Счастье - рядом. 10. Ящик Пандоры...

                ГЛАВА 10.
                «ЯЩИК ПАНДОРЫ».

      – У меня дурное предчувствие, – раздеваясь, Лана снимала гарнитур: гребни с бриллиантами, длинные массивные серьги, гривну, закрывающую большую часть открытой груди, наручи с тонких рук. – Боже… Отвратительный комплект!

      – Ты просто устала, – Стасик отвёл нервные пальчики, поцеловал, помог убрать драгоценности. – Выстави на благотворительный аукцион. Гарнитур прелестен, просто не в твоём стиле, вот и всё. «Картье» тебе ближе. Ты в курсе их новой линии? Скоро пришлют проект и условия. А с этими украшениями можешь спокойно расстаться и с выгодой, и с пользой, и с помпой. Устроить шумиху на телевидении?

      Отрицательно покачала головкой.

      – Хорошо, можно и без помпы. Как всегда, на больных детей?

      Кивнула устало.

      – Так и поступим. Кэрис поручишь?

      – Займёшься этим сам? У тебя рука лёгкая. Прошлый комплект ушёл с таким свистом, что все ошалели. Никто никогда сапфиры и изумруды по такой цене ещё не приобретал! Хотя, они были раритетные, уникальные, но… Всё-таки, стоило избавиться от неприлично разросшейся коллекции драгоценностей, ты прав, – повела головой из стороны в сторону. – Устала. Апатия такая! Цикл по дневнику мамы физически добивает, а остановиться не могу. Вымотана. Ни к чему руки не лежат. Наваждение, а не вдохновение мучает. Вижу всё, как кино! Ужас тихий… В Хотьково подобное было…

      Положила рыжую голову на руки, лежащие на столике с зеркалом.

      – Почему всё Марину вспоминаю? Причём здесь она? – искоса поймала насторожённый взгляд Стаса. – Сама удивлена. Видела наяву всего несколько минут, а вот, поди ж ты. Не оставляет стойкое, до дрожи реальное, ощущение, что присматривает постоянно, прислушивается, подглядывает, подслушивает мысли. Говорю с ней, рассказываю всё, спрашиваю, когда что-то непонятное или неизвестное всплывает. Почему не отпускает твёрдое убеждение, что жива, что наблюдает за нашей семьёй даже через океан? Или где-то рядом поселилась? Пыталась портрет написать – не выходит! Глаза просто расплываются, чем ни писала! Чертовщина, мистика сущая… – услышав вздох мужа, усмехнулась: – Схожу с ума, точно.

      – Официально – пропала без вести. Могла выжить, понимаешь. Вполне вероятно. Могли, как и нас, вывезти куда-нибудь. В Австралию, например. Мы же не знаем, с чем и с кем она была связана. Вспомни, как уважительно о ней говорили Максим и Соня! Макс – «профи»! Как о равной! Показательно, не так ли? Возможно, он и устроил ей знакомство с нужными людьми. Уверен, спаслась. Успокойся и ты.

      – Пытаюсь. Получается плохо. Чаще довлеет мысль, что мертва. Отгораживаюсь. Мне проще думать, как о живой. Как о маме или… старшей сестре, – покачала головой. – Навалилось… Всё страшит… 2013-й, роковой. И надо было им всем именно в этот год стать совершеннолетними! 13-й. Чёртова дюжина. Проклятьем попахивает. И кровью… Только не смерть… Не переживу…

      – Стоп! Остановись, милая. Не зацикливайся, договорились, родная? Принимай всё проще: очередная цифра после 12 и перед 14.

      Убрав в сейф коробку с драгоценностями, отвёл жену на кровать, стал снимать туфли, кружевные чулки, пояс.

      – Давай, любимая, раздевайся и спи. Ты измучена до предела. Даже я уйду. Не сегодня.

      – Сбегу к Тони…

      Её хриплый низкий голос взволновал его.

      – Или к Эсти?.. – спросил ровно.

      Не смотрел на неё, зная прекрасно, что творится в душе Белки: «Едва увидела “молодого Энтони” – “поплыла”. Как удержать от срыва? Опекуны взбесятся».

