Никто тебя не любит

               
                ведь все кто нёс
                никто не донёс
                значит никто ничего не принёс
                В. Бутусов      
               

Когда Саша пришла, Вадим… ну хорошо – Юрьевич – был возбуждён и суетлив. Как набедокуривший мальчишка, у которого: ага, прокатило! Они не виделись… сколько же? Да какая разница? Долго. И она, было,  решила: всё, закончилось: отполыхало, отлихорадило, переболело. Не отвечала на редкие – очень редкие – звонки. Научилась не вспоминать.  И вдруг – неожиданно для самой себя – набрала номер. Полагая, что это просто так, глупый каприз, и радуясь свободе. Ох, Сашка-Сашка, не надо было. Тебе бы – перетерпеть этот импульс.

Потом… тоже понимая, что не надо – пришла. Он сиял и сверкал. И на месте-то ему не сиделось, всё подпрыгивал и подскакивал, метался и вертелся, болтал взахлёб, шутил и смеялся. Только что не потирал ручонки. Собственно, и потирал. И нежданно-негаданно подарил плюшевую собаку.  От великих щедрот?  В качестве извинения? Прощения? Примирения? Чего?
Она удивилась. Ещё бы! Первый и единственный подарок за многие годы их странных отношений. Очень странных. Как  бы они есть, и как бы – нет.

Собака была он – собакер. В кепке с глянцевым козырьком, заломанной набекрень, красной атласной косоворотке с цветными пуговицами по расписной кайме, с гармошкой. Первый парень на селе.
- Вот тут, если нажать у него на лапе…
Плюшевый деревенский ухарь немузыкально заголосил: - Никто тебя не любит так, как я, никто не приголубит так, как я…
Саша вздрогнула и, слегка насупившись, посмотрела на это чудо лёгкой или какой там промышленности. Со вкусом у Вадима всегда была беда.
Видимо предполагалось, что она растает от благодарности, завизжит от восторга и начнёт подбрасывать чепчик до небес. У неё не случилось чепчика, не проклюнулось благодарности, не вырвалось восторга, лишь досадливое недоумение  – как-то уже… накопилось, она не поверила подарку и не только не подтаяла, даже не размягчилась. Лишь засмеялась. Но он не понял.

В её юности, когда всё приличное "доставалось", а так хотелось, глядя в модные журналы, подруга сшила себе костюм из плюшевой ткани – бабушкин сундук.  И вот шагала она по городу в почти что бархате, такая красивая, шикарная и недоступная, а вокруг глядели на неё с восхищением и завистью – все и вправду рассматривали её и улыбались –  а навстречу высокий негр. И глазами своими  выпуклыми чёрно-белыми по ней шарил. Сражённый ну просто наповал. Она вытянулась струной и поплыла, аки лебедь, извилисто и грациозно. И, когда поравнялись, африканский абориген процедил: - Пижда ты плюшевая!

Тьфу ты! Вечно эти дурацкие воспоминания, невпопадные, всё портят. Хотя… что уж тут портить?

И когда торопилась уйти, даже не вспомнила про собаку. Вадим догнал её у дверей и сунул дражайший дар в руки: - Так когда мы встретимся? Поплотнее, так сказать.
- О, Господи, - вздохнула она в лифте, глядя на игрушку увесистой индульгенцией прижатую к боку, - что же мне с тобой делать?

Собак поселился в обувном шкафу, на коробках.  И всякий раз, когда она открывала дверь, пялился на неё чёрными, тускло отсвечивающими, стекляшками глаз с коричневой окаёмкой, самоуверенно усмехаясь, сально подмигивая и, ей даже чудилось, по-гусарски подкручивая  ус. Саша торопилась побыстрее взять что нужно и поплотнее закрыть дверь. А он наблюдал за ней сквозь дымчато-голубоватое матовое стекло и всё ухмылялся и ухмылялся. Отчаянно и сердито Саша развернула его мордой к стене. Но и затылком он продолжал следить за ней.


Саша никогда не играла в куклы. В куклы играла её старшая сестра, Алёна. Она их причёсывала, умывала, наряжала в платьица, кормила, укладывала спать, в общем, проделывала весь тот порядок действий, который совершают настоящие правильные девочки с куклами.  Большинство девочек. А Саша... была неправильной девочкой. Её больше интересовало, из чего эти подобия человеков сделаны. Она вытягивала у них руки и ноги, пробовала на прочность резинки, на которых руки-ноги крепились, если резинки оказывались прочными, пробовала вновь, отрывала волосы, похожие на паклю, и выковыривала пальчиками пустые нарисованные глаза.

