Улицы и дома помнят. II

               
            Дом, в котором я жил.               
               
                1
   
               
                Светлой памяти тех, чья судьба
                пересекалась с судьбой этого дома.                .      
               
               
         С трепетным волнением я  иду по улице Курчатова, приближаясь к дому  №5, в котором я жил. На этой улице, в  старом районе города, где преимущественно одноэтажные постройки, он один из немногих  двухэтажных домов.
    Дом каменный, добротный, с широкими  стенами, барачного вида, вытянувшийся вдоль Фельдшерского переулка, перпендикулярно улице Курчатова. Другая сторона дома уходит вглубь  узкого двора, напоминающего прихожую.
   Из рассказов старожила дома Ивана Ивановича Пинчукова, родившегося в этом доме на стыке двух веков в семье дворника и, прожившего в нем всю жизнь,я помню, что
 до революции в нашем доме было 12 отдельных квартир, в каждой из которых, было четыре -  пять комнат с высокими потолками, лепными карнизами и большими окнами.
    Квартиры снимали в основном профессора университета, учителя гимназий, врачи и инженеры. В глубине двора было несколько пристроек-флигелёчков с крошечными комнатками, в которых жила прислуга: горничные, повара, истопники и прачки. Дворник жил в полуподвальном помещении основного дома.
   Вначале узкого двора находились общественная уборная с выгребной ямой,  прачечная и чугунная колонка для забора воды.
    В  советское время  из 12 отдельных квартир  сделали 49 коммунальных, в которых стали жить простые советские люди, в том числе учителя, врачи и инженеры .
   При всех минусах и неудобствах проживания в коммунальных квартирах в них сформировалась  особая общность людей, дружных и отзывчивых. Для них общими становилась не только кухня, но праздники и будни, радости и горести и потому часто соседей по коммунальным квартирам всю жизнь связывали более, чем просто дружеские чувства...
Я вхожу мысленно во двор. Справа, рядом с забором, прижавшись, друг к другу, тянутся ввысь три тополя, а слева, у крыльца – большой куст махровой  сирени.
   Выходной день. Через весь двор паутиной переплелись бельевые верёвки. Первая партия белья одних жильцов уже сушится, другие – ждут своей очереди. Под знойным крымским солнцем белье на веревках не зависится.
   В глубине двора, в тени, мужчины забивают в «козла» и в это время, пока они стучат в домино, жены готовят нехитрые обеды. На нашей веранде под лестничным пролетом, ведущим на балкон второго этажа, шумит   три  керогаза. Не, заглядывая, друг к другу в кастрюли, каждая хозяйка знает: кто, что готовит на первое и,  если будет из чего, на второе. То же самое происходит над их головами на балконе второго этажа.
   Во дворе  с визгом и криками, резвясь, бегают дети-непоседы. И что примечательно, они никому не мешают. Двор наполнен особой аурой жизни.
    За воротами, зазвенев и скрипнув тормозами, остановился трамвай. Появилось сразу несколько соседей с авоськами, наполненными  на рынке, овощами и фруктами.
   Среди них  очень симпатична пожилая супружеская чета Юфштейнов, добропорядочная и интеллигентная семья. Он низкорослый, полный, с крупными, но мягкими чертами лица, с большой лысой, лоснящейся на солнце, головой, доброй улыбкой и часто немного подшофе. Попробуй, удержись, если в то время в Симферополе сухое вино продавали, как газированную воду, из автоматов. Работал он на каком-то заводе или фабрике инженером.
     Его жена,  напротив сухопарая,  сдержанная, с несколько колючим взглядом, ироничная, но не злая.  Говорили, что до войны она была актрисой еврейского театра.  К ним приходил сын, симпатичный молодой человек. Он жил отдельно.
