Три судьбы

     Уже прошло два года. Уже два года как я прожил без мамы. Два года как меня никто не выслушает, не успокоит, не даст добрый совет. Мир не идеален. Она материнским сердцем тонко чувствовала, как мне поступить, откуда мне ждать неприятностей. Два года как никто  не молится за меня по вечерам, не вспоминает, проснувшись в ночи. Никто больше  не вяжет шерстяные носки. Никто не перечитывает письма, не просматривает фотографии, почтальонка не носит  переводы. Писать  больше не кому, никто теперь не обеспокоен  моей судьбой, больше чем своей. Меня уже  никто не ждет.

    Сегодня я вспоминаю маму,  перелистываю в памяти  наиболее важные её страницы, вспоминаю её наказы, её юмор… 

    Мою маму Нину Никаноровну вместе с подругой  в 1944 году, после освобождения Белоруссии от немецких оккупантов по разнарядке направили в город Первоуральск на один из оборонных заводов, а точнее на «Первый уральский завод цельнотянутых и катаных труб».  Было маме всего лишь 16 лет. Подруга её Нина, тезка мамы была на три года постарше. Впрочем,  на Урал должна была ехать сестра мамы, она была на 4 года старше мамы.  По не известной мне причине моя бабушка Мария вместо  неё отправила  маму. Может бабушка считала маму более приспособленной к жизни, а может, решила её избавить от деревенской судьбы, от тяжелой участи крестьянки. Там на Урале  мама окончила школу ФЗО и стала работать на прокатном стане. Завод производил стволы к орудиям и танкам.  Я был удивлен, когда в 2011 году зимой  гостил у мамы в деревне. В свои  84 она подробно рассказала технологию производства на прокатном стане. Оказалось, что она  помнила все до мельчайших подробностей. Работа была трудной и опасной, чуть зазеваешься и можно погибнуть. Меня поразило то, что полы там были  земляные. Они,  похоже, такими были везде в то время. Про земляные полы мне еще рассказывала тетя Таня из Ленинграда, которая во время войны работала на заводе «Красный треугольник».

    Всё ничего, работа есть работа, общежитие, молодой организм,  молодой веселый коллектив,  если бы не  голод. К нему невозможно привыкнуть. Урал был перенаселен, продовольствия не хватало. Рассказы её о голоде, о том, чем их кормили,  сильно напомнило мне потом «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Ярче и  точнее я не могу изложить. О  голоде  мама всю оставшуюся жизнь часто вспоминала.  Этот голод это, безусловно,  отразился на её здоровье, генетически всё это перешло  ко мне.

    Мама  ценила еду. Ничего из еды у неё не пропадало. Она всегда заставляла все в тарелке доедать до конца и не оставлять кусочки хлеба. Часто усаживала нас:  меня, сестру и брата за стол, а сама занималась делами, а потом доедала то, что оставалось за нами. На Урале её подруга Нина делилась продовольствием с мамой. Она была из более богатой семьи и регулярно получала посылки  из дома. Реже получала посылки сама. Это со слов мамы их спасло. Сейчас это звучит не правдоподобно, но, тем не менее,  это еще одно свидетельство тяжелого военного времени.
 
     Другим было еще тяжелей. Мама рассказывала, что в этом же городе был еще, какой-то химический завод, что встречала  в городе  людей с провалившимися носами. Позже я узнал, что их было два, один по производству хромпика и другой — серной кислоты. И то и другое я использовал на корабле. Хромпик для приготовления охлаждающей  воды на дизеля, а серную кислоту для приготовления электролита. Он заливался в кислотные аккумуляторы, которые использовались для прокачки маслом главных двигателей перед пуском. Символично еще, что воздушные сосуды, которые изготовлены позже на заводе, на котором в войну работала моя мама, служили для пуска главных двигателей. Завод изготовитель был написан в формуляре. Получается, что без Первоуральска не выходили бы в море пограничные корабли.