- Аааааа!!!! – ревела сестра и тыкала под нос родителям очередную изуродованную куклу. - Она опя-я-я-ять! На Сашу спускали всех собак и, после увесистой затрещины, от которой её тщедушное тело мухой отлетало в сторону, ставили в угол. Сестра злорадствовала, а она, потирая место удара, горько всхлипывала и икала. Ей не покупали кукол. И она не умела стоять в углу.  Она, вообще, не умела – стоять. Уже через пять-десять минут, искрутившись, изнывшись и миллион раз пообещав, что никогда больше не будет (что – не будет?), по образному выражению отца, крутила где-нибудь дырку на боку.
Когда в угол попадала старшая  – редко, но бывало – та держалась там стоически, как несгибаемый комсомолец-ленинец в стане врага, зато Саша изводилась на нет, путалась у родителей под ногами и канючила: - Ну, отпустите её, она больше не будет. Ведь правда? – умоляюще глядя круглыми тёмно-вишнёвыми бусинами на сестру. Алёна отвечала холодным отрешённым взглядом больших бледно-голубых глаз. Родители сдавались и выпускали сестру, так и не услышав слов раскаяния.

Они всегда были разными, с самого раннего детства. В то время как старшая, трёхлетняя, сидя на полу и сосредоточенно сопя, была занята перекладыванием прозрачных разноцветных леденцов из одной трёхлитровой банки в другую – она зачерпывала их рукой и несколько раз пересыпала из ладошки в  ладошку – младшая,  едва научившаяся стоять в кроватке, радостно гукая и подпрыгивая, художественно нашлёпывала собственные какашки на стену.

Когда Алёна с мамой мучительно разучивали стихотворения и правила – это уже в третьем – Сашка, сидя за прописями и подсказывая время от времени тупо мычащей сестре никак не усваиваемые ею строки – "заткнись", - шипела та, - "мама, чего она мне мешает?!" – высунув на сторону язык, креативно оформляла выполненное домашнее задание, превращая буквы и цифры в танцующих человечков.

У Алёны были две толстые аккуратно заплетённые косы, или одна – толстенная, которую она небрежно перебрасывала со стороны на сторону. С большими пышными бантами. Платья на крепкой фигурке сидели, как влитые, а коса лежала на груди. Всегда. Даже у маленькой.

Когда она,  нормальная уравновешенная девочка – «совсем замороженная» позже окрестила её Сашка – прилежно двигалась точно по середине тропинки, аккуратно ставя крепкие ножки в белых носочках точно одну перед другой, младшая обезьянкой скакала вокруг по веткам  и гикала. И бесстрашно бросалась в бой, если Алёну, не дай бог,  задирали мальчишки, а они задирали, и та окаменевшим изваянием останавливалась посреди дороги, теребила косу и из её прекрасных глаз катились круглые хрустальные слёзы. Тогда ещё катились.

Старшая рано осознала свою красоту, часами разглядывала себя в зеркале, и  с тех пор все её усилия были направлены на поддержание и усовершенствование этой красоты.

Саша, с сильным опозданием обнаружив в себе девушку, изумилась и не знала, что с этим открытием делать. Она не умела быть девушкой.
Платья на угловатом, локтасто-голенастом – сорок пять килограммов костей – теловычитании сидели колоколом и закручивались вокруг него жгутом, в противоположную от стремительного направления её актуального движения сторону,  колготки, хоть ты плачь, собирались в гармошку на тонких – "они у тебя ещё и кривые", ехидно говорила сестра – ногах, а тёплые панталоны – вы не помните таких, голубенькие с начёсом? – никак не хотели держаться на тощей попке и неизменно сползали из-под подола коричневого школьного платья до самых колен. У неё не было косы, как, впрочем, и груди, на которую косу можно было бы положить.
Лёгкие пушистые кудряшки, не признававшие расчёсок, электризовались от любого прикосновения и вставали дыбом, как пух на одуванчике. Банты с них соскальзывали.

