Войны местного значения

Войны местного значения

Лешка краем уха услышал тихий шорох в кустах сирени. Навострив уши, он внимательно вглядывался в заросли. Постояв в стойке спаниеля пару минут, он успокоился и немного расслабился. Все было тихо. Показалось? И тут же резкая боль кинула его на землю. Падая, он увидел мелькнувшее лицо в кустах. Ошибиться он не мог. Эту физиономию он знал хорошо. Это был Витька Пшеничный, дружбан по школьной парте. Да-а-а! Друг то друг, но это не помешало ему запустить в Лешку булыжником. Это была особая дружба. А все дело в том, что Витька – детдомовец.
Несколько лет назад детдомовских малышей - дошкольнят вывезли в другое место. Привезли же школьников-сирот до четвёртого класса, а потом, когда в селе построили новую школу, завезли и старших, до седьмого класса. Вот так и обитали под крышей одного здания и сироты и местная ребятня.
В связи с этим  с самого начала возникла конфликтная ситуация. С одной стороны сиротская община, члены которой, не смотря на свой возраст, видели в своей жизни и бомбёжки, и гибель родителей, испытали все прелести бродячей беспризорной жизни, голод, холод, издевательства и побои. В большей массе своей, что бы выжить, это были воришки с изломанной психикой, с гипертрофированными понятиями о чести и достоинстве. С другой стороны местная детвора, если и пострадавшая от войны и голода сорок седьмого года, но все, же в какой то мере, обласканная и обогретая семейным уютом. Правда, далеко не у всех были отцы, но мамы, мамы были у всех, а это много значило.
Вот так и сошлись в сельской школе два мира со своими законами, понятиями и с проблемами общения. А проблемы начались с первых дней совместного сосуществования. Воровство, драки, разборки – стали обыденным делом. Проблемы все эти свалились на плечи директора школы. Офицер, фронтовик-артиллерист, человек, привыкший к дисциплине, нашел радикальный метод наведения порядка: поймав на горячем то ли местного, то ли детдомовца, заводил в свой кабинет и уж там разговор велся по мужски. У выскочившего потом из кабинета, редко появлялась опять охота заниматься пакостями. Групповые драки усмирялись радикальным способом: участники побоища под крепкими затрещинами и пинками под зад разлетались в разные стороны, не взирая на правых и виноватых. Потом начиналась трудовая терапия, а работы в новой школе было выше крыши: уборка территории, посадка сада, прополка бурьянов и так далее. Бригады формировались по принципу пятьдесят на пятьдесят. Давался конкретный объем работы, определялось время исполнения – и не дай Бог все это не выполнить в срок.
Драки, потасовки, кражи и всякие пакости сократились почти до минимума, но всё это в школьное время. Сидя вместе за партами, постепенно пообтёрлись, обвыклись, даже появилась дружба, но после занятий перемирие отменялось. На детдомовскую территорию не мог зайти местный, наказание следовало немедленно – был бит. На всей остальной пойманный детдомовец  был так же бит. Эта головная боль директора школы и директора детского дома была кое-как урегулирована на время учебного процесса, то есть с сентября по май. С наступлением же летних каникул перемирие оставалось вне контроля и всё возвращалось на круги своя. Вот и наступал момент истины – перемирие заканчивалось.
В один прекрасный день ватага местных заняла сопку перед детдомом. Причина была, как всегда, банальная. Вчера Колька Мазя попал под раздачу детдомовских – загонял своих уток из пруда домой, вот и был пойман на плотине. Попытка спастись прыжком в воду не увенчалась успехом – догнали. У детдомовских тоже были неплохие пловцы. Досталось по полной. Физиономия была разрисована, как синенький баклажан. На экстренном сборе было принято решение – реванш. Реванш жесткий, чтобы на всё лето отбить охоту. Но вся беда в том, что детдомовцы – это организованное сообщество – вместе живут, вместе учатся, вместе отдыхают. Здесь один за всех, все за одного. А местная пацанва – каждый по своих конурах. Одних родители не пускают, другие помогают в домашней работе, да мало ли какие еще заботы и проблемы. Но все же войска набралось человек около двадцати. Для штурма, правда, маловато, но держать детдомовских в осаде хватало, а там, глядишь, после обеда и помощь подтянется.
Вот в такой момент Лешка и схлопотал булыжником по бочине. Лежа на земле, корчась от боли, промычал вдогонку стрелку: - Ну, тюбик, богомаз паршивый, я тебя ещё поймаю.