  К «доминошникам», подошел, живущий в глубине двора в другом конце дома, Дмитрий Ефимович Ногин. Внешностью и осанкой, он почему-то напоминал мне маршала Жукова, только более грузный. Он  был военным, полковник в отставке. Поговаривали, что  во время войны он служил в особых частях. У него был  тяжелый взгляд, и он тяжело дышал и, хотя не курил, говорил с хрипотцой. Его жену звали Евдокией Ивановной. По сравнению с мужем, она была щуплая, быстрая и я, хорошо помню, ходила всегда с высоко поднятой головой. Во дворе знали, что время войны она была помощником начальника политотдела партизанского соединения Крыма по комсомолу.
    Дмитрий Ефимович и Евдокия Ивановна активно занимались военно-патриотическим  воспитанием. Детей у них не было, но они воспитывали девочку Галю, которая называла их папой и мамой. А её родная мать со  старшим сыном жила в соседней крошечной пристройке и любила, мягко говоря, прикладываться к рюмке.
    Бросалось в глаза, что Галя  внешностью и фигурой, очень походила на Дмитрия Ефимовича, что давало домочадцам повод, предполагая, судачить, что она была его внебрачной дочерью. Все может быть. Но обидно, что когда приемных родителей Гали не стало, она уже взрослая, пошла по стопам своей родной  покойной матери…
    В те годы двор был настолько дружным, что его можно было воспринимать, как одну большую семью. Но в реальной жизни у каждого из жильцов была своя жизнь и своя судьба, которая переплеталась с судьбой самого дома, затаившись в его памяти.
    В левом крыле дома, в котором я жил, на первом этаже было два блока коммунальных квартир.  У них был общий вход со стороны крыльца и веранды, ведущий в маленький коридор, из которого одна  дверь вела в левый блок дома на первом этаже, где было две коммунальные квартиры, объединенные общей кухней.
    В тридцатые годы в этих квартирах проживали две еврейские семьи. Оккупация Крыма немецко-румынскими войсками в 1941 году застала их в Симферополе. Они разделили трагическую судьбу евреев и крымчаков города, расстрелянных фашистами на девятом километре Феодосийского шоссе. Их девятнадцатилетние сыновья, защищая Крым, погибли под Перекопом осенью 1941 года.
      Другая дверь из маленького коридора вела  вправо, вглубь дома, где общие коридоры и кухня объединяла  три коммунальные квартиры: одну двухкомнатную и две однокомнатные, в которых проживали, если мне не изменяет память, единственные,  с довоенных времен, жители дома Евстроповы и Тренер.
   В двухкомнатной квартире №26 с 1920 года проживала семья главного инженера Симферопольского телеграфа Никандра Дмитриевича Евстропова и  воспитательницы детского сада Полины Тимофеевны. В семье рос единственный сын Евгений. Когда началась война, Никандра Дмитриевича призвали на фронт, где он командовал батальоном связи.
     Полина Тимофеевна с сыном Евгением и его невестой Наташей Скрыжаковой, которая к тому времени уже ожидала ребенка, эвакуировалась в Оренбуржье. Там Наташа весной 1942 году родила девочку Лену, которая спустя четверть века стала моей женой и матерью моих детей.
  Вскоре Евгения Евстропова призвали в армию и отправили на  офицерские  курсы, после окончания которых, его откомандировали под Сталинград командиром взвода таких же молодых и необстрелянных бойцов, как  их командир. Он погиб в первом же бою на подступах Сталинграда, у деревни Пестковатка, поднимая под шквальным огнем противника, бойцов в атаку. Было ему неполных 20 лет.
   После окончания войны Семья Евстроповых вернулась в Симферополь, в свою квартиру. Никандр Дмитриевич снова начал работать главным инженером городского телеграфа, который по праву считал  своим детищем, отдав ему 25 лет своей жизни.
    Монтаж телефонно-телеграфных коммуникаций города был темой его дипломного проекта  при окончании Московского института связи.
