Пельмени... Глава 29

                29

                Пельмени... 

       Девчонки убежали на работу в вечернюю смену. Илья вновь остался один на один с
 Клавдией Антоновной, сидел в спальне на стуле и слушал бесконечные рассказы о её
 болячках и родственниках. Он немного освоился, и теперь его беспокоило уже другое: с
 минуты на минуту должен был прийти с работы Дашин отец Пётр Сергеевич, "бывший военный,
 фронтовик", - вот и всё, что Илья знал о нём из писем. "Как-то он отнесётся ко мне? Как
 мне вести себя с "бывшим военным"? - обдумывал он, невольно переживая ещё свежие
 впечатления, что остались у него от офицеров, с которыми ему пришлось два года быть
 вместе в армии, и не вслушивался в рассказы пожилой женщины.
       Но вот, через час по окну промелькнула тень. Клавдия Антоновна приподнялась на
 постели и посмотрела.
      - Пётр пришёл, - сказала она и вновь опустилась на подушки.
      Илья невольно вслушивался в тяжёлые шаги по крыльцу и по веранде, вот - и на кухне
 открылась и закрылась дверь!.. И в комнату вошёл высокий, крупный, лысоватый пожилой
 мужчина и остановился на пороге. Илья встал ему навстречу, чуть ли не вытянувшись
по-военному, и ему стало неловко, что он почти на целую голову ниже Дашиного отца.  А
тот широко улыбнулся и просто подал руку для пожатия, а рука его была огромной, но тёплой.
      - Ну, приехал? - сказал Пётр Сергеевич, и сам немного растерялся, даже переступил
с ноги на ногу. - Да ты садись, садись! Чего стоять! - и дружески положил Илье руку на
 плечо. Спросил у жены о здоровье. А потом, вдруг, предложил:
      - Мать, а что если нам к вечеру пельменей настряпать? - предложил он как бы
 нечаянно, и тут же обрадовался своей идее - улыбнулся во всё своё большое лицо.
      - Да ну, вечно ты придумаешь чего-нибудь, - отмахнулась Клавдия Антоновна.
      - А что, я сейчас схожу в магазин, возьму мяса, масла тоже надо. И мы такие
 пельмени настряпаем! А? Ты не против? - даже спросил он Илью, но тот ещё не ожидал
 такого тёплого приёма, и от неожиданности ничего не ответил, только вновь привстал
со стула.
      - Ну и возись с ними сам! - ответила ему жена и в первый раз при Илье улыбнулась.
 Илья сразу отметил, что при муже её голос гораздо "мягче и добрее", чем без него, и,
 если бы не читал он Дашиных писем и не слышал Наташиных переживаний, то мог бы подумать,
 что более кроткого человека не отыскать.
       Пётр Сергеевич что задумал - то и сделал, - ушёл в магазин. Но Клавдия Антоновна
 тоже поднялась с кровати. Илья помог ей набрать в ведёрко муки в кладовке из мешка, а
 она достала из-за шкафа большую доску из фанеры, и расположилась на кухонном столе
 месить тесто. Илья с огромным удовольствием был у неё "на подхвате": подать, поднести;
 даже тесто помог месить, засучив рукава, чтоб оно получилось "покруче", -  засиделся он,
 хотелось двигаться, да и настроение у него было прекрасное. Когда пришёл Петр Сергеевич,
 он разделал кусок мяса и перекрутил его на мясорубке с кусочком свинины и с луком. А
 потом все втроём, дружно, с разговорами обо всём на свете, лепили пельмени. Уже
 вечерело, когда всё было готово: и пельмени сварились, и стол был накрыт, даже Пётр
 Сергеевич слазил в погреб и налил графинчик своей наливочки из ягод и плодов с
 собственного сада. Так же принёс он из кладовой - яблоки и кисти винограда.
       - Угощайся, Илья. Это я пытаюсь научиться хранить их всю зиму, но пока не
 получается. И первыми - попортятся груши. А это ещё хорошее, будто - только сорвал. И
 наливочки подливай, если понравится. А я этим... уже не балуюсь, так только - во рту
 помараю немного - и всё. А раньше мог с товарищами... и водочки набраться прилично. Хотя
 и не увлекался особенно... А теперь и совсем - не хочу её. Выпивал, пока она была в
 удовольствие; на праздниках для веселья, чтоб попеть, поплясать. А сейчас - мне от неё
 никакого удовольствия, одни неприятности. И чем больше выпью - тем больше неприятности,
 одни болячки замучают, и настроения никакого, только хуже. Так что привык уже жить без
 неё. И вот что замечаю интересное: уже года три не пью, не курю, и ничуть от этого не
 страдаю, а вот... иногда-таки захочется покурить, расслабиться. Даже во сне порой
 приснится, что - покуриваю! А, вот, к спиртному - никакой тяги нет. А тебе, если
 здоровье позволяет и желание есть, - угощайся, не стесняйся. А то я замечаю -
 скромность-то вперёд тебя родилась.