Тюбик, а это  Витька Пшеничный, был, на редкость, хорошим художником. Кто были его родители, кто у него в роду обладал таким талантом, он не знал, так как ещё в войну, младенцем, попал в детский дом, подобрала милиция на вокзальной скамейке. Там и рос, переезжая из одного дома в другой по мере взросления. Но таланта ему Господь Бог отмерял с избытком, как будто компенсация за сиротское детство и он, пользуясь этим, Богом, данным даром, с удовольствием и лёгкостью делился своим талантом. То, что на нем была обязанность за школьную стенгазету, за все лозунги, за подготовку праздников, то есть изготовление масок, игрушек для новогодней ёлки, он ещё очень хорошо рисовал с натуры. Лешка часто наблюдал, как Витька делал несколько, казалось бы, простых движений карандашом и возникал портрет. Сколько таких маленьких портретиков он раздарил – не сосчитать. А ещё он умел по памяти рисовать лики святых. Когда и где он насмотрелся их изображений, не понятно. Ведь в то время упоминание Бога считалось чуть ли не крамолой. Не одиножды он видел, как сидя с задумчивым видом за партой, как будто отрешенный от всего мира, подперев одной рукой голову, а другой неторопливо выводил лик святого. Особенно выразительными были глаза. Глаза жили отдельно, а образ отдельно. У Лешки мурашки по коже бегали, когда он смотрел на рисунок. Глаза смотрели на тебя, с какой бы стороны ты не подошел к рисунку. Точь-в-точь, как  на иконе в Лешкином доме. Как, где, когда Витька постиг эту премудрость, никто не знал, да и сам он тоже? И вот друзьяка, с которым целый год просидели за одной партой, хладнокровно запустил в него камнем.
-Ну, тюбик, ну, гад, я с тобой еще рассчитаюсь, - прошипел Лешка, с трудом подымаясь на ноги. Тупая боль от резких движений не давала Лешке в полной мере вступить в бой. Но у него было оружие, которое не требовало особого напряжения. О-о-о! Это было его изобретение. Тонкий, эластичный прут из верболоза, струна от маминой гитары – получился отличный лук. Со стрелами проблем тоже не было. На болотистом лугу в избытке рос камыш. Из сухого камыша получались отличные стрелы. Наконечник делался из сырого, твёрдого дерева: дуб, ясень, берест – всё годилось. Отрезался кусочек три, четыре сантиметра длиной, заострялся с одной стороны на карандаш, с другой затесывался по диаметру отверстия в камыше. Вставив наконечник – получался отличный противовес и стрела готова.
Вернувшись на высотку, которую занимала местная братва, Лешка , пристроив стрелу на лук, стал высматривать себе цель. Пару раз за детдомовским туалетом мелькала конопатая физиономия с ежиком рыжих волос на голове. Братва, непрерывно выкрикивая угрозы и оскорбления в адрес детдомовцев, кидала в них камнями. Шла, такая себе, позиционная война, когда ни одна из сторон не отважилась на активные действия. Осаждённым, находящимся в укрытии, не было нужды, а у осаждающих было слишком мало сил для штурма.  Прозвучало несколько  выстрелов из самопалов. Было и такое оружие у пацанов. О! Это была отличная штука. Бралась металлическая трубка, обязательно цельная, без шва, с одной стороны заклёпывалась и загибалась. Получалась, как рукоятка пистолета. В дуло заливалось немного расплавленного свинца, чтобы донышко внутри было ровным, сверху напильником пропиливалась канавка, но не до конца – это для запала. Потом в канавке сверлилось тонкое отверстие насквозь. Вот и готово огнестрельное оружие. Для удобства его можно было прикрепить к деревянной рукоятке. С виду получался как маузер. В дуло, за неимением пороха, засыпали серу, ободранную со спичек. Пыжевали бумагой, потом, вместо дроби, засыпали мелкие шарики из подшипников или просто кусочки рубленых гвоздей, или самодельную дробь из свинца. Но здесь был один нюанс, чтобы не переборщить с зарядом. Слишком мало серы насыплешь – сгорит внутри, не выстрелив. Выковыривай потом запыжовку и дробь. Слишком много – может разорвать ствол и тогда можно поплатиться пальцами, а в худшем случае и глазами. А случаи разрыва стволов бывали. Особенно, когда вместо серы, засыпали порох. Добывали его из боевых патронов, каких было ещё в избытке в старых, засыпанных окопах, да и на полях из-под плуга после пахоты часто появлялись, как всходы ядовитого сорняка, ржавые снаружи патроны. Зато внутри находился вполне боеспособный порох. После просушки к нему возвращались все его боевые качества.