      – Я не повторю прошлых ошибок. Мне уже 43 – не девочка. А с душой как-нибудь справлюсь. И с телом.

      Встала с постели, расстегнула сбоку платье-футляр в пол, вышагнула из драгоценной, сияющей, алой шёлковой кучки обнажённая, тоненькая, юная, свежая, словно Афродита, только что рождённая из облака цвета огня.

      – Поможешь?

      Сдался: «Она всегда побеждала. С самого детства. Любимая. Единственная. Приговорён».


      – …Остановись, сын! – Тони вновь скрутил Эстебана в мощных ручищах. – Я ещё в силе! И смогу справиться с безумцем!

      – Почему вы скрывали?! – истерически рыдал.

      – Потому что это наша история, и она касается только нас: меня и её! И я не позволю никому даже вздохнуть недобро рядом с нею! Даже тебе, сын. Прости.

      – Ты всё ещё любишь её. Как терпишь? – теперь только тихо потерянно плакал.

      – Люблю. И умру с этим чувством. Если и у тебя будет такое же зрелое, взвешенное, сдержанное чувство, а не звериная похоть… – сорвал с сына полотенце на бёдрах, обнажив яркое тому доказательство, – то будешь способен не только кувыркаться с любимой в постели сутки напролёт, но и жить её интересами, чувствовать душу, отступать в тень, когда увлечётся другим.

      – Как?! – взвыл зверем.

      – Жизнь научит. Сердце подскажет. Душа почувствует. Даже сны станут не порнофильмом, а руководством к правильному действию.

      Сел рядом на кровати, положив в пах сына холодное мокрое полотенце.

      – Он не советчик, а враг. Лютый. Сколько глупостей им сотворено. Ошибок. Сломанных судеб и жизней. Опомнись, сын, – посмотрел в красное возбуждённое лицо. – Ты влюбился в образ. В роль, к которой ей приходилось прибегать, чтобы избежать позора и огласки. Страстно любя меня, рисковала честным именем, карьерой и успешностью, положением замужней леди, уважаемой многодетной матери. Ради чистой и негасимой любви, понимаешь?

      Тяжело вздохнул и… помог справиться сыну с возбуждением, пока он рыдал от любви и желания к его Дэйзи.

      – Папа!.. – взревел, заливаясь слезами от дикого смущения.

      – Расслабься, сынок, я знаю что делаю.

      Когда Эсти закрыл глаза мощной рукой и поражённо застонал, продолжил разговор:

      – Мне пришлось несладко, пока я всё понял до конца…

      Продолжая сладкую муку для мальчика, сочувствовал всей душой, пытаясь смягчить остроту страданий хоть в этом, малом.

      – Бросался из одной крайности в другую. Чем только ни пытался заменить её! Стыдно и горько вспоминать, уж поверь. И простой любовью, и смешанной, и однополой… Я почти обезумел тогда!

      Сын, зарыдав, медленно повернулся на бок, но отец не выпустил его источник боли и страдания из рук, а приподнял тело Банни и прислонил к плечу, продолжая муку и наслаждение, прижимаясь щекой к щеке своего огромного малыша.

      – Но чем больше опускался на дно, тем яснее становилось: мне нужна только она. Та, без которой гибну душой и телом. И тогда смог остановиться. Было невыносимо трудно, едва сдержался и не сорвался!..

      Эстебан в пароксизме наслаждения схватил руки отца, и замок их рук завершал пытку и рай.

      – Сколько бессонных ночей пережил, слёз пролил, мучась от диких болей, сколько ошибок совершил, – голос отца сел.

      Заволновавшись, Тони сжал парня локтями, дал пару минут на сладкие судороги, слёзы и крики экстаза, медленно положил на кровать. Вытер салфетками следы, обернул безвольного, дрожащего крупной дрожью, сына в простыню.

      – Выгонял эту боль нечеловеческими нагрузками, соревнованиями, вечными разъездами по стране и миру. Отвлекал себя и тело, чем мог, как получалось. Но наступала пора, когда стоял на самом краю…

      Раздевшись, погасил верхний свет, оставив лишь бра над кроватью, лёг рядом, погладив с любовью родное, пылающее, пунцовое лицо мальчика-великана, его кровинки, его второе «я».

