О трудовой жизни сантехника Девяткина

               
               
      Рабочий по обслуживанию санитарной технике Девяткин, или просто водопроводчик Прохорыч, не брал в рот алкоголя вот уже пятые сутки. “Жизнь наша копейка, чтобы мелочиться на рублях”, - любил вставлять он в разговор откуда-то приставшую фразу, вызывая у не знающих его людей чувство смутного недоверия. В действительности же он никогда не подрабатывал “слева”, тем более не держал в руках ассигнации достоинством больше ста рублей.
      Прохорыч работал в драматическом театре. Во дворе среди наваленной декорации с трудом можно было обнаружить покосившуюся ветхую дверь, ведущую в полуподвальное помещение театра. Там, как в окаменевшем желудке ископаемого чудовища, среди огромных труб центрального отопления, распределительных кранов и замысловатых вентилей Прохорыч смастерил себе из списанной мебели верстак, поставил на него где-то раздобытые им тиски с отколотой губкой и названием завода: Ижорский. На длинном, лохматом, как выползок от змеи, проводе криво висел выпученный электрический глаз. Его яркий свет концентрировался в самодельном цилиндрическом абажуре, сделанного из помятого листа ватмана. Бумага в местах наиболее близких к лампе постепенно темнела, покрывалась поджаристой корочкой. Прохорыч периодически брал из пачки ватмана, забытой декораторами во дворе и припрятанной им за верстаком, лист, отрезал новый кусок, скручивал цилиндр и приспосабливал его вместо прожженного абажура над верстаком. В подвале светлело, и появлялся запах пыли. Время от времени противопожарная инспекция делала строгие замечания дирекции театра, которая всякий раз обещала навести порядок в подвале, да текущие дела и ежедневная нужда в подсобных работах отвлекала внимание начальства и заставляла его смотреть на это сквозь пальцы.
      Прохорыч и впрямь был незаменим. Он подчинялся непосредственно коменданту, Таисии Валерьяновне, которая по утрам давала ему задания. Работа была разная, связанная не только со знанием дела, но и с умением достать и использовать подручный материал. Он менял прокладки в водопроводных кранах, прочищал засорившиеся унитазы, ремонтировал мебель, вставлял в окна стекла, врезал новые дверные замки. К нему прибегали за помощью при изготовлении транспарантов для праздничного украшения фасада театра, а в оттепель – с просьбой сбить с крыши сосульки, перед началом театрального сезона или другими значительными событиями – подкрасить входные двери театра, навести внешний марафет.
               
      Все задания он принимал только от коменданта, которую одновременно побаивался и уважал. “Сделаю, Аверьяновна! Жизнь наша копейка, чтобы мелочиться на рублях”- отвечал он и исчезал. Дирекция, актеры театра, рабочие немало удивлялись такой необычной исполнительности младшего обслуживающего персонала, к рангу которого причислялся Прохорыч. Все знали, что работы выполнялись им добросовестно, и поэтому дружески относились к нему. Однако мало кто из театра догадывался, что между комендантом и рабочим действовал неписаный закон, по которому Прохорыч во второй половине дня иногда пропадал. Его можно было случайно обнаружить за кулисами под лестницей, ведущей в осветительную комнату, бережно укрытого старым занавесом от сцены, где он крепко спал сном праведника, тихо посапывая и осторожно распространяя кисловатый запах недорогого вина.
      Рабочие сцены, бывало, общались с артистами и считали себя состоящими в приятельских отношениях с некоторыми из них, поэтому на Прохорыча они смотрели свысока и при случае были не прочь потешиться над ним.
      В обед, когда закончилась репетиция, реквизит был убран со сцены, и в театре воцарилась такая тишина, что откуда- то из его лабиринтов доносился  приглушенный храп, освободившиеся от работы и собирающиеся по любому надуманному случаю приятели - коллеги позвали Прохорыча за кулисы. Один из них вытащил из кармана спецовки бутылку "Московской" водки, двое других тут же вызвались принести стаканы. В ответ Прохорычу пришлось идти за закуской.
      Он возвратился к импровизированному столу, держа под мышкой завернутый в газету завтрак. Водка уже была разлита в стаканы. Долговязый парень с лицом, смахивающим на давно помятую водосточную трубу, нетерпеливо выхватил кулек и развернул его. В нем лежали апельсин и разрезанная вдоль русская булка с двумя толстыми ломтями незатейливой колбасы. Компания быстро растерзала хлеб на куски. Другой, коренастый с прищуренными глазами, достал перочинный нож, разрезал на четыре части апельсин и жеманно положил перед каждым дольки. Принесший бутылку с водкой поднял стакан и серьезно бросил: “Прохорыч, гони тост!”
      От такого внимания к своей особе сантехник так растерялся, что, как в скороговорке, быстрым движением руки попытался за пояс подтянуть брюки, потрогал голову, тыльной стороной махнул под носом, тем временем соображая, что сказать. “Будем здоровы”! - предложил он, поднимая стакан. Все разом чокнулись и залпом выпили. Прохорыч водку не обожал и тем более не любил выпивать целый стакан, не переводя духа. Но неожиданное доверие, которое ему было оказано, толкнуло его на невероятный поступок. Двумя или тремя глотками он осушил стакан, схватил, было, кусок хлеба с колбасой, чтобы мгновенно закусить, и вдруг почувствовал, что выпил обыкновенную воду. Дружное гоготание компании подтвердило обман.
      - Эх, вы, шпана,- упавшим голосом сказал Прохорыч и от  своего бессилия швырнул стакан в угол.
      - Но, но, дядя! Осторожно! – сказал короткий.- Стакан казенный!
      - Ну, ты, ассенизатор! Вали отсюда и чтобы больше не пачкал сцену!- со злобой прохрипел хозяин распитой бутылки и отвернулся, пряча усмешку.
 
