Осветись смайликом! 3- Вечером

   Когда Света добралась до дома, уже начало темнеть. Как раз в это время пропадает всякое дуновение: не остаётся у природы сил ни сдвинуть липкий, напитанный августовской духотой воздух, ни шевельнуть листочки на деревьях. Пока дошла до квартиры, – сколько там идти!– вся уже сварилась в потном соусе.
   Лёня сидел у вентилятора в одних трусах, экономил, не включал мазган (кондиционер). Только спросила про Наташку.
   –Да у Эдика, Эдика она. Вечно с ума сходишь.
   “Ещё бы спросить, как прошло интервью – такой слабенький замаячил шансик. Но совсем не осталось сил. Потом, сначала душ!”
   Орал телевизор. Как водится, когда становится страна на уши, транслировалась без расписания открытая волна. Там уже в который раз расписывали, захлёбываясь, как ликвидировали террориста, выискивали новые подробности и точки зрения.
   Но днем позвонили им, и теперь в Лёниной голове весь этот шум, равно как и разочарование от неудачной попытки найти работу – ужались до ближневосточной повседневности.
   Из небытия неожиданно выскочил, позвонил институтский Светкин хахаль. Он  выпытывал со старомодным, забытым давно почитанием: как и чего достигла, чем живёт, и с кем дышит. Да нахваливал её с таким придыханием, с таким пиететом вспоминал,– будто они ещё вчера целовались на гранитной набережной, аж двадцать лет тому назад!
   Стихи она, оказывается, писала. В институте хит на них сочинили и на всех вечеринках его горланили. Даже приз какой-то заработали. В горах пёрла вперёд, а мужики скулили, просились на привал. Когда же все повалились, сняла Светка с трудом ботинок, и народ вытаращился на сбившийся, напитавшийся гноем носок, а под ним уже лопнувшие кровянистые волдыри. А она не выла, не жалобилась, а поднялась и опять попёрла до самого перевала. И ещё восторженно распинался Игорь, Светин хавер (друг), как в стройотряде, когда там стряслось что-то, так Светка, моя Светка...
   Столько лет маскировалась, обалдеть!.. Со своим-то ухажером. Не знаю, уж про мою ли дражайшую эти басни? Но выйдет из ванны – ошарашу!

   Вышла хмурая, сиськи прилипли к намокшей футболке.
   –А тебе звонили, угад....
   – Когда же эта проклятая жара?!..
   –Угадай с трёх раз!
   – Ой, да ну-у!.. Оденься!
   Подмывало разузнать, что он выходил, про интервью,– да они вчера опять сцепились, и голова раскалывается. “Всё равно безнадёга – день такой бездарный. Ещё и ерничает!” –  уставилась во  внутренности холодильника, потом нарезала салатик.
   – Све-ет!
   – Ну что ещё?! Дай мне спокойно... А?!
   “Светка! Воспетая так сегодня Игорем, что пробрало меня до холодного пота, уж не за моей ли спиной плетёте вы шашни. Да тянет на интрижку. Не ты. Слышала, как мама обо мне переживает: ‘Не моё бы было горе, так и я посмеялась.’
  Во-во, о тебе! С твоими-то заморочками и депресняком!– какие уж там амурчики.  Разве, что доктор припишет ..”
   – Сырники возьми в холодильнике. Вкуснятина! Детям понравились.
   “Не за похлёбку, дорогой мой. Помучаемся ещё!”– кинула взгляд среднего калибра.
   “Ах да! Мы же в перманентной  ссоре! Как же такое можно забыть.”
   “Натась-ки, На-атаськи!”– опять наползла с темнотой, навалилась тёмная муть. Дёргалась с ужимками перед ней, глумилась лысина в кипе и – уж нахваталась за день зайчиков! –надменно кривилась Анат, а Дана… Долбят переживания по мозгам, будто сваи забивают: ‘Бум. Бум. Бум.’ – Всё ниже самомнение.
   ‘Бум. Бум. Бум’ – сквозь дрожащую неуверенность вспыхивают мстительные картинки.       
