Голубые мокасины. Д. Г. Лоуренс

Мода у женщин меняется сейчас даже быстрее, чем женская мода. В свои 20 лет Лина МакЛеод была почти болезненно современна. В 60 – почти отставшей от моды!
Свою сознательную жизнь она начала со стремления быть независимой. В те далекие дни, 40 лет назад, когда женщина говорила, что хочет быть независимой, это означало, что она не хочет иметь никаких шашней с мужчинами. Она исключала из своей жизни все признаки мужчин и жила одна, как хотела.
Сегодня, когда девушка говорит, что хочет быть современной, это означает, что она собирается отдать свое внимание мужчинам почти полностью, хотя не обязательно – «одному мужчине».
Мать мисс МакЛеод оставила ей небольшой капитал. Следовательно, когда ей исполнилось 20, она отвернулась от «этого воплощения тирании» – своего отца, и отправилась в Париж изучать искусство. Изучая искусство, она обратила внимание на земной шар. Будучи ужасно независимой, она вскоре начала считать Африку очень маленьким континентом, с большим удовольствием изучала огромные пригороды Китая и знала Скалистые горы и пустыни Аризоны так хорошо, словно жила там всю жизнь. Все это, чтобы избежать простого мужчины.
Именно в Нью Мексико она купила голубые мокасины, вышитые бисером - купила у одного индейца, который был её гидом и подчиненным. Конечно, в своей независимости она использовала мужчин, но только как слуг, зависящих от неё.
Когда началась война, она вернулась домой. Ей было 45, и она уже начала седеть. Ее брат, который был 2-мя годами моложе и не был женат, ушел на войну; она осталась в маленьком загородном фамильном особняке и занималась, чем могла. Она была маленькой, держалась очень прямо, выражалась коротко, её лицо было похоже на бледную слоновую кость, кожа – на очень тонкий пергамент, а глаза были голубыми-голубыми. И ничего в ней не было такого странного и особенного, хотя она писала маслом. Она никогда не пользовалась косметикой. Она была хороша в своём естественном виде, честное слово, и жители местного городка питали к ней глубочайшее уважение.
По роду своей деятельности ей часто приходилось пересекаться с Перси Барлоу, банковским служащим. Когда она впервые встретилась с ним в 1914 году, ему было всего 22 года, и он понравился ей с первого взгляда. Он был пришлым в городе: его отец был бедным викарием в Йоркшире*. Но он был из доверчивых. Он вскоре доверчиво поведал мисс МакЛеон, которую очень уважал, как сильно он не любил свою мачеху, как сильно боялся отца, который был мягким воском в руках этой решительной женщины, и что он был бездомен, в итоге. Его привлекательные черты освещал внутренний гнев, но это был какой-то забавный гнев; по крайней мере, так показалось мисс МакЛеод.
Он действительно очень привлекательно выглядел: у него были жёсткие тёмные волосы, странные, мерцающие серые глаза под густыми темными бровями, довольно полный рот и своеобразный глубокий голос, в котором слышались ласковые хриплые нотки. Именно голос поколебал сдержанность мисс МакЛеод. Не то, чтобы у неё было к этому намерение. Он относился к ней с огромным почтением: «Куда мне до неё?»
Когда она увидела, как он играет в теннис, не сдерживая себя, ударяя чересчур сильно, бегая слишком быстро, обращаясь со своей партнершей слишком мило, её сердце потянулось к нему. Он выглядел таким сиротой! Почему он должен уйти и быть убитым? Она держала его дома, сколько могла, и они вместе выполняли всевозможные работы, которых требовала война. Он подчинялся ей во всем: он был предан ей.
Но, наконец, пришло время, когда он должен был уйти. Теперь ему было 24, а ей – 47. Он пришел попрощаться с ней в своей неловкой манере. Она внезапно отвернулась, прислонилась лбом к стене и горько разрыдалась. Он очень испугался. Не осознавая того, что происходит, он прижал локоть к лицу и разрыдался тоже.
Она начала успокаивать его: «Не плачь, дорогой, не плачь! Всё будет хорошо».
Наконец, он вытер лицо рукавом и робко посмотрел на неё. «Это ты плакала во мне», - сказал он. Её голубые глаза блестели от слёз. Неожиданно она поцеловала его.
«Ты – такой милый!» – сказала она с тоской. Затем добавила, внезапно залившись ярким румянцем под пергаментной кожей: «Это ведь не было бы правильным, если бы ты женился на такой старухе, как я, не так ли?»
Он в остолбенении посмотрел на нее.
«Нет, я слишком стара», - добавила она поспешно.
«Не говори о старости! Ты не старая!» - горячо возразил он.
«По крайней мере, я слишком стара для этого!» - сказала она печально.
«Я вовсе так не считаю, - сказал он. – Ты во многих смыслах моложе меня. Пусть меня повесят, если это не так!»
«Пусть повесят?» - поддразнила она его, тоскуя.
«Да, - сказал он. – И если бы я думал, что ты хочешь выйти за меня замуж, я был бы чертовски горд стать твоим мужем. Это правда, клянусь тебе».