      – Вот тогда начинал звать её в уме, во снах, наяву, где была такая возможность.

      Сын замер, затаил дыхание, распахнул чудесные серо-золотые золотые отцовские глаза.

      – Рисовал в воображении сцены нашей встречи. Тысячи сценариев за долгую жизнь! – грустно улыбнулся. – Сценаристы бы озолотились на них.

      – И что? Срабатывало?

      Измученный голос Банни резанул по сердцу, поразил до глубины души: «Бедный мой сын! Обречён на те же муки. Несчастный».

      – Да. Один из тысячи сценариев оказывался по-настоящему пророческим! – тепло улыбнулся, погладил по коротким, густым, русым волосам своего мальчика. – Но, чтобы он сбылся, пришлось проработать до мельчайших деталей и подробностей тысячи.

      – Свихнёшься… – застонал в отчаянии.

      – Можешь пойти простым путём. Навсегда забыть понятие любовь и заменить её чистой похотью. Просто идти дальше по жизни легко, как по ступеням, по женским телам, – пожал мощными печами, хмыкнув презрительно, – и превратиться в никчемного пустоголового козла с членом и яйцами.

      Сын прыснул от смеха.

      – Я видел за свою жизнь сотни таких мужчин, если их можно вообще так назвать.

      – Ты несчастен был почти всегда.

      Странный голос Банни насторожил, предостерегающе захолонув душу отцу.

      – У меня была цель – моя любимая, но она не была свободна, – строгим и серьёзным голосом постарался привести его в чувство. – Пришлось, смирив итальянскую гордыню и романскую спесь, положить свою жизнь к её русским ногам. Только так могла меня помнить и продолжать любить.

      – Топча? Переступая?! – взвился!

      Отец едва успел схватить в ручищи и прижать к кровати, уставившись пристальным взором в глаза.

      Сын немедленно замер, как под гипнозом.

      – Нет. Неся с собой по жизни, крепко обнимая.

      Положив руку на щеку Банни, погладил большим пальцем её и уголок полных алых губ, укоризненно посмотрел с терпеливой любовью, заставив сына сникнуть, пристыжено притихнуть.

      – И будет нести, несмотря ни на что. Пока я жив.

      Эстебан отвернулся и вновь горько заплакал.

      «Вряд ли я найду в себе силы столько терпеть и ждать! Ждать и терпеть… Столько терпеть… Ждать, ждать и ждать».


      – …В своём уме?.. Что ты с собой вытворила?! Контракт с косметической фирмой? Готовишься к новой роли в голливудском блокбастере? Стала лицом именитого журнала?

      В предрассветных сумерках Лана насела на хмурую невыспавшуюся дочь.

      – Вызови мастера. Через два часа, уже за завтраком, я желаю видеть свою родную дочь, Веронику Вайт, а не «Дэйзи Хант». Я на это имя и образ прав не продавала! Денег у тебя таких нет!

      Зыркнув на скромно молчащую Женевьеву, что глаз не поднимала от стиснутых на коленях рук, опять посмотрела на Нику.

      – Два часа.

      – И не подумаю!

      – Хочешь крови? Только уточни, чьей? Эсти или Тони? Хочешь их стравить, впрыгнув в постель к отцу парня? Не позволю. Они члены нашей семьи. Банни – сын моего гражданского мужа. Тебе – сводный брат. Не гневи Бога! Он не слеп. Это грех из первородных – инцест называется. Повторяю: вы – сводные брат и сестра. Опомнись! Прощения за него не будет именно тебе, женщине, как представительнице рода человеческого от Евы-матери. Библию перечти! Не греши и не прелюбодействуй.

      – Святая нашлась, да? Ты?..

      Сильная, хлёсткая, жестокая, неожиданно мощная пощёчина сбросила пушинкой дочь с постели на пол. Не дрогнув бровью, Лана посмотрела на Нику сверху: жёстко, непреклонно, непримиримо и… холодно; страшно, незнакомо, враждебно, совершенно отстранённо, словно за тысячу лет и вёрст отсюда, будто из-за непроницаемой стены сознания или из параллельного коридора иной жизни. Оттуда, где обычной человеческой жизни не было и в помине: там был лишь стылый холод.