      Театр, как искушенный донжуан, вел вторую, закулисную жизнь. В свободные минуты актеры перебрасывались шутками, сплетничали друг о друге,  на “халтуру” ездили врозь, иногда группами, кутили, кто, как мог, с закуской и без нее, пытаясь по-разному освободиться от магии сцены. Праздность, искренность, сумбур, широкие жесты, великодушие, как наркотики, будоражили людей.
      У Прохорыча пропадал жизненный настрой, если в его каптерке не было работы. Тогда он брал потертый чемоданчик со слесарным инструментом и начинал бродить по помещениям театра в поисках труда. Словно предохранительный клапан у парового котла, он реагировал на непорядки. С одного взгляда он замечал во втором ряду зрительного зала покосившееся откидное сидение и тут же подправлял его. Ему попадалась потухшая надпись “Запасной выход”, и он шел к электрику и без укоризны говорил ему об этом. К нему обращались со своими мелочами актеры, и он старался выручить их.               
      –Прохорыч, голубчик! Купи, пожалуйста, пачку сигарет. Так устал от репетиции, что ноги отказываются служить, - говорил ему Павел Александрович Доброхотский.
       Он брал деньги молча, шел в буфет, покупал “Столичные” и возвращался,  стыдясь предлагаемых  чаевых. 
      - О, господи, да что за пустяки, встречал его Доброходский и отводил его руку со сдачей.
      –Вы уж, Павел Александрович, возьмите ваши деньги. Я ведь по доброй воле ходил.
      –Полно тебе, Прохорыч. Купи себе бутылочку пива, настаивал утомленным голосом артист и уговаривал оставить бумажки
   
      -Прохорыч, позвони, пожалуйста, одной даме и передай ей, что Виктор Семенович задержится на репетиции и поэтому не сможет пожаловать сегодня, - надевая на себя кожаное пальто, говорил ему повстречавшийся в раздевалке трагик Удалов – ловелас и заядлый любитель анекдотов. На оставленной кем-то в гардеробе театральной программе он написал номер телефона, из кошелька достал две десятикопеечных монеты и вручил Прохорычу.–Непременно позвони до пяти часов, - просил трагик.- Магарыч – за мной.
       Такие поручения Прохорыч выполнял с гораздо меньшим желанием. Он не любил сам говорить неправду и поэтому испытывал, как соучастник чужой лжи, чувство вины перед обманутыми лицами.
      -Может быть, вы другого попросите?- пытался отказаться он от выполнения такой просьбы, и его внутренние переживания бесхитростно отражались на лице: резче обозначались морщины, взгляд  начинал ерзать и становился равнодушным.
      -Не морочь голову,- уговаривал трагик.– Никто тебя не будет расспрашивать.  И он снова открывал кошелек и шелестел в нем купюрами, пытаясь извлечь достоинством поменьше.
      Разговор принимал худой оборот и окончательно портил настроение Прохорычу. Так уж случалось в жизни, что не ходил он против своей совести, да еще в придачу за деньги. Поэтому пришлось без всяких объяснений возвратить артисту записанный номер телефона и десятикопеечные монеты.
      -Нет, не могу,- тихо гневался он на свои колебания и шел себе дальше по театру.
      Так проходило время до полудня.
      В пятницу администратор театра вызвала Прохорыча к себе. Небольшая комната, прижатая просторным фойе к лестничной клетке, была заполнена старой потемневшей мебелью, развешенными по стенам черно-белыми послевоенными афишами и задеревеневшей духотой, которая, казалось, впитала голоса давно ушедших актеров. На столе среди множества нужных или еще не востребованных вещей выделялась настольная лампа с легкомысленным, как затянутый на затылке модницы пучок волос, абажуром.
      -Иван Прохорович, ты чем сейчас занят?- спросила администратор и с загадочным взглядом вышла из-за стола.
      -Что - нибудь нужно сделать?- тут же откликнулся он и доверчиво посмотрел в глаза начальства.
     -Выручи меня. Зайди, пожалуйста, в магазин, купи бананы.
      Ощетинившаяся хозяйственными сумками очередь, будто брошенная на тротуар колючая проволока, извивалась неприступно и отчужденно. Прохорыч медленно прошел вдоль ожидающего народа, пытаясь обнаружить среди озябших лиц хотя бы одно знакомое. Так ни с чем он оказался в конце очереди и успокоился. Очередь двигалась вперед, как гусеница, по частям, легким перебиранием ног. Прошло уже около часа. Постепенно озноб, словно издеваясь над легкой одеждой Прохорыча, закрутил ненастьем по его спине, шее, груди, забрался куда-то вглубь тела и оттуда давал о себе знать нервными вздохами, да незаметным под одеждой передергиванием плеч. 
      