«Правда?» - спросила она, всё ещё поддразнивая его.
Тем не менее, когда он пришел в свой первый отпуск, она вышла за него замуж: очень тихо, но очень решительно. Теперь он был лейтенантом. Медовый месяц они провели в её фамильном доме Твибит-Холл. Так как её брат погиб, дом полностью перешел к ней. И это был до странности счастливый месяц. Она сделала странное открытие: она открыла мужчину.
Его отправили в Галлиполи*. Он стал капитаном.  Он вернулся домой в 1919, зеленый от малярии, но целый и невредимый. Ей было уже за 50. Её волосы поседели почти полностью; длинные, густые, седые волосы, безукоризненно уложенные, безукоризненно бледное бесцветное лицо и голубые-голубые глаза.
Он не изменял ей за это время, так как не был смел с женщинами. Но её седые волосы слегка испугали его. Однако он закрыл на это глаза и любил её. А она, хотя и была напугана и как-то немного сбита с толку, была счастлива. Но она была в замешательстве. Она всегда испытывала чувство неловкости, когда он входил в её спальню в пижаме в то время, как она была наполовину одета и причесывалась. А он сидел рядом с ней в молчании, глядя на то, как она расчесывает длинный каскад серебряных волос, своих седых волос, и голая тонкая рука цвета слоновой кости производит странные механические движения, уверенные и принудительные, проводя сверху вниз по этому длинному серебряному потоку. Он сидел, словно загипнотизированный, и просто смотрел на это пристальным взглядом. Наконец, она бросала на него острый взгляд вполоборота, он поднимался, произнося что-нибудь тривиальное и странно улыбаясь ей глазами. Затем выходил, его тонкая хлопчатобумажная пижама поддергивалась на бедрах, потому что он был довольно крепко сложен. А она чувствовала себя окаменевшей, словно теряла чувство самой себя. Его странные, наклоняющиеся движения, когда он выходил из дверей, производили на неё зловещее впечатление, как и его необычная кошачья голова, и его большие конечности.
Кроме них и слуг, в доме больше никого не было. Он не работал. Они жили очень скромно, так как значительная часть её состояния была потеряна во время войны. Но она всё ещё писала картины. Замужество лишь подстегнуло её к этому. Она писала маслом цветы, прекрасные цветы, которые наполняли трепетом её душу. А он сидел с трубкой в руке, молчал и смотрел на неё. Для него не было занятия. Он просто сидел и смотрел на её маленькую изящную фигурку и на сосредоточенные движения, которые она делала кистью. Затем он выбивал трубку и наполнял её вновь.
Она говорила, что обрела, наконец, полное счастье. И он говорил, что был абсолютно счастлив. Они всегда были вместе. Он очень редко выходил; разве что, иногда катался верхом по лужайкам. И в гости к ним не приходил практически никто.
Но они всё ещё очень мало разговаривали между собой. Прежней болтовни больше не было. Он мало читал. Он просто сидел неподвижно, курил и молчал. Иногда это действовало ей на нервы, и она начинала думать, как часто делала это раньше, что высшее блаженство, которое может испытать человек – это блаженство одиночества, абсолютного одиночества.
Банк предложил ему должность управляющего местного филиала, и он, по её совету, согласился. Теперь он каждое утро уходил из дома и каждый вечер возвращался домой, что было гораздо приятнее, чем раньше. Приходской священник умолял его опять стать певчим в церковном хоре, и она вновь посоветовала ему согласиться. В этих рутинных занятиях раньше протекала его холостяцкая жизнь. Теперь он чувствовал себя более уверенно.
Он нравился людям. О нем говорили: приятный, безобидный малый. Некоторые мужчины втайне жалели его. Они уделяли ему много внимания, приглашали его к себе домой на обед и знакомили со своими дочерьми. Дочерям он нравился тоже, и это было естественно, ведь если девушка выражала какое-либо желание, он инстинктивно говорил: «Вот как? Вам бы этого хотелось? Я сейчас принесу». А если он не имел возможности исполнить заявленную просьбу, он говорил: «Жаль, что не могу этого сделать для вас. Я бы сделал это сию секунду». И он говорил правду.
В то же время, хотя он так хорошо ладил со всеми девушками города, никто не относился к нему всерьёз. В каком-то смысле, он был спящим. Он хорошо выглядел, был большим, услужливым, но внутренне отстранённым, без чувства уверенности в себе, он почти не имел собственной личности.
Дочь священника взялась разбудить его. Она была почти одного возраста с ним: маленькая женщина с довольно острыми чертами лица, потерявшая мужа на войне, что было для неё большим горем. Но она приняла стоическую позицию человека, который ещё молод: Ты должен жить, так почему бы не жить? У неё, несмотря на резкость, была очень добрая душа. И у неё был очень бойкий красно-коричневый шпиц, которого она как-то купила во Флоренции с рук, но который вырос в очаровательного пса. Мисс МакЛеод смотрела на Алису Хауэллз и на её собаку немного свысока, поэтому миссис Хауэллз не питала особой любви к мисс МакЛеод – «то есть, к миссис Барлоу!», добавила бы она резко. «Потому что о ней можно думать только как о мисс МакЛеод!»
