Жить ты, Мишка, будешь долго!

1936-ой год.

       – А жить ты, Мишка, будешь долго, – говорит Иван Михайлович Москвин, – потому как есть такая примета: кто не утоп, тот живёт долго.

       А не утонул Миша потому, что известный советский актёр Иван Михайлович Москвин рыбачил со своей лодки не так далеко от того места, где трое мальчишек из СоколОвой ПУстыни баловались в лодке. Иван Михайлович услышал их крик о помощи и, оторвав взгляд от поплавка, увидел лодку с двумя мальчишками и ещё одного мальчика, барахтавшегося в водовороте. А река Ока в этом месте довольно коварна: водовороты на ней возникают совершенно неожиданно и, покрутив воду в воронке, они так же сами собой исчезают. Но горе тому пловцу, который попадёт в их круговерть.

       Несколько быстрых и энергичных взмахов вёсел – и Иван Михайлович – около ребячьей лодки. Перегнувшись через корму, схватил Мишу и втащил его, испуганного, в свою лодку.

       – Ну, что, три брата-акробата, добаловались? С рекой шутки плохи.

       Молчат виноватые три мои двоюродные брата – Миша Корнеев, Витя Корнеев и Витя Кузнецов.

       – Ох, и попадёт же вам дома! – добавляет Москвин.

       А по пути к дому встречают они Ивана Павловича Алимарина. Этот молодой, но уже известный советский учёный недавно получил учёную степень кандидата химических наук и звание доцента – и это не имея высшего образования и без защиты диссертации: учли большое количество его научных трудов и значительный вклад в развитие аналитической химии и минералогии. А ещё он – заядлый рыбак, и из года в год летом живёт на Оке в доме Кузнецовых.

       – Иван Павлович, – обращается к нему Москвин, – отведи к себе домой Витьку Кузнецова, а этих братьев Корнеевых я доставлю к Корнеевым, у которых живу.

       Татьяна Егоровна встретила сыновей ахами и охами:

       – Ох, батюшки! Батюшки! Ох!

       – Да ладно тебе, Татьяна, причитать-то. Раз не утоп твой Мишка, то жить будет долго.

                *     *     *
       2012-ый год.

       Я – в гостях у моего двоюродного брата, Михаила Александровича Корнеева. Говорю ему:

       – Вот сегодня – 22-ое июня. А в сорок первом в этот день для всех советских людей вдруг, в одночасье, кончилась мирная жизнь, оборвалась: война! Та помнишь это:
             "22-го июня ровно в 4 часа
              Киев бомбили,
              нам объявили,
              что началася война"?

– Ну как не помнить?!

– И сразу – "Всё – для фронта! Всё – для победы! Все – на защиту Отечества!" А тебе в ту пору было, поди, лет пятнадцать - шестнадцать?

– Да, шестнадцать.

– "Шестнадцать мальчишеских лет"! Но в шестнадцать лет на фронт не берут: мал ещё, годами не вышел. И что ты делал?

– А что? Отвёл меня мой дядя – дядя Коля – на свой, сто двадцать второй, авиационный завод. Сказал: "Помогать мне будешь. И фронту". Стал учеником сварщика, а потом – сварщиком. Работал и с корпусами снарядов. До ухода на фронт.

                *     *     *
       Михаил Александрович продолжает:

       – 1943-ий год. Война всё продолжается и продолжается. Мне уже восемнадцать, но и в восемнадцать лет в армию не берут. В военкомате говорят: "Не достиг призывного возраста". А тогда я к своему возрасту приписываю ещё один год и добровольно являюсь в военкомат, чтобы попасть на фронт. Чтобы защищать Отечество, которое в опасности. Родина-мать зовёт! В военкомате меня  направляют…

       – На фронт? – перебиваю я рассказ Михаила.

       – Нет. На железнодорожную станцию Дарница – это под Киевом.

       – Знаю, знаю, – спешу я проявить свою осведомлённость. – Там есть станция метро и красивый железнодорожный вокзал.