       - Спасибо большое! - благодарил Илья за угощение, а сам и вправду -  раскраснелся,
 не то от горячих пельменей, не то от нескольких глотков довольно крепкой настойки, и от
 этого ещё более скромничал.
       Ужинали они долго, не спеша, разговор не замолкал ни на минуту. Говорили обо всём
 и обо всех: и о погоде "там, у Ильи" и здесь,  о жизни там и здесь,  о работе, об армии,
 о политике, и прочем и прочем. И в разгар разговора Илья не утерпел и спросил Петра
 Сергеевича о том, что ему так сильно хотелось узнать от "живого свидетеля" - "живые
 факты"  из истории Родины.
       - Пётр Сергеевич, мне Даша рассказывала… писала в письме, что вы... воевали в
 Отечественную... и были ранены... - начал Илья, но Пётр Сергеевич почему-то молчал,
 поэтому Илья сделал ещё одну попытку. - А вы на каком фронте воевали?
       - На разных фронтах... Не люблю я вспоминать. Ничего хорошего не было... Это
 штабные красиво рассказывают, как они... "уря-уря!" - в атаку ходили. А я это... не
 люблю. Вы-то войну видите по фильмам. А она - очень даже не та... Война - это... прежде
 всего - безмерная усталость и недосып… а потом уж всё остальное. Это - окопы, окопы,
 блиндажи - тонны земли, глины, камней, кровавые мозоли... километры, сотни километров
 дорог и по пыли, и по грязи, и по снегу. И ещё - люди, очень разные люди... Даже,
 главное - люди! а потом уж... остальное. Одни с тобою под пули идут и сухарём делятся,
 другие... в оцеплении, как правило - мордовороты - сзади тебе в спину целятся, а потом
 первые же драпают, если дело плохо. Разве можно забыть одну такую сволочь?! В сорок
 первом, ещё до войны, по чьему-то доносу его арестовали, как "врага народа", и до
 полусмерти били, чтоб признался в том, чего делал и чего не делал, и чтоб на других
 наклепал. И расстреляли бы - да война началась. Освободили, даже звание вернули. Других
 расстреливали, а его - выпустили. Ну, кажется - человек через такое прошёл! А вот -
поди ж ты: как люди меняются, как можно человека сломать! Подлее его - я в своей жизни не
 встречал никого. Он солдат - за людей не считал, понапрасну столько сгубил - не счесть!
 Как дрова в топку швырял, даже по минному полю; и точно, ведь, знал подлюка, что на
 верную погибель. За малейшее ему не подчинение - под расстрел, в лучшем случае - в
 штрафбат. А на старших командиров - кляузы строчил. Так и я прошёл штрафбат, благодаря
 ему. Да под Воронежем тяжело ранили... и завалило землёй в окопе. Если б вовремя не
 откопали - там бы и лежал до сих пор, - это была верная смерть... Но, не все ж сволочи!
 Вот, жив остался... Много я видел смертей, иные и на руках у меня умирали. Видел и как
 коммунисты перед смертью молились. И знаешь, о чём они бога спрашивали? "Господи! Да как
 ты можешь видеть всё это?! Да где ж справедливость?.." - Пётр Сергеевич помолчал
 несколько минут; в доме было так тихо, что, казалось, слышалось тиканье ручных часов.
- А Победу встретил в Померании, в Польше, тоже в медсанбате. Так что, Илья, - война -
 это не кино. Вот такая она -  ничего интересного.
        - Да уж, и ты не прибедняйся, - возразила Клавдия Антоновна. - Пиджак-то, вон,
- весь в орденах да в медалях. Да он его только раз в год надевает, на Девятое мая.
       - Дак… то уж больше к концу войны, а прежде-то не до наград было... Ну, а после-то
 - меня учиться направили. Я, ведь, и до фронта, в сорок втором году прошёл ускоренные
 курсы командира. Служил потом до самой пенсии. Да больше всё на севере. Поэтому, когда
 вышел в отставку - на юге и поселился, поближе к теплу, а то уж очень промёрз за все те
 года... До самых косточек, кажется, промёрз, - не то пошутил, не то серьёзно сказал Пётр
 Сергеевич.
       - А мои родственники, насколько я знаю, - не воевали, - виновато сказал Илья.