Она оказалась искажённым в очень, ну очень кривом зеркале отражением  своей красавицы-сестры. Её бледная тень. Спирохета. И вот тогда она впервые осознала, растерялась, ужаснулась…  и от потрясения замкнулась в себе на долгие годы взросления, переживая  обнаруженную  девичью неполноценность и несоответствие  собственного облика высоким канонам красоты, да и просто – канонам.

А время шло.
И они выросли. Алёна всё так же часами гляделась в зеркало, намазывая алебастровую кожу дивными душистыми средствами, и носила свою красоту, как драгоценный стеклянный сосуд, запретив себе даже улыбаться, ведь от улыбок появляются морщины. Все окружающие должны были падать ниц перед этой застывшей мраморной красотой, незамутненной эмоциями, и  подчиняться её желаниям, и служить ей верой и правдой. И они падали. И подчинялись. И служили. И Сашка – первая в  их числе. И, обесточенные, отползали в сторону. Мужья менялись, как перчатки. А дети… а что дети – подумаешь.
И ширилась вокруг мертвая зона, в центре которой неизменно находилась она, Алёна – с безжизненной, опавшей с годами, маской на застывшем лице.

А Саша… Она продиралась сквозь свою болезненную неполноценность, как сквозь густые заросли ежевики, оставляя на колючих ветках ошмётки кожи и плоти. И как-то всё… получилось. Срослось. Ну, почти. Постепенно.


- Вот ты всегда меня воспитываешь, - сказал Вадим.
Я?! - мысленно  удивилась Саша, - я не воспитываю взрослых людей.
А вслух пробормотала: - Я просто ставлю в известность, что конкретно мне не нравится и, если необходимо, объясняю почему.  И добавила про себя: но это только с теми, кем дорожу. Чтобы они знали, как не надо – поступать.  Если – тоже – дорожат.
- Как будто меня, в моём возрасте,  ещё можно перевоспитать. Ты, в самом деле, так думаешь?
Нет, не думаю. Я же уже всё объяснила. А вслух – лишь передёрнула плечом и поводила ложечкой в чашке.
- А вот я считаю: если я могу сейчас… здесь… с такой охринительной женщиной (он сказал грубее), значит, я правильно жил.


Непробиваемая мужская логика. Потребительская.
И Саша потом всё размышляла.
Может ли женщина выступать «наградой» за прожитые годы? Мерилом их правильности и достойности. Хороший вопрос. Небанальный такой. Не знаешь, как и ответить. Наверное, может. Так и мужчина – может. Вот ведь придёт такая чушь в голову! При чём тут награда и мерило? Ну ладно, зайдём с другой стороны. Мужчина вправе считать женщину наградой. Ну да. Если это любимая женщина. Бесценная. Единственная. А если – много женщин? Они все – награды?  Совсем ерунда получается. Ещё хуже. Награда – вещь, как сейчас говорят,  эксклюзивная.  Не-а. Они – призы. Вот как!  Выиграл – не важно, честно или нет – получи приз. Разовое удовольствие. Ровно по номиналу.  Отличаются друг от друга, как приземлённое состояние  "я доволен" от непереносимого чувства полёта и беспомощной космической невесомости, до пустоты в животе и перехватывания дыхания, "я счастлив". Всего лишь дань самолюбию. Самолюбование.  Самоутверждение. Самодовольство. Само… само… само… Нарцисс долбанный!
А на хрена – ему – полёт? Козе баян.  А ещё лучше – рояль. Или клавесин.  А ничё он так с баяном будет.  На неслабом пузе.  И в красной косоворотке.  Ухарь-купец, удалой молодец. Нет, про молодца, пожалуй, перебор. Песок в туфлях мешает. Несерьёзная ты, Сашка. Вот. И мыслить глубоко не умеешь.

- Это не так.  Женщина всегда знает, что ей изменяют. Чувствует. Она даже знает, когда и с кем. Тут ты ошибаешься.
Он небрежно отмахнулся – у него был богатый жизненный опыт.
А она не стала разубеждать. Что выдаёт всё. Каждое движение и жест, выражение лица, тело, уклончивое молчание и отвлекающая болтовня, перехваченный острый взгляд, случайная фраза, закамуфлированный телефонный разговор, дыхание – частое ли, затаённое, скрытый облегчённый выдох, да и сам... воздух, запах, блеск глаз, цвет кожи – всё.
Только сказала: - Знаешь, а ты самоуверенный дурак.
Он дёрнулся. 
А она засмеялась: - Только не обижайся.