   ‘Что не так?’–  нагромождаются безответные вопросы и сдавливают  голову так, что боль застилает мышление и сминает горизонты.

   “Светка! Ну?! Скисла вся. Счас распарю тебя! Выбью веничком тоскливую хворь, вышибу всё недовольства. Ах! Зашипят камушки от ароматных воспоминаний!”
   –А тебе твой бывший любовник звонил!
   Жена пропустила.
   –Помнишь такого – Игоря из Ленинграда? – Лёня сиял, словно он раскрыл
преступление, такой простой безвредный человек, из семейства ехидных.
   Сгущались подкалывания, обращались подвохами, трясиной, в которую забрела и скакала по хлюпающим кочкам. Из бездны, взбалтывая ряску, всплывал далекий покойник. За осокой, переживаниями затянулось болото до невнятности, лишь досада осталась: “Всучивает ей муженёк залежалую дешёвку…”
   –А он, похоже – богатенький Буратино. На яхте приглашал нас с тобой покататься. Просил, как приедешь, перезвонить. Всё-таки, –Лёнька стебался.– Столько лет вы не встречались.
   Вместо салата набрала Света полный рот негодования.
   Вошла свекровь, молча выпила чашку воды, вышла. На шаише (каменной столешнице) под оставленной чашкой разлилась лужица. Света испепеляла водное пятнышко взглядом, но водица не испарялась. Она зыркнула по раковине, по закрытым, словно специально, после нашествий детей дверцам шкафчиков – нигде, кроме расплёсканной воды,  перегретый гнев не находил ядер конденсации.
   –Попёрлась-то какого чёрта? Переждала бы в мисраде (офисе),– окрикнул, но не столько  повелительно, сколько со слышимыми извинительными нотками.
   –А-ай!..  Ты бы лучше за детьми следил. Шляются, где попало… Автобусы
взрываются!.. И оденься!– Повторила, и с демонстративным ожесточением, что возникает после длительных безуспешных семейных войн, включила кондиционер.
“Начинается”– засосало под ложечкой предчувствие скандала, не от слов и реакций, – от булькающего раздражения в тембре, от слышимого стука захлопываемых ставень, от вибрирующих импульсов отречения, генерируемых не разумом.
    –Ну хватит! Стебешься? Обрадовался, что нашёл, куда клюнуть. Ехидна!
   “…Привали ей, адонейну, немного мазаль (счастья), приставь к двери нашей длань свою, повесь хамсу(*1) над дверным глазком! Сними с женщины этой сглаз, безнадёгу с души её, отведи от сердца печаль. Что тебе стоит? Как еврей еврея прошу. Ты же всемогущий, утверждают. Так дай счастья жене моей, такое, как у других. И не говори только про чрезмерные притязания, не сваливай на не купленный лотерейный билет. Хоть и талдычу ей про старого приятеля, а она не внемлет. Всё равно, скажу тебе, бардак в твоём хозяйстве! Такое вопиющее неравенство по пункту ‘счастье’. А адепты рисуют тебя самым первым в мире социалистом. Зажрался и не чешешься. Претит мне твоя безалаберность и пофигизм. Я уж сам, не подсказывай как, справлюсь по своей семейной должности. ”
   Молчит Света. Глядит отрешённо  в точку пространства с координатой тридцать два сантиметра по вектору носа. “Уже сорок два – с рёвом промчался поезд через заброшенный на полпути полустанок. Унёсся, бросив высушенную страхами, сублимированную неудачницу, без былинки надежды, без своего ‘Я’.
   Что осталось? Ежедневно одно и тоже. Утренний душ, бигуди с кофе. По пути на работу по-наглому пристроится впереди её у левого светофора синий шевроле. Мужик из него и вчера, и завтра выставит перед негодующей Светой щепоткой три пальца: ‘Ре-га! Савланут! (Минутку! Терпение!)’ Получай, фреха(*2), утреннюю зарядку.
