Кока

Кажется, это мое первое воспоминание. Мне года три-четыре. Большое, гулкое, полутем­ное пространство. Пятна неяркого, трепещущего света. Тусклый отблеск окладов. Строгие, темные лица выступают на иконах, когда подходишь и снова сли­ваются с темнотой. Народу немного. Все красиво и необычно.  Подходит священник, что-то говорит мне или тому, кто рядом. Я осеняю себя крестным знамением, интуи­тивно воспроизводя только что увиденное, и ловлю над собой какой-то одобритель­ный то ли взгляд, то ли разговор. Происходящее нра­вится мне еще больше.

Далее провал и более-менее осознанно и связно я помню себя лет с семи. Ника­ких церквей в моей жизни не было. Откуда эта картинка? Приснилось? Почему по­мнится? Сей­час, когда мне за 50, задаю эти вопросы маме:

– Ну, не знаю. Никто у нас в церковь не ходил и тебя не водил... Разве, может, кока, когда тебя к ней летом возили?

Я закончила первый класс без троек и впереди каникулы. Учительница сказала, что по теле­визору покажут последнего попа. На попа хочется посмотреть, но телеви­зора у нас нет. Зато меня отвезут в Шую к троюродной сестре Ольге!

Ольга живет в очень хорошеньком домике с белыми «кружевными» наличниками, с высо­ким забором, калиткой и каким-то необычным козырьком-корытцем над калит­кой. В этом длин­ном и сложно устроенном доме жило несколько семей, было 2 крыльца, а сзади какая-то та­инственная клеть, которая почти всегда была закрыта железными ставнями. Кроме та­инственной клети были еще таинственные слова, од­нажды сказанные Ольгой:

– А ведь это все-все раньше было кокино.

Я не уточняла. Мне было не до того. Дни  заполнялись свободой, солнцем, «клас­сами», расчерченными «на за­дах» у сараев, неустанным «набиванием» через вере­вочку. И долгие су­мерки у коки на печке. Кока жила в маленькой кухне, большую часть которой занимала печь с лежанкой. В Ольгину двухкомнатную квартиру и в ко­кину кухню вели две двери с одной лестничной площадки, как в разные квартиры, как и было во всех домах. Но внутри, между кокиной кухней и Ольгиной квартирой тоже была маленькая дверка, и это было необычно и здорово. Почему квартира устроена так странно, не вызывало у меня тогда вопросов. Когда сумерки совсем переходили в вечер, Ольгу звали домой. Она уходила в эту маленькую дверь и вскоре снова по­являлась в ней к моей радости.

– Отпросилась ночевать.

По маленькой, в три ступеньки лесенке, прислоненной к печке, она возвращалась ко мне на лежанку, и мы долго, долго разговаривали прежде, чем заснуть. В нашей маленькой норке было так чудесно! Мы сверху видели все, что делается на кухне, а нас никто не видел! Мож­но было еще и пестренькую занавесочку задернуть. На этой лежанке я узнала много нового. Ольга рассказывала мне страшные истории, где «...в одной темной-темной комнате», «...вдруг с потолка...», «... и тогда они догадались...» Ольга знала множество страшных историй. Иногда среди своих таинственных и тай­ных рассказов, мы выглядывали вниз. Там бесшумно жила кока. Она или пекла свои изумительно вкусные ватрушки, которые смешно называла куженьками, или, сидя на низкой скамеечке, шила тапки, как-то ловко укладывая туго скру­ченную веревку в плотную подошву. Вся наша многочисленная родня носила эти сшитые ко­кой матер­чатые тапки. Женщины — с коричневым верхом, мужчины — с черным. Часто мы ви­дели, как кока молча и подолгу стоит перед иконами. Парадный угол ее кухни — все две стены — были увешаны иконами и разноцветными лампадками. В первый же ве­чер я с изум­лением спросила Ольгу:

– А что, кока верит в бога?

– Да, значительно ответила Ольга тоном, каким знакомят с достопримечательно­стями.

– А почему ее зовут кокой?

– Да потому, что она всех крестит. Она и меня крестила, и тебя. Только ты матери не го­вори.

Да, много чудес было в этой Шуе. Однажды Ольга сказала:

– Завтра двенадцатое. Сама знаешь, что будет. Я не знала.

– Ну, увидишь.

На следующий день мы гуляли не на заднем дворе, а около калитки. Вошла по­чтальон с большой сумкой, потом вышла.

– Теперь пошли.

Мы вошли к коке на кухню, когда она убирала пенсию, а две стопки монет — по 6 копеек каждая — остались на комоде, и их кока дала нам.

– Это нам на мороженое. Пойдем. Купим фруктовое.

И мы пошли. Сами. Одни. На базар. И там покупали розовое, фруктовое, липкое мороже­ное. Это было самое вкусное мороженое в моей жизни. Мне, конечно, роди­тели иногда поку­пали мо­роженое. Но всегда они покупали, и всегда, какое они выби­рали. А тут мы сами вы­бирали, сами расплачивались. В следующий месяц и на сле­дующее лето я уже хорошо зна­ла, что бу­дет двенадцатого. Я только не знала тогда, что из всей нашей родни у коки была са­мая ма­ленькая пенсия.