   Гибель на войне единственного сына осталась незаживающей раной в сердце отца. Он умер скоропостижно на 54 году жизни. Примечательно, что в тот миг, когда остановилось его сердце,  произошел кратковременный сбой  городской и междугородной  телефонно-телеграфной связи Симферополя. Это была мистика или случайное совпадение?
    Его вдова Полина Тимофеевна, пережив мужа, почти на 20 лет,  всю свою жизнь посвятила воспитанию единственной внучки. Она была глубоко интеллигентным и образованным человеком. Ещё накануне революции окончила гимназию с золотой медалью, и некоторое время училась в Медицинском институте. Именно благодаря её воле и поддержке Лена сумела получить прекрасное музыкальное образование, став со временем одним из ведущих педагогов- пианистов в системе детского музыкального образования Крыма. Внучка относилась к бабушке с беспримерным уважением и любовью.   
  В соседней однокомнатной квартире №24  проживала семья Тренер. Глава семейства был еврей. Он был  близорук, носил очки с толстыми минусовыми  линзами в массивной роговой оправе. Это стало причиной того, что  с началом войны, его не призвали в армию.
     Накануне оккупации Крыма, его жена Нина Георгиевна, будучи русской, наотрез отказалась от эвакуации. Когда немцы вошли в Симферополь, он оказался среди жертв, погребенных во рву на девятом километре Феодосийского шоссе. А их единственный сын тоже погиб под Перекопом.
     По рассказам бабы  Моти Миловановой, матери Полины Тимофеевны, прожившей все годы оккупации в квартире Евстроповых, Нина Георгиевна горевала не долго. Вскоре в её однокомнатной квартире поселился немецкий офицер. В то время, когда вокруг все соседи жили впроголодь, едва сводя концы с концами, Нина Георгиевна каждый день демонстративно выбрасывала на кухне в помойное ведро недоеденные остатки пищи и деликатесов. Бог ей судья. Мучила ли её совесть? Трудно сказать.
   Она, наверняка  догадывалась, что думают о ней соседи. Однако, вела она себя гордо и независимо, слыла жесткой и нелицеприятной  и почти, ни с кем   близко не общалась.  Несмотря на преклонный возраст прекрасно выглядела. В середине шестидесятых скоропостижно умерла в гостях у племянницы в Феодосии.
    Баба Мотя не раз рассказывала о своей жизни в оккупированном фашистами Симферополе. Будучи полностью безграмотной, не умея  ни читать, ни писать, она вместе с тем, была очень хорошей портнихой мужской одежды. Без единой примерки, на глаз, могла покроить и пошить брюки, пиджак или пальто. Об этом стало известно румынским офицерам, происходившим, вероятно, из бедных семей. Для  посылок, которые они отправляли в Румынию, они стали заказывать различные предметы мужской одежды, рассчитываясь  за них  продуктами или небольшими деньгами. Когда не было этого дохода, она продавала все, что можно было продать. Как-то, собираясь на «барахолку», она уже не знала, что можно взять на продажу, и вдруг, в шкафу, в глубине, обнаружив бюсты Карла Маркса и Фридриха Энгельса, стала их вкладывать в котомку. Безграмотной женщине было невдомёк, чем это может ей грозить. Живший у неё на постое немецкий унтер-офицер, забрал у неё эти бюсты, пригрозив, что за них её могут расстрелять. Он дал ей немного денег, поставил бюсты на стол, закрыл на ключ двери и начал кругами ходить вокруг стола, тихо,  напевая «Интернационал». Потом посоветовал спрятать эти бюсты, как можно дальше. Возможно, унтер офицер был антифашистом, а может быть, просто, порядочным человеком.