   Рябят бзики, прокручиваются мультимедийно. Вот глохнет смех при её приближении, гаснут улыбки, хоронятся эмоции – всё живое вокруг неё умертвляет дух страха, поселившийся в ней.
    А дети?!– они подчёркивают свою независимость. Женька, компьютерный затворник, давно дал понять, что виртуальная жизнь ему интереснее – не так обидно! Но Наташка! Надрывное её ‘Мне надо!’ стоит перед глазами и пристыжает неспособных неудачников.”
   “Это  всё из-за него!” – только рефлексами забрезжило в подкорке,  как спасительный инстинкт ухватился за чувство, довёл его до сознания. Мельтешили какие-то невыполненные Лёнины обещания, никак не вспоминалось какие.
   “Были, были!”– убеждала себя.– “Из-за него всё!” Находился лёгкий ответ, выстраивалась ясная понятная картина, простой алгоритм из причин и следствий с всеобъемлющим объяснением: “Он виноват! Привёз нас сюда. Настоял. Я сомневалась, не решалась. А он,–‘Неча думать, едем! Коней на переправе не меняют,’– хозяин решил.” Память тут же подобрала подборку проступков, преступлений против семьи, что “без помилования и сроков давности, хоть всего и не упомнишь, список очень длинный.
   Не отпустит, похоже, до ночи головная боль.” Достала водку.
   –Я не буду,– муж бдел. – Жарко же!
   –Ой-ё-ё-ёй. Очень надо.
   Беря рюмку, увидела плитку шоколада. Не удержалась, отломила кусочек, малюсенький суррогатик довольства. “Ну, к моим семидесяти четырём. Сила воли, конечно, железная.”   
   Орёт бесцеремонно телевизор.
   –Хватит уже! Бьёт по мозгам. Дай мне посмотреть.
   Гудят, повторяясь по кругу сирены, крутятся одни и те же сюжеты, интервью и комментарии. Вместе с радостью от успешной согласованной работы спецслужб и длинной цепочки задействованных, предотвративших теракт, вздохнула с облегчением страна в ещё один день интифады. Уже не информация передаётся – настроение. Многократные внушения: “…Мы пережили такое вместе, но...– слава Богу, что ниспослал счастье и милость...”– сиреной пронизывают до инстинктов и заставляют думать строем. “Наше дело правое. Мы победим!”
   Уже закатывается событие – стали разбавлять эфир рекламой, и тогда усиленно громкие прокладки машут крылышками по дому, и приходится дотягиваться до пульта, чтобы заткнуть их.
   –И вчера было так, и завтра,– прервал Лёня унылое молчание совместного одиночества. – И также будет через год. Ничего не меняется. Какой-то идиотизм! Ночью разрушат дом шахида, или проведут точечные ликвидации, а они завтра в отместку опять, что-нибудь ещё....
   Не слушала жена, включила чайник, мыла тарелку с вилкой.
   Вспомнилась  “твоя лисья усмешечка тогда на озере, когда ещё была недоступно желанной. Полузабытая усмешка, не вспоминаемая. Сводившая с ума, или сейчас только так кажется. Восхищали  превращения: смеющийся, чуть восторженный взгляд гладенького, никак не взрослевшего личика сменялся улыбкой обласканной вниманием женщины, созревшей и расцветшей, с мягкими жестами и голосом.
   Я пытался постичь казавшееся несовместимым,  назойливо и  украдкой,  рабски прикованный к тебе, следил за тобой и млел от искушения, от непостижимости и запретного.”
   –Дай мне чео нибу посмотреть.
   Протянул пульт с лёгким  недовольством. Вдруг остановило: отречённое горе глядело с жениного лица, беспросветное и безысходное, выведенный штамм застарелой хворобы.
   “Да ну, Свет! Даёшь?..” – застучало в висках напряжение давних гонок. –  “Кто-то мчится за ним, настигает”.
