлен служить на Бойконур, рядовым солдатом.
Шел уже второй час, как мы выехали из Ленинска. Этот небольшой городок за колючей проволокой был центром космодрома, у военных он назывался десятой площадкой или просто десяткой. Нам предстояло прожить солдатскую жизнь на 95, самой дальней площадке.
Было раннее осеннее утро. Солнце поднялось над горизонтом, и мы любовались поистине фантастической картиной. За время пути проехали мимо чуть ли не  десятка различных ракет. Они были на приличном расстоянии от нас, но хорошо видны. От такого пейзажа слетели остатки сна.
Потекли первые унылые дни. Месяц – курс молодого бойца, когда приходилось строевым шагом отмерять не один десяток километров. Не лучше стало и потом в батальоне. Надо было изучать материальную часть. А в перерывах: кухня и караул. Из караула на кухню и обратно, такая служба здорово изматывала. Но приходилось терпеть.
Дело в том, что в монтажно-испытательный корпус доставлено боевое изделие – так называли в части ракету. Старослужащие занимались подготовкой ее к старту, ну, а мы – «салаги», «через день на ремень».  Обиды на такую «дедовщину» не было. Каждому свое, и в свое время. И только через три месяца после учебы и строжайшей проверки людьми из КГБ на благонадежность, мы переступили границу боевой площадки и подошли к старту.
Изучая теорию, мы ахали над размерами ракеты и старта, но на месте эта картина впечатляла еще больше. Металлическая ферма обслуживания ракеты на старте высотой с пятнадцатиэтажный дом. Громадные клещи обхватывавших  ракету горизонтальных устройств для проведения технологических работ, казались неестественно большими. А сам старт - это огромная железная ямища, с двумя выходами, через них пролетают газы после начала работы двигателей. В каждом газоходе свободно разместится десятиэтажка. И если где-то на стенках газохода выламывается кусок защитного слоя, то, всего за несколько секунд, пока ракета не уйдет со старта, выгорает дупло в бетоне размером с однокомнатную квартиру. Поэтому сам старт бронированный. Ракета стоит на шести лапах, которые выдвигаются из стен ямы. Стоит ракете при пуске снять свой вес с лап, как они при помощи двадцатитонных противовесов уходят внутрь, а проемы захлопываются мощными металлическими дверьми.  В центре ямы бронированная «розочка» из четырех лепестков, каждый весом около трех тонн. Из этого «цветка»  выдвигаются и присоединяются к ракете все коммуникации: от заправочных шлангов, до электрических кабелей и прочей начинки. Роза тоже моментально закрывает свои лепестки при пуске ракты. Теперь старт недоступен разрушительному огню. Как это все работает - я не знаю. У каждого отделения был свой участок работы, и делиться с другими - своими знаниями было категорически запрещено, вплоть до уголовной ответственности.

На старт

И вот первая боевая работа. На старт выдвигается изделие. На огромной, метров под пятьдесят длиной, железнодорожной платформе лежит серебристая сигара. Волнующее зрелище установки ракеты на старте. Команда по громкоговорящей связи: платформа вместе с ракетой оделяется от ходовой части, начинается медленный подъём и переход в вертикальное положение. Затем команда: «Двадцать процентов веса». И просто физически чувствуется, как огромная тяжесть наваливается на лапы старта. Новые команды – и ракета прочно встала на ноги. Подъезжает ферма обслуживания, ракету нежно обхватывают клещи площадок разных уровней. Установка закончена. Начинается боевая работа.
Только потом мы узнаем, что ракета учебная. Она нужна для проверки готовности старта принять настоящее боевое изделие. А пока ее заправляют пятидесятипроцентым раствором питьевого спирта. И вот перед нами стоит «бутылка» в сорок метров высотой и шести метров в диаметре. А в ее чреве пятьсот тонн чистейшей и крепкой водки. Есть от чего облизнуться и сглотнуть слюну. Но, как говорится, по усам текло, а в рот не попало. Через день спирт скачивается, ракету кладут на бочок и платформа увозит ее до следующего пуска.
А на старт выдвигается боевая ракета со спутником в головной части.  Здесь уже начинается работа, как говорил командир части, полковник Пругло, на престиж Родины и защиты мира во всем мире. Он утверждал на строевом построении, перед началом регламентных работ, что наши имена будут золотыми буквами выбиты на кремлевской стене, родина нас не забудет. А какой то шутник обязательно тихонько добавлял: «Но и никогда не вспомнит». Мы понимали всю пафосную наивность старого служаки.
Но несмотря ни на что, честное слово, от все души гордились нашей красавицей. Ведь  при помощи ракеты «Протон», на орбиту забрасывался в космос спутник, весом более двенадцати тонн. Это, примерно вес, четырех гусеничных тракторов. В то время такой груз был неподсилен любой другой ракете.