         У Ивана Прохоровича была жена, Прасковья Федоровна. Вот уже более тридцати лет они жили в небольшом четырехэтажном доме в одном из привокзальных переулков, занимая скромную комнату в старой коммунальной квартире. У них было двое детей. Старший, Николай, имел семью и жил в новом микрорайоне города. К родителям он приезжал редко, поэтому, подкопив немного денег, Иван Прохорович и Прасковья Федоровна покупали немудреные гостинцы и два раза в месяц навещали сына. Дочь, Настасья, вышла замуж за проезжего моряка и жила с ним в Клайпеде. Она исправно писала родителям письма, была довольна судьбой и ни на что не жаловалась.
      Может быть, от родительского одиночества или от тоски, а может быть просто так, чтобы отвлечься, Прохорыч бывало пригублял спиртное. Нет, он не доходил до такого состояния, как другие, которых милиция подбирала на улицах, не засиживался в дворовых компаниях, не было случая, чтобы он не приносил домой зарплату. После работы он возвращался к себе,  подходил к старому комоду, открывал левый ящик, где хранились книжка по расчетам квартплаты, письма от дочери, инструкция на холодильник “Север-2”, давние рецепты на лекарства и другие всякие нужные, но забытые вещицы – да все и не перечесть. Из ящичка  доставал потертую жестяную баночку из-под халвы, брал оттуда совсем немного денег. Прасковья Федоровна как бы нечаянно  наблюдала за транжирливым супругом и вслед ему слегка укоризненно качала головой.
      Месячный бюджет семьи не успевал восполняться. Наконец супруга не выдержала своей доброты, и ассигнования мужа прекратились. В ответ он не стал требовать денег, хлопать дверью, сквернословить. Ему пришлось отказаться от  ежедневных обедов в театре и на освободившуюся сумму доставлять себе скромное удовольствие.
      Прохорыч не брал в рот алкоголя вот уже пятые сутки. Пять дней подряд он получал от супруги завернутые в газету завтраки. Просыпаясь в излюбленном уголке с откуда-то возникшем беспокойством, он замечал, что эта тревога оборачивалась  мелкими заботами, которые, к удивлению сослуживцев, проявлялись в несвойственной его характеру вялостью. С утра работа не ладилась, а после обеденного перерыва и вовсе пошла из рук вон плохо. Комендант, Таисия Валерьяновна, поручила ему надеть и закрепить на длинной палке новую половую щетку. Он взял щетку и палку, пришел к себе в мастерскую, включил свет и принялся за работу. Ручка приладилась быстро. Прохорыч взял гвоздь и стал вбивать его с боку, пытаясь скрепить конструкцию. Палка оказалась сухой и расщепилась. Испорченную часть пришлось отпилить и начать работу заново. Но палка не поддавалась и во второй, и в третий раз. От досады он даже сплюнул и впервые отложил работу.
 