       – Ну, это, может быть, сейчас там есть метро и красивый вокзал, а тогда, в сорок третьем, это была просто железнодорожная станция под Киевом. И там формировался 8-ой гвардейский танковый корпус. И поэтому на путях скопилось большое количество составов с вооружением, военной техникой, людьми. А ночью немецкие мессершмиты превращали эти пути и составы в груды искорёженного металла. А после очередного налёта вражеской авиации мы, новобранцы, восстанавливали то, что можно было заново собрать, рыли новые землянки, а следующей ночью  немецкие бомбы опять делали своё чёрное дело. И так в течение многих дней.

       И всё же в какой-то момент 8-ой гвардейский танковый корпус сформирован, и теперь он, наконец-то, направляется на фронт, на передовую, на смертный бой "с фашистской силой темною, с проклятою ордой", потому что "идёт война народная, священная война!"

                *     *     *
       – А на фронте как? Как это было?

       – Ну, вот представь себе, – продолжает свой рассказ Михаил, – танковый десант готовится к новой атаке. Бойцы забираются на боевые машины. Кто-то занимает место сзади – за башней, кто-то впереди – на броне, другие же пристраиваются по сторонам, справа и слева от орудия. И в атаку! Вперёд! На врага! За Родину! За Сталина!

       А танк он только с виду такой – неповоротливый, неуклюжий, медлительный. И совсем другое дело, когда ты сидишь на нём, а он идёт в атаку на окопы противника. И тогда прёт он напролом, по буграм и ямам, не выбирая дороги.

       Задача десанта – выбить немцев из их окопов. Но пока танки идут в атаку, по ним палят, бьют из окопов. Оглянешься по сторонам на своих десантников – а многих уже и нет на танке: не довезли их живыми до немецких окопов.

       Да и не так страшна пуля-дура, как – не поверишь – те молодые берёзки и всякие небольшие деревца, которые встречаются танку на пути. Большие толстые деревья танк, конечно, объезжает стороной, а вот на те, что потоньше, идёт в лобовую атаку, сбивает их, крушит. А те срубленные стволы бьют по бойцам, для которых главное – это увернуться от них. А если не смог уклониться, то и слетел на землю. Если же ты удержался на танке, то нужно как-то изловчиться и на ходу сбросить с брони эти сломанные стволы и корявые ветки и сучья – а то иначе они тебя с танка сбросят. А впереди ведь новые берёзы, и надо успеть сделать это ещё до встречи с ними.

       Наконец-то пройден этот страшный березняк, и танки вылетели на открытое поле. Оглянулся на своих бойцов – а их на танке уже меньше, чем этих необученных новобранцев на построении было.

       А перед немецким окопом надо вовремя спрыгнуть с танка. И лучше бы не перед окопом, а сразу в окоп – пока немец в шоке от нависшей над ним железной громадины, бронированного многотонного чудища. А там, в окопе – в бой, в рукопашную схватку. Ведь оружия у новых формирований – в обрез, боеприпасов – и того меньше. Из вооружения у наших есть только нож. Да, один только нож. "А остальное, – наставлял перед боем командир, – добудешь в бою. Всё, что отнимешь, – всё твоё будет". Вот и смотришь по сторонам, кого убило, чтобы подбежать и винтовку схватить.

       И вот он – бой, смертельный бой. Бой не на жизнь, а на смерть. Кровь, удары, рукой – ногой, направо – налево, мат, крики, дикие вопли, стоны, стрельба – пальба. Беготня в тесной траншее, перешагиваешь через трупы. Переползаешь через пока ещё живых, наших – не наших, прячешься за них. И надо убить вон того человека, и надо успеть это сделать до того, как он убьёт тебя. Жуть! От этого можно спятить с ума… А ещё это:

       – Руссо, руссо! Плен, плен!

       Это сдаются в плен итальяшки, они – плохие вояки. Но какой к чёрту тебе плен: разбираться некогда. Поэтому удар наотмашь, потом ещё удар – как говорят, война всё спишет. Жуткий звериный оскал нечеловеческих лиц, от которого стынет, леденеет кровь. Зверства, жестокость, дикость, страх, боль, кровь…

       Михаил замолчал. Надолго. Видно, вспомнил что-то такое, о чём и вспоминать-то страшно. А я думаю:

       – Так вот она какая – оказывается – война, священная война! Война, на которую он так страстно стремился. Из высших побуждений – спасение Отечества, защита матери-Родины. А она – эта война – не только справедливая, но ещё и страшная, жестокая, грязная, дикая, кровавая, жуткая, мерзкая. Её лицо и уродливо, и со звериным оскалом. Это не война, это – бойня.
               