   Подобная горесть проскальзывает иногда у отца,– когда забывается в своих думках, и тогда на его физиономии проступает неискоренимая еврейская скорбь. “Но Света же... Мы же ещё... ”
   За спиной ровное сильное дыхание, скрип ритмичного скольжениия. “Добавить!” – но уже на пределе, не оторваться!
   “Дай мне чео нибу посмотреть.”– реверберировало скрипучим немощным голосом. Это он сам задыхается в старческой  одышке и ожидает, что вот-вот потребуют из-за спины: “Лыжню!”
   “Будто изнасиловали тебя, и корчишься теперь в раскорячку, вся задранная.”
   “Да действуй же наконец-то! Не умничай.”
   Подскочил, обнял сидящую жену, протащил руку между шеей и спинкой кресла, обнял за плечо. Сейчас замрёт, как уже бывало, чуть запрокинется, прижмётся, заплывут глаза. Забродит желание, пробиваясь наружу, и с ним всё спрессованное, загнанное выскочит, освобождая её..”

   – Ма ата роце мимени?!(Чего ты хочешь от меня?)..– отбросила покушающиеся  руки, подчеркнула чужой речью неприязнь, отмела притязания.
   “Да кто ж тебе, кроме меня?..Неужто объявившийся любовник? ”–Держал в объятиях негодующую жену и чуял, как толчками закачивалась кровь, как задымила адреналиновая фабрика, как подёргалась и сникла Светка. Водил подушечками пальцев по плечам, шее, восхищаясь неожиданной  прохладой кожи в ещё неостывшей комнате; прилипал губами к мочкам ушей – с нежностью, со всплывшей робостью и надеждой на благосклонность.
   – Ну и кислая рожа у морды твоей!.. –переводил мировую печаль в стёб.
   – Ты Жа-аркий! Бевакаша (пожалуйста)!!– постеснялась добавить про смрад из-под Лёниных подмышек. “Я, как побитый Бобик, кидаюсь за утешением..”– но устыдилась нелестной резкости в себе, обмякла в объятиях, лишь досадуя на свою женскую слабость, что в очередной раз принимает иллюзию близости. Прижалась затылком к ласкавшим рукам, так слабее давила беспросветность, и отпускали спазмы голову.
   –Будет беседер!(порядок, хорошо)
   Она только скривилась: “Всё обрыдло!”, и добавила:
   –Всё не выходит, как стыдит нас Наташка, и это... Презрение её.
Это уже было давно, и случалось не раз, но дети –это общая головная боль, и  разговоры о них – дежурные и не стыдные. 
   –Брось,Светулик!  Мы ещё с тобой стремительно поумнеем. И помолодеем... cкоропостижно. – Засмеялся, но Света осталась безучастной, скованной, чужой. Что-то нужно было сказать доброе, что-то хотелось сказать весёлое, но вместо подзабытых слов одни ладони тискали шею, плечи, лапали грудь...
Дразнил приятный  и густой, неуловимо знакомый  аромат от свежевымытой головы. “Розмарин”– таки  вспомнилось!
   “Сквозь теперешнюю пахучую свежесть, проступил запах костра от твоих волос тогда на озере. Я вдыхал гарь, враз опьянев от близости, и полагал,  что дышу твоим духом, что проник в сокровенное, в заповедник, где на воле бродили неприлизанные и неодетые твои эмоции, фразы и шуточки, где зарождалась лисья усмешечка. ‘Моя! Моя!!’ –дрожал во мне восторг, мы общались прижиманиями и поглаживаниями друг друга, а руки всё тянулись к спрятанным выпуклостям, когда-то подсмотренными  в вырезе халатика и восторженно сравнёнными с золотыми  главками церквушки.
 Накрыв трепетно нежные сокровища, с торжеством, что достиг заветного, довысился до тебя, я дрожал от вожделения, скрывал  вспенивающуюся  жидкость в семенных протоках и вспученные берега.
   Ты внезапно обожгла меня  пытливыми и насмешливыми угольками от затухающего костра,  засмеялась громко, для всех, и отскочила от нашкодившего шалопая. 