Перси чувствовал себя более свободно в доме священника, где тявкал шпиц, и миссис Хауэллз переодевалась в новое платье по 3-4 раза в день (что очень шло ей), чем в полумонастырской атмосфере Твибит-Холла, где мисс МакЛеод носила длинные юбки из твида и свитера ручной вязки, где зачесывала вверх свои волосы чистого серебра и рисовала удивительные цветы в глубокой дневной тишине. Она поднималась наверх, чтобы переодеться, лишь вечером, когда он приходил со службы. И хотя её будоражило, когда мужчина входил в её комнату, щелкая запонкой на воротнике и говоря что-то совершенно неважное, в то время, как она стояла с голыми руками в своей шелковой комбинации, быстро закручивая серебряную косу кольцами на затылке, это всё же причиняло ей беспокойство. Когда он был у неё, он даже не отворачивался. Он всё смотрел, смотрел и смотрел на неё, словно она была откровением. Иногда это её раздражало. Она так привыкла к своему личному пространству. На что он смотрел? Она никогда не наблюдала за ним. Она предпочитала смотреть в другую сторону. Его наблюдение за ней действовало ей на нервы. Ей было уже за 50. И очертания его большого молчаливого тела почти пугали её.
Ему доставляло огромную радость играть в теннис или крокет с Алисой  Хауэллз и с остальными. Алиса руководила хором: властная маленькая женщина, довольно несчастная и привязчивая и внешне, и внутренне, и не совсем уверенная в том, что жизнь не подвела её навсегда. Сейчас ей было немного за 30, и у неё был только шпиц, отец и паства, но не было по-настоящему ничего в личной жизни. Но она была очень оживлена, хлопотлива, даже весела, всегда занятая своим хором, работой в школе, танцами, флиртом и нарядами.
Перси Барлоу заинтриговал ее. «Как можно быть таким милым со всеми?» - спрашивала она его с лёгким возмущением. «Но что же в этом плохого?» - отвечал он, странно улыбаясь глазами. «Я не говорю, что в этом есть что-то плохое, но как вам это удаётся? Откуда в вас столько добродушия? Мне приходится подлаживаться под некоторых людей, но вам, похоже, приятны все».
«О, так и есть!» - отвечал он зловеще.
Он словно витал в мечтах или в облаках. Он был очень хорошим банковским работником и был, в сущности, очень умён. Даже внешне его очень украшала голова прекрасной формы. У него действительно было много мозгов. Но волей и телом он спал. И порой эта летаргия или кома придавала ему измученный вид. И его тело из-за неё казалось порой вялым, жалким, неодушевленным.
Алисе Хауэллз не терпелось расспросить его о жене. «Вы любите её? Вы можете по-настоящему питать к ней чувства?» Но она не осмеливалась. Она не осмеливалась спросить его ни одного слова о жене. И ей никогда не удавалось уговорить его потанцевать. Ни разу. Но во всем остальном он был податлив, как воск.
Миссис Барлоу – мисс МакЛеод – оставалась все время в Твибит. Она даже не приходила в церковь в воскресенье. Она выбросила церковь из своей жизни вместе с другими вещами. Когда она смотрела на то, как Перси уходит, она чувствовала себя немного униженной. Он идет петь в хоре! Замужество тоже было для неё унижением. Определенно, она совершила мезальянс.
Прошли годы. Теперь ей было 57, Перси – 34. Во многом он оставался ребенком. Но в минуты его загадочного молчания у него не было возраста. Она управляла им с легкостью. Стоило ей пожелать чего-нибудь, он тут же откликался. Они договорились о том, что он больше не будет входить в её комнату. И он перестал. Но иногда она входила к нему и была очень обаятельной в некоторой печальной, душераздирающей манере.
Она обвела его вокруг пальца, как говорится. Но втайне она до сих пор боялась его. В ранние годы он проявлял к ней неловкую, но пылкую страсть, от которой она уклонилась. Она чувствовала, что это не имеет к ней отношения. Это было просто его неразборчивое желание Женщины, для собственного удовлетворения. А она не была какой-то неопределенной женщиной для удовлетворения его страсти. Поэтому она уклонилась от неё. Она выставила его из своего пространства и отвоевала свою комнату.
Он отнесся к этому очень мило. Но сейчас она начала беспокоиться. Она боялась его; или, скорее, не его, но какой-то загадки в нем. Она вовсе не боялась его самого, нет! Теперь, когда она приходила в его комнату, чтобы проявить ласку трогательного обаяния неиспользованной женщины 57-ми лет, она находила его таким же милым, как всегда, но равнодушным. Он видел её печаль и обаяние. В какой-то степени, её тайна, её густые белые волосы, её живые голубые глаза, её изысканная утонченность всё ещё очаровывали его. Но его физическое влечение к ней исчезло, совершенно исчезло. В душе она была этому рада. Но когда он смотрел и смотрел на неё, лежа в молчании, ей становилось страшно, словно на неё указывал какой-то невидимый перст. Однако, она знала, что стоит ей заговорить с ним, как этот взгляд превратится в добродушную и «сердечную» улыбку, столь знакомую ей.