- Они всю войну проработали на военном заводе... и на железной дороге... Даже те, кто
ещё в школу должен был ходить, - добавил Илья, чтоб смягчить свой рассказ, и, как бы,
  извиниться за своих родичей. - У моей бабушки Евдокии уже пять детей было, младшему
 всего лишь несколько месяцев, а её тоже мобилизовали на работы. Она рассказывала, как
 однажды опоздала всего лишь минут на десять на работу - и её посадили в кутузку... и
 чуть не засудили.
       - Ты, может быть, и не знаешь, Илья, - а я первый год войны, - тоже в тылу, на
 заводе работал. Так вот что я скажу: это ещё не известно - где легче-то было! И старики,
 и бабы, и совсем дети - голодные... холодные - вкалывали и день, и ночь, и там же у
 станка и падали от голода и усталости, там же и ночевали, где-нибудь в уголку. Что толку
 - домой-то ходить было? Там семеро по лавкам, мал мала меньше - и все кушать хотят и
 мёрзнут. Но ничего: кто выжил - тот выжил... И поколение наше куда крепче и выносливее,
 чем нынешнее: насквозь все больные, в армии служить некому... Да и с другой стороны -
 что это с армией-то нынче делают? Аж жуть берёт! Я не против, что Германию объединили:
 один народ, одна у них Родина, - должны вместе жить. Но зачем же нам-то из Европы...
- Пётр Сергеевич даже слов не мог подобрать подходящих от возмущения. - Зачем же наши
 правители нынешние... заставляют наши лучшие войска, войска страны-победительницы, -
не выходить из Европы нормально, с достоинством, как и положено такой стране, победившей
 в такой войне, - а бежать, чуть ли не драпать, всё бросая, бежать - сюда, на родину...
в чистое поле!? Что ж дальше-то будет? Куда мы идём? Вот чего страшно, Илья... сколько
 людей погибло на той войне, чтоб жизнь наладилась, чтоб мир был, - а теперь я и не знаю:
 умрём мы, моё поколение, - а вам-то что останется? Как вам-то жить дальше?
        - Он уж года два - как перестал газеты выписывать и читать, и телевизор не
 включает и не смотрит, когда новости идут - чтоб не расстраиваться от того, что там
 показывают, - подтвердила тяжёлые переживания мужа за судьбу родины Клавдия Антоновна.
        - Илья, пойдём-ка на воздух, покурим, - предложил вдруг Пётр Сергеевич.
        - Вы же не курите!
        - Ты покуришь… а я - понюхаю, - засмеялся Пётр Сергеевич. - Я же вижу - как ты
 терпишь, а стесняешься.
        Илья и впрямь был рад предложению "покурить". Вышли на крыльцо. Были уже темно,
 но звёзд видно не было: или небо затянуло мглой, или старые виноградные лозы так плотно
 разрослись вокруг дома, что закрывали весь обзор. Пётр Сергеевич взял у Ильи сигарету,
 которую тот ещё не успел прикурить, поднёс её к носу, помял и понюхал, и только потом
 передал Илье.
        - Нет, даже запах не тот. Болгарские? А я всё больше папиросы... А то и махорку
 приходилось курить. В молодости - как завернёшь такую "козью ножку", да затянешься - аж
 достанет до самой з...ы! Аж слёзы из глаз! - вспомнил Пётр Сергеевич, и посмеялся.
        - Пётр Сергеевич, извините… а тот - ваш командир, дожил до Победы? Сейчас,
 наверное, заседает в каких-нибудь кабинетах... - не вытерпел Илья, спросил о том,
 рассказ о ком его заинтересовал.
        - Нет... однажды... случайно оказался на линии огня... чьего-то. Чья-то пуля
 успокоила его... навечно. Да, Илья, вот было бы хорошо, если б и вправду бог был! И
 чтоб... такие выродки перед ним ответ держали... за каждую невинно погубленную душу. Ты
 понимаешь?.. - У Петра Сергеевича глаза были сухие, а, вот, в голосе что-то клокотало.