Часто, вместо дроби, пыжевали сердечником из бронебойной пули. Это уже было опасно. Дальность полёта такой пули была достаточно большая.
Прикинув глазом расстояние до туалета, за которым пряталась армия противника, Лешка понял, что его стрела если и долетит до цели, то совсем на излете, потеряв свою силу. Осмотревшись, он в кустах сирени увидел маленькую полянку. То, что надо. И до противника близко и маскировка отличная. Ящерицей нырнул в кустарник. Ещё несколько мгновений и он на поляне. Небольшая полянка со старым кострищем посредине, но обзор идеальный и туалет – вот он. Даже разговор можно было расслышать и понять, о чём говорят, какие планы строят.
Лешка настроил лук и стал внимательно высматривать цель. То одна то другая проскакивали перед его взором фигурки, но ни один не подставлялся под выстрел. Камни время от времени стучали по деревянным стенам туалета, то по железной крыше, создавая грохот, но не причиняя осаждённым никакого вреда. Смех, разговоры и крики, все время раздававшиеся из-за туалета, в одночасье стихли. Лёшка, приняв стойку охотничьей собаки, взял наизготовку свой лук. Из-за угла высунулась спина и рыжая голова. О! Какой подарок! Эту рыжую башку он не спутал бы ни с какой другой. Натянув тетиву, он выпустил стрелу. Но в этот самый момент рыжая голова со спиной внезапно спряталась за угол, а вместо неё появилась физиономия директора детдома с туловищем во весь анфас. В самый последний момент он заметил опасность, но было уже поздно. Его реакции хватило лишь на то, чтобы, мгновенно подняв руку, заслонить голову. Стрела угодила в предплечье, воткнувшись ниже локтя в мякоть руки. Тихо вскрикнув, Сергей Николаевич присел на корточки. Обе противоборствующие стороны затихли как в стоп-кадре, когда в киноаппарате рвалась лента. Лешка от неожиданности даже лук выронил. Но тут мгновенно сообразив, быстро подняв своё оружие, юркнул в кусты сирени. Когда он выскочил на вершину бугра, почти уже никого из своих не было. Последние пятки сверкали на противоположном откосе бугра, только пыль поднималась следом. Лешка от растерянности остановился на самой вершине, ещё полностью не сообразив, куда ему бежать.
- Атас, Леха! Рви сюда. Сейчас вся стая бандерлогов  попрёт. Сматываемся!
Узнав голос своего дружка - одноклассника Ваньки Половинки, рванул вниз под гору. Почти в самом низу, зацепившись за пенёк, со всего разбегу влетел в куст терновника. Сказать, что это было больно, это значит не сказать ничего, но это не остановило его. Вырвавшись из цепких объятий куста, он рванул дальше. Перескочить ручей с водой было делом одной секунды. И вон уже на своей территории, на своем берегу пруда. Вся рать была уже здесь. Кто лежал на траве, тяжело дыша, кто ходил, размахивая руками, приводя в нормальное состояние свое дыхание. Все молчали. И только голос Кольки Мази в этой тишине раздался как колокол, звонящий на пожар.
- Лешка, друг, ты почему весь в крови? Где тебя так угораздило?
Лешка в пылу позорного отступления, не сразу почувствовал боль. Только сейчас он внимательно осмотрел себя со всех сторон. Картина нарисовалась совсем безрадостная. Помимо того, что он был весь в занозах, как ежик в иголках, на нем ещё и рубаха висела лохмотьями. А это проблема похуже заноз. Занозы повытаскиваются, раны заживут, а как склеить теперь рубашку, да ещё штаны, разодранные на колене. Это уже грозило огромной взбучкой от мамы, с которой только недавно было заключено перемирие по предыдущим делам. И не мир, а перемирие. Он был на испытательном сроке. Это, как приговор с отсрочкой, до первого прокола.
Настроение у Лешки упало ниже нижнего. Его даже не очень беспокоили Колькины пальцы, которыми тот ловко вытаскивал занозы из многострадального Лешкиного тела.