Она хватилась голубых мокасин, когда наступили последние, тёмные месяцы года. Они обычно висели на гвозде в его комнате. Конечно, он не носил их – они были слишком малы для него. Она тоже их не носила – они были слишком велики. Мокасины – это мужская обувь, даже у индейцев. Но они были такого восхитительного бирюзового цвета, расшитые бирюзовыми бусинками, с раздвоенными полосками белого и темно-зеленого цвета. Когда в первые дни после свадьбы он восхитился ими, она сказала: «Да! Не правда ли, чудный цвет? Такие голубые!» А он ответил: «Но все же не такие, как твои глаза».
Она безо всяких опасений повесила их на стене его спальни, и там они и оставались. До того самого ноябрьского дня, когда цветов уже не было, а ей очень захотелось нарисовать натюрморт с чем-то голубым – о, голубым, как дельфиниумы! – и она пошла в его комнату за мокасинами. Но их там не было. Все поиски оказались тщетны. Горничные тоже ничего не знали.
Поэтому она спросила его: «Перси, ты не знаешь, где те голубые мокасины, которые висели в твоей комнате?» Наступило минутное молчание. Затем он посмотрел на нее своими добродушными мерцающими глазами и ответил: «Нет, я ничего не знаю о них». Наступила новая пауза. Она не поверила ему. Но воспитание позволило ей сказать лишь: «Надо же, как это странно!», когда она повернулась, чтобы уйти. И наступила ещё одна гнетущая пауза, после которой он спросил, зачем они ей понадобились, и она ответила ему. На этом разговор окончился.
Был ноябрь, и Перси довольно часто отсутствовал дома по вечерам. Он участвовал в репетициях «спектакля», который собирались представить в церковной школе на Рождество. Он спрашивал её мнения по этому поводу. «Как по-твоему, это будет немного infra dig*, если я сыграю одну из ролей?» Она ласково посмотрела на него, угадывая его истинные мысли. «Если ты не чувствуешь, что твоя личность унижена, - сказала она, - то ничто другое не должно тебя беспокоить». И он ответил: «О, меня вовсе ничего не беспокоит». Она ласково сказала: «Тогда не отказывайся», и добавила про себя: «Если тебя это развлекает, малыш», но ей подумалось, что мир действительно изменился, если хозяин Твибит-Холла, или, если уж на то пошло, управляющий уважаемого банка «Стаббз» должен участвовать в публичном спектакле на школьной сцене любительского театра. И она воздержалась от расспросов, предпочитая не знать подробностей. У неё был её собственный мир.
Когда он спросил у Алисы Хауэллз: «Не кажется ли тебе, что люди – клиенты моего банка и прочие – посчитают это ниже моего достоинства?», она воскликнула, глядя в его мерцающие глаза: «О, тебе не нужно так носиться со своим чувством собственного достоинства, Перси! Впрочем, мне тоже».
В первый раз спектакль должны были поставить в канун Рождества; после него ожидалась всенощная в церкви. Поэтому Перси сказал жене, чтобы она не ждала его рано. И уехал.
Когда наступила ночь и пошёл дождь, мисс МакЛеод почувствовала себя немного покинутой. Её словно выбросило из жизни. Жизнь протекала мимо неё. Был канун Рождества, и она чувствовала себя более одинокой, чем когда-либо. Перси, казалось, только усугубил это одиночество, покинув её таким образом.
Она решила не быть исключенной из жизни. Она тоже поедет смотреть спектакль. Было начало седьмого, и её нервы были уже сильно взвинчены. Снаружи была тьма и дождь, внутри – тишина и покинутость. Она подошла к телефону и позвонила в гараж Шьюбэри. С большим трудом ей удалось уговорить их прислать за ней машину: мистеру Слейтеру самому придется приехать за ней в небольшом двухместном автомобиле – все остальные машины были на выезде.
Она нервно оделась в тёмно-зелёное платье, украсив свой наряд скромными драгоценностями. Глядя на себя в зеркало, она до сих пор находила себя стройной, моложавой и изящной. Она не замечала того, как старомодно выглядела в этом длинном платье, с этой непреклонной прямой спиной, с поблескивающим узлом серебристых волос, торчащим сзади.
Они ехали 3 мили под дождем до маленького местного городка. Она сидела позади старика Слейтера, который привык править лошадьми и с трудом управлялся с машиной; по дороге он не проронил ни слова. Когда они приехали на место, он был рад помочь ей высадиться у ворот школы Святого Варнавы.
Была уже почти половина восьмого. Зал был полон людей и голосов. «Боюсь, у нас не осталось ни одного свободного места, миссис Барлоу!» - сказал Джексон, один из церковных помощников, стоящий на страже в дверях, которые до сих пор осаждала публика. Он посмотрел на неё в растерянности. Она посмотрела на него в растерянности. «Мне всё равно придется где-то остаться до тех пор, пока мистер Барлоу не сможет отвезти меня домой, - сказала она. – Вы не могли бы поставить где-нибудь стул для меня?»