   Грудь – уже не позолоченные главки,– отвисшие, отработавшие своё складки, причиняющие беспокойства возможными уплотнениями. Всё ещё налитые, пусть и не маковки, но грушевидные купола, украинское барокко! Не вскипает уже  кровь по армейским нормативным срокам, но – ‘слава богу’, как говорят атеисты– будоражит ещё грудь, уже по раннеосеннему.
   –Ну, Лёнька!
   “Так что же доброе сказать тебе? На ум приходит только корявое, будь то заглохшая в луже свадебная машина, или как он беспомощно держит в руках орущий свёрток,– весь-то курс молодого отца свёлся к наставлению  вложить в букет для нянечки из роддома пять рублей, если мальчик, и три, если девочка. А, ведь, довольствовались друг другом, жили как все, нормально, с приколами,   то с милованьем, то с руганью. Но не собирали альбомы, не копили воспоминания на мемуары.”
   – Помнишь нашу первую ссору?
   “Что за глупость вспоминается! Тогда клеили обои, такие красивенькие достали, так радовались. И клейстер... Я небрежно повернулся, стоя на стуле. Закипели страсти в такой  необузданной мере, что показалось: ‘Всё уже’. Ночью же обнял тебя, и ты, почти плача: ‘Из-за какого-то сраного рулона!’ И проскользнувшее словечко ластиком стёрло всё обидное. Расслабься, милая! ”
   –Помнишь подберёзовики?
   “Набрели на опушку, полную грибов. Кучкуются, настырные, в глаза лезут один красивей другого, а у нас с собой одни авоськи. Ещё и в одежду набрали. И как мы не запоминали привязки, больше не нашли ту опушку. А может, и  ступали по ней, да в жизни только раз попадаешь в такой слой. Не грибы запомнились, а тот восторг, тот одинаковый сон у обоих, со светящимися шляпками перед глазами.
   Слабая улыбка в ответ – слишком немощное снадобье. Мои ладони, утешая,  шныряют у тебя под футболкой.  Остались ли ещё настоящие, не затасканные слова? Ты же знаешь, стесняюсь я всяких красивостей, всякие опереточные  “Дорогая!”,’’Я люблю тебя! ” –застревают пошлостью во рту.  Так и не смог их произнести в нужный момент, когда ты уже ощущала будущую Наташку. Выдал тогда нечто:  “Поехали, я тебя с папой-мамой познакомлю”.
   Ну улыбнись, Светик... Все твои расстройства – лишь перекрученные одежды. Мы с тобой вместе, значит–всё путём!  И дети наши вполне, пусть с завихрениями, так и мы – с прибамбасами. Давай мы, Свет, расслабимся, оторвёмся. Считай, что сейчас суббота, сдвинули время. Помнишь, как мы остались на озере? Что, давно и неправда? Да мы ещё ох как можем, ещё даже очень-очень! Ну дай буськи, дай! Что же ты уворачиваешься? Сладкая какая, даже на макушке!  Пока ещё ходит поршень: туда, сюда; туда, сюда– покувыркаемся, покуролесим до изнеможения и блаженства. И всё скукожится:  тоска в твоих глазах, усталость, неудачи – мы хоть на пятнадцать минут станем двумя человеками на свете. Сделаем, Светка, праздник! Ну что ты? Куксишься?”
   –Жарко же!! Ну! И помойся!  Фу, какой фосген!
   –Да, да. Счас. Подмоюсь. Только ты..
   “Лады?” “Не-а? ” “Да!” “Не-а? Лама ло? (почему нет?)  А, Светик?”
   “Может, ты и права,– слишком слабое для исцеления зелье.. Ещё томятся наши тела, радуются и поддаются взаимному притяжению, но... Нет  уже того дрожащего нетерпения, того стыда, откровения.  Привычное соитие, физиологическая потребность, процедура для душевного облегчения. Я буду налетать, изображая гиганта, а ты, поджав грусть, – наслаждение. Лишь останется душок, как от несвежих простыней. Так не вылечить тебя. А как, милая? Милая!”