Ублажение королевы

Подготовка к пуску ракеты всегда непростое занятие. Изделие насыщено тысячами приборов, километрами пневмопроводов, а уж электрокабелей и не сосчитать. Я, положа руку на сердце, до сих пор удивляюсь успешным пускам наших ракет. Ведь от халатности даже  одного из сотен солдат, при регламентных работах, отказе какого-то незначительного датчика - вся затея может пойти насмарку. Приведу только один пример.
На очередном «Протоне» закончены все подготовительные работы. Нас увезли от ракеты за семь верст. Получасовая готовность. Солдаты с азартом пинают футбольный мяч. Команда по «матюгальнику» (громкоговорящей связи): «Двигателисты, на старт». Ощущение не из приятных. Ракета заправлена и по регламенту там нечего делать. Топливо настолько активно, что при проливе оно самовозгорается. Случись это при нашем там присутствии, солдатский прах бы разлетелся на сотни километров.
И вот мы на старте. Нахлобучили герметичные костюмы, надели изолирующие противогазы, и на сорокоградусной жаре начинаем менять клапан, который не закрылся при заправке ракеты окислителем. Двадцать минут около ракеты и под землю. Отдышимся и назад. Так целый день. К вечеру пришло расчетное время вывода ракеты на орбиту. Под вой сирены мы медвежатами ковыляем к автобусу и долой со старта. 
Незабываем каждый пуск. В наступивших сумерках небо вдруг освещает огромное зарево. По бокам ракеты взметаются два мощных огненных хвоста. Ракета, ослепительно блестя, чуть покачиваясь, медленно отрывается от старта. Все кричат «Ура»! Молчат только двигателисты. Мы ждем отделения первой ступени. Вдруг видим: тысячи звездочек. Взрыв! Вот так в этот раз работа огромного коллектива пропала даром.
Как мы узнали позднее, подвел всего один болт. Между первой и второй ступеней стоят крепежные болты. В каждом из них пороховой заряд и электровзрыватель. Поступает команда «меч», и все болты должны взорваться, отделив ступени друг от друга. Один болт не взорвался и, на несколько мгновений придержал ступень ракеты. Автоматически заработала вторая ступень, прожгла первую,  остатки топлива взорвали все изделие.
Однако на полигоне за все время эксплуатации ракеты «Протон» было только два неудачных пуска. За все годы!
А как мы гордились, когда еще ТАСС не успевало сообщить о пуске, а  «Голос Америки»  уже поздравлял нашего командира части, называя его по фамилии, имени и отчеству званию и должности.  Вот вам и абсолютная секретность.

