Муза

                ***

Кампанеллу я не осилил, но что Кампанелла? Голая техника, трескотня, павлиний хвост. То ли дело невыносимая ностальгия Шопеновских баллад, а я сыграл три из четырех, до сих пор могу любой пассаж в воздухе воспроизвести. Но до солиста не дотянул; а раз не дотянул, можно с таким же успехом заводить семью и строить мещанский рай. Так что теперь заведую музыкальным магазином с прилегающей к нему студией: шесть дней в неделю терплю родительские ламенты, сюсюкаю с их малолетними гениями, натягиваю струны, жонглирую расписанием, принимаю оплату, пополняю нотные запасы, слушаю плывущую из пяти комнат Frere Jacjues на разных инструментах в разных тональностях, а потом сижу в машине и вою.

                ***

Парк у нас скорее дикий, чем ухоженный, из-за чего мы и купили дом именно в этом комплексе. Он — парк, то есть — сплошь усажен огромными старыми деревьями, прячущими в своих сросшихся кронах целые птичьи колонии, целые беличьи города.

Дори сидела на скамейке под одним из таких деревьев. Это уже позже я назвал ее Дори, от дорийского минора: она наводит на мысли о шотландских балладах, полуразрушенных замках и хрупких девушках, обнимающих воинов в желтых военных рубахах. Тогда же я просто заметил рыжие волосы, фарфоровую кожу и странного вида балахон. Вид у нее, впрочем, тоже был странный, как будто она была уверена в своем существовании и больше ни в чем.

Странных девушек в комплексе хватает, поэтому я кивнул и прошел мимо, но через несколько шагов оглянулся: она стояла на расстоянии вытянутой руки и смотрела на меня с видом собаки, выбравшей меня в хозяева. Чувствуя себя очень неуютно и жалея, что вышел без сотового, я двинулся дальше, ощущая ее присуствие за спиной.

Жена сидела на веранде.
— Слушай, — сказал я, позвони-ка в полицию: тут какая-то девка увязалась.
Жена заглянула мне за спину:
— Где?
Я оглянулся: Дори смирно стояла в трех шагах.
 — Ушла, — сказал я.— Неважно. Пошли домой.
Мы вошли в дом. Дори вошла с нами.

                ***

В тот первый вечер я, как дурак, принес ей бутерброд. Пришлось съесть самому, чтобы не вызывать у жены ненужных вопросов.

Вообще удивительно, с какой легкостью я принял решение не делиться своим секретом. Сам секрет меня не пугал: вполне невинная галлюцинация, не пугает, не убивает, лежит на диване в кабинете, шевеля босыми ступнями и наматывая прядку на указательный палец, и рассказывает истории.

Я обнаружил, что хитросплетения человеческих судеб занимают меня ничуть не меньше чем полифония Баха. Когда-то я любил играть фуги, прослеживать тему от мощного биения до едва ощутимой пульсации, в которую она стушевывается, уступая место следующей теме. Так и люди, выхваченные на мгновенье софитом рассказчика, покорно уплывают обратно в темноту, чтобы там продолжать свои невидимые, но настойчивые жизни.

К тому же в моей жизни давно нет никаких секретов: все достоинства, недостатки, вкусы, привычки, идиосинкразии, фобии, шрамы и родинки кому-нибудь известны. У меня нет ничего лично моего. Дори лично моя.

                ***

Вот что сегодня произошло: я сидел у Дори в ногах, слушая очередную историю и подгоняя ее нетерпеливыми вопросами, как вдруг дверь распахнулась, дочка влетела в комнату и помчалась к дивану с явным намерением плюхнуться на него со всего размаху. Я мгновенно представил, как крошатся под упитанной попкой хрупкие тазобедренные кости и, не успев подумать, с криком «Не-ет!» инстинктивно отшвырнул дочку в сторону. Своего ребенка, свою Куклу. Она не ударилась, но испугалась и уже сложила лицо в плачущую гримасу, но я подхватил ее и стал носить, бормоча, папа не хотел, доча, просто на диване яд, знаешь, как мы мажем Рикушке от блох и ее нельзя гладить по спинке, пока не высохнет, ну вот, папа помазал таким диван, чтобы  кожа блестела и испугался и тебя испугал, прости папу, Кукла, и маме не будем рассказывать, а то она расстроится, ну-ну, все, пойдем поищем чего-нибудь вкусненького.

Я больше никогда не зайду в кабинет.
               
