Город моего детства

сегодня Таганрогу 315 лет

Таганрог – город с удивительно мощной аурой. Для местных жителей её благодатные потоки так же естественны, как воздух, вода.  А  вот приезжие, попав в них однажды, ощутив их созидательную силу, влюбляются в Таганрог и, расставшись с ним, ищут первую же возможность, чтобы вернуться.
Конечно, магия этой энергетики  действует в первую очередь на людей творческих, открытых и доброжелательных.   
Секрет завораживающего действия этой  энергетики в том, что она веками копилась  нашей землёй, впитывая различные культуры: греков, скифов, викингов, казаков, украинцев…, да всех и не перечесть.
За три с лишним столетия  Таганрог так духовно обогатился, что его вполне заслуженно  считают культурным центром нашего региона.
А между тем, в пору моего детства, чуть больше полувека назад, Таганрог называли «большой деревней»  не только приезжие, а даже коренные жители.
Не стоит думать, что это небрежение к родным местам от особой нелюбви к ним. Просто люди, как те кулики, побывавшие в чуждых пределах, повидавшие иное жизнеустройство, уже не могли петь старую песню, вот в ней и появилась эта ироничная нотка.
На самом деле, истинный таганрожец любит свой город и в будни и в праздники. И  в то время люди понимали: не успевал  послевоенный город настилать дороги и тротуары явившимся вдруг на смену сапогам и парусиновой «обувке» - туфелькам на каблучках, ботикам и «румынкам». Ныряло это ненашенское чудо в  противный тёмный кисель,  жалобно хлюпая и чавкая, а налипшую грязь решительно сбрасывало на островках из «жужалки» – шлака от сгоревшего в печках угля, и впрямь напоминавшего колонии жуков-жужелиц. Заботливо рассыпанный, не успевший погрязнуть,  шлак спасал в дожди на не устланных, а лишь протоптанных дорожках  городских окраин. 
Жила моя семья в бывшей рабочей слободе,  действительно очень походившей на сельскую местность. Наш саманный домик в два окошка в предпоследнем Артиллерийском  переулке выглядел середнячком: встречались совсем неказистые,  красовались  и добротные.
Вырастали дома из землянок. Обустраивало их разношёрстное население: «хохлы», «кацапы», «казаки» и жители ближних сёл, бежавшие из родных мест не от хорошей жизни.  Пополняя армию рабочих, селились в слободе. О том, как прежде жили, не распространялись – таились, страшась, как бы ни аукнулось   прошлое. 
Признаться, землянок мне видеть не довелось. А вот «кацапские» дома без внутренних стен-перегородок, с земляными полами, в которых люди жили вместе с птицей и скотиной, с неогороженным двором, поросшем бурьяном, на просторах которого «нужда» справлялась там, где застигала, - видела, и дикостью этой была потрясена.
Артиллерийские переулки, с четырнадцатого по двадцатый, зона моего детского познания мира,  выстроились огромным прямоугольником между двух  заводов: котельного и металлургического.
В конце позапрошлого столетия  бельгийские капиталисты, добрая им память, построили мастерские, ставшие зародышем нынешних гигантов. Спланировали строительство  каждой мастерской за три версты от центра: одну – на «севере», другую – на «западе».
Двадцатый переулок венчал не только бывшую рабочую слободу, но и   город с  его северной стороны. Через дорогу начиналась «огородная» земля, в летнюю пору радующая зелёными рядами кукурузы, подсолнечника. За  сочными высокорослыми стеблями укрывались овощи и бахчевые, но это их не спасало от налётов «саранчи» -  резвящейся детворы.
Огороды тянулись до густо поросшей балки, на дне которой журчала речушка, особенно шумливая после дождей. А за балкой до самого горизонта простиралась степь, и по ней тянулась лента  загадочной железной дороги, опоясывая Таганрог и соединяя его с  другим миром. Иногда оттуда доносился призывный гудок паровоза.
На Артиллерийские переулки  уныло со скрытой угрозой глядели обшарпанные  рабочие бараки, через улицу Старопочтовую –  с востока, через Московскую – с запада.  В их недрах  находили благодатную почву разные «пережитки прошлого» - разухабистая вольница: пьянство, воровство, драки. Моё знакомство с особенностями барачной жизни началось одновременно с  образованием.