Многоцелевой полигон

Космодром – это не только стартовая космическая площадка, но и огромный военный полигон. Рядом с нами располагалась часть, пускавшая стратегические ракеты из шахт. Здесь тоже было немало аварийных пусков. Но чемпионами по взрывам ракет была морская часть, испытывавшая пороховые ракеты, для пуска с подводных лодок. За время моей службы все морские пуски были неудачными.  Поэтому, когда говорят об удачном пуске, я от души радуюсь за ребят, стартовиков - и немного завидую им до сих пор.
Несколько слов об  армейской службе. И смех, и грех. Ходили у нас по пустыне морячки в бескозырках, брюки клеш. Их даже учили грести на шлюпках. Устав – есть Устав. И исполнение его было абсолютным до идиотизма. В армии много несуразиц, но они  и закаляют молодых солдат, приучают к беспрекословному выполнению приказов. Пусть и не всегда, мягко говоря, удачных.
Пришлось позднее мне побывать в научном музее полигона. Все материалы там были секретными, но правдивыми. Мы узнали как погиб маршал Неделин. Было много описаний причин неудачных пусков, и каким образом ликвидировались недостатки. Космические войска образовались на голом месте и в смысле их расположения, и в новой, еще неизведанной деятельности. Есть утверждение, что правила по технике безопасности пишутся кровью. Это подтверждалось и на полигоне. Маршал  располагался на террасе прямо перед стартом. Ракета была заправлена. При ее проверки прошла боевая команда на пуск второй ступени. Она заработала, прожгла первую и взрыв огромной силы не оставил остаться в живых ни одного шанса. Потом, согласно инструкциям, при заправленной ракете на старте никого не должно быть.   
 В музее ярко показывалась работа ученых, конструкторов и исполнителей. На стендах были информации, как об успешных, так и об аварийных пусках.  Здесь же были вещи космонавтов, фотография отряда женщин космонавтов во главе с Валентиной  Терешковой и много других интересных экспонатов.

Вместо эпилога

Развал огромной страны привел  к уничтожению многих наработок в космической технике. Разрушено большинство площадок. Разграблены старты. И слава Богу, что еще сохранили жемчужину космодрома, нашу девяносто пятую площадку для запуска, до сих пор одной из самых надежных и больших ракет «Протон». И это несколько скрашивает горечь утрат.
Остались и весенние маки. Их огромные поля последними видели космонавты перед пуском. Они встречали их и при посадке. Маки всегда смотрят в небо. 



