Джон К. Бэнгс. Миссис Рэффлз. Глава 4

   Четвертая глава романа Джона Кендрика Бэнгса (John Kendrick Bangs, 1862-1922) “Mrs. Raffles”.
   Перевод: Олег Александрович ©, 2013
   Иллюстрация: Альберт Леверинг (Albert Levering),1905 г.
***
К НАЧАЛУ - http://proza.ru/2015/06/14/1051

   IV. НИТКА ЖЕМЧУГА И ПЛАТЬЕ С БЛЕСТКАМИ

   — Как у тебя с нервами, Банни? — поинтересовалась у меня Генриетта однажды утром, вскоре после того, как мы с ней успешно завладели драгоценностями миссис Гастерс. — На днях будет у нас работенка, которая потребует от тебя немалой выдержки. И артистизма.

   — Ну, не хочу я хвастаться, Генриетта, но, думаю, и того и другого мне не занимать, — ответил я. И похвастался: — Как раз они-то и помогли мне разжиться вчера вечером тремя тысячами долларов — без малого.

   — Вот как? — Генриетта нахмурилась. — И каким же образом? Не забывай, Банни, что твоя самодеятельность частенько вредила общему делу! Чем же это ты вчера занимался? А ну-ка расскажи!

   И я рассказал ей о событиях вчерашнего вечера, когда по наитию и без подготовки, прикинувшись камердинером мистера Робертсона де Пельта, местного светского льва, я избавил этого честолюбивого молодого холостяка от всех имевшихся при нем денег и ювелирных побрякушек.

   — В «лакейском клубе», где проводил я вечер, зазвонил телефон.  Я снял трубку. Звонили от Рокербилтов и просили известить камердинера мистера де Пельта, что его хозяин вряд ли сможет покинуть их дом самостоятельно. Дигби — камердинер — занят был партией в бильярд, которая, по моей оценке, закончиться обещала не скоро. Я не стал его отвлекать и решил съездить к Рокербилтам вместо него. Вышел на улицу, надвинул на глаза шляпу, поднял ворот, снял кеб и доехал на нем до особняка Рокербилтов, — где попросил доложить, что камердинер мистера де Пельта дожидается его в вестибюле. И минут через десять получил этого молодого джентльмена в свое распоряжение. Мы благополучно доехали до его квартиры, я отпер дверь — его ключом, препроводил в спальню и уложил в кровать. Одежду, как то положено порядочному камердинеру, я вынес в туалетную, освободил все ее карманы от содержимого и аккуратно повесил на стул. И удалился. Итак, в жилетке я нашел три пачки сотенных чеков, из брюк выгреб две пригоршни мятых двадцатидолларовых бумажек, — ну, и в карманах смокинга и пальто тоже немало отыскалось наличности, и банкнотами, и монетой. Да, и еще десяток золотых монет — по двадцать долларов — я извлек из маленького серебряного ларчика: его молодой человек носит на запястье. Итого, полторы тысячи с мелочью я взял деньгами, и сотен этак в двенадцать оцениваю перстни, запонки и пару великолепных рубинов, которые красовались на пряжках подтяжек. Вот так то!

   — Боже мой, Банни, ведь ты страшно рисковал! А что если он узнал тебя?

   — О, да, ты права, узнал; правда, признал он во мне кого-то другого, причем вовсе не своего верного Дигби. — Я улыбнулся, вспомнив события ночи. — В кебе он лил слезы, уткнувшись в мое плечо, называл лучшим другом и уверял, что любит меня как родного брата. Пожелай я, говорил он, чего угодно — рояль, автомобиль,.. — достаточно лишь намекнуть ему об этом, — сделает для меня все! Исключительной добросердечности юноша!

   — Что ж, Банни, — сказала Генриетта, — кое-какой смекалкой ты и впрямь не обделен, признаю, однако будь осторожен.  Таланты есть — пользуйся ими при удобном случае, — я не против, и даже рада за тебя; вот только чересчур уж рискованной работы старайся, пожалуйста, избегать. Мистер де Пельт обедает у нас в среду, — а ну как твое лицо покажется ему очень знакомым?! Наживем мы с тобой тогда проблем, мягко сказать…

   Я рассмеялся. И с убежденностью знатока возразил:

   — Сомневаюсь! Этот добрый человек из персон того разряда, коих память после обильных возлияний имеет свойство обращаться к утру в чистый лист бумаги. Не думаю я, что он помнит, как закончился вчера его визит к Рокербилтам, но ежели черты моего лица его вдруг чем-то озадачат, ты, конечно, подтвердишь, что весь вчерашний вечер я был здесь — дома.