- Тысячи и тысячи молодых, здоровых пацанов загубили, сожгли заживо ради амбиции,
 бездарности своей, неспособности своей командовать армиями, руководить страной! А
 сколько бы из них, из мальчишек этих могло бы получиться - и героев Советского Союза, и
 города б потом восстанавливали, и детей бы нарожали, - а они... безвестными, безымянными
 лежат где-то по лесам и болотам, и даже нет над ними братских могил!.. Даже сейчас,
 Илья, когда и перестройка и гласность, я не могу тебе рассказать всего, чему был
 свидетелем, чего сам видел. Даже имена тех командиров и командующих не могу назвать,
 потому что в нынешних учебниках про них прописаны такие восторженные, соловьиные рулады,
 что ни мне, ни тебе никто не поверит, что на их совести столько... столько… - Пётр
 Сергеевич не смог договорить, не зря и Даша в письмах и Клавдия Антоновна предупреждали,
 что он не любит вспоминать войну. - Жаль, что памятники молчат, не могут отвечать за
 своих... - я б спросил, а они бы пусть ответили мне: разве те мальчишки безусые были
 виноваты, что фашисты до Волги дошли, чтоб их, пацанов этих... как скот...
 расстреливали, или в лагерях заживо гноили? Бездари - они и сейчас бездари, а Ванюшки
да Марфушки - за всё отдуваются... То, что со мной было за войну, Илья - это конечно...
  не сладко, не просто, но... даже рассказывать не хочется, потому что... все мои
 "подвиги" - просто... мелочью кажутся перед тем, что пришлось пережить тем, кто смог
 остаться в живых в окружении, выжить в фашистских концлагерях, а потом... у себя на
 родине... вновь оказаться в лагерях с печатью "врага народа"! И здесь... уже свои
 сволочи, хуже фашистов, рвали с них кожу и мясо, травили собаками... - голос Петра
 Сергеевича сорвался, захрипел, в горле что-то забулькало - будто слёзы не из глаз, а
из сердца - попали ему в грудь, в лёгкие. - Извини, - произнёс он только через какое-то
 время, немного успокоившись, - но я с тех пор... послевоенных - не могу видеть овчарок!
 Собаки, конечно, ни при чём, но... как увижу овчарок, даже в кино, услышу их лай -
 задушил бы, разорвал бы эту скотину!.. Нагляделся я на севере на это... скотство.
          Пётр Сергеевич так расстроился, так переживал искренне, что Илья пожалел, что
 затронул эту тему. Поэтому некоторое время помолчали, задумавшись. Да и что можно было
 ответить на те страшные вопросы, которые терзали душу Петра Сергеевича? Когда вернулись
 в дом, Илья даже пригубил немного вина, сладкого и прохладного, надеясь, что это его
 успокоит.         
          Все остались ужином довольны, и разошлись спать. Илье Клавдия Антоновна
 постелила в зале на старинном огромном диване с высоченной спинкой и с круглыми твёрдыми
 тумбами по краям. Телевизор, тоже старенький и маленький, смотреть никто не захотел, и
 скоро погасили свет, и в доме стало тихо.
         Илья лежал на диване, смотрел в темноту и заново переживал весь прошедший день.
 Ему было необыкновенно приятно и хорошо. "Какие странные у Даши родители: совсем меня не
 знают, первый раз видят - а не выгнали, приняли как родного! У меня что - на лбу что-то
 написано, что я?.. А вдруг я!.. Всякие же люди есть, нельзя всем доверять, а они меня...
 в дом пустили, встретили, накормили, спать уложили - будто всегда меня знали, будто сын
 я им."  Но постепенно Илья всё сильнее и сильнее стал отвлекаться от пережитого, и всё
 более его отвлекало беспокойство: "И как в такую тёмную ночь, одна-одинёшенька Даша
 будет идти домой через грязное поле, или кружить на двух автобусах? Одна! И некому её
 будет защитить, если её захотят обидеть... такую хрупкую и слабенькую! Ей же, наверное,
 очень страшно одной! И как я не догадался встретить её у поля... или даже у проходной?
 Мог же пойти и там её дождаться! Вот идиот!" - уже скоро вовсю ругал он себя и
 ворочался, и не смел встать и одеться, и выйти на улицу. " Будет слышно, как я встану.
И что обо мне подумают?!" - и от этой мысли ему  было страшно, тем более что Клавдия
 Антоновна плотно прикрыла створки двери между залом и кухней, и Илья сколь ни
 прислушивался, но так и не услышал её храпа или даже сонного сопения. Она не спала и
 прислушивалась к нему!
      Долгими, ужасно долгими показались Илье эти часа два, пока он не услышал тихий
 шорох в сенях, а потом и на кухне. То пришла Даша и включила лампочку, в щели через
 дверь падали в зал полоски света. Наверное, даже Клавдии Антоновне слышно было, как
Илья облегчённо вздохнул. А ещё через полчаса все в доме мирно спали, кто посапывая,
кто похрапывая, даже Даша быстро уснула; а Илья дал себе слово, что "Даша в последний
раз шла домой ночью одна", и уснул, глубоко и без снов до самого утра.


                30

                На полпути до мечты.