- Это же труба. Мама теперь выдаст по полной. И чёрт меня дёрнул впереться в эти кусты. Ну, невезуха так невезуха.
С такими мыслями он стал медленно стягивать с себя лохмотья рубашки и штаны, зияющие дырой на колене. Надо же обмыться. А то в крови, как резчик на скотобойне. Холодная вода на какое-то время сняла боль и воспаление с многочисленных ран и царапин. Но когда вылез из воды, возможности вытереться не было. К телу невозможно было тронуться – все болело. С горем пополам натянул штаны. Рубашку даже не стал надевать – совсем расползлась. Махнув всем рукой, побрёл домой. На противоположном берегу пруда показалась орава детдомовцев во главе со своим директором. Но их насмешки и издевательства уже как-то не трогали Алексея. Увидел он и конопатую физиономию с рыжим ежиком на голове. Витька, размахивая руками, что-то рассказывал всей толпе, периодически показывая рукой в сторону противоположного берега. Толпа ржала. Лешка молча, стараясь не смотреть на противоположный берег, побрёл дальше. Как-то сама собой прошла и злость. Он уже и не сердился на Витьку. У него теперь появилось своих забот - полон рот. В голове стучала одна мысль – как перед мамой оправдаться? Как избежать очередного наказания? Ну, можно будет сказать, что лез в сорочье гнездо, сорвался и грохнулся в куст тёрна. Ну, поругает, ну, по шее шлепнет. Это всё мелочи. А если Сергей Николаевич узнал его? Он, хотя его и видел один миг, но мог запомнить. А если Витька его сдаст? А, скорее, так оно и будет. Ведь он его видел с луком в руках. Одна другой безрадостнее, грузились мысли в его голове, а ответа ни на одну из них не приходило в Лешкину голову.
Прошел день, прошел второй. Никакого намёка на изменения в его жизни от прошедших событий не наблюдалось. Мама, конечно, дала взбучки, но к большому Лешкиному удовольствию, словесно. За рубаху сказала, что та и так была вся в дырках и она давно хотела пустить её на тряпки, а вот за штаны он услышал целую лекцию: какой он оболтус, как не бережет свою одежду, сколько она стоит и с каким трудом достаются деньги. А за ссадины и царапины сказала, что заживёт как на Бобику и что чёрт не будет носить его по деревьям, а то когда-нибудь свернёт себе шею.
Обидно было слушать всё это, но этот мамин монолог был выслушан с индейским спокойствием, а самого грызла всё мысль, когда же наступит развязка? Когда же заявится директор детдома? К его большому удивлению, директор не пришел ни на второй, ни на третий день. Не пришел совсем. Удивлённый таким поворотом событий, Леха приободрился, повеселел. Стал выходить до пацанов на улицу, что этими последними днями не делал совсем. Короче, жизнь наладилась. Происшествие постепенно забылось. Детдомовских и сельских по прежнему разделял пруд. Но явной вражды уже не было. Была середина лета, но, как-то, подумывалось о предстоящем учебном годе, он ведь был не за горами, а в этом случае, хочешь, не хочешь, а перемирие заключать надо. У директора школы сильно не побалуешь. Да, к тому же, вскоре весь детдомовский состав вывезли в Святогорск, на летний отдых. Пройдет некоторое время и Витька признается, что он видел, чьих рук дело было, кто выпустил стрелу. Но не сдал он дружбана. Не в правилах детдомовцев сексотить – таков был его вердикт. За такие вещи у них чётко наказывают.
Но самое удивительное, что пройдёт много лет, Алексей, уже, будучи взрослым, узнает, что Сергей Николаевич так же  знал, кто его подстрелил, но выяснять отношения с Лешкиной мамой не стал. Как говорится, земля круглая. Через некоторое время он ушел с должности директора детдома и пришел учителем в Лешкину школу. Преподавал он и в Лешкином  классе, но никогда ни единым словом не обмолвился о том прискорбном случае. С годами Алексей понял, что это был большой души человек, любивший детей и всегда понимавший детскую психологию. Сам, в прошлом, беспризорник, выпускник Макаренковской колонии, он всегда говорил, что нет плохих детей, а есть плохие воспитатели. Воевавший с самого начала и до конца войны, прошедший весь ад этой человеческой бойни, он не утратил человечности, не озлобилось его сердце, а все паростки, взращённые еще Макаренком, сохранились и выросли в большую любовь к обездоленным детям, да и к детям вообще.