                *     *     *
       – А после боя? – пытаюсь я вернуть Михаила к продолжению рассказа о войне.

       – А после боя, как у Лермонтова, "считать мы стали раны, товарищей считать", и многих товарищей недосчитались. Много наших полегло. Только успеешь с кем-то из новичков-сослуживцев познакомиться, подружиться – а назавтра его уж и нет. А у некоторых однополчан даже их имён спросить не успеваешь. Потери людского состава были просто огромны: из почти что четырёх сотен десантного батальона в живых осталось только восемнадцать. Воевали в начале войны не умением, а числом, массой, навалом. Жизнь человеческая ничего не стоила...

       Снова пауза. А я думаю:

       – Да-а. И вот в эту кровавую мясорубку попал восемнадцатилетний мальчишка из селения СоколОва ПУстынь, что на Оке.

                *     *     *
       – Да-а. Вот такая она "война народная, священная война"! – прерывая паузу, говорю я. – А ранение-то, ранение как получил?

       – Ну, как? – начинает свой монолог Михаил. – Очнулся. Пришёл в себя оттого, что прямо над ухом громко каркают вороны. Полежал немного неподвижно и снова потерял сознание, погрузился в небытие. Но услышал шум, открыл глаза и прямо над головой в синем небе увидел чёрные мессершмиты в низком бреющем полёте. Пригляделся к ним: нет, это – не немецкие мессеры, а чёрные вороны. Пронеслись мимо – и снова ярко светит жёлтое солнце, а всё лицо пылает от его жарких лучей.

       Где я? Что я? Что со мной было? И когда? И как я здесь оказался? Огляделся и понял, что лежу на земле, в ложбине или в воронке какой от бомбы. Значит, надо из неё выбираться. Попробовал подняться, но резкая боль в нижней части тела заставила отказаться от этой попытки. Осторожно ощупал себя, Протянул руку к животу – а гимнастёрка внизу разорвана в клочья, вся мокрая от крови, и касаться живота рукой очень больно. Ну, значит, ранен. Острая, жгучая боль в бёдрах. Ноги слушаться отказываются. Ну что ж – значит, думаю – придётся ползти на одних только руках.

       Через острую боль перевернулся со спины на живот и, собравшись с силами, выкарабкался из ложбинки. Огляделся по сторонам. Впереди – не очень далеко – дорога, а в противоположной стороне – далеко за полем – внушительное такое строение вроде большого серого сарая. И не известно, где наши, а где немцы. Поэтому двигаться – думаю – надо не к сараю, а к дороге: к ней и ближе, и там вернее могут быть люди. Ползти через поле, ползти, чего бы это ни стоило. А сам думаю:

       – Не пропадём! Прорвёмся. Не зря же тогда – на Оке – Иван Михайлович Москвин сказал: "Жить ты, Мишка, будешь долго!" Так что поживём ещё. Надо только доползти до своих.

       Ох, как трудно ползти на одних только руках! Когда ноги почти не помогают, и каждое движение вызывает боль. Зато помогают крепкие стебли высокой травы. За них можно ухватиться сразу двумя руками и, стиснув зубы, подтянуть к ним своё тело.

       – Михаил, – вставляю я, – да у тебя получается прям как у Высоцкого:
             "Я ступни свои сзади оставил,
              мимоходом по мёртвым скорбя.
              Шар земной я вращаю локтями.
              На себя! Под себя! От себя!
              Землю тянем зубами за стебли.
              На себя! Под себя! От себя!"

А он продолжает:

       – Отдыхать приходится часто, но ведь зато и дорога становится всё ближе и ближе. Освещённая солнцем, она отчётливо видна. Но вдруг на этой дороге – шум мотора, а точнее – треск мотоцикла. Надо прижаться к земле, вжаться в землю и следить за дорогой сквозь высокую траву. И вот вижу, что на ней появляется мотоцикл с коляской, а в нём – два немца. А это значит, что на этой дороге наших уже нет, и надо поворачивать обратно и отползать подальше от этих мест.

       А обратный путь от опасной дороги по помятой траве вначале даже показался чуть легче. Но около той своей ложбинки, в которой я когда-то очнулся после ранения, пришлось немного полежать с закрытыми глазами, чтобы собраться с силами на долгий путь.