                ***

С утра, от греха подальше, я увез семью в океанарий. Весь день, выдавливая из себя улыбку, снимал летающих дельфинов, фонтанирующего кита и мокрую до нитки хохочущую Куклу, тюленей в тельняшках и деловых пингвинов, желтоватых белых медведей и бесконечных фантастических рыб, а сам неотрывно думал о Дори; о выражении сосредоточенного страдания, которое я иногда успеваю уловить на ее лице, когда вхожу после долгого отсуствия.

В конце концов жена прошептала мне на ухо:
— Не мог бы ты хоть сегодня сделать вид, что получаешь удовольствие?
Явно выделенное «хоть сегодня» меня поразило. Она тоже не дотянула до солистки и теперь преподает музыку в общеобразовательной школе.  Встает в пять утра, чтобы к семи быть на работе, и я знаю как минимум о двух случаях, когда ей пришлось физически разнимать дерущихся подростков. Мне всегда казалось, что мы молчим об одном и том же, потому что ничего не изменишь. А оказывается, мы молчим о разном, и я не знаю, и не уверен, что хочу знать, о чем молчит она.

Поэтому я просто улыбнулся, подхватил Куклу на плечи и стал вместе с ней считать акул.

А дома, уложив ее спать, зашел в кабинет, увидел выражение сосредоточенного страдания и бросился к Дори как полоумный, растворился в ней, перестал быть собой и стал ею, а очнувшись, увидел на пороге жену, молча взирающую на меня, сидящего на диване в полуспущенных штанах, с набухшим членом в руке, потного, взъерошенного и счастливого.

                ***

Жена больше не заходит без стука в кабинет, хотя я веду себя осторожно и не позволяю себе потерять голову. Увиденное ею стеной стоит между нами. Я уверен, что ее поразила не сама сцена — думаю, у нее есть свои секреты — а сам факт возможности этой сцены в незапирающейся комнате. Что она видит в этом:  упрек? Эпатаж? Безответственность? Ни один из нас не решается об этом заговорить. Жена ложится первой и к моему приходу притворяется спящей, а у меня нет особого желания ее разоблачать.

Если не считать этого инцидента, моя жизнь, собственно, значительно посветлела. Знание, что каждый вечер, прочитав Кукле сказку, я пойду к Дори слушать свою, держит меня весь рабочий день.

Мы с женой учим в четыре руки «Карнавал Животных» Сен-Санса. Кукла все время требует «Кур и Петухов», под которых она, кудахча, кружится на месте, на высоких нотах взмахивая руками, но мы с женой предпочитаем «Аквариум» или «Птичник»: там мелкая техника, хорошо разрабатывающая окаменевшие пальцы.

Потом она занимается с Куклой, следит, чтобы та аккуратно подкладывала первый пальчик и не трясла запястьем. Они одинаково сосредоточенно вытягивают губы, и я вспоминаю жену первокурсницей, с пальцами, вечно заклеенными пластырем с проступающей из-под него кровью и думаю: наконец-то  у меня есть все, что мне нужно.

                ***

Интересно, почему я решил, что галлюцинация будет послушно сидеть в кабинете, ожидая, пока у меня найдется для нее время? Я, впрочем, уже давно не воспринимаю Дори как галлюцинацию; скорее, это я марионетка, полностью подчиненная ее воле.

Все началось в тот день, когда я решил взять ее с собой на работу. Первые пару часов все было нормально: я занимался своими делами, а она бродила по магазину, гладя пальцами гитары и скрипки, показывая язык тубам и валторнам и  становясь на цыпочки или приседая, чтобы прочесть имена композиторов на стеллажах. Было около двух: вот-вот должны были появиться учителя, а за ними и ученики. Я всегда наслаждался последними минутами тишины, смаковал их, как  тающее на языке мороженое, а  присуствие Дори делало это затишье е ще драгоценней.

Прозвенел колокольчик, и вошла молодая женщина, чем-то похожая на Дори: остатки дорогой стрижки и сиротство в глазах.

Она попросила что-нибудь нетрудное Шопена. Я предложил си-минорный вальс: сам играл в детстве. Нашел редакцию с удобной аппликатурой и начал было наигрывать, но тут Дори стала накручивать прядку на палец, а я слишком хорошо знал, что за этим последует.


Действительно, не успела покупательница уйти, как Дори пустилась в историю. Эта женщина, оказывается, учась в Гарварде, вышла замуж за блестящего американизированного саудита и родила ему сына, не ведая, что год спустя окажется в Эр-Риаде, в абайе и хиджабе, в роли старшей жены, потому что по возвращении домой тщательно культивируемая западность слетела с мужа как шелуха. Она убежала, просто удрала, не думая о последствиях, и вот уже год пытается добиться возможности хотя бы иногда видеть сына.