      – Два часа, – голос был низким, жутким, ледяным, мёртвым, чужим и… опасным.


      …За завтраком в столовой вокруг большого стола сидела многочисленная семья и мирно завтракала, не проронив ни слова. Никто не осмелился ни нарушить тишины, ни поднять глаз от тарелок, ни метнуть взгляд на соседа.

      Возле стен застыли величественный Стэм Уилкс и скромная, невыразительная Дороти Митчэм – дворецкий и прислуга. Их лица были отстранённы и полны достоинства. Что происходило в столовой – нонсенс, но, вышколенные и прошедшие обучение в Англии, слуги прекрасно владели собой, ни мускулом не показав, что ситуация чудовищна.

      Ещё бы: юная хозяйка, мисс Вероника, ворвавшаяся вчера белокурой громогласной фурией в гостиную, теперь была вновь тёмно-рыжей, непривычно тихой. С огромным синяком на левой щеке и под глазом!

      – Ну, какие планы на сегодня? – Стас больше не выдержал этой тягостной тишины.

      – Я – в мастерскую. Картина почти готова. После обеда Люн за ней заедет.

      Лана промокнула рот льняной белоснежной салфеткой, встала, как только Стэм отодвинул её стул и опять шагнул обратно к стене. Окинув детей тёплым любящим взглядом, послала всем воздушный поцелуй.

      – Удачного дня, бесенята! – через плечо зыркнула на дочь. – Ника, мне нужен твой совет.

      Дочь автоматически встала, поцеловала безжизненными губами отца, беспрекословно и бесшумно последовала за матерью, даже не посмотрев на родных и краем глаза.

      – Вот это фингал! – едва шепча, Алекс смотрел «квадратными» глазами в спину удаляющейся сестры. – С лестницы, говорит, свалилась. Оступилась. А нечего было на чердак свой ночью подниматься! Внизу диванов полным-полно…

      – Цыц! – опомнился Стас.

      Метнул взгляд на прислугу, упорно смотрящую в пол. Смотря на сына, покачал головой.

      – Что это за сплетни в спину? Это недостойное поведение!

      Оборвав выговор, кивком поманил младших: Алекса, Дэнниса и Мэнни, повёл одеваться.

      Дети с отцом шли на прогулку – выходной.

      Как только они покинули столовую, Стэм торжественно проследовал за любимым, уважаемым хозяином. Дороти безмолвно засеменила за пожилым наставником, безоговорочно во всём ему подчиняясь.

      За столом оставались старшие дети Вайтов – разговор не для посторонних ушей. Потребуется что-то, позвонят.

      – Ты это видела?

      Стэфан пытливо посмотрел на сидящую с опущенными глазами Женевьеву.

      – Она оскорбила маму. Я слышала всё. Мама вечером попросила меня переночевать в комнате сестры, – говорила тихим и ровным голоском, так и не поднимая чудесных синих глаз от остывшей чашки чёрного чая. – Мама права была во всём. Ника преступила дозволенную черту морали.

      – Но не бить же по лицу! – Джордж вспыхнул тонким бледным личиком, засверкал тёмно-серыми глазами отца. – Это достойное поведение?

      – Такая была ситуация, пойми. Иногда, только пощёчина способна отрезвить человека, пробудить в нём зачатки совести, призвать к элементарной порядочности.

      Подняв худенькое белоснежное лицо, ласково улыбнулась Джорджи, перевела взгляд, окунула Стэфа в глубокую синь морскую, цвета глаз своего отца Филиппа.

      Он ответил сестре ясным серым мрамором Стивена.

      – Ника угрожает чести не только нашей семьи. Она покусилась на чужую. Мама своевременно остановила её.

      – Из-за Эсти? – Стэф покраснел, почти сравнявшись цветом лица с оттенком волос на голове.

      – Нет, – прошептала.

      Побледнев ещё больше, стала похожей на старинную фарфоровую куколку: маленькая, тоненькая, белокожая, с огромными сине-зелёными глазами.