       Ну, вот. Ползти дальше решил не напрямую в сторону сарая, а чуть левее: там есть бугорок с берёзами и кустиками, там посуше, и оттуда можно будет лучше разглядеть, что же происходит около того самого сарая и нет ли там немцев.

       На бугорке прислонился спиной и головой к тоненькому стволу деревца, нашёл положение тела, при котором боль, прожигающая всё тело, не так сильна и – утомлённый – забылся на какое-то время. Но долго отдыхать нельзя: докарабкаться до того сарая мне надо ещё до наступления сумерек, пока солнце светит. А это значит  – снова в путь, по полю, по-пластунски.

       Долгий путь по широкому полю. Временами надо мной медленно кружат несколько воронов. Но и заветный сарай всё ближе и ближе. Теперь, когда поднимешь голову над травой, то видно, что около большого сарая – чуть левее его – стоит грузовая машина. С  прицепом. И похоже, что она не немецкая, а наша. А тогда – вперёд, ползком!

       Вперёд и вперёд, намечая перед собой ближайшие промежуточные цели и сосредоточивая всё своё внимание на них – от бугорка к бугорку, от кустика до кустика, от одного высокого цветка до другого. Слабея от напряжения и боли. Закусив губу. Начинают дрожать руки, не выдерживая тяжести тела. Пальцы рук разжимаются. Устаёт и немеет шея, и несколько раз я даже ткнулся лицом в землю. Начинает кружиться голова. Тогда приходится лежать, закрыв глаза, и отдыхать, чувствуя, как часто бьётся пульс в венах. Но и отдыхать долго нельзя.

       А зато тот самый сарай всё ближе и ближе. Вот уже и людей, суетящихся около машины, отлично видно. А вот от группы отделяется одна фигура и бежит. Она приближается. Вижу – кирзовые сапоги, гимнастёрка и юбка. Девушка подбежала, всплеснула руками, запричитала:

       – Ох, батюшки! Батюшки! Ох!

       Развернулась – и бегОм к сараю. Из него вышли двое с носилками. Молча перекатили меня, раненого, на носилки, не обращая внимания на мои стоны, и доставили под крышу высокого просторного амбара. Носилки поставили на пол у входа. А из-под крыши – помню – чёрные вОроны пикируют, как немецкие мессершмиты, и проносятся на бреющем полёте, чуть не задевая крылом меня, лежащего на полу. "Но нет, – думаю, –
               чёрный ворон, что ты вьёшься
               над моею головой?
               Ты добычи не дождёшься.
               Чёрный ворон, я – не твой.
Я потому не твой, что жить я буду долго: так сказал тогда на Оке Иван Михайлович Москвин".

       – А потом?

       – А потом пролежал не знаю сколько времени на носилках, дождался своей очереди. А рядом – такие же раненые: корчатся, мечутся в агонии или застыли в шоке, ожидая медицинской обработки. Дошла и до меня очередь, сделали укол, оказали первую медицинскую помощь, положили на грудь стопку документов и – на выход, на прицеп к машине:

       – Немецкие, – говорят, – мотоциклисты уже прошли по дороге. Чтобы не попасть в окружение, мы, как стемнеет, будем уходить в тыл.

       И начались для меня "хождения по мукам": долгие скитания по госпиталям: за семь месяцев – семь госпиталей.

                *     *     *
       – Ничего себе история! – замечаю я. – Экие муки! Да ты – просто герой! Это надо ж так – ползти, как Алексей Мересьев, на одних только руках! Не представляю, как это можно. Вот, помнится, когда был студентом, то в военных лагерях, под Староконстантиновом, нас заставляли ползать по-пластунски. Но ведь то с руками и с ногами. А ты – только на руках. Как это? Дай-ка я попробую.

       И с этими словами я отодвигаю стол к пианино и плюхаюсь на пол рядом с телевизором. Но в этот момент в комнату входит Марина Сергеевна, жена Михаила, и она сразу:

       – Ох, батюшки! Батюшки! Ох! Валер, что с тобой? Упал что ль? Разбился? Ушибся? Помочь встать?

       – Нет, – отвечаю я с пола. – Это я на себе испытываю, как Михаил полз на одних руках, когда его ранило. Вот смотри.