      Из магазина Прохорыч возвращался утомленный однообразием  очереди, почти полуторачасовым не запомнившимся с ожидающим народом разговором, зябкой непогодой. Промокшая одежда перекосилась и прилипла к телу, будто лист смородины к вытащенному из кадки соленому огурцу. В целлофановом пакете с иностранной маркой BERIOZKA поблескивали влажные бананы.
      – Прохорыч, спасибо,- встретила его администратор с протянутыми руками в попытке то ли обнять его, то ли быстрей освободить от груза. – А я уже совсем заждалась. Да ты весь промок? Ну, вот что, я тебя отпускаю домой, а коменданта предупрежу об этом.
      –Мне еще надо щетку насадить, - припомнил он свою утреннюю оказию   
      - Завтра доделаешь,- решила администратор пожертвовать интересами производства, не догадываясь, как трудовому человеку несподручно останавливаться на полпути.
      Тут Прохорыч еще немного посомневался под одобрительными кивками начальства … и пошел домой.
      Дома он почувствовал недомогание, его знобило.
      “Сейчас бы выпить стаканчик водочки с перцем и лечь спать”- подумал про себя Прохорыч.
      Прасковья Федоровна не догадалась о  недуге супруга и по-своему поняла его состояние. Тот получил с понедельника как- будто ревматическую болезнь языка и с трудом отвечал односложными фразами на ее вопросы. В молодости она слышала от родителей, что люди иногда, как лебеди в разлуке, умирали от тоски, или их скручивала лихая болезнь. Уличные салопницы говорили, что уж пусть лучше мужик пьет дома на глазах у семьи.
       Она сидела на диване и пришивала на старый мужской пиджак пуговицу. Пиджак был весь пропитан его запахом – то ли потом, то ли псиной. Ей вдруг ужасно захотелось прижать пиджак к себе, зарыться в нем лицом – прямо сейчас, - но она давно уже научилась сдерживать свои порывы в присутствии мужа.
       Прасковья  уважала супруга. Ее любовь продолжала расти совершенно естественным образом, как естественно растет всякая любовь в супружестве.  Да уж видно было – не судьба ей одолеть такую силищу. Чтобы не показывать своего слабодушия, она как бы безразлично бросила:
       -Вань, хочешь заработать два рубля?
       От такого неожиданного предложения муж даже зарделся, невольно выдавая заинтересованность.
       -Вымой за меня кухню и коридор,- выдержав небольшую паузу, продолжила жена. – Сегодня мне сдавать очередь по уборке квартиры.
       Нужно было обмозговать слова супруги и прикинуть, сколько осталось сил. Прохорыч не спеша сел на стул, поправил и без того аккуратно лежащие на столе газету и журнал, пригладил волосы. Решил, что мыть пол он будет поздно вечером, когда соседи улягутся спать, а завтра он купит красненького, чтобы полечиться, только вот...
        -Парась, добавь сорок копеек, и я согласен,- ответил он.
         
          Незримо опускалась тишина на улицы города. В освещенных домах, похожих на многопалубные речные пароходы, постепенно гасили свет; разрушалась симметрия ночных огней. Стены вытянулись и уперлись в небосвод. Уличные фонари, как скорбящие женщины в повязанных до бровей платках, склонились в безмолвном одиночестве.
         Прохорыч дождался, когда квартира затихла и, осторожно ступая босыми ногами, чтобы не дай бог кого-нибудь разбудить, прошел на кухню. Он открыл дверь в кладовку, дохнувшей ему в лицо сложным запахом оцинкованной посуды, накипи, затаенной грусти. Достал ведро, тряпку, подумал немного, потом полез на полку, порылся на ней и вытащил мелкую металлическую щетку, которой скоблили пол, и кусок хозяйственного мыла. Когда приготовления закончились, он снял с себя рубашку, брюки, майку и положил их на табуретку. Затем налил из бака в ведро горячей воды, которую загодя приготовила супруга, добавил холодной, выпрямился  и  огляделся вокруг, чтобы наметить, с какого края мыть пол.               
      Прохорыч старательно тер пол щеткой, надетой на ступню. Деревянные половицы молодели, становились теплее, от чего кухня засветилась и стала уютной. Ему приходилось часто останавливаться, чтобы успокоить дыхание и угомонить расстучавшееся, как водяной насос, сердце.
      “Может повременить немного- подумал про себя. -Вот только вымою под батареей …”
               