     Какое-то время  у бабы Моти жил, приехавший из Мелитополя, её шестнадцатилетний внук Юлий Семенов. Из Мелитополя он уехал, скрываясь от участившихся в 1942 году облав за юношами и девушками, которых немцы насильственно отправляли в Германию. Но ему не повезло, и очень скоро он стал жертвой такой облавы в Симферополе. Однако, юноша  не смирился: ночью, когда товарный поезд, с прицепным вагоном-теплушкой, в котором молодежь везли в Германию, проезжал мимо Сивашских лиманов, он выломал в полу несколько досок и на ходу умудрился выскочить из вагона.  Вернувшись в Мелитополь, он через какое-то время перешел линию фронта и оказался в расположении подразделений Красной Армии. Рослый, спортивного телосложения, ловкий и находчивый юноша, выдал себя за восемнадцатилетнего.  После соответствующей проверки особым отделом части, его обмундировали и зачислили в подразделение  дивизионной разведки.
         Разведчик Юлий Семенов много раз переходил линию фронта, всегда возвращаясь с важными разведданными, в том числе с  с «языками». Его грудь украшали ордена и медали, но больше всего он гордился  орденами «Славы», высшим орденом солдатской доблести. Победу встретил в Восточной Пруссии в госпитале.
    Я вспомнил его потому, что и его жизнь неоднократно переплеталась с судьбой нашего дома.

                2               

    Война оставила тяжелые следы не только в судьбах людей, но и оставила заметный след в  судьбе дома. После войны в нем появилось  много новых жильцов. Ближайшими нашими соседями  по дому стали семьи Мелешкиных и Соколовых.
    Григорий Иванович Мелешкин был достаточно пожилым,  импозантным мужчиной, с  привлекательными чертами  лица, но несколько суровым взглядом. Он был майором КГБ в отставке, о чем, видимо,  не очень любил вспоминать. Когда при разговоре он услышал, что мой отец в 1938 году был репрессирован, а в 1956 году реабилитирован, то потупив взгляд, скороговоркой произнес: «Время было такое!»  Его раздражала действительность. Он всегда выражал какое-либо недовольство, происходящими событиями «внутри» и  «вне». Критиковал вначале Хрущева, затем Брежнева. Возможно, тосковал по крепкой руке «хозяина», но никогда вслух об этом не говорил. 
   Его жена Евдокия Петровна была хозяюшка-хлопотунья, худощавая, тихая, как мышка, и очень благожелательная. У них была дочь Клара, женщина средних лет с мягкими чертами  лица и добрыми глазами. Несмотря на то, что немного прихрамывала, была женственна и привлекательна. К моменту моего вселения в дом, она уже была  кандидатом медицинских наук. Любила музицировать на пианино, чаще всего играла Вальсы И.Штрауса.
    Их соседями по коммунальной квартире была семья Василия Романовича Соколова и
Елены Ивановной Подгорной. Жизнь свела их во время совместной работы в послевоенное время на Симферопольской швейной фабрике имени Крупской.
    Вернувшись  после окончания войны, Василий Романович узнал, что жена его умерла, а малолетний сын воспитывается в Детском Доме.   
    Елена Ивановна пережила во время войны страшную трагедию. Война застала её в Севастополе, где она жила и работала. Во время вражеской бомбардировки города у неё  на глазах погибли её дети, дочь  шести и сын четырех лет, а спустя три месяца после окончания войны в перестрелке с бандой бандеровцев, погиб муж.
    Два человека с, искореженной войною судьбой,  встретились и, согревая свое одиночество, создали новую семью. Елена Ивановна стала  маленькому Валерке, как она его называла, матерью. После школы и армии Валерий окончил Симферопольский автотранспортный техникум и уехал по распределению в Мелитополь. Там женился, и в его семье родилось двое детей, мальчик и девочка.
     Василию Романовичу было за шестьдесят. Он был сухопарый, с нездоровым, землистого цвета лицом и маленькими, слезящимися глазами. Был приветлив и общителен.
В летнее время, работая сторожем в садах пригородного колхоз, за свой труд получал натур оплатой,  которую реализовывал,  прежде всего, в нашем дворе. И потому у нас, его соседей, на столах всегда были самые отборные фрукты.