Рабочий день между тем шел своим чередом, я что-то продавал, куда-то звонил, отвечал на какие-то вопросы, а Дори все таскала меня по коридорам Гарварда и улицам Эр-Риада, по спальням, и судам, и консулатам, и остановить ее не было никакой возможности.

С того дня она постоянно со мной. Я делаю ошибки в расчетах, назначаю двух учеников на одно и то же время, и недавно с ужасом сообразил, что вот уже неделю забываю включить сигнализацию.

Дома за обедом часто вздрагиваю от Куклиного «правда, папа?» и не имею никакого представления, о чем она говорила. Жена негодующе смотрит на меня, и поскорее перехватывает инициативу.

По ночам Дори лежит рядом и, занимаясь любовью с женой, я неизменно чувствую себя виноватым. Часто, когда жена засыпает, я не выдерживаю и ныряю в Дори с головой, растворяюсь, как в тот первый раз, и потом чувствую себя виноватым перед женой.

Ко всему прочему, я панически боюсь, что Дори исчезнет. Короче говоря, моя жизнь превратилась в сплошной ад.


                ***

Я сделал две вещи: бросил работу и переехал в кабинет, предварительно врезав в дверь замок.

Чувствую себя Кафковским Грегором, наполненным жидким коричневым стыдом. Он умер от стыда, я теперь это точно знаю.  Выхожу только когда никого нет дома, да и то ненадолго: наспех принять душ, переодеться  и схватить что-нибудь в холодильнике.

Жена сказала Кукле, что папа болен чем-то заразным и вынужден прятаться в кабинете, пока не выздоровеет. Я никогда не был достоин своей жены. По вечерам приникаю к двери и слушаю, как они болтают за обедом или играются с Рикушкой. В такие моменты я с ненавистью оборачиваюсь к Дори, но от одного взгляда на нее ненависть улетучивается: она не ведает, что творит.

Раз в пару дней жена вызывает меня на разговор. Мы разговариваем в дверях: она милосердно не заходит, а я чувствую себя не вправе быть ни в одной другой комнате. Она плачет и требует ответов. У меня нет ответов, и она требует, чтобы я пошел к психиатру.  Я мог бы избавиться от Дори даже без психиатра. Просто сделать усилие и заставить себя не слушать ее рассказов, и она без сомнения уйдет. А я, вместо того, чтобы ежедневно участвовать в создании нового мира, буду остаток жизни пережевывать давно  пережеванный в кашу старый, изо дня в день пялиться до боли в глазах, чтобы найти в одинаковых картинках закатанный рукав или развязавшийся шнурок.
 
И конечно, неаступает день, когда жена стучит в дверь и говорит: «Уходи». И конечно, мне нечего возразить.

                ***

Я устроился дворником в кооператив. Зарплата небольшая, зато бесплатное жилье.

По воскресеньям заставляю Дори остаться дома еду с женой и дочкой в кино или в водный парк. Жена явно боится оставлять нас вдвоем, и я ее понимаю. В машине Кукла рассказывает мне новости: у нее выпало два зуба, а Рикушка ощенилась четырьмя щенками. Они живут в коробке из-под телевизора, но мама говорит, что когда они подрастут, их придется раздать. Мама купила ей набор разноцветных резинок, потому что все девочки носят из них браслеты, только они покупают их готовыми, а они с мамой учатся плести сами. Я киваю, поддакиваю и в душе благословляю жену.

Я убираю территорию, мою баки после вывоза мусора, борюсь с сорняками. Такие сложные операции, как стрижка газонов или чистка бассейна, к счастью, не входят в мои обязанности, поэтому ничто не отвлекает меня от Дори. Мы много гуляем и, когда ей нечего мне рассказать, слушаем что-нибудь светлое, Моцарта или Шуберта. Отсуствие пианино скорее радует: не хочу воочию убеждаться, что сделала с моими руками эта работа.

Но бывает так, что истории становятся плоскими и пошлыми, как бабские сплетни, и тогда я сразу замечаю, что лицо у нее не фарфоровое, а просто бледное, с уродливыми синими прожилками, узкие потрескавшиеся губы и неприятный острый нос. Тогда я пугаюсь, что меня опять обманули, как тогда с  Кампанеллой и четвертой балладой, опять подсунули завалявшуюся на складе выбраковку и начинаю жалеть обо всем потерянном и бью свою Дори, единственное, что у меня осталось, трясу, хлещу по впавшим щекам, деру потускневшие волосы, и она молча плачет настоящими живыми слезами.