Обеспокоенный и взволнованный, он начал беспокоить и волновать  своих подчинённых. Зал был просто набит битком. Но мистер Симмонс, главный бакалейщик, уступил свое место в первом ряду миссис Барлоу, потому что оно находилось прямо под сценой, и он не видел оттуда ничего. Но он видел, как миссис Барлоу села между его женой и дочерью, обмениваясь с ними парой слов время от времени, и этого было достаточно.
Свет погас: вот-вот начнется пьеса «Туфли Шэгпута». Любительский занавес поднялся, открывая маленькую любительскую сцену с белым полотнищем на заднем плане, на котором был намалеван мавританский внутренний двор. Вошел Перси, наряженный мавром, с покрытым сажей лицом. Он выглядел очень привлекательно: его светлые серые глаза странно и поразительно выделялись на тёмном лице. Но он боялся публики, произносил реплики в пустоту и двигался очень неловко. После непродолжительно диалога, якобы забавного, появилась героиня – Алиса Хауэллз, конечно. Она представляла восточную гури: на ней были белые полупрозрачные шаровары, серебряная накидка и… голубые мокасины. Вся сцена была белой, за исключением ее голубых мокасин, темно-зеленого кушака Перси и красной фески мальчика-негритенка.
Когда миссис Барлоу увидела голубые мокасины, в ней разорвалась маленькая бомба гнева. И где? В таком месте, как это! Голубые мокасины, которые она купила в пустынях на Западе! Голубые мокасины, которые не были такими голубыми, как её глаза! Её голубые мокасины! На ногах этой миссис Хауэллз.
Алиса Хауэллз не боялась публики. Она смотрела прямо в зал, приподнимая свое серебряное покрывало. И, конечно, она видела миссис Барлоу, которая сидела в первом ряду, как грозный судия. И бомба гнева разорвалась в её груди также.
По сценарию, Алиса была женой седобородого старого Калифа, но в неё влюбился молодой Али – Перси, и вся интрига была построена на их усилиях ускользнуть от Калифа, от евнухов и старух и упасть в объятия друг друга. Голубые туфли были очень важны: когда прекрасная Лейла надевала их, любезный Али знал, что им грозит какая-то опасность. Но когда она снимала их, он мог без опаски приблизится к ней.
Все это выглядело очень по-детски, и публика была в восторге, и мисс МакЛеод могла бы быть совершенно довольна всем этим, если бы Алиса Хауэллз не «обдурила» её, так сказать. Густо накрашенная Алиса выглядела нахально красивой. И она стала неожиданно нахальной – нахальной, как сам чёрт. Все эти годы молодая вдова вела себя «хорошо», гнула спину для паствы, лишь изредка позволяла себе немного флирта, чтобы совсем не закиснуть, никогда не заходила слишком далеко и знала, что всё равно никогда ничего не получит, но пообещала себе никогда не хандрить.
Теперь вид мисс МакЛеод, которая сидела очень прямо, с таким холодным высокомерным выражением лица, с чувством спокойного превосходства, внезапно выпустил джина из Алисы Хауэллз. Её конечности стали странно послушными и податливыми, когда юная женственность, так долго сдерживаемая, наполнила её до самых кончиков пальцев. Её голос стал звучать странно даже для неё самой, в нём появились тягучие, жалобные нотки. Она чувствовала, что все её движения стали мягкими и плавными, она чувствовала себя какой-то ожившей жидкостью. И это было красиво. А под всем этим было жало злобы по отношению к мисс МакЛеод, сидевшей прямо, с большим узлом белых волос на затылке.
Алисе, играющей роль прекрасной Лейлы, полагалось быть соблазнительной при встречах с довольно скованным Перси. И она была соблазнительной. За 2 минуты она заворожила его. Он перестал видеть публику совсем. Слабая заинтересованная усмешка появилась на его лице, когда он обращался к молодой женщине в шароварах. Его довольно густой и хриплый голос изменился и стал чистым, в нём зазвучали новые, обнажённые переливы. Когда они вместе пели самые банальные дуэты, положенные по сценарию, в этом была очаровательная близость. И когда в конце первого акта прекрасная Лейла сбросила голубые мокасины со словами: «Прочь, туфли неволи, туфли печали!» и станцевала небольшой танец одна, босиком, в своих шароварах, перед своим очарованным героем, его улыбка стала такой завороженной, что вся публика была заворожена.
Возмущение мисс МакЛеод не знало границ. Когда голубые мокасины полетели с ног бронзовой Алисы со словами «Прочь, туфли неволи, туфли печали!», пожилая женщина порозовела от гнева, и едва сдержалась от того, чтобы не подняться, не забрать их со сцены и не унести. Она просидела в молчаливом негодовании весь короткий антракт между первым и вторым актом. Её мокасины! Её голубые мокасины! Священного голубого цвета – цвета небесной лазури.