      Поздней ночью, случайно задремавшая Прасковья Федоровна внезапно проснулась, почуяв тревогу – будто испуганное  воронье прокричало и разнеслось отголосками близкой беды. Она поспешно вышла на кухню и обнаружила безжизненное тело супруга, поскользнувшегося на мокром полу, ударившегося об батарею и умершего от кровоизлияния в мозг.
      Слух о смерти Прохорыча, как приближающийся грузовик, постепенно увеличивался, отвлекая внимание театрального коллектива от обычных дел, и достиг таких размеров, что администрации пришлось сделать исключение и повесить в фойе театра скромный некролог на младший обслуживающий персонал.
      В день похорон пошел крупный снег. Улица покрылась пушистым белым ковром. У подъезда дома рядом с двумя заказанными автобусами стояли праздные люди. Принесли венок от дирекции театра. Наступало время отъезда.
      Без суеты вынесли гроб и погрузили в машину. Прасковья Федоровна вышла за ним, не охая, но сильно согнувшись, будто за ночь постарела на несколько лет. Сын и дочь пытались взять ее под руки и помочь войти в автобус, но услышали только короткую фразу: “Я сама”- и отступили. Мать вошла внутрь и села у изголовья супруга.
      -Родственники садятся в первую машину,- скомандовала представительница месткома и заботливым взглядом оглядела улицу,- а остальные прошу садиться во вторую. Венок положите туда же. Товарищи, прошу садиться! Сейчас отъезжаем.
      –Чего ты нас загоняешь,- не стерпела старушка, державшаяся рукой за крыльцо. – Где же это ваши артисты? Небось, по домам разбежались.
      – Ожидаем, бабуля, с минуты на минуту, - начала сомневаться общественница, прислушиваясь к своему чутью.
      - Не надо сердиться на них, Тихоновна,- откликнулась на разговор Прасковья Федоровна.- Люди нынче занятые, да и не все могут уйти с работы.
      – Ишь ты,- не унималась старушка, в последний путь проводить своего человека не хватило времени! Да уж, правда.  Теперь он кроме тебя никому не нужен.
      Находящиеся у автобуса люди притихли, устыженные то ли отсутствием сотрудников, то ли сохранившим спокойствие голосом Прасковьи Федоровны.
      "Время-то сейчас хлопотное,- впав в минутную забывчивость, думала она.- Спасибо администрации за машины, венки, ленты. Из профкома пришли".
      –Хозяйка,- обратился к распорядительнице шофер автобуса,- Венок-то я переложу в первую машину, а сам, пожалуй, поеду. Теперь уж все равно больше никто не придет.
      Он молча, без одобрения вслух, отнес обвитые широкой красной лентой бумажные цветы, захлопнул за собой дверь и покатил себе, разогревая на ходу застывшие механизмы.
      -Время не ждет, - за всех переживая, обратилась к сыну Прохорыча представительница месткома,- можем опоздать. Захоронение назначено на одиннадцать тридцать.
      Фигуры собравшихся задвигались вразнобой, и по этим движениям не трудно было определить степень искренности участия этих знакомых и друзей в похоронах. Одни стали сразу же садиться в автобус, держась поближе к родственникам. Другие, чувствуя на себе внимательные взгляды соседей по дому, как бы осуждающие за лукавую медлительность, и страшась их суда, начали деловито оглядываться по сторонам, показывая  приобщенность к церемонии, но были вынуждены присоединиться к сопровождающим. Несколько человек не торопились, словно рассчитывая на отсутствие свободных мест. Но слукавить не удалось – сидящая в автобусе горстка людей заняла чуть больше половины сидений.
       –Можно ехать, товарищ водитель!
       Точно по взмаху дирижерской палочки, родственники полезли в карманы за носовыми платками. Начался общий разговор, ограниченный рамками похоронного автобуса и тем внутренним тактом, которые присутствующие были наделены в неодинаковой мере.

      Вот уже двое суток Прасковью Федоровну окружала необычная тишина. Кончина супруга, будто измена любимого человека, застала ее врасплох, разрушив привычный круг забот. Перед ней встал вопрос: как жить дальше?
      Встречаются люди, которых охватывает безотчетный неудержимый страх перед этим вопросом, и они готовы покориться судьбе. Другие надеются на благоприятный, выигрышный случай и ждут его. Третьи требуют к себе повышенного внимания и незаметно становятся нытиками. Большинство же единственным спасением считают новую жизнь, хотя это вряд ли лучший путь для людей, ведущих счет годам.
      Вторые сутки рассуждала о себе Прасковья Федоровна и не могла ни на что решиться. Лишь сердце подсказывало ей, что она всегда будет благодарной людям за любую помощь и будет платить за это добром – как невзначай в таких случаях поступал ее супруг Иван Прохорович, или просто Прохорыч.