Вадиму нравилось, встав рядом и обхватив её за талию, сравнивать их в зеркале, где Саша с её смущённо-опущенными глазами глупо смотрелась перестарком- школьницей. Наверное, он так поступает со всеми, отстранённо думала она, ему важно, как он выглядит на фоне, украшает ли его этот фон, добавляет ли ему весу, нисколько не сомневаясь, что что она – да и все прочие – всего лишь фон. А вот ей понадобилось время, чтобы привыкнуть – она не любила зеркал. И стеснялась. А когда почти свыклась и научилась не отводить взгляд и не поворачиваться спиной в бессознательных стараниях спрятаться, замечая эту разницу,  всякий раз удивлялась: надо же, а вроде и не такой большой разрыв в летах.  И внутренне насмехалась над собой: сорванцовость твоя неизбывная, ничего, это пройдёт, быстрее, чем думаешь, и чем хотелось бы.


- Вот ты считаешь, что я неправильно живу, так, может быть, скажешь, как надобно жить?
Ничего себе вопрос. Саша пожала плечами: откуда я знаю?
И тихо пробормотала: - Наверное, по совести. – Брякнула. Ляпнула. Сморозила.
- А как это по совести? Конкретно, что я должен делать?
Господи, да откуда же я знаю? И что есть совесть?


А плюшевый собак так и жил себе в шкафу, на коробках с обувью, нежеланный и нелюбимый, вызывающий безотчётное раздражение, смешанное с неловким чувством жалости и вины. Всякий раз оскорбляющий Сашин взгляд одним своим присутствием.  Всякий раз напоминающий о том, что ей не хотелось помнить.
Как шустро Вадим выскочил из машины, едва  получил желанный пакет. Со взором горящим юнца молодого. Ну как же, здесь-то он уже вполне самоутвердился, а рядом – вот, буквально за киоском – ждут, и  койко-хата, та самая, на втором этаже,  безликая, как гостиничный номер, простаивает, ну простаивает же!  "Знакомая ключи оставила – цветы поливать". Ага. Где цветы, а где ты? "Совсем один остался на работе, секретаршу отправил в Англию, язык учить".  А вот это уже похоже на правду.  Вот ты и проболтался. Болтун – находка для шпиона.
 
Как быстро присел на широкий подоконник – когда  Саша однажды забежала на минутку – чтобы заслонить сильно раздувшимся, но ещё крепким  телом второго точно такого же пса (он их партиями закупает?). И как она сделала вид, что не заметила. И как он: что не заметил, что она заметила.
А ещё она не заметила как, подвозя её домой, он ответил по телефону: - "Скоро! Да - занят!" - отрезал.  Той самой – с безликой хатой. Той самой, сисястой, под чьи длинные ноги было отодвинуто переднее сидение в автомобиле.  Той самой, что выше Саши, да и Вадима, на голову – в пуп он ей дышит, что ли? – и что всякий раз, когда Саша изредка появлялась, окидывала её ревнивым взором, сравнивая, и отмечая, и фиксируя, и торжествуя, что она намного моложе, а значит... А что это значит? Что молодость – это рецепт… от чего?
Она не заметила… Да ладно. Ни к чему это.
Интересно, мысленно разговаривала Саша то ли с Вадимом, то ли сама с собой, а ты-то  заметил, как превратился в папика?  Нынче это в моде. Сплошь и рядом. Идёт такая деваха ростом под  два метра, ноги растут прямо из мозгов – и вместо них – а рядом полово-пере-зрелый нафталиновый сморчок, и держит её за круглую упругую попку. Он ей – снисходительное покровительство, работу не пыльную, машину, квартиру, и далее по списку – «подумаешь, ещё одна шуба»,  сказал кому-то в трубку, полагая, что Саша не поняла, вот кретин, она ему – молодое невостребованное тело. Меркантильная любовь. И всем удобно. А то – чувства, страдания… какие-то. Восторг, полёт…
А если представить – всего лишь на мгновение – что за тысячи километров отсюда такой же стареющий и трёпанный фавн точно так же – твою обожаемую, неприкаянную и никому кроме тебя ненужную дочь. Злая ты, Сашка. Ну... есть немного. Да нет.  Правило бумеранга.