    Елена Ивановна, несмотря на возраст и пережившее горе, сохранила черты былой женской привлекательности, только от уголков губ к подбородку пролегли  морщинки, как скорбные линии, и в глазах навсегда затаилась грусть.
     Мысленно по крутому лестничному пролету поднимаюсь на второй этаж, на котором входные двери коммунальных квартир  выходят  не в общий коридор, а на длинный, напоминающий террасу,  балкон.  Так же мысленно, перехожу из одной квартиры в другую.
    На мой стук двери открывает Вячеслав Александрович,  старейший в нашем доме, седой, как лунь, ему за восемьдесят, но выглядит он ещё достаточно бодрым и, несмотря на то, что в прошлом был  простым  рабочим,  отличается начитанностью, благородством  и интеллигентностью. Курносый нос, короткие усы и тонкие губы делали его удивительно похожим на Клима Ворошилова. Его жена, баба Дуня, приветлива, добра и словоохотлива. Не преминет рассказать  только Вам по секрету, кого сегодня ночью «использовали» на балконе прямо под её окнами.
    Нажимаю на звонок соседней квартиры, в которой живет семья Романенко. Двери открывает хозяйка квартиры тетя Тамара. Ей около пятидесяти, но она стройна, на редкость миловидна и привлекательна. Широкой улыбкой меня встречает её муж  дядя Володя. Ему за  пятьдесят.  В противовес своей жене, он склонен к полноте, круглолицый. Предки его матери-гречанки, когда-то переселились из Греции в Крым, в Казантип, о чем он любил вспоминать, хотя эллинского в его облике ничего не было. Но в Казантип, где у него было много родственников, он  ежегодно ездил не рыбалку, ловить бычков и, даже кефаль. Единственная дочь Анжела росла тихой и кроткой девочкой.
    Дяде Володе Романенко мы обязаны открытием  Казантипа для моей семьи, куда  мы на протяжении более полутора десятков лет каждое лето на месяц выезжали на своей машине с палатками, которые ставили прямо на берегу Азовского моря. Благостное было время!
   В квартире Романенко, у одних из первых в нашем доме,  появился телевизор. 
Когда в  1966 году в Лондоне проводился  очередной чемпионат мира по футболу,  их небольшая квартира превращалась в просмотровый зал. Большинство из нас впервые в жизни смотрели прямую трансляцию  футбольных баталий чемпионата. Сборная СССР тогда  дошла до  полуфинала, что стало для советских болельщиков настоящим   праздником. Это было чудо, видеть  легенду советского футбола Яшина и непревзойденных легендарных   футболистов Пеле и Эйсебио.
      Тщетно пытаюсь достучаться в квартиру, в которой  проживает семья Смирновых. Хозяин квартиры Павел Смирнов  видимо в рейсе, он работает на железной дороге начальником поезда. Ему к лицу железнодорожная  форма и я хорошо запомнил его традиционный маленький чемоданчик, характерный атрибут того времени, с которым он отправлялся в рейс и возвращался  домой. Ему за сорок, он несколько грузноват. У него крупные черты лица, на голове жидкие волосы с большими залысинами над висками.
    Его жену зовут Валентиной. Она хороша собой, необычайно женственна и привлекательна. Ей за тридцать. В её облике какая-то особая ухоженность, ну прямо,
а-ля Татьяна Доронина. Когда я увидел её мать, простую деревенскую женщину, подумал тогда: откуда в её дочери такой городской лоск. Валентина вторая жена Павла. Говорили, что первую жену его тоже звали Валентиной, и она тоже была красавицей, но ушла от него к какому-то офицеру. Жили Смирновы в в большой комнате, балкон и окна которой выходили во внутренний двор дома. Детей у них не было. А в крохотной трехметровой комнатушке, примыкающей к кухне, жила родная сестра Павла Ирина, мать-одиночка, с шестилетней дочерью Олей. Ей тоже за тридцать. Она миловидна, невзирая на то, что на её лице было несколько крупных бородавок. Во дворе Ирина слыла женщиной не очень строгих нравов и вела далеко не пуританский образ жизни. Вместе с тем была славным и добрым человеком. Много лет работала в пищеблоке ресторана гостиницы «Украина». У подрастающей дочери в лице матери был не самый лучший пример.  Ею почти никто не занимался, и Оля росла, как сорная трава.
