Альшевский

До прихода в газету я Альшевского не знала. Но стоило мне переступить порог редакции, сведения о нем потекли как из рога изобилия. Мне кажется, ни один провинциальный редактор не являлся и не является источником стольких слухов. И каких!..

По одним из них получалось, что в Подпорожье на ниве масс-медиа орудует не то махровый большевик, не то Великий Инквизитор. Узурпировал всю власть в районе и плюет на перестройку. Демократам, либералам и прочим еретикам делать в округе нечего. А уж соваться в редакцию и подавно. Для таких у Альшевского в шкафу наготове палка, которой он неугодных визитеров за порог и вытуривает.

По другим сведениям выходило, что Альшевский едва ли не герой. Придя в журналистику «от станка», влюбился в нее безоглядно, стал редактором газеты «Свирские огни» и с тех пор вот уж второе десятилетие стоит у ее руля. Мало того, что тянет на себе триединый воз районных СМИ – газету, типографию, радио, – так еще книги и журнальные очерки пишет. Работает как вол, в отпуска не ходит и на чем держится, одному Богу известно.
И еще много всякой всячины я услышала про Альшевского. Факты топорщились во все стороны, никак не стыковались друг с другом и вызывали чувство диссонанса. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я постучалась в дверь.

– Моя фамилия Бутанова, – сказала я человеку за редакторским столом.
– Вижу. Могла бы и не называться. – Альшевский встал, протянул мне руку. Рука была крепкой, сухой и теплой.
– Читаю все твои статьи, – он внимательно, как бы изучающе посмотрел мне в глаза. В какой-то миг меня пронзило странное ощущение, что мы знакомы давным-давно. Виделись, общались, а где и когда – не помню. Может, это было тысячу лет назад.

Тем временем Альшевский подошел к шкафу и скрипнул дверцей.
– Знаешь, кто ты? – продолжал он, что-то перебирая на полках.
«Сейчас достанет палку», – тупо подумала я.
– Нет, – сказал Альшевский. – Хочу с тобой поговорить. Все думал, когда бы случай представился. А ты взяла и сама приехала. Это дело надо отметить, хотя бы символически.
На столе появились фужеры.

***
Потом я узнала, что люди в редакцию «Свирских огней» действительно ходят толпами. И не только потому, что им надо подать объявление или отнести заметку. От Альшевского исходили лучи невидимой энергии. Есть такие личности – вокруг них словно аура притягательности. Нравится или не нравится человек – к нему идут. Кого-то погладит по головке. Кому-то врежет по уху. И то, и другое – хорошо. Полученный импульс дает делам ускорение.

А слухи – они всего лишь обратная сторона популярности, свидетельство неослабевающего к кому-то интереса. Я поняла, что люди, подобные Альшевскому, поистине неисчерпаемы. Их душа глубока и многомерна, в ней множество не только парадных залов, лестниц и анфилад, но и всевозможных коридоров, отсеков, подвалов и чердаков. Попробуй всюду проникни...
Его способности вытаскивать на свет «самое-самое» мог бы поучиться любой начинающий журналист. Да и не начинающий тоже. Не каждому удается квинтэссенция образа, явления, судьбы. Впрочем об этом лучше всего свидетельствует сам Михаил Николаевич в своей статье, написанной для журнала «Невский, 70» (1999 г.).

«Еще в семидесятых жил в нашем городке человек по фамилии Чайцын. Звали его, кажется, Александром. Об отчестве никто понятия не имел, потому и по имени его редко кто называл. Чайцын – и все сразу понимали, о ком речь.
Нечасто доводилось мне даже в день Победы встречать людей с таким «иконостасом» на груди. На левом лацкане замурзанного пиджака отсвечивали эмалью ордена Отечественной войны, Красного Знамени – было их штук семь или восемь. Правый лацкан звенел медалями. Чайцын нигде не работал, слонялся около пивных ларьков.

– Слышь, друг, дай двадцать копеек на кружку пива...
К наградам своим Чайцын относился свято. Однажды пришел к нам в редакцию (единственный раз):
– Слышь, друг, дай объявление. Может, кто нашел «За отвагу», пусть вернут...

***
Альшевский действительно вмешивался во все сферы районной жизни. Как-то позвонил в Центр занятости.
– Тамара Николаевна, сколько из стоящих у тебя на учете уволены по сокращению?
– Девять и семь десятых процента.
– Не шутишь?
– Нет. Закон обязывает ставить на учет всех обратившихся к нам и платить им семьдесят пять процентов от последней зарплаты. Правда, четыре месяца, а потом по убывающей. Но зачем вкалывать, если можно четыре месяца бездельничать и получать деньги?
– Воспитали мы с тобой рабочий класс, – хмуро проворчал Альшевский.
А спустя какое-то время устроил эксперимент. Всем приходящим в редакцию безработным (а они в редакцию ходят частенько), стал задавать один и тот же вопрос:
– Скажите, пожалуйста, вы землю просили?
Недоумение в глазах:
– А зачем?
Объясняет:
– Практически каждый житель города имеет огородный участок. У одного три сотки, у другого – десять. У меня тоже есть. Если мы, работая на производстве, можем лопатой обработать шесть-десять соток земли, обеспечить себя картошкой и овощами, то вы, оказавшись безработными, неужели той же лопатой не можете сделать больше? Продать урожай, поддержать себя?..
Ни один из безработных не согласился тогда с доводами Альшевского. «Привыкли надеяться на государство, оно же наше, народное, – с горькой иронией комментировал он. – А на дворе – совсем другое время».


***
Мне запомнилась атмосфера редакционных праздников в «Свирских огнях» – радостная, приподнятая, творческая. Множество людей, как единый организм. И центр всего – Альшевский, широты души которого хватило бы на целую армию приглашенных.
Последний раз я его встретила в коридоре редакции «Лодейного Поля» прошлой весной. Было заметно, что Михаил Николаевич нездоров. И все же вместо того, чтобы обсуждать свое состояние, он улыбнулся мне своей неотразимой улыбкой, поднял вверх указательный палец, и, поведя глазами в сторону окна, за которым звенела капель и вовсю плескалось солнце, произнес одно-единственное слово: «Весна!». В этом был весь Альшевский.
А потом он умер. После первого потрясения и неизбежной в таких случаях грусти (коллега все-таки и еще не старый – за шестьдесят), я поймала себя на том, что до конца думать об Альшевском в прошедшем времени не могу. Почему? Ведь он не занимал очень важного места в моей жизни. Мы и виделись-то всего раз пять. Тогда на чем основана эта моя почти убежденность в принадлежности Альшевского скорее настоящему, нежели прошлому?
Он олицетворял собой старую гвардию российских журналистов. Своим уходом от нас на стыке тысячелетий не только подвел своеобразную эпохальную черту, но и резко, буквально «нос к носу» столкнул своих братьев по перу с необходимостью сделать решающий выбор. Нужна нам старая журналистика с ее «лейкой и блокнотом», армией общественных корреспондентов, командировками по письму – или выбросить все это на свалку истории? Стать бесстрастными комментаторами, охотниками до «страшилок» – или сохранить все же за собой статус «инженеров человеческих душ»?
Ответ, мне кажется, может быть только один. Классика бессмертна.


Рецензии