       Правый локоть вперёд, левый локоть вперёд – подтягиваюсь на локтях. Снова правый локоть вперёд, левый локоть вперёд – подтягиваю тело на локтях. Так и добрался до балкона.

       – Ну, всё, – говорит Марина Сергеевна, – вставай. Будем чай пить.

       – Не, Марина. Мне ещё обратно ползти. До телевизора.

       Правый локоть вперёд, левый локоть вперёд – подтягиваюсь на локтях. Так и дополз до телевизора.

       – Ну и как? – спрашивает меня Михаил.

       – Тяжело. И шея устаёт очень.

       – Всё, Валер, – говорит Марина Сергеевна, – вставай. Двигай стол на место. Чай пить будем.

                *     *     *
       Пьём чай. А после чаепития я спрашиваю:

       – Ну, а потом, после госпиталей, вернулся в свой танковый корпус?

       – На залечивание ран, – отвечает Михаил, – ушло семь месяцев. А после госпиталей возвращаться в строй мне было некуда.  Потому что из-за больших потерь личного состава 8-ой гвардейский танковый корпус к этому времени уже расформирован. И службу я продолжил уже не в пехоте, а в артиллерии. Расскажу тебе про один случай.

       Представь себе болотистую местность, и по ней проходит одна-единственная дорога, а в одном месте, по обе стороны от неё, на некотором отдалении – две небольшие возвышенности. И на одной из них – наши артиллерийские орудия. Вся дорога с этой высотки просматривается и простреливается ну просто отлично. И вот на ней, на дороге, показались немецкие танки: один, два, три – всего двенадцать машин насчитали. И идут они шеренгой, один за другим.

       Я приказал прицелиться по первому из них, по ведущему. Выстрел – и этот танк встал, загорелся. А дорога-то – одна, не объехать подбитый танк, и в болото не свернуть – вот и встала вся колонна.

       Перенацелили мы орудия на самый последний танк в этой колонне. Выстрел – и этот танк тоже встал, запылал, и немецкие танкисты выбежали из него, рассыпались в разные стороны. А значит, остальные десять танков – а куда им деваться? – оказались заблокированными в этой ловушке и стоят себе. Их, неподвижных, расстреливали уже и с других орудий.

       А меня потом за уничтожение двенадцати танков в одном бою представили к присвоению звания Героя Советского Союза, но его я не получил, потому что наш командир скоро пропал без вести, а с ним потерялись и наградные документы. Да и разве в боевой обстановке о наградах думают?

                *     *     *
       1944-ый год, июль.

       Песня такая есть:
           "С боя взяли город Люблин, город весь прошли,
            на последней улице название прочли"…

Но это только в песне так хорошо поётся, что будто бы польский город Люблин мы взяли с боем и так легко, а на самом-то деле трудные бои велись. В течение многих дней. За каждую улицу, за каждый дом. Перебегали под пулями от дома к дому. Сильно рисковали и в пылу уличного боя порой даже не замечали свои ранения. Вот и в этот раз бегу я по улице и одновременно стреляю на бегу, как вдруг справа от меня из-за угла белого одноэтажного дома на меня неожиданно вылетает знакомый боец и, ошалело так уставившись в меня, кричит:

       – Мишка! А ведь ты убит! Глянь на себя – весь в крови.

       И правда: кровь стекает по лицу, капает на гимнастёрку, кровь на груди. Но не убит же! Зря что ли сказал тогда Москвин: "А жить ты, Мишка, будешь долго, потому как есть такая примета: кто не утоп, тот живёт долго".

                *     *     *
       А после этого боя опять потянулась для меня новая длинная цепочка лечебных учреждений. А когда я все раны залечил, Берлин уже взяли. Война закончилась. Но только для меня она не закончилась. Несколько недель обучения в Берлинской школе младших офицеров, но офицерское звание не получил, потому что эту школу скоро расформировали, и нашу войсковую часть передислоцировали из Берлина на Урал. А путь на Урал лежал через Москву. Ну и как – скажи – не заглянуть домой, к родителям?

       Наш воинский эшелон прибыл на Белорусский вокзал, а от него до родного Старомонетчикова переулка – рукой подать: по улице Горького до Красной площади, а от неё по Москворецкому мосту – на родную Ордынку. Это ж и пешком пройти можно!