      – Ты хочешь сказать?.. – привстал в замешательстве со стула, застыл в беспамятстве, покраснел до свекольно-бурого цвета и… рухнул обратно, обхватив огненно-красную голову руками. – Дела… Мерзко. Что теперь?

      – Как только ей в августе исполнится 21, она станет от нас независима и свободна. Мы будем абсолютно бессильны, потеряв все рычаги воздействия. Тогда, только изгнание из семьи сможет хоть как-то защитить нас от грязи и последствий её диких выходок в дальнейшем.

      – Не хочу быть взрослым!.. – возопил Джорджи, воздев кулачки к небу.

      – Я тоже. Приходится, – нежно улыбнулась брату.

      Залюбовалась серым жемчугом его глаз: «Копия папа Стас!»

      – Как ты? – Анна опомнилась и отважилась вступить во «взрослый» разговор.

      Алела здоровым румянцем на упругих щеках, стыдливо отводила с золотистых глаз густые русые вьющиеся волосы, косилась смущённо на братьев.

      – Спасибо, родная, справляюсь. Опекуны хорошие, деликатные и чуткие. Кристина такая милая! Всё хорошо, – Ева благодарно улыбнулась родным, омывая морским бризом души и лица. – Мне недостаёт вас, любимые…

      Встали, подошли к сестре, обняли, ласкаясь, гладя чудные густые каштановые волосы, целуя нежную белую кожу щёк.

      – Я так скучаю по вас, родные. Очень…


      – …Сядь! Коль ты настолько стала взрослой, что готова запрыгнуть в постель к 55-летнему мужчине, изволь.

      Света села на диван рядом с бледной дочерью, сидящей с прямой спиной: деревянно, мёртво, неподвижно.

      – Только выслушай мои последние для тебя слова.

      Дочь и бровью не повела в сторону матери.

      – Ты до августа месяца в моей полной власти, не забывай об этом. Малейший шаг в сторону семей Мартинесов-Санчесов-Мэннигенов – останешься без средств к существованию, дома, семьи, контрактов, учёбы, квартиры, машины, друзей. И доброго имени.

      Побелела Ника, напряглась, сжалась, как пружина.

      – Окажешься на улице и займёшь место там, куда вчера едва не впрыгнула – в чужой постели. За пару долларов в час.

      Хотела вскочить кошкой, но Лана вцепилась в неё удушающей хваткой, силой усадив обратно, стиснув в руках до писка!

      – Не забывай, – заговорила хрипло на русском, – я ведь не леди по рождению. Я Светка Белова из захолустья советского. Мне плевать на мнение бомонда, сама знаешь. Шок – это как раз по нашей со Стасиком натуре! – сипло рассмеялась, породив в теле дочери дикую панику и «мурашки» на коже. – Быдло мы!

      – Я плохо понимаю! – в ужасе выпалила.

      – Выучи! Пригодится, – странно посмотрела, прищурившись. – Ты едешь в Россию.

      – Нет!

      – Не обсуждается. Немедленно. Длительный пленэр.

      – Желания…

      – Отстрочишь до сентября. Только тогда за тобой придет папа. И не надейся смыться оттуда – за тобой будет неусыпно следить бюро.

      – Какое? – ошарашенно уставилась такой же синью глаз.

      – То самое. Кровавое и беспощадное.

      Прямой колючий взгляд матери убил дочь. Задрожала, побледнела до синевы, прокусила от испуга губы до крови. Пискнула от боли.

      – Отлично. А говорила, что язык совсем забыла – это в крови.

      Медленно выпустила её из рук, тайком вздохнула: «Сломала».

      – Работаешь быстро, упорно, ежедневно, плодотворно. История, быт, пейзаж, портрет. Стиль – реализм, романтизм, классика…

      – Но…

      – Засунь свои авангардизм и примитивизм в задницу! – так зыркнула, что Ника залилась злыми холодными слезами. – Я не позволю тебе всё разрушить и «повесить» на нашу семью их Контору. Не вздумай «принести» их «на хвосте»! Сама поживи «под колпаком», насладись незабываемым и неописуемым моментом, – недобро осклабилась, став совершенно незнакомой, пугающей, враждебной. – Тихо там! Жить будешь в одном из домиков на участке Дины, твоей родной тётки. Запомни: ты – экзальтированная канадская художница. И только. О семье и родстве молчок! Мы с папой в России уже 22 года мертвы.