     Там, на Урале в маму влюбился местный уральский парень. Хотя время было тяжелое, молодежь все равно собиралась вечерами на всякие посиделки, может и танцы. Он стал звать маму в жены. Это дело не простое, какая молодая девушка не мечтает о замужестве. Парень по рассказам мамы был красивый.  Он тоже ей нравился. Но   была у мамы с подругой  только одна цель, мечта и стремление. Их сильно тянуло домой на родные белорусские просторы.  Это томление  пересилило все соблазны. Вскоре подвернулся подходящий случай.

      На заводе работали  еще и поляки.  Не вдаваясь подробностями в историю, отмечу, что это были в основном ссыльные,   беженцы и переселенцы.  После освобождение Польши они через  Международный Красный Крест организовали возвращение на Родину. Мама и подруга Нина были из Западной Белоруссии, они окончили польскую школу и в совершенстве владели польским языком. По инициативе мамы они  выдали себя за поляков и их включили в списки убывающих в Польшу. Мне тяжело дать правовую оценку тому событию, и ответить себе на вопрос. Как мама и её подруга оказались на Урале? Что это было? Депортация, мобилизация, комсомольская путевка, простая вербовка  или добровольная акция. Одно понятно, что не по своей воле они туда отправились. Сейчас мне понятно, что по определению  они и были поляками. До 1939 года жили в Польше, с 1941 до 1944 в оккупации.  Получается, что большую часть своей жизни они прожили на польской территории. Поэтому я не считаю, что они словчили или обманули власти. Также не  берусь представить, чтобы было,  если бы этим занялось  НКВД. Списки были утверждены властями, был сформирован  и отправлен специальный эшелон.  Дорога на Польшу через родные места. Когда поезд остановился в Минске, они сошли с него и не вернулись...

    Мама моя прожила трудную жизнь.   С её слов «протопталась  всю жизнь в навозе», проработав дояркой  и заведующей фермой. Вырастила сестру, меня и брата. Разве я могу сбрасывать со счетов жизнь мамы, живя сам, разве это не отразилось на мне. Конечно, отразилось, ибо это была моя мама. Моя единственная и дорогая на свете. Она умирала в Молодечненской городской больнице у меня на глазах. Пошла гангрена, врачи отказались удалять правую ногу, ссылаясь на то, что мама все равно умрет  на хирургическом столе.  Мне предложили забрать её из больницы домой. Удалось перевести в палату ветеранов войны и труда. Там она умирала  под воздействием обезволивающих средств. Это были самые тяжелые дни в моей жизни. Когда она увидела меня, она все поняла. Из Владивостока просто так не прилетают. Я не могу этого себе простить. Она не хотела умирать, я это видел и чувствовал, хотя часто в последние годы повторяла, что не боится смерти. Я понял, что это она готовила меня к тому, что  и  меня когда то ожидает  ЭТО,  в каком-то неизвестном таинственном будущем. Она намекала, что к тому, чего невозможно избежать, надо готовиться. Мы не знали когда родимся, не знаем  когда умрем...
 
     В последние часы мама мужественно подвела итоги.

     —Вот сынок, на закате солнца я уйду. Вот такая у меня судьба. А могло бы быть по-другому. Если бы осталась на Урале была другая жизнь, уехала бы в Польшу, была бы паненкой, все было бы иначе.
 
       Мама, конечно, думала, об этом и раньше.  Я не хочу об этом думать, тогда бы, не было и меня. В последние часы она часто просила пить, просила холодной воды. Шло внутренне кровотечение. Оно с тошнотой выходило наружу. Пластмассовым стаканом я ловил остатки жизней силы, сливал в ведро. В последний миг попросила её поднять. Стоять она не могла. Я поднял её, мама села вдоль кровати,  полусидя, полулежа, упираясь спиной в поднятую секцию кровати. Пульс уже не прощупывался. Она, прищурившись, провела глазами справа налево, слева направо и голова безжизненно упала набок. Изо рта побежала струйка внутренней жидкости. Мама ушла. В какой- то миг я понял, что прекратились её мученья. Потом осознал, что произошло огромное горе, нестерпимая боль наполнила сердце. Мне показалось, что не стало меня самого.
 
      Сейчас я уверен, что если рай есть, то она там. Я сделаю все, чтобы её жизнь была не напрасной, я выполню все её наказы и завещания.