Юморески


Рыбацкое счастье   
Ранний утренний громкий гудок не застал Петра Петровича врасплох. Дотошный в бухгалтерских делах, он и к рыбалке подготовился основательно, и конечно, не проспал рассвет.  Все было наготове, осталось из холодильника достать полотняный мешочек с великолепными активными яркокрасными дождевыми червями, которых выкапывал в секретном для других месте, -  канаве, совсем недалеко от дома.
Он внимательно оглядел внутренность холодильника, чтобы не допустить промашку.  В прошлый раз эти чертята расползлись,  и жена подумала, что в холодильнике завелись черви. Скандал получился  громкий.
Петр Петрович ввалился с рюкзаком и удочками в газельку, водитель поддал газу, и рыбацкие часы начали отсчитывать первые волнительные минуты. Наш герой неловко плюхнулся на сиденье под гогот коллег.
- Что, ноги не держат?
- Да он о тещу спотыкнулся, это на счастье!
И опять поистине лошадиное ржанье.
- Боже мой, ведь интеллигентные люди, а стали сразу дикарями, - подумал Петрович.
Машина мчалась в пойму Урала, где у каждого было любимое озеро, с в-о-о-о-т  такими рыбинами!  Единого мнения, естественно, не было и все положились на мудрого старого рыбака, водителя.
Вот и берег, заросли камыша и осоки. Низко наклонившиеся ветки  ветел, как будто пили прохладную утреннюю свежесть. И вдруг громкий как выстрел всплеск. Это жерех ударил хвостом, готовя себе завтрак из оглушенной мелкой рыбешки. И в сердце каждого рыбака отозвалась особая чудесная и радостная струна.
Удочки, одна другой краше, разрисовали полосами берег. Петр Петрович и здесь предусмотрел, сделал заброс одной удочкой прямо к берегу, но подальше от себя, чтобы не спугнуть будущий трофей.
Подкормка разбросана по периметру поплавков, и можно спокойно ждать первой поклевки. Между тем время шло,  а что-либо путное не попадалось никому из бедняг, остекленело  глядевших на неподвижные поплавки. Солнце начало припекать, но каждый надеялся на непременную удачу. Главное -  не прозевать, и вовремя сделать подсечку.
Если говорить откровенно, в чем Петр Петрович не признается и под пыткой, то поклевку он продремал. Уже потом увидел, как кончик удилища резко  шлепнул по  воде, и удочка поехала в строну. Это была именно та, что была у берега.
Петр Петрович плавно сделал подсечку и с ужасом почувствовал, что крючок зацепился за корягу, так как движения в глубине не чувствовалось.
- Не повезло, - подумал он с досадой. – Теперь придется лезть в воду и освобождать снасть.
Но удилище вдруг изогнулось, леска пошла на лопухи, один за другим подрезая их. И вот первая кульминация события, та за которой и гоняются настоящие любители. Огромный сазан, не менее семидесяти сантиметров и весом на четыре килограмма двести грамм (настоящий рыбак в одно мгновение оценит зацепившуюся на крючок рыбу) высоко взлетел над водой и гулкий громкий всплеск  возвестил о рыбацкой удаче.
Но рано радоваться! Вдруг оказалось, что подсачек лежит далеко на берегу, и до него не дотянуться. Но  на то есть рыбацкое единство. Кто-то уже бежал на подмогу,  держа наперевес как винтовку орудие вытаскивания большой рыбы из омута.
Наступил звездный час Петровича. Он поистине был сейчас мушкетером на поединке.  Одну руку согнул в локте и отбросил назад, другой, напружинив ноги, фехтовал с сазаном один на один. Главной задачей было не дать рыбе перевернуться вокруг своей оси, тогда острый спиной плавник рассечет леску.  Затем надо постараться дать сазану глотнуть воздуха, подняв его голову над водой, тогда он присмиреет и можно спокойно трофей подтянуть к берегу.
Шли долгие минуты борьбы, сердце рыбака колотилось, стремясь выскочить из груди, потная рубашка прилипла к телу. Сазан делал мощные рывки, но и Петр Петрович был не промах. Он ловко  парировал хитроумные замыслы будущей добычи.
Это был настоящий рыбацкий театр. Вокруг главного актера собрались все болельщики, и каждый подсказывал, как надо выводить и усмирять рыбину, но каждый знал, что  Петр Петрович абсолютно не слышит, все его внимание на конце удилища. Но вот силы у фехтовальщиков начали иссякать. Рыба покорно пошла к берегу, и Петр Петрович перевел дух.
Да, рано! Сазан яростно рванулся, и крепчайшая японская леска, на которой он дома поднимал пудовую гирю, с каким-то надрывом издала стон и лопнула. Упала замертво и душа у нашего героя.
Вот она - трагедия всей жизни! Посыпай пеплом голову неудачник, и плачь навзрыд!
Но кто-то в самую последнюю секунду успел подсунуть подсачек под сазана, и великолепный краснобокий красавец был передан в дрожащие руки Петра Петровича, не верящего в свое счастье.  В толпе кто-то смачно сплюнул и громко сказал: «А жаль, что не ушел».
Что ж, такая душа у рыбака.