      Положила перед очумевшей, растоптанной морально дочерью два роковых фото.

      – Навести ненароком наши могилы, держи лицо и рот под контролем. Ни звука! Пиши пейзажи и портреты семьи Дины, как положено, не то Стасик сестру и племянников не узнает. Они – твои двоюродные сестры и братья, в постель не впрыгни! – рявкнула так, что дочь даже подскочила от неожиданности. – Можешь поездить по округе. В столицу нос не совать – «хвост» будет повсюду. И не один.

      Встала, подошла к бюро, достала из-под замка толстый блокнот, вложила в ледяные, безвольные руки Вероники.

      – Рассмотри внимательно, запомни лица. Это свои. Навести, изыщи невинный предлог. Сможешь, зарисуй, посмотрим на родные и знакомые лица, пусть и постаревшие. Не подписывай! Сообразим, – села на стул возле столика неподалёку. – Что ещё? Адреса знакомых получишь на месте. Связной и гид – старик, не соблазнишь, – презрительно ощерилась, словно озлобленная и готовая на всё волчица. – Воздержание облагораживает.

      – Мама!..

      – Что, доченька? Девственна? Невинна? Чиста, аки слеза ангела небесного? Никаких поводов волноваться у меня нет?!

      Встала и нависла скалой, мёртвой глыбой, холодной и безжалостной.

      Дочь вмиг съёжилась.

      – То-то. Наслышана уж о тебе. Отчёты горой в сейфе. Даже читать не хотелось: сплошная порнография низшего пошиба. Позорище. Даже красиво это сделать не сподобилась! Как дешёвая потаскуха из придорожной забегаловки… Тьфу, мерзость!

      – Что? Ты?! Да как ты?.. – вскочила в негодовании.

      Загорелась, вспыхнула, заалела возмущённым белоснежно-красным лицом, впилась в глаза матери пылающим взором.

      – Не я. «Они». И всегда будут рядом. Не сомневайся, – мельком в упор в глаза.

      Будто ткнула вглубь души студёной ледяной иглой смертельного ужаса! Не сводила губящей сини, не двинула бровью, не дрогнула ни мускулом на худеньком конопатом лице. Прибавила едва уловимым шёпотом:

      – От них не убежать. Никуда не скрыться. Нет и не будет спасения нигде, даже на Марсе. Лишь смерть освободит от их опеки, запомни это, бунтарка ты наша глупая. Ты – жалкий объект наблюдения. «Достанешь», «уберут» и глазом не моргнут. Послушание и деньги – поживёшь. Бунт, неудобство – без вести канешь.

      Заплакала дочь, рухнула на диван, выронив из онемевших мгновенно рук блокнот на пол.

      Он раскрылся, и на Свету взглянули смеющиеся Толик и Лиза, склонившие головы друг к другу.

      «Где они? Уцелели тогда? Или тоже сгинули? – тяжело вздохнула, едва справляясь с истерикой. – Не сейчас. Сейчас время быть палачом родной дочери, которая давно “съехала с рельсов”. Ради дальнейшей спокойной и обеспеченной жизни всей семьи. И не только своей собственной! За плечами и друзья, и любимые, и те, с кем свела-связала навсегда причудливая жизнь, – вздохнула. – У меня нет иного выбора и средств воздействия на буйную и непокорную дочь. Шутки закончились. “Они” ясно дали понять – Вероника преступила грань. Либо мы сами принимает меры, либо…»

      – Я творила безобразия от недостатка воспитания, от жуткой социальной среды, от нищеты, от инцеста… – очнулась, продолжила громче.

      Ника испуганно посмотрела на мать.

      – Да-да, отчим. А ты с какого перепуга свихнулась? С жиру бесишься? Поедешь на постное – похудеешь гонором и дурным характером. А то он истекает зловонием, от переизбытка нашей любви и достатка буржуазного, не иначе. Переела? На строжайшую диету. Попостись среди природы, погостов и церквей старинных.