Но они были там во втором акте, на ногах наглой Алисы. Это переходило все границы. А любовные сцены между Перси и молодой женщиной начинали вселять неприкрытый стыд. Алиса разошлась вовсю. Теперь она была возбуждена, на неё подействовали её собственные чары, и она не замечала ничего вокруг, кроме него и жала той другой женщины, которой, якобы, он принадлежал. Принадлежал? Ха-ха! Да он был очарован теперь. Странная улыбка на лице, сосредоточенный блеск в глазах, странная манера наклоняться к ней, новая безрассудная хриплая гнусавость в голосе – перед публикой был завороженный, охваченный страстью мужчина.
Мисс МакЛеод сидела, испытывая стыд и такую муку, словно её кресло было раскалено докрасна. Под действием гнева она тоже почти перестала воспринимать происходящее. Она была вне себя. Второй акт подходил к развязке. Наступила развязка. Прекрасная Лейла сбросила голубые туфли: «Прочь, туфли неволи, прочь!», и бросилась босиком к восхищенному Али, падая ему на грудь. И если когда-нибудь мужчина был охвачен желанием, то это был именно Перси сейчас, когда прижимал её гибкое тело к себе и, казалось, бессознательно старался укрыть её от всего. А она, блаженствуя в его чарах, но, все еще памятуя о зрителях и о надменной мисс МакЛеод, позволяла укрывать себя больше и больше.
Мисс МакЛеод встала и посмотрела по направлению к выходу. Но проход был заполнен людьми, которые задержали дыхание, пока те двое на сцене были поглощены своими объятиями, а 3 скрипки и флейта наигрывали тихую мелодию. Мисс МакЛеод не могла этого выдерживать. Она была на ногах, и она была вне себя. Она не могла выйти. Она не могла сесть и смотреть дальше.
«Перси! – сказала она низким отчетливым голосом. – Дай мне мои мокасины».
Он поднял лицо с плеча своей Лейлы, как человек, которого разбудили. Его серо-золотистые глаза горели. Он взглянул с неподдельным испуганным удивлением на маленькую седовласую женщину, стоящую внизу.
«А?» – спросил он в оцепенении.
«Дай мне, пожалуйста, мои мокасины!» - и она указала туда, где они лежали.
Алиса отступила от него на шаг и теперь смотрела на гадюку, готовую к броску – на маленькую пожилую женщину в зале. Затем она увидела, как Перси пересек сцену и наклонился вперед в своей странной загипнотизированной манере, нагнулся и через край сцены передал мокасины жене, которая протянула к ним руки.
«Благодарю!» - сказала мисс МакЛеод и села, держа голубые мокасины на коленях.
К Алисе вернулось самообладание, она сделала знак маленькому оркестру и немедленно начала петь сильным и уверенным голосом свою партию дуэта, завершающего акт. Она знала, что может управлять расположением публики в свою пользу.
Он тоже пришел в себя, слабая улыбка появилась на его лице, он вновь забыл о жене и запел свою партию дуэта. Акт закончился. Занавес упал. Наступило всеобщее оживление. Занавес поднялся, и Алиса с Перси поклонились публике со странными загадочными улыбками на лицах, в то время как мисс МакЛеод сидела с голубыми мокасинами на коленях.
Занавес вновь опустился, и наступил длинный антракт. После недолгого колебания миссис Барлоу поднялась с достоинством, перебросила пальто через локтевой сгиб и двинулась к выходу, держа голубые мокасины в руке. Перед ней с почтением расступались.
«Я хотела бы поговорить с мистером Барлоу», - сказала она Джексону, который ранее встревоженно впустил её в зал, а теперь встревоженно выпускал.
«Да, миссис Барлоу».
Он прошел с ней к маленькой классной комнате в глубине здания, которая служила гримерной. Актеры-любители пили лимонад и болтали между собой. Миссис Хауэллз вышла вперед, и Джексон что-то прошептал ей на ухо. Она повернулась к Перси.
«Перси, миссис Барлоу хочет поговорить с тобой. Мне пойти с тобой?»
«Поговорить со мной? Ну да, пойдем вместе».
Они оба последовали за встревоженным Джексоном в другую полуосвещенную классную комнату, где стояла миссис Барлоу в своем пальто, держа мокасины. Она была очень бледна и смотрела на входящие фигуры, одетые в светлые турецкие наряды, так, словно они были призраками. Она полностью игнорировала миссис Хауэллз.
«Перси, - сказала она, - я хочу, чтобы ты отвез меня домой».
«Отвез тебя домой?» - отозвался он, как эхо.
«Да, пожалуйста!»
«Почему… Когда?» - спросил он в некотором отупении.
«Сейчас - если ты не возражаешь…»
«Что? В этом наряде?» - он посмотрел на себя.
«Я могу подождать, пока ты переоденешься».
Наступила пауза. Он обернулся и посмотрел на Алису Хауэллз, а Алиса Хауэллз посмотрела на него. Обе женщины видели друг друга краем глаза, но не в полной мере. Он повернулся к жене. На его чёрном лице появилось смехотворно растерянное выражение, брови поднялись.