Улучшитель

В кафе было душно от выпитого и от душевного жара, который является спутником каждого творческого человека.
Как обычно, собравшиеся по случаю корпоративной встречи Нового года писатели, ругали власть, истинные интеллигенты, жаловались на скупердяйство спонсоров, даже высказывали крамольные мысли об отсутствии в настоящей жизни истинных сюжетов достойных современного писательского пера.
 Не горевал только самый молодой и азартный поэт, любитель пера и водки. Он, довольно грубо перебив очередного оратора, заявил, что открыл целый пласт  нового литературного направления.
Гениальным человеком был тот, кто придумал семь нот в музыке, начал он свое выступление. И вот несколько веков несчастную семерку терзают тысячи композиторов, и дошли до того, что все комбинации этих самых нот использованы полностью, и ничего нового, кроме перепева старых мелодий нельзя изобрести.
Но от этого музыка не остановилась в своем развитии, с долей провидца отметил он. Теперь берут старое произведение, вставляют в него свои звуки, идущие прямо из нутра композитора, и получается новая оригинальная песня. Так пел, к примеру, Киркоров и пр. и никого это не смущает. Или художники. Все мы знаем, что на полотне Левитана женскую фигуру подрисовал брат Антона Чехова.  А  в Питере у «Бронзового всадника» голову вылепила ученица скульптора.
И только в литературе мы,  россияне, стесняемся, как институтки, что-то подсказать авторам. А вот американцы не церемонятся. Возьмут и из «Анны Карениной» сделают детектив, укоротив роман раз в пять. Так же и  пьесами.
Я не призываю к плагиату, не призываю вставлять куски произведений классиков в свои тексты. А совсем наоборот. В спокойной обстановке своего кабинета можно внимательно вникнуть в тексты великих и добиться их значительного улучшения. Многие поэты не дописали свои произведения. Тот же Федя  Тютчев в стихотворении “Могила Наполеона»  написал только две строки:
Давно ль умолк Перун его побед,
И гул от них стоит доселе в мире.
...................................................
...................................................,
тут его позвали к столу, и остальные две строки он подзабыл написать. Так можно дополнить.
Вместо точек добавляем строки:

Доныне в неуклонном ходе лет
Не угасает память о кумире.

Если строки корявые, то позволительно и поправить автора.
В стихотворении “Видение”

Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас, давит сушу;
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожит снах!

1-ю строку правим:
Тогда густеет ночь. В молчащих небесах


Чествуете, как заиграло новыми красками четверостишье?
Или у  Осипа Мандельштама. 

 В стихотворении “Ода Бетховену” в середине текста:

Кто этот дивный пешеход?
Он так стремительно ступает
С зелёной шляпою в руке,
.........................................
.........................................
Так же пропуск строчек.

Смело добавляем вариант:

Внимания не обращает
и исчезает вдалеке.

Да миллионы поправок можно внести! У того же Сереги Есенина:
В стихотворении “Зима”

Вот появилися узоры
На стёклах дивной красоты.
Все устремили свои взоры,
Глядя на это. С высоты

Снег падает, мелькает, вьется,
Ложится белой пеленой.
Вот солнце в облаках мигает,
И иней на снегу сверкает.

Заменяем на вариант:

На стеклах расцвели узоры
Невероятной красоты.
Все устремили свои взоры
На это чудо. С высоты

Снег падая, в поземке вьется,
Ложится белой пеленой;
А солнце брызги рассыпает,
И, отражаясь, к небу льется,
Вставая радужной стеной!
А почему бы не взять и усилить произведения Евтушенко, того же Симонова, да и Пушкина можно потревожить основательно.
И не надо стесняться. Надо прямо написать: Есенин – улучшенный, или  - Маяковский поправленный. Здесь есть  не паханное поле приложения своих сил и прозаикам. Будем честными, ведь те, кто постарше давно исписались, и кроме мемуаров нового ничего изобразить не могут. А вот применить свою мудрость в улучшении текстов – всегда пожалуйста. У того же Лермонтова с десяток набросков в прозе и дописать их - это, поистине, святое дело.
Надо открыто называть авторов новых строк. Такие обновленные произведения непременно должны попасть в библиотеки и школы, чтобы народ воспитывался не на сурогатах авторов, а на улучшенных текстах, предложенных улучшителями.
И если вначале разговора были скептики, то после окончания монолога молодого литератора у многих загорелись творческим огоньком глаза. Как же – увидеть свою фамилию в одном ряду с классиками, мечта каждого поэта и писателя. Притом оказаться если не умнее и талантливее их, то хотя бы встать плечом к плечу.
Одним словом, корпаратив удался на славу.
 