   Я, может быть, прошел бы мимо квартиры Смирновых, тем более  мне не открывают двери, если бы судьба брата и сестры Смирновых не таила в себе какую-то тайну, была непростой, запутанной и во многом трагической. Прежде всего, бросалось в глаза, что у брата и сестры, с русской фамилией, явно просматривались  в облике лица, восточные черты. И это, несмотря на то, что он был темноволосым и смуглым, а она блондинкой и белокожей.
    Я обратил внимание на то, что  Павел и Валентина называют её не Ирой,  а Тимой.
Ира рассказала мне историю своей  семьи. Её подлинное имя Фатима, а фамилия (я не запомнил), то ли Мамедова, то ли Аскерова. Её мать, по национальности латышка, происходила из знатного прибалтийского рода. В двадцатые годы  влюбилась в крымского татарина и, выйдя за него замуж, переехала в Крым. К началу войны её муж занимал высокое положение в правительстве Крымской АССР. Когда нависла угроза оккупации Крыма,  его оставили в Симферополе для организации подпольной работы. Однако, его опознал и выдал, внедрившийся в подполье, провокатор.  Отец Тимы и Павла погиб в застенках гестапо.
.  Когда в 1943 году шестнадцатилетнего Павла отправили на принудительные работы в Германию, его мать , используя прибалтийские связи и отличное знание немецкого языка, добилась разрешения выехать в Германию вслед за Павлом  вместе с несовершеннолетней дочерью Фатимой  После разгрома фашистской Германии, она с детьми оказалась в советской зоне оккупации, в лагере для перемещённых лиц, где познакомилась  с мужчиной по фамилии
Смирнов  и вышла за него замуж. Вскоре муж умирает, а ей каким-то образом удается получить на себя и детей документы с фамилией Смирнова.
   Пройдет два года, прежде чем они смогут  вернуться в Советский Союз и обосноваться в Симферополе.   
    В начале семидесятых,  рядом с нашей квартирой, освободилась  что называется, дверь-в дверь, небольшая однокомнатная квартира №25, имеющая с нашей квартирой общую стенку и, которая по существующему тогда положению, могла на законном основании перейти нашей семье. К тому времени в двухкомнатной квартире нас проживало пять человек. Однако бабушка моей жены Полина Тимофеевна сказала, что в этом жоме она прожила более 50 лет и ей неудобно, имея две комнаты, претендовать на третью, в то время, как этажом выше в трехметровой комнате ютится Ира с дочерью. Мы сами предложили Ирине немедленно занять эту комнату и вместе с нею ходатайствовали перед жилищным отделом  о выдаче ей ордера на эту квартиру... 
    С этого момента Ира и Оля, по сути, стали членами нашей семьи, особенно Оля.
Впоследствии Оля не раз признавалась, какое благотворное влияние на неё оказала наша семья.  У нас была большая библиотека, и мы с раннего возраста привили ей любовь к чтению и способствовали тому, чтобы она успешно закончила школу. Когда подросла наша дочь Дина, они, несмотря на разницу в возрасте, очень подружились и, даже стали чем-то похожими: обе  белокожие, блондинки и голубоглазые. На улице их воспринимали, как сестер. С появлением в нашем доме телевизора, Ира с Олей почти каждый вечер заходили к нам и Ира, всегда смущенно, говорила: «Мы посидим с Олечкой у Вас в ногах на диване». И засиживались допоздна.