   Каждое прикосновение– это позыв, каждое касание–провокация.
   “Теперь  у нас с тобой много лучше, чем раньше! Вспомни страхи, чтоб не залететь, чтобы дети не проснулись в малосемейке; и твоя постоянная хроническая усталость. Светик!! Я  уже не могу!”– сдёргивал с жены шорты.
   “Изнасилует. Как уже не раз. Хоть уже не больно, – но как противно! Поделом же мне,  раз я – такое полено, не способна ублажить. Но не здесь же, не здесь! Кто-нибудь заскочит..” С остервенением оставила ногтями красный след на Лёниной волосатой груди.

   “Ах, дура!! Сумасшедшая дура!”– Душевые струйки текли по кровавым бороздкам и вода щипала ранки. Злила Светка своей маниакальной несчастностью, обрушивающуюся  на домашних.
   “Ты пойми,”–  Лёня искал антидот.–“ Обиды только грузят, на них не выедешь и ничего не добьёшься.. ”– Всё не убеждало и отвергалось с предубеждением особенного горя и невезения.
   Наплывал и затмевал несчастную теперешнюю  подругу другой образ, что напомнил старинный её приятель, – задорный, смеющийся, завладевший когда-то им без остатка. Вот только горечь била в нос, горелая вонь потухших костров, смешавшихся с прелой листвой. Нечто неясное, огромное хлестало по самолюбию –  сожеления,  и, даже кажется, расскаяния.
   “Утерял!..Пока созерцал, отстранился...Не сберёг!”  Пикировали на него самоупреки, как самолёты в башни, настигали, террирозировали,  обходили по бровке, обрушивали покой.
   “Я очень устал сегодня” – пытался защищаться.– “День был такой длинный”
   Хлестали водные струи, жалили грудь.
   “Там Светка в прострации у телевизора”- возражал себе с упрёком, что лишь созерцает и не находит альтернативу.
   “Сменить обстановку! Вытянуть её из дома,”– думал, вытираясь. И понял как.

 Выйдя из душа, увидал отрешённую свою женщину, опять погружённую в свои скорби.
Улыбнулся широко, зазывая:
–Слышишь? Давай, поехали в каньон (молл)! А?– и, выдержав злобный взгляд, соблазнял миролюбиво:
   – Август! Счас-же – все мивцоты(распродажи)! Ты же хотела босоножки.
   “ Клюнет! Обязательно клюнет! Вспомнились сияющие  женины глаза в магазине. Давно ты желала заварной чайничек, такой вот был капризик: чтобы пить ароматный чай со вкусом и цветом, и чтобы не торчал в чашке бумажный  пакетик с ниткой. И увидали сервиз–глаз не отвести! Тонкий-тонкий фарфор с неброским орнаментом и  иероглифами  на бледно жёлтом фоне. Своей кажущей хрупкостью вызывающий уважение. Из детства, из позабытой жизни в другой стране, кажущейся ныне патриархальной и незнакомой нашим детям. У Светки прямо в глазах светилась чайная церемония: стол  с дымящим чаем, с сушками и розетками.
   Но цена!... Неужели мы уже настолько проклятые, что какие-то чашки становятся вожделенными,  за пределом доступного?!
   Хочется, колется, Светкины глаза представляют укрытый матерчатой бабой заварной чайничек, ожидающих детей за столом, добрые и любящие взгляды. И не смотрят на меня.
   ‘Ладно, Свет! Только вдруг что случится, отчебучат чего-нибудь наши детки, и тогда не жизнь, а сплошной минус.’
   ‘Сколько той жизни?’
   ‘Ровно столько, сколько денег на счету! Эй! Я согласен.. Куда ты бежишь?’
   Сегодня я буду чудесником, делать буду подарки. Ради улыбки твоей, ради матери моих детей”
   – Куда-a?! Жарко!!– “Идиот.”