      – Мама, выслушай!.. – взмолилась.

      – После пленэра*. Я по твоим работам всё пойму, дочь, – вновь заговорила на английском.

      Хотела, чтобы Ника хорошо поняла последние слова. С теплом и грустью посмотрела сверху в синь родных глаз.

      – Тебя назвали в честь той, которая легла под эту плиту, чтоб ты смогла родиться и жить счастливо и долго. Не смей забывать об этом ни на миг, пока жива!

      Сунув фотографию с памятниками в помертвевшие руки Вероники, вышла из мастерской, не оглянувшись.


      – …У меня нет выхода, сын. Мне удалось это с трудом – цени мои усилия.

      Энтони обнимал рыдающего сына, который мотал головой, отказываясь принять неизбежное.

      – Тобой серьёзно заинтересовались, согласились взять на короткую серию игр, – гладил непокорную голову. – Полгода всего. Если не сорвёшься, зарекомендуешь себя, докажешь, что ты «профи», а не переросток-скаут, тогда твоё спортивное будущее будет прочно обеспечено, пойми, родной, – стиснул в ручищах мощные плечи парня. – Если сорвёшься, сбежишь, проштрафишься – попадёшь в «чёрный список» всех приличных клубов. Тогда, самое большее, на что можешь рассчитывать в жизни – тренер в захолустной дыре, вышибала в ночном клубе или кабаке, курортный альфонс при богатой стареющей нимфоманке, – тяжело вздохнул. – Спаси себя, сын, своими руками! Докажи, что я сделал в этой жизни всё, чтобы вырастить тебя мужчиной, а не его подобием. Что прожил не зря почти шесть десятков лет. Спасись…

      – Папа!.. – взвыл.

      – Решайся. Через два часа мы должны быть в аэропорту.

      Оставил сына в гостиной, положив перед ним контракт и билеты на самолёт.

      – Если разорвёшь их – разорвёшь и моё сердце.

      Через полтора часа машина Энтони-Эндрю Мэннигена тихо выскользнула в вечерние сумерки февральской оттепели, шелестя шинами, разбрасывая мокрый снег по улице, и, резко набрав скорость, ринулась в сторону аэропорта.

      На заднем сиденье сидел бледный Банни и жадно всматривался в окна особняка Вайтов, пытаясь в последний раз увидеть в свете проплывающих оконных проёмов ту, которая сжигала разум и плоть так давно – Дэйзи Хант. Не повезло.


      – …Знаешь, что самое жуткое было во всей этой ситуации?..

      Ника лежала на кровати, на животе, болтая ногами и задумчиво накручивая рыжий локон на тонкий пальчик.

      Ева устроилась на соседней, на боку, подперев рукой красивую головку; терпеливо ожидала продолжения разговора – выучка.

      – Что одна часть души страстно любила маму, а другая – ненавидела. В какой-то момент меня «переклинило», и так захотелось взять хрустальную вазу со стола и опустить ей на голову!..

      Женевьева лишь слегка приподняла каштановую бровь изысканного рисунка и формы.

      – И в тот самый момент, когда эта шальная мысль мелькнула в моей голове, я увидела такое…

      Вероника привстала, села на кровати, прижала колени, обхватив их руками. Судорожно нервно вздохнула, побледнев.

      – За спиной мамы, в тени штор, вдруг ясно стала проявляться фигура…

      Сестра вскинула каштановую головку, распахнула в панике глаза, цвета ночного океана.

      – Да-да, мужчина… парень лет тридцати, – прикусив в волнении губу, Ника даже пискнула от боли, но продолжила рассказывать: – Беззвучно выступил из полумрака, остановился с нею рядом, погладил голову… так… медленно… пропуская пряди между пальцами, вздохнул протяжно, тоскливо, словно безумно сожалея, что его не видит и совсем не чувствует прикосновений, – едва сдерживала дрожь голоса и слёзы, усиленно моргая, быстро прогоняя их. – Плавно повернулся ко мне, поднял огромные глаза цвета… вечернего дыма, а я чуть не заорала: «Папа!» Только потом пригляделась и поняла, что он лишь отдалённо похож: один рост и стать, плечи и волосы – схожий типаж; этот лишь много моложе и тоньше, что ли? Смотря на меня в упор, прошептал: «Не смей!» Просто ледяной волной окатил, физически почувствовала, как по коже ударили крупные колючие градины льда, словно я была голая! Клянусь! У меня ноги сразу и подкосились. Рухнула на диван мешком тряпичным, прикусив губу до крови.

