Желтый куст

     Он не считал себя несчастным. Хотя, по идее, должен бы: жизнь не удалась. Теперь она ограничивалась утвержденным режимом дня, уставом, казенной одеждой и гектарами земли, огражденными высокими стенами и колючей проволокой. Но факт несвободы Он воспринимал иначе, чем другие. Зона представлялась Ему огромной черепной коробкой, в которой были и отделы (корпуса), и извилины (тюремные коридоры)… И гиппокамп – область мозга, участвующая в хранении следов памяти – непосредственно камеры заключения, где прошлое всегда приходит во сне вместе с теми загубленными душами, из-за которых местные зеки (нейроны) попали сюда на пожизненный срок… Но Он, все равно, не считал себя несчастливым, потому что, потеряв свободу, нашел то, о чем там, за стенами, только мечтают: покой и уверенность в том, что день наступивший всегда будет похожим на день прошедший. И часовой на вышке, не раздумывая, застрелит, если однажды Он сломается, уступит непреодолимой тяге убийцы возвращаться на место преступления и попытается сбежать туда, где у самой дорожки растет желтый куст…
     Желтый Он возненавидел в 13 лет, когда прямо в центре лба, аккурат между бровями, у Него налился гноем уродливый фурункул. Случилось это в пионерском лагере, и толстая медсестра ежедневно, с садистским прищуром, давила его мощными пальцами, а потом, противно усмехаясь, заклеивала рану лейкопластырем крест-накрест. Последнее было самым мучительным: подростки прозвали Его Крестоносцем, а Ленка, самая красивая девчонка отряда, заливисто хохотала прямо ему в лицо. Он помнил, как отчаянно хотел схватить ее за шею и давить до тех пор, пока она не захлебнется этим своим смехом. Так и поселилась в Нем эта ненависть. Все ассоциировали желтый с солнцем, а Он – с гноем, желчью и веснушками на девичьем лице, сморщенном в издевательском хохоте. Когда приходила осень, и люди, улыбаясь, играли с листопадом, Он впадал в страшное беспокойство. Ходил торопливо, дергаясь и оглядываясь: всюду, за каждым желтеющим деревом и кустом Ему слышались смешки и виделись ухмылки («Эй ты, Крестоносец!»). Весь воздух вокруг будто заполнялся бесстыжим криком, безумным смехом, и Он в отчаянии закрывал руками уши и тряс головой, пытаясь отделаться от назойливого внутреннего голоса («Убей!»). Сила желтого цвета была невыносима для Его глаз и души, поражала мозг, словно желтуха – печень. У Него создавалось впечатление, что кто-то невидимый и наглый громко и резко дует в трубы, как на похоронах, но видеть себя в качестве покойника решительно не желал. Ведь Он был влюблен!
     Он Ее боготворил – тоненькую, беловолосую с неожиданно чернильными глазами. Настоящий эксклюзив, созданный природой и взаимной страстью скандинавки и горца. Она была умна и ласкова, но слишком смешлива. А когда смеялась, запрокидывала лицо к небу, и никогда не хохотала Ему в лицо (как Он был благодарен ей за это!)…
     Сидя в своей камере, в отведенной Ему части «гиппокампа», Он не считал себя несчастным. Жалел лишь о том осеннем дне, когда Она пришла на свидание рыжая, в песочном пальто. Появилась из-за куста «роковым сюрпризом» и, увидев Его помертвевшее лицо, ничего не поняла, а захохотала… Он не стал ждать, когда Она запрокинет голову. И не стал слушать внутренние вопли: «Она не знает! Она не может ЭТОГО знать!». Подстрекаемый желтым цветом, Он сомкнул пальцы на Ее шее, тупо наблюдая, как взмывают вверх Ее руки в желтых рукавах. Потом тихо опустил отяжелевшее тело под бесноватую, кривляющуюся желтизну куста и покорно ждал правосудия…
     Однажды он спросил у тюремного священника, почему Бог допустил смерть такой хорошей девушки. Почему не остановил, когда она принимала решение купить желтое пальто и надеть его к нему на свидание у желтого куста. Священник несколько минут молчал, глядя на него чуть отстраненным, какой бывает у по-настоящему умиротворенных людей взглядом. А потом ответил:
     - Душа этой девушки теперь в раю. Но, уходя, она попыталась повернуть на правильный путь и твою душу. В этом ее подвиг. И чтобы он был совершен ради твоего спасения, Бог попустил эту смерть. А ты сам теперь, как тот желтый куст, прикован к одному месту, наблюдаешь за течением жизни, созерцаешь ее, анализируешь… И, очень хочется верить, что каешься. И в этом действе ты даже более свободен, чем когда мог передвигаться без конвоя и ограничений…
     Потом, ночью, лежа на своей койке, он прислушивался к тюремным звукам и думал о том, как цинично по отношению к нему выглядит Божественный промысел с точки зрения человеческой морали. Получается, чтобы очистить свою душу, стать счастливым и свободным, ему суждено было совершить смертный грех, убить и свободы лишиться…
     Он нашел здесь покой и уверенность в том, что день наступивший всегда будет похожим на день прошедший. Но теперь он понимал, что вся эта режимная похожесть – только иллюзия. Так же, как и кажущийся предсказуемым покой… Потому что не может быть спокойным по-настоящему освобожденный человек, и его дни никогда не будут похожими друг на друга. И он, осознав всю степень тяжести свалившейся на него вместе со свободой ответственности, вдруг понял – эта свобода и есть самое горькое лекарство, самое тяжкое испытание для его заблудившейся души…