Офицерша
 Шли обычные плановые прыжки с парашютом у десантников. Но какая-то светлая голова в штабе полка, а, возможно и выше, решила отличиться перед пограничниками. Мол, жены офицеров-пограничников по негласному уставу должны отлично стрелять и иметь навыки рукопашного боя. А чем хуже жены десантников?
Короче говоря, все должны прыгать с парашютом. Приказ – есть приказ, хотя и не прописанный в уставах. Все жены офицеров прошли минимальную подготовку, и в самолет.
Закапризничала лишь супруга комбата, майора Прошкина Надежда. Ну, ни в какую. Полный отказ. Главное - все знали, что это боевая подруга командира. Они вдвоем отбились от группы хулиганов, когда подонки стали приставать к Надежде на глазах у мужа. Да так, что майор чуть не загремел в кутузку за превышение необходимой обороны. Пришлось долго уговаривать строптивую женщину. Как говорится: и лаской, и таской. Командир полка прямо намекнул, что ее Прошкину не будет продвижения по службе, если он не справляется даже с женой.
В самолете Надежда, естественно, прыгала последней. И опять отказ. Самолет уходил с точки десантирования. Майор два раза вежливо попросил супругу добровольно покинуть самолет. А на третий раз, схватив Надежду в охапку, вывалился с ней в воздушное пространство.
Сначала раскрылся парашют у Надежды, затем у комбата. И тут открылся занавес театра, которого никто не ожидал.
Надежда начала отчитывать супруга по всем статьям, да так громко, будто он глухой. Кстати отметить, что на земле слышно каждое слово парашютиста, такая в небе акустика.
Надежда шумит:»Ты, кретин, почему меня не уговаривал?»
- Но я же тебя два раза предупредил.
- А в третий раз не захотел, что язык судоргой свело?  Почему ты меня как какую-то гулящую девку залапал и выкинул из своей вонючей тарахтелки? Я и раньше знала, что у тебя мозгов нет, а только две извилины. Одна для открывания пива зубами. Ты до сих пор не можешь запомнить, где лежит открывашка.
- Надя, перестань. Все слышат тебя.
- Ты мне рот не затыкай, мы здесь вдвоем, и я тебе скажу все, что думала за напрасно прожитые годы.
- Зачем ты так. У нас дети, семья, дом. Да мы и никогда не ссорились. Ты поосторожнее, не дергай стропы, а то ненароком порвешь.
Надежда на миг примолкла, вытянулась по стойке «смирно», и тут же вновь запричитала.
- Дети, говоришь. Вот только на это тебе и нужна вторая извилина. Посмотри, что ты со мной сделал. Ведь стыдно ходить. У кого самая большая в гарнизоне ж… У других жены как селедочки.  А все из-за тебя ненасытного.
На земле ревели от восторга, и, конечно, гордились комбатом.
Но на этом дело не кончилось.
Надежда приземлилась на все четыре точки и, вдобавок, ее накрыло парашютом. А у десантников закон: после первого прыжка принять в свое братство – несколько раз ударить  стропами запасного парашюта по этому самому месту. И  в этот раз тоже не прозевали.  Надежда получила свой десантный «паек».
Здесь парашютистка полностью развернула свой лексикон из непечатных выражений. Остановить ее смог только командир полка. Когда он рявкнул: «Молчать!» Надежда даже присела от неожиданности.
Она гордо удалилась. И семья комбата начала распадаться на части. Ничего не помогало. Надежда не сдавалась. Комбат чуть ли не месяц спал в ленинской комнате. Однако, женское, и мужское начало победили. И супруги померились.
Вот такие они:  гордые  жены десантников.   
   



ка
vедения автора публиковались в областных газетах Оренбуржья.