      – И?.. – невесомым пёрышком, дрожащим и уязвимым.

      – Растаял, постепенно пятясь в тень штор.

      – Кто?..

      – Долго не могла сама сообразить. Нет, понятно, что это её бывший, но почему здесь появился? А позже до меня дошло: картины. Как только мы заканчиваем писать лицо персонажа, он начинает жить на ментальном уровне. Потому-то в ряде народностей и религий существует жёсткий запрет на достоверное изображение людей и животных. Чтоб не ожили! – криво улыбнулась, посмотрев на бледную сестру. – Не оттого ли пишу авангард?

      – Там ещё больше хаоса, – с болью и острым сочувствием, пониманием.

      – Да, знаю. Ночью в мастерскую не захожу, – стихла.

      Легла на кровать, устроила голову на сложенных руках. Смотря в тёмное окно, наблюдала за игрой света и облаков на небе: «Если к утру прояснится, будет гололёд. И иней. Зарисовать нужно, пригодится».

      – Художники – проводники. Живые антенны. Писатели, поэты, композиторы – сдвинутые все – богема, – рассмеялась грустно. – Рано или поздно, одной из своих вещей мы открываем ящик Пандоры. Кажется, я слишком рано открыла. Вот и бегу от его «приятностей» в Россию. На историческую Родину. Приобщиться к корням нашим общим… Испить истины… Припасть к груди родной землицы…

      – Не опасно? – чудесных глаз не подняла, только лёгкий румянец выдал волнение.

      – Ты?.. – затаив дыхание, приподнялась, воззрившись на Еву.

      – Я знаю достаточно, чтобы не сунуться туда, – сама выдержанность и благоразумие.

      – Тогда расскажи, что меня там ждёт? – требовательно, охрипнув от волнения до дрожи.

      – Связана клятвой. Прости. Могу посоветовать.

      Села на кровати, изысканно подобрав ноги и прикрыв подолом ночной сорочки с кружевами ручной работы – подарок Кристин, опекунши. Внимательно посмотрела на буйную, непокорную сестру глазами цвета моря в полнолуние.

      – Играй роль простой канадки до конца, следи за лицом, жестами и эмоциями. Смени кардинально имидж, рекомендую. Остриги волосы, выпрями, окрась в другой цвет, не забывай потом красить каждые две недели, – заметив злорадную усмешку, покачала головой, тепло улыбнувшись. – Нет, не в белый. В чёрный. Увидишь, результат будет просто потрясающим. Тёмный цвет оттенит цвет глаз и кожи, сделает черты тоньше и изысканнее, деликатно смягчит. Даже повлияет на характер, сгладив, выровняв и усмирив. Постепенно сама заметишь, что становишься совсем иной. Просто поверь на слово. Доверься. И ещё… – изящным жестом отвела прядь тёмно-каштановых волос с лица. – Живи настоящим. И только.

      – Поняла: «Не смей совать нос в прошлое и не в свои дела!» Я умная, – громко расхохоталась, хлопнув руками по коленкам. – Прости. Когда с тобой оказываюсь наедине, начинаю чувствовать себя горничной при госпоже… – смутилась тихого укора в любящих глазах. – Я, в смысле… Ты – воспитанная, деликатная, аристократичная, а я – рабочая лошадь, заглядывающая к тебе через окно в будуар! – заржала, тут же уподобившись таковой животине. – И жующая твои занавески…

      – Тьфу на тебя! Балаболка несносная…

      Смеялись, радуясь нечаянной встречи в этот нежный праздник. Разлука обещала стать долгой.

                * История вояжа-пленэра отражена в романе «К истокам припаду…»  http://www.proza.ru/2017/09/29/1569


                Ноябрь 2013 г.                Продолжение следует.

                http://www.proza.ru/2013/11/24/1256