   –Блузочки обновишь. Выберешь себе что-нибудь свеженькое.– “Вытащу! Конечно вытащу! Что слаще для женщины, чем выбирать, представлять себя в обновке, примерять, менять себе имиджи, глядеть в зеркало и недовольно морщиться, если чуть тянет, или, наоборот, отвисает. Радоваться ‘Ой, как мне идёт!’  У мужиков – проще, а у женщин разыгрывается фантазия: ‘Вот если бы прострочить здесь, приподнять лиф, а цвет был бы чуточку другой. Бирюзовый!! Как бы смотрелось!  А вот это я одену с моими бежевыми туфлями!!’– и представляется, как она сразит, на мгновение почувствует себя принцессой Дианой  – ‘И сумочку бы ту!’– что только что видела в соседнем отделе. – ‘Да ладно,’–опускает себя на землю. Наконец-то выбирает обновку, озабоченно проверяет стежки, крой, платит, и с гордым удовлетворением выходит, держа в руках фирменный пакет.”
   “Cветик! Видишь, какой я!”– молча усмехнулся.– “Какой у тебя заботливый добрый муж!”
   “Ага, только что насиловал меня”– ненависть, обида, презрение.
   –Отчепись, а?!
   “Ну что ты? Милая моя!”
   Обнял непроизвольно. Только, что предупредительно держал физическую дистанцию, прощал её очередной закидон. Света вздрогнула, вдруг всхлипнула, и спина под Лениной рукой судорожно заходила. 
   –Ппра-асти, я...Я...”
   Рвущиеся наружу чувства запёрли себя в узком горле, и Лёню охватил  ужас перед прорвой, что вот-вот низвергнется на него, окатит  обидами, неудачами, нечистотами души, а  у него не хватит терпения,  не сможет утешить, ведь  не у всех есть талант милосердия.
   –Всё путём, всё путём, хорошая! Мы  с тобою...Вдвоём! Поехали, развеемся,– ощутил себя попугаем.– Посидим в кафешке. Нельзя дома...
   Уламывал и угадывал по жениному лицу, что стыд опять стесняет её, запирает внутри переживания.
   “Тебе обязательно надо выговориться. Обязательно с кем-нибудь. Не держи в себе.
Там отвлечёшься. Приобщимся к  праздным беззаботным людям, попьём капучино,  забудемся. ”
   –Иззви-ни, Лёньчик! Я...– виновато смотрела на  красные царапины.
   –Поехали.
   –Да не, Лёнь. Поздно уже.
“Для тебя, Свет, стараюсь. Поехали. Ты же знаешь, я не любитель. Когда в каньоне на  паршивеньких маячках, или шлёпанцах вижу ценники с трёхзначными цифрами, да ещё с издевательской добавочкой ‘только’, или даже ‘мивца(скидка)’, я сатанею и, выталкиваемый клаустрофобией, бросаюсь наружу. Наперевес мне бегут ловцы кошельков с такой завораживающей улыбкой, какую ни разу не пришлось мне заприметить у твоей мамы, тёщи моей, Лидии Ильиничны. Увещают, забалтывают, плетут эксклюзивные скидки в три короба,– прямь рай для лоха здесь и сейчас, а не когда-нибудь в загробной жизни. ‘Расслабься!’– охмуряют.–‘Возьми удовольствие от жизни!’. От этого счастья земного почему-то вспоминается мне машканта (платежи по ссуде на квартиру), и поверх всех виртуальных окон всплывает предупреждение о кончающемся через месяц пособии по безработице,  в душе моей тогда вздыбливают бесы, ухмыляются мне: ‘Ты пролетаешь, пролетарий. Пролетай  побыстрее, чтоб не покакал нам на голову.’ Ладно, не впервой”
   –Где уж поздно? Там самая жизнь. Чего тут киснуть то?
   –Я, Лёньч, полежу. Перед телевизором. Голова болит... Лады


(*1)  хамса  – “рука бога”, амулет в форме ладони, которым пользуются евреи и арабы.
(*2.)  фреха –  манерная, крикливая особа, не обремененная интеллектом. (ивритский жаргон)