«Видишь ли, - сказал он, - есть одна заминка. Я вряд ли успею к третьему акту, если отвезу тебя домой и вернусь, не так ли?»
«Так значит, ты намерен играть третий акт?» - спросила она с холодной жестокостью.
«Ну, я должен, разве нет?» - спросил он растерянно.
«Ты хочешь этого?» - спросила она, вложив в голос всю свою настойчивость.
«Естественно, хочу. Я хочу закончить спектакль, как положено», - ответил он с абсолютной невинностью мысли; о своем сердце он не знал ничего.
Она резко повернулась к выходу.
«Эй, мистер Джексон! – позвал Перси уверенным демократичным голосом, выглянув в коридор. – Попроси Тома Ломаса оказать мне дружескую услугу: пусть выведет мою машину из приходского гаража и отвезет миссис Барлоу домой. Попроси Тома Ломаса! А если он не может, попроси мистера Пикингтона – Леонарда. Ключи там. Ты ведь не возражаешь? Я буду так тебе обязан…»
Они опять остались втроём, чувствуя себя неловко.
«С тебя, наверное, хватило этих двух актов, - сказал Перси жене успокаивающим тоном. – Такие вещи – не для твоего уровня. Я знаю. Это всего лишь детская пьеса. Но ты же видишь: людям нравится. У нас аншлаг».
Его жене нечего было ответить. Он выглядел так нелепо с этим раскрашенным лицом и в светлых шароварах. И его мысли были так смехотворно невинны. Но его тело не было таковым, и она поняла это, когда он повернулся ко второй женщине.
«Вы и я, мы находимся в еще более курьезной ситуации. Мы занимаемся чепухой, не так ли?» - спросил он с новой горловой гнусавой ноткой откровенной близости в голосе. Его жену передернуло.
«Абсолютно верно», - сказала Алиса с непринужденной уверенностью.
Она посмотрела ему в глаза, затем – на голубые мокасины в руке другой женщины. Он слегка вздрогнул, словно внезапно что-то осознав.
В этот момент в комнату заглянул Том Ломас и добродушно сказал:
«Вот ты где, Перси! Я сейчас подгоню свою машину. Мне легче управиться со своей, чем с твоей».
«Спасибо, старик! Ты - христианин».
«Пытаюсь им быть! Особенно когда ты превращаешься в турка! Ладно…». Он исчез.
«Лина, послушай, - сказал Перси самым дружеским демократичным тоном, - не оставишь ли ты нам мокасины для следующего акта? Без них у нас будет провал».
Мисс МакЛеод посмотрела ему в лицо со всей пронзительностью своих глаз цвета незабудки, горящих с белого лица.
«Прости, но нет», - сказала она.
«Что! – воскликнул он. – Почему? Почему нет? Это всего лишь пьеса, развлечение для публики. Я не понимаю, какой вред это может нанести мокасинам. Я понимаю, что тебе не нравится смотреть на то, как я выставляю себя дураком. Но, в какой-то степени, я таким родился. Что?» Его чёрное лицо засмеялось турецким смехом. «О да, тебе придется понять, что мне вполне нравится играть дурака», - продолжил он. «И это, в конце концов, не причиняет тебе никакой настоящей обиды, не так ли? Так оставь же нам мокасины для последнего акта!»
Она посмотрела на него, затем – на мокасины, зажатые в руке. Нет, уступать такому смехотворному человеку было бесполезно. Он так вульгарно пытался подольститься к ней, и все представление было таким банальным! Было бесполезно даже уступать мокасины. Это было бы предательством по отношению к ней самой.
«Я сожалею, - сказала она. – Но я предпочитаю, чтобы их не использовали для подобных целей. Я всегда полагала, что у них другое предназначение». Она стояла, не глядя на смешную пару.
Он так изменился в лице, словно она дала ему пощечину. Он сел на крышку парты и посмотрел вокруг с безжизненным интересом. Алиса села рядом с ним в своем белом полупрозрачном одеянии, со своим ярко-накрашенным лицом. Они были похожи на двух воробышков на ветке, которых пожурили: он - со своими большими, подвижными, знакомыми конечностями, и она – такая легкая и проворная. И когда она села рядом, им овладела бессознательная физическая симпатия к ней. Мисс МакЛеод направилась к двери.
«Нам придется придумать что-то взамен», - тихо пробормотал он Алисе, имея в виду голубые мокасины. Наклонившись, он снял с её ноги одну серую туфлю и погладил её изящную голую ступню скользящим движением. Она быстро спрятала обнаженную ступню под другую, обутую.
Том Ломас заглянул в дверь. Воротник его пальто был поднят до самых ушей.
«Машина у входа», - сказал он.