   — Я подтвержу, Банни? С какой это стати?! С обеда и до  утра я тебя вообще не видела!

   — Ну, видела — не видела, но теперь ты ЗНАЕШЬ, что в одиннадцать вечера я находился в этом дому. Во всяком случае, ПРИПОМНИШЬ это — если кто-то вдруг полюбопытствует. В чем я сомневаюсь. Ну вот, нервы мои, как видишь, достаточно крепки, и хотелось бы теперь узнать, на какую добычу ты надумала сплести из них сеть.

   — Необходимо, чтобы в мою задумку ты вложил свое неоспоримое актерское дарование, Банни. Мобилизуй свою выдержку, действуй без суеты и, главное, без малейшей нервозности, будь учтивым и предупредительным — и мы выиграем не жалкие твои три тысячи, а десятки тысяч долларов! Тебе уже доводилось лицезреть миссис Гашингтон-Эндрюс?

   — Да, отчасти знаком с ней. Эта дама на последнем званом обеде нашем попросила меня подать ей маслины.

   — Точно. Тогда ты, я уверена, не мог не заметить на ней нитку жемчуга ярдов в семьдесят длиной, с которой она никогда не расстается.

   — Нитку?! — Я расхохотался. — Уместней назвать ее вервием! Я за страусовое боа эти гирлянды жемчуга издали принял, пока не разглядел.

   — Все жемчужины чистейшей воды, Бани, — оживленно продолжала Генриетта. — Дешевле пятисот долларов нет ни одной. А иные и на две с половиной тысячи потянут.

   — Понятно, ты хочешь, чтобы я неким приемом укоротил на пару ярдов эту оснастку. И что я для этого должен предпринять? Похитить эту леди? Или просто ограбить наскоком и скрыться? Или, быть может, ты что-то иное сумела придумать?

   — Сарказм тебе не к лицу, Банни, — отпарировала Генриетта. — Поменьше, пожалуйста, рассуждай и просто исполняй, ради бога, что тебе велят — те, кто посмышленее тебя. Да, руки у тебя золотые, не спорю, а вот то, что на плечах… — ладно, ладно, молчу! Если в точности и без огрехов сумеешь выполнить мои указания, кое-что из сокровищ миссис Гашингтон-Эндрюс прилипнет к нашим рукам. Дамочка эта, как ты, возможно, успел отметить, из числа тех экзальтированных особ — старина Рэффлз называл их «обаяшками», — которых восторгает, притягивает, изумляет и поражает всё и вся. Где достаточно кивнуть, они неистово трясут головой, простому рукопожатию всегда предпочитают самые пылкие объятия, — а вот этим мы и воспользуемся, Банни! Во вторник она придет ко мне на ужин. От головы до пят увешанная своими жемчугами. Ты, Банни, будешь в комнате, и когда она войдет, объявишь ее прибытие. Она тотчас бросится ко мне с объятьями — и ее нитка зацепится за блестки, которыми украшен будет мой корсаж. После чего разорвется — в нескольких местах, думаю, — и жемчуг градом посыплется на пол. И ты…

   — Похватаю, сколько успею, и сигану в окно, так?

   — Никоим образом, Банни — ты поступишь как джентльмен. Ну, или как дворецкий с неизжитыми манерами джентльмена. Как только заслышишь мой крик смятения — по поводу этого несчастного случая…

   — Счастливого, скорей…

   — Замолчи! Как только услышишь мой крик, подбежишь к нам, опустишься на колени, соберешь быстро — пригоршнями — рассыпанные жемчужины и отдашь их миссис Гашингтон-Эндрюс. И удалишься. Все понятно?

   — Хм-м… Не вижу только, каким трюком ты изловчишься присвоить толику из рассыпанного — если все собранное я вручу хозяйке. Ты что-то упустила: сколько-то жемчужин должны будут остаться под ковром? А может, мне загнать их под пианино — щелчками?

   — Сделаешь только то, что я тебе велела, Банни, — и никакой отсебятины! Не забудь только до прибытия гостей принести мне свои перчатки — и это все. Как действовать дальше — сообразишь сам.

   На этом разговор наш закончился; в дополнительные детали своего замысла Генриетта меня в тот день посвящать не стала.

   Фортуна нам благоприятствовала: во вторник, когда Генриетта давала свой званый ужин, погода стояла великолепная, и потому толпа гостей обещала быть немалой. Генриетта была прелестна в своем новом, сшитом в Париже по ее особому заказу платье; в восточную его стилистику гармонично вписывались ряды металлических блесток в форме полумесяца, накрепко пришитых к корсажу спереди, с острыми, как кинжальные лезвия, крюками-зазубринами. Очевидно было, что пресловутой нитке миссис Гашингтон-Эндрюс никак не избежать разрыва, зацепись она за рог хотя бы одного из этих полумесяцев!

   Мог ли кто на свете, глядя в детски невинные глазки Генриетты, заподозрить изощреннейшую изобретательность ума этой женщины!

   — Итак, помни, Банни, — спокойствие, и никакой суетливости! — давала она мне последние наставления. — А теперь перчатки — дай-ка их мне!

   — Полагайся на меня всецело, Генриетта; но, черт возьми, я так и не пойму…

   — Хватит болтать — лучше смотри!

   Чародейка взяла мои белые перчатки и принялась смазывать их ладонные поверхности каким-то густым составом млечного цвета. Как выяснилось, это была смесь меда и пудры; с такой нещадно липучей, хотя и вполне невинной на вид субстанцией мне никогда прежде сталкиваться не доводилось. Изобрела и изготовила этот клей Генриетта самостоятельно.

   — Теперь надевай! — Она протянула мне смазанные перчатки. Никаких вопросов у меня больше не было.

   Спустя час, блистая гроздьями своих жемчугов словно заснеженная горная вершина, в дверях показалась наша жертва. Я стоял у портьеры и самым невозмутимым тоном учтиво объявил прибытие миссис Гашингтон-Эндрюс, а та опрометью промчалась мимо меня в комнату и бросилась Генриетте на шею.

   — О, дорогая! о, моя милая! — вскричала она, стиснув мою подельницу в крепких объятьях. — Как же хороша ты сегодня! какое изысканное платье на тебе!

   Миссис Гашингтон-Эндрюс резко отпрянула, чтобы взглянуть Генриетте в глаза — и я услышал треск: три-четыре полумесяца зацепились за витки нити с отборнейшим жемчугом и с легкостью распороли ее на части. Вскрикнула в испуге Генриетта, вскрикнули гости — ковер под ногами вмиг стал белоснежным от усыпавшего его богатства. Я немедленно опустился на колени и принялся сгребать жемчужины ладонями.

   — Ах, вот досада, дорогая! — воскликнула Генриетта и схватила две чайные чашки. — Вот, дорогая! в них сейчас Джеймс соберет твой жемчуг!

   И «Джеймс» — то есть я — споро наполнил доверху пять в общей сложности чашек и степенно удалился.

   ***

   Часа через два, проводив последнего из гостей, запыхавшаяся Генриетта влетела ко мне в комнату.

   — Ну же! говори! скорее! — сколько их там у тебя понаклеилось?!

   — Наклеилось вот сколько, мадам. — Я протянул ей плюшевый мешочек с жемчужинами — спасенными моими липкими ладонями от падения в чайные чашки. — Славная вечерняя работенка!

   Мы занялись инвентаризацией добычи и разложили ее на три кучки — по степени возможной выручки от продажи. Семнадцать жемчужин — ценнейших — тянули на десять-двенадцать сотен долларов за каждую, пятнадцать — на восемь-девять. А самые мелкие — их отобралось около тридцати — реализовать можно было долларов по пятьсот за штуку.

   — Великолепно! — воскликнула Генриетта. — Тысяч на сорок-пятьдесят мы сегодня наудили!

   — Ну да, на такую где-то сумму, — согласился я с ней с внутренним смешком: Генриетта, разумеется, осталась в неведении об осевших в моей тайной заначке еще восьми перламутровых красавицах. — Однако что мы с тобой будем объяснять нашей гостье, когда она обнаружит недостачу?

   — Об этом я уже думала, — ответила эта необыкновенная женщина. Затем выбрала из всех трех кучек семнадцать штук жемчужин и вручила их мне. — Вот, сейчас же отнеси их миссис Гашингтон-Эндрюс! Жалко, конечно, с ними расстаться, но подстраховаться хотя бы так от возможных подозрений, думаю, будет разумно. И, кстати о тебе, Банни, ты просто не представляешь, насколько поразила меня и восхитила сегодня — догадаешься что?

   — Моя выдержка? Артистичность?

   — Ширина твоих ладоней прежде всего!

ПРОДОЛЖЕНИЕ - http://proza.ru/2021/03/23/358