Иногда нам надоедало играть, и тогда мы говорили:

– Кока, нам скучно!

– Вот и пойдемте тогда навестим бабу Нюру (Клаву, Машу), а то она приболела.

 Кока заворачивала свои ватрушки, и мы отправлялись в путь. Это было путеше­ствие. По дороге нам встречалась «пластмассовая» фабрика. Около нее мы обнару­живали вы­брошенные яркие, новенькие пластмассовые палочки — и набивали ими полные кар­маны. На пустыре около городского сада стоял шумный и пестрый цы­ганский табор с шатрами, лошадьми, детьми.

– Держитесь за руки — могут украсть.

На обочине кладбища росла крупная земляника, но Ольга таинственно шептала, что есть ее нельзя. Придя к кокиной знакомой старушке, мы чинно и недолго сидели, пока они разго­варивали, и отправлялись в такой же интересный обратный путь.

На следующий год мы гуляли уже не в нашем дворе, а в одном из соседних — больших, где собиралась вся уличная ребятня. В то лето все катались на велосипе­дах. У всех были ве­лосипеды. У меня не было. Мне дали покататься, но у меня ниче­го не получалось, я все вре­мя падала.  Мне  сделалось грустно, обидно и я потихонь­ку ушла к коке.

– У меня куженьки как раз поспели. Только из печки — они самые вкусные. Давай чай пить.

От вкусной еды мне стало себя еще жальче. Я немного всплакнула и, вспомнив каки­е-то обрывки семейных разговоров, решила взять коку в сообщники своего горя:

– Кока, а ведь раньше весь этот дом твой был, а у тебя все отобрали и теперь только самая маленькая кухня.

– Ну, когда это и было-то. Да разве нам тут с тобой места мало? На маленькой-то кухне и теплее.

В ее тоне и повадках было такое спокойствие и уверенность в правильности происходя­щего, что мои обиды и тревоги всегда утихали.

Когда я уже училась в старших классах, мы зашли к коке с бабой Соней. Кока со­всем по­старела. Уже не пекла свои ватрушки, но что-то накрывала на стол — у нее была привычка обяза­тельно накормить, кто бы ни пришел. Ольги не было. Она ушла гулять со своим кавалером. Баба Соня спросила что-то про моих кавалеров. Их у меня не было. Чтоб не показать, что эта тема меня задевает, я лихо ответила:

– А мне кавалеры не нужны. Я, может, за вашего бога замуж выйду!

– Что ты! Что ты! — в ужасе замахала руками баба Соня, — да еще при коке!

– А это ничего, — сказала кока. — Такое-то бывает. Иные Богу служат, называются «хри­стовы невесты», это монашки.

Как всегда обиды таяли от кокиного спокойствия и уверенности.

В последний раз я видела коку, когда училась в институте. Я только что приехала из стройот­ряда, вся полная новыми впечатлениями, и уже вся в обновках, купленных на зарабо­танные деньги. Я приехала, чтобы обо всем рассказать Ольге. Но ее не было. Ее семья полу­чила но­вую квартиру; кока дала мне адрес. Кока теперь жила одна, уже не выходила из дома, ей было за восемьдесят. Как всегда, первое, что она сказала:

– Давай-ка, я тебя накормлю.

Достала две баночки рыбных консервов. Похоже, все, что у нее было в запасе.

– Вот мы сейчас баночку и раскубрим.

– Не надо. Я тороплюсь. Но как же ты живешь одна? Кто ходит в магазин? Кто го­товит?

– Ольга приходит. И в магазин ходит, и суп иногда приносит.

Я подумала, что надо бы и мне сходить в магазин, что-то купить коке. Решила, что зайду на обратном пути, возвращаясь от Ольги. Или приеду в следующий выходной и побуду подольше. Но как-то не случилось.

Жизнь шла своим чередом. Диплом. Распределение. Свадьба. Ребенок. Я редко писала ро­дителям и совсем не писала коке. Знала, что она умерла. Однажды, Ольга, придя в очередной раз, увидела ее лежащей на кровати (на сундуке, служившим ей кроватью) одетой, со сложен­ными на груди руками, с закрытыми глазами — мертвую.

Я, кажется, не вспоминала о коке.

Однажды в моей жизни случилась беда. Все перевернулось и, казалось, все по­гибло. Пер­вая, о ком я подумала, была кока:

– Помоги мне. Я знаю, что я глупая и грешная, но заступись за меня перед Богом. Научи меня, как жить дальше.

Почему я вспомнила о коке? Мы мало с ней общались, она ничему меня не учи­ла, мы были совершенно разными людьми...

 

Моя мама уже старше коки. Я люблю расспрашивать ее о прошлом.

– А как вы жили в войну? Что вы ели?

– Что ели?! Одна рабочая карточка и три иждивенческих — что мы ели?! Из школы при­ходили — в обморок падали... Помню только один раз в Новый год кока банку капу­сты и буханку хлеба принесла. И где она взяла? Вот это помню.