«Прекрасно! Я не забуду этого, дружище! – сказал Перси с тяжеловесной оживленностью. Затем, сделав большое усилие над собой, он тяжело поднялся и пошел к выходу, к жене, говоря ей тем же самым натянутым тоном фальшивой сердечности:
«Том отлично довезет тебя. Ты не будешь возражать, если я не выйду? Нет! Мне лучше не показываться перед зрителями. Ну, что же – я рад тому, что ты приезжала, хотя бы ненадолго. Счастливого пути! Я вернусь после службы, но не потревожу тебя. Увидимся! Постарайся не промокнуть…». И его голос, неестественно оживленный и сжатый гневом, пресекся в ноте возмущения.
Алиса Хауэллз молча сидела на детской скамеечке. На неё не обращали внимания. Она была несчастна и чувствовала себя неловко из-за происходящего.
Перси закрыл дверь за женой. Затем с возрастающей медлительностью в движениях он повернулся к Алисе и сказал хриплым шёпотом:
«Подумать только!»
Она с тревогой посмотрела на него. Его лицо под черной краской было искажено негодованием. Его желто-серые глаза сверкали, и внутри, казалось, пробуждался вулкан гнева. Мгновение его глаза были прикованы к её поднятым, взволнованным, синим глазам, затем он отвел их, словно не желая смотреть на неё с гневом. Но даже теперь она чувствовала нежность в его взгляде.
«Она только об этом и беспокоилась всегда: о своих вещах и о своих желаниях», - сказал он тем же хриплым шепотом, в который внезапно выплеснулся сдерживаемый гнев. Алиса Хауэллз молча наклонила голову.
«Ни о чём больше, только о том, что принадлежит ей, ей, и только о своих священных желаниях, черт бы их побрал! Только о себе!» Его голос дрожал в хриплом шепчущем гневе и сорвался под конец.
Алиса Хауэллз посмотрела на него в отчаянии.
«О, не говори так! – сказала она. – Я уверена, она очень любит тебя».
«Любит! Любит меня? – взорвался он с усмешкой горькой иронии на лице. – Да ей тошно смотреть на меня. Я – волосатое чудовище, я должен это признать. Она ни разу даже не дотронулась до меня, такая любящая – ни разу! – хотя иногда она делала вид, что намерена. Но мужчина всегда чувствует…», - он поморщился с презрением. «Он чувствует, когда женщина просто поглаживает его, как свою любимую собачонку, и когда она действительно любит его. Эта женщина никогда не любила никого и ничего за всю свою жизнь – она просто не была на это способна, несмотря на всю свою показную доброту. Она сосредоточена только на самой себе и не замечает ничего другого, а я преклонялся перед ней, словно она – Бог. Я проявил себя еще большим дураком, чем обычно! Если у Бога нет доброй души и доброго сердца, что же это за Бог?...»
Алиса сидела с опущенной головой, осознавая еще раз, что мужчин нельзя по-настоящему одурачить. Она была расстроена, потрясена его гневом и напугана, словно тоже была виновата. Он сел рядом с ней с отсутствующим выражением лица. Она посмотрела на него.
«Не принимай близко к сердцу! – сказала она, пытаясь утешить его. -  Завтра ты все забудешь и простишь».
Он посмотрел на нее сверху вниз с усмешкой, недоброй усмешкой:
«Ты тоже собираешься погладить меня, как свою собачку?» - спросил он.
«Почему?» - спросила она растерянно.
Но он не ответил. Через некоторое время он сказал:
«Даже не оставила мокасины! А ведь она давно повесила их в моей комнате, и они висели там годами – любой на моем месте решил бы, что они теперь принадлежат ему. Я действительно хотел, чтобы этот спектакль имел успех! Что ты собираешься делать теперь?»
«Я послала за парой моих светло-голубых атласных комнатных тапочек – они вполне подойдут», - ответила она.
«Вот как! Но лично меня все это убило».
«Ты справишься».
«Надеюсь! У меня кровь свернулась внутри из-за нее. Я не знаю, как я теперь смогу быть вежливым с ней».
«Возможно, тебе будет лучше переночевать у нас», - мягко сказала она.
Он посмотрел ей в глаза. Он вложил в этот взгляд всю свою преданность.
«Но ты ведь не хочешь быть втянутой в эту историю?» - спросил он с беспокойством и нежностью.
Но она только пристально смотрела ему в глаза широко раскрытыми потемневшими глазами, словно была для него открытым тёмным входом. Его сердце глухо колотилось, и слабая улыбка страсти, перехватившая дыхание, вновь появилась в его взгляде.
«Вам пора идти, миссис Хауэллз. Нельзя заставлять зрителей ждать».
Это был Джим Стоукс, распорядитель спектакля. До них донеслись хлопки и топот нетерпеливой публики.
«Боже мой!» - воскликнула Алиса Хауэллз, бросаясь к выходу.
(Переведено в октябре 2013)
----------------------------------
*Йоркшир – северо-восточное графство, одно из самых больших в Англии. Исторически было поделено на несколько райдингов (округов). Упразднено в 1974 в результате административных реформ.
*Галлиполи – порт и город в Турции. Во время Первой мировой войны стал ареной сражения между турками и союзными войсками (Дарданелльская кампания).
* Infra dig (infra dignitatem) – «ниже своего достоинства» (лат.).