Плюшевый ловелас ни в чём не был виноват.  Кроме того, что походил на дарителя простецким и самодовольно-нахальным выражением морды лица.  И Саша засунула его в тёмный плотный пакет. Но однажды задела ту самую лапу, и когда он опять загорлапанил, что "никто…", с ужасом стала жмакать его со всех сторон, чтобы остановить этот кошмар.


И накатила бессонница.
Она шарила холодным лунным светом по скомканной постели, стонала одиноким ветром на пустынной улице, раскачивала чёрные голые ветви деревьев за окном в мертвенном свете фонарей, и стучала ими, оледенелыми, в стекло, и завывала пронзительной сиреной взбесившегося автомобиля, и звучала гулкими шагами в глухой подворотне, и тяжело ворочалась булыжниками  обрывистых мыслей в ватной пустоте головы.  И залегла тёмно-синими  набухшими полукружьями под глазами.  И смотрела на Сашу серым осунувшимся лицом из нелюбимых зеркал. Она хватала потной удушливой лапой за хрупкое горло, когда под утро удавалось забыться, и снился ухарь-купец, удалой молодец, в собачьем облике и красной косоворотке, который низко нависая усатой мордой и нагло глядя в упор похотливыми глазками, говорил ей прямо в губы: - Я прав!
- Я прав! – стократно отзывались тысячи точно таких же кобелей в красных косоворотках из другого сна, сидящие на бескрайнем поле, уходящем за горизонт, и били в барабаны, и имя им был легион, и…
...и эхом раздавалось: я прав, я пра, я пра, япрая, прая, прая, рая, ая…
Саша вскидывалась, хватая воздух пересохшим ртом, и сердце надрывно бухало под ключицей, и из подмышек под спину стекали крупные холодные капли.

И опять думала, глядя в темноту измученными глазами. И всё силилась понять своим холодным аналитическим умом, и объяснить себе, и разжевать, и вдолдонить, что же её так крепко держит возле этого чужого и чуждого ей, ни разу ни развитого, примитивного, как швабра (две доски и гвоздь) – мужика. Почему ей, с её своевольным и независимым  характером, с вполне сложившейся судьбой, взрослой и умной женщине – ну, не дура же она! или дура? –  не удаётся... раз и навсегда.  Почему она спускает то, что не потерпела бы ни от кого и никогда.

   
И вспоминала. То, что нельзя было вспоминать. И что, случайно узнав, предпочла бы не знать вовсе. Старшая была желанной.  А младшая...
И тогда она спрашивала себя: неужели я всё ещё пытаюсь добиться отцовской – да и просто родительской – любви, которой не случилось? Госссподи! Да у  меня этой любви сегодня хоть половником хлебай и на хлеб толстым слоем намазывай. Тогда что? Ну, что же ты, Сашка? Зачем?
И вспоминала…

Лебедь появился в сарае осенью. Подранок. Отец принёс его с охоты. Маленькая Саша  страшно загордилась отцом и похвасталась подружкам: "А у нас теперь лебедь есть. Папа принёс. Красивый. Вот такой! Белый. Только крыло у него ранетое. Папа его спас". А мама её отругала: это нельзя говорить, у папы могут быть неприятности. Отец часто пропадал в сарае, носил еду, ухаживал, она слышала, как он подолгу разговаривал с птицей, увещевая её поесть, менял питьё, выносил на скупое, растратившее ласку, солнце. Когда он уходил на смену, дежурство передавалось Саше. Лебедь шарахался от неё, да и от любого, кто к нему приближался,  к противоположной стене  тесного огороженного пространства, неуклюже кренясь на больное крыло и волоча его по полу. Почти ничего не ел и едва пил.
Он дожил до весны. Когда потеплело, Саша с подругами вытаскивала его за деревню на мелкие озёра, цепочкой нанизанные друг на друга, и лебедь, к тому времени почти лишённый веса, один скомканный грязный пух с пером на костлявом остове, плавал, старясь держаться подальше от берега, а они дергали за верёвку, привязанную к его лапе. Он начинал судорожно бить крыльями и  заваливаться на бок.  А им было смешно, и они хохотали. 
И Саша уже знала... подслушала, как мама раздражённым шёпотом выговаривала: - Уже добил бы там же! Чтоб никто не узнал. Весь сарай загадили.
- Да что ты понимаешь?! Я охотник!
- Ну да – на лебёдушек. Так сильно нравятся?
- Дура!