    После школы Оля успешно окончила медицинское училище и добровольно  отправилась в Афганистан, где несколько лет проработала медсестрой в военном госпитале, в Кабуле.
    После возвращения из Афганистана, горисполком выдал ей с матерью ордер на освободившуюся в нашем  доме в другом подъезде отдельную однокомнатную квартиру, значительно большей площади, а их комнату присоединили к нашей квартире.
    В ней поселилась наша дочь Дина с семьей. К этому времени Полина Тимофеевна, бабушка моей жены, умерла. После смерти моего отца, мы оформили родственный обмен: моя мама переселилась в эту комнату, а семья дочери в двухкомнатную кооперативную квартиру моих родителей. Вскоре нам, как ветеранам труда, стоящим на квартирном учете более  20 лет, предоставили отдельную благоустроенную  трехкомнатную квартиру в новом   доме в другом микрорайоне города.
    В конце восьмидесятых Ольга вышла замуж за врача Юзова Юрия и вскоре родила дочь Алису, но брак с Юрием был недолговечным.
   Судьба Смирновых, живших в нашем доме, оказалась трагической. В  середине семидесятых, не дожив до 50 лет, внезапно от сердечного приступа на троллейбусной остановке  умирает Павел.  Пройдет несколько лет и во время приступа эпилепсии, ударившись  при падении головой, погибает Ирина.
   Ольга остается одна с маленьким ребёнком на руках. В тяжелые девяностые годы, чтобы обеспечить себе и дочери достойную жизнь, она много работает, став на редкость внимательной и заботливой матерью. В свои сорок лет, она очень привлекательна, в ней много женского обаяния. Она ещё мечтает устроить свою жизнь и дать дочери образование. Но жестокий рок преследует семью Смирновых: на сорок пятом году жизни Ольга умирает от тяжелой неизлечимой болезни. Алиса остается совсем одна. Но не зря говорят, что пути господни неисповедимы. По случайному и счастливому стечению обстоятельств в, освобожденную нами квартиру, вселилась семья моего бывшего ученика в музыкальной школе Сережи Скляра. Очень скоро они с Олей не только подружились, как соседи, но стали близкими друзьями. В это время Сергей, укрепляя, свой бизнес, стал состоятельным человеком. После смерти Оли он не оставил без своего внимания Алису.
Оформив опекунство, он помог ей до её совершеннолетия сохранить квартиру, окончить школу и поступить в университет.

                *  *  *
 
    Я, наверное, о нашем доме и людях, которые десятилетиями делили с ним свою судьбу, мог бы написать настоящую сагу, столько всего сохранила моя память, но ещё больше хранится в тайниках памяти самого дома. Такой была наша жизнь и таков был быт большинства людей моего поколения.
    Прошло много лет. Года пробегали со скоростью песка в песочных часах.
Как и прежде, я вхожу под знакомым проемом во двор.  Справа у забора уже нет прижавшихся друг к другу, тянущихся ввысь тополей. Нет растущей у крыльца махровой сирени. Вместо неё крыльцо, как тюремные коридоры, задрапировано железными решетками. Большинство коммунальных квартир стали отдельными.
    Дом, как и я, постарел, сильно обветшал. Двор запущен и не ухожен. Нет более в нем той ауры, бьющей ключом жизни, надежды и соборности.
   Все осталось в прошлом и сердце сжимается при мысли, что о людях когда-то, живших в этом доме, приходится говорить в прошедшем времени. Жестокий закон жизни. Но есть память, которую хранят я и дом.
       И сегодня, вспомнив о них, мы отдаем дань светлой их памяти.


                Примечание: Все имена и фамилии жильцов
подлинные.


                На фото: Дом №5 по ул.Курчатова со стороны Фельдшерского переулка( 2-6 окна нашей квартиры)