       Мать – Татьяна Егоровна, твоя тётка – встретила так, как будто бы и не было войны и не было двухлетней разлуки с сыном, а будто бы я, её сын, вернулся не с войны, а из булочной, что на соседней улице. Без ахов и охов, без причитаний накормила вкусным домашним обедом и предложила:

       – Приляг, Мишенька, на диван. Отдохни. Поспи трошки.

       – Не, мать, – отказался я, – не могу: на Белорусском стоит наш эшелон, и я – в самоволке. Если опоздаю, меня в дезертиры запишут.

       Так и ушёл из родного дома. Ещё на пять лет.

                *     *     *
       – Служил на Урале, а потом в Кантемировской дивизии под Москвой. После демобилизации вернулся на свой, сто двадцать второй, завод, с которого на фронт уходил. Работал слесарем. Женился. Поступил учиться в институт, на вечернее отделение.

       Но война не отпускала: вызвали на Лубянку, предложили перейти на службу в Министерство внутренних дел, на оперативную работу. Отказался:

       – Я учусь в институте, хочу стать инженером, работа на заводе мне нравится, у меня получается, меня уважают…

       – Знаем, знаем, – перебивает меня  подполковник. – Из хорошей семьи, фронтовик, ранения, ордена, медали, грамотный, секретарь комсомольской организации завода. Именно такие нам и нужны. Подумайте. До понедельника. И учтите: от наших предложений отказываться не принято.

       Последние слова подполковника прозвучали как угроза.

       Подумал. Вспомнил войну, танковый десант, прыжки с танков в немецкие окопы, рукопашные бои, кровь, крики, стрельбу, трупы...

       И что? Всю эту мерзость и кошмар пережить снова? – Нет. И опять – за оружие? – Нет.

       Знал, что от приглашений на службу в Министерство внутренних дел не отказываются. – А я всё равно отказался.

       Сперва боялся, что из-за этого отказа тот подполковник приведёт свои угрозы в исполнение, но обошлось. Закончил учёбу в институте. Стал конструктором, а потом и начальником отдела Конструкторского бюро "Геофизика" и поучаствовал во многих технических разработках.

       Сделали мы визуальный ориентир "Взор". Это – тот самый прибор, через который Юрий Гагарин впервые увидел Землю из космоса. А ещё и датчик положения Солнца "Гриф". С его помощью космические корабли ориентируются в пространстве. Разработали несколько оптико-электронных приборов ориентации и навигации для космического корабля "Восток". Спроектировали мы и первый комплексный тренажёр для космического корабля "Союз" и участвовали в подготовке экипажей этого корабля.

       При запуске очередного космического аппарата в космос телевизионная программа "Время" обязательно ведёт репортаж из Центра управления полётами, на стене которого – всем знакомое панно с изображением трассы этого космического  объекта. А ведь в проектировании и этого экрана я принимал самое деятельное участие.

                *     *     *
2015-ый год, 9 мая.

       За праздничным столом – семья и родственники Михаила Александровича, и среди них: жена, сын, внуки, правнуки. Угощения, тосты, поздравления, воспоминания о былом и о войне, обмен впечатлениями о праздновании семидесятой годовщины Великой Победы.

       – А ведь сегодня, – говорит Михаил Александрович, – не только семидесятая годовщина Великой Победы, но и ещё один юбилей: ровно семьдесят два года со дня моего первого ранения. А это значит, что вот уже семьдесят два года ношу я в своём позвоночнике тот осколок немецкой мины.

       А после бурного обсуждения этого удивительного факта я говорю:

       – А ведь через месяц мы с вами снова встретимся здесь для того, чтобы отпраздновать девяностолетие  нашего дорогого Михаила Александровича. Девяносто – это достойный солидный возраст. Но, в то же время, и не очень много. Потому что ещё перед войной, когда наш Михаил Александрович был ещё мальчонкой по имени Мишка, он однажды тонул в Оке, в СоколОвой ПУстыни, и тогда его спас народный артист СССР Иван Михайлович Москвин. И Москвин предсказал: "Жить ты, Мишка, будешь долго, потому как есть такая примета: кто не утоп, тот живёт долго". И он не ошибся. Так что, дорогой Михаил Александрович, живите долго-предолго!