В нескольких бараках, теснившихся к металлургическому заводу, оборудовали классы: школу №24, сильно пострадавшую в войну от бомбёжки, не успели подготовить  к началу и этого учебного года, и даже мы, первоклашки, после занятий отмывали её и оформляли, чтобы к зиме перебраться  в  отремонтированную и красивую.
А бараки котельного завода я даже посещала, конечно, тайком от родни, подружившись с их обитателями-одноклассниками, за что получала суровые наказания, об их непедагогичности взрослым в ту пору было не ведомо.  Строгость их объяснима и тем, что, несмотря на принятые властями жёсткие меры, в городе ещё орудовали матёрые преступники, а его окраины наводнялись попрошайками: погорельцами, беженцами, цыганами, бродягами, которые норовили ещё и прихватить, что плохо лежало. О цыганах, не без основания, распространяли слухи, что они воровали и детей.
Работали, в основном,  слободские мужчины, молодые женщины, получившие образование. Домашнее хозяйство держалось на наших бабушках, как правило, малограмотных, рабочих мест для них не хватало. Но им, кормилицам нередко больших семейств, доставалось не меньше, чем рабочим литейного, бандажного и кузнечного цехов вместе взятых.   
Утром и вечером заводы включали сирены, возвещая начало и конец рабочего дня, они ревели пронзительно и надрывно, словно старались перекричать друг друга. Вечерний рёв был сигналом детворе: все высыпали встречать родных, получая приготовленный загодя, взятый из дому «гостинец от зайчика», хвастались: «А мой папа или дедушка самый…, а моя мама…».
На весь этот огромный жилой массив был один магазин. Он тоже походил на сельский: его прилавки демонстрировали и продукты, и товары первой необходимости. Выстроенный специально, он   красовался на четырнадцатом Артиллерийском в центре  большого пустыря. На безжизненном пространстве целыми днями  «кучковались» неработающие: парни, взрослые мужчины, были там и инвалиды войны.
В магазин я ходила с пяти лет за хлебом и молоком, испытывая тревожное чувство при виде этих неопрятных, подвыпивших людей. Эти походы часто заканчивались потерей денег. Как я ни зажимала ладошку, их почему-то в ней не оказывалось, куда они девались, я так и не замечала.
В обычные дни у меня, как и большинства детей нашего переулка были свои обязанности по хозяйству, и за  «трудовое воспитание» безмерно благодарна родным, потому что эти навыки человеку в нашем неустойчивым мире нужны всегда. Я мыла полы, на земляных –  обновляла доливку, мела двор, за двором. Рвала траву и резала её для кур, скармливала козам. Носила регулярно воду из колонки, а её требовалось  много. До того как провели водовод,  брали её из колодцев. Их   рыли, как правило,  в каждом дворе или по меже. Помогала бабушке готовить. Рукодельничала под её руководством, тихо ненавидя вышивание «крестиком», «стебельком», «гладью» - без выполнения этого задания, об уличном гулянье можно было и не думать. Ухаживала за огородами, у меня были свои, смастерённые дедушкой, лопатка, тяпка и грабельки. Летом  шелушила кукурузные початки, подсолнечные шляпки, лущила абрикосы на курагу, собирая косточки.
Косточки, не только фруктовые, но и животных, тряпьё накапливали от лета до лета. И когда, наконец, в переулке раздавался звук рожка и сиплый протяжный крик: «тааарксииин», в каждом доме детвора доставала припасённое и спешила к телеге, на которой стоял заветный сундучок с сокровищами: керамическими свистульками и куколками, прыгающими на резинке блестящими цветными мячиками, леденцами – петушками и рыбками на палочках!.. И всё это можно было получить в обмен на уже ненужный хлам.
- Тарксин едет! Скорей, скорей, бабушка, а то разберут, - торопила  я, не вникая в смысл этой комбинации звуков.
А «тарксин» оказался  «Торгсином», торговым синдикатом – осколком как-то  уцелевшего нэпманского отступления Ильича перед угрозой гибели завоеваний пролетарской революции.
Я была единственным ребёнком на четверых взрослых и меня, можно  сказать, баловали игрушками, настольными играми. В шесть лет я уже каталась на «дамском»  велосипеде и коньках. Был даже домашний «кинотеатр».
По вечерам у нас собирались соседские ребятишки, с восхищением они встречали «Дюймовочку», «Дядя Стёпу»,  «Живую шляпу», «Гадкого утёнка»…. Сначала это был аппарат, в который нужно было смотреть, прокручивая кадры чудесных сказок. Позже диафильмы  мы смотрели на экране, сшитом мамой, а  отчим и дедушка смастерили проекционную лампу. Она была очень большая с колпаком-отражателем.
Уличные игры, многочисленные и азартные, поглощали и меня. Самая невинная – в «камушки», в неё можно было выигрывать именно их, одинаковые по размеру, ровненькие, собранные на побережье и отглаженные детскими ручонками до блеска. А ещё мы играли в «пуговку», «копейку», «ножичек», домино, карты. Эти  – несли радость обладания или разочарование и утраты, за которые можно было сполна получить от родных. В «дурачка»  и лото играли и дома со взрослыми.
Самые любимые дни были субботние и воскресные. Вымывшись и повечеряв, мои родные и соседи одевались в чистое по погоде, выходили  за ворота с судочками, полными ядрёных ещё горячих семечек. Семечки жарили в больших чугунных сковородах, их маслянистый дух к вечеру наполнял переулок. Добра этого было в достатке от урожая до урожая, выручали огороды, нарезанные за околицей: и масло не выводилось, и потешить себя ядрышками хватало.
Техника их очистки у каждого была своя. Одни это делали «интеллигентно», двумя пальцами установив семечко между передними резцами и расколов чешую, клали её почти сухую в определённое место. Ещё более деликатные укладывали семечко горизонтально, надкусывали, а затем, с помощью ногтей довершали раздевание. Другие, эффектно забросив в рот несколько семечек, ворочали их там языком, а затем энергично сплёвывали. Иные виртуозы из освобождённой шелухи свивали подобие серой змейки, ползущей через губу, по подбородку на грудь.
Настоящее веселье в субботу было у нас, у детворы. Вымытые, принаряженные, набив  карманы семечками, хвастаясь, мы затевали групповые игры. Двигаясь растянувшимися шеренгами, то навстречу друг другу, то отступая, нараспев кричали: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли…» или: «Гуси, гуси! Га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!..». Собиралось, порой до двадцати ребятишек - гвалт стоял до темноты.
Угомонившись, расстилали прямо на улице, на траве рядно, старые фуфайки и одеяла, устроившись удобнее,  безотрывно смотрели в небо, ища там признаки жизни, фантазируя, рассказывая страшные истории про что-нибудь «чёрное-черное»: комнату, руку или какие-нибудь другие страшилки.
По большим праздникам от казачьих и «хохлячьих»  дворов, с сумерками многоголосо разливались песни. Украинские звучали особенно напевно.
С пяти лет с ватагой сорванцов я ходила на море, купаться и рыбачить, и – в кино. В клубе металлургического завода, единственном, как и магазин, на всю округу,  до которого нужно было идти минут сорок, мы давали волю своим страстям, сопереживая Чапаю и Мустафе. Фильмы «Чапаев», «Путёвка в жизнь»  могли смотреть бесконечно.
Не знаю, как бы сложилась сфера моих интересов, если бы ни дедушкина страсть к чтению и мамина забота о моей и общей библиотеке. Вечерами, сначала у керосиновой лампы, а чуть позже уже с «лампочкой Ильича» дедушка читал нам всем вслух, медленно, расставляя акценты, давая возможность понять, насладиться, смеяться и сопереживать.
Добраться до центра города из нашей окраины тогда было всё равно, что – на другую планету, но у меня случались такие вылазки с бабушкой на базар, выходы с мамой и отчимом в парк, в кино и даже театр.
Когда мне исполнилось пять лет, мама впервые повела меня в театр на «Отелло». Я была в восторге, к удивлению взрослых понимала сюжет, но всё испортила сцена расправы Отелло с Дездемоной.
Когда мавр с ужасным выражением лица протянул руки к жене, я так заорала, что он застыл, а руки его дрогнули. Тогда мне и разъяснили, что театр – это игра, наблюдать которую для меня с тех пор – наслаждение.
Я жила в бывшей заводской слободе на восемнадцатом Артиллерийском переулке десять лет. Детство оборвалось вдруг, трагично – на металлургическом заводе погиб мой отчим, ставший мне отцом, роднее которого трудно представить…
Завод  выделил нам комнату в только что выстроенном элитном доме в центре города, куда мы и переехали: мама, я и годовалая сестричка. Началось отрочество.
В старом дедушкином доме я уже только гостила, всякий раз отмечая добрые перемены в обустройстве северного городского массива, перебравшегося через железную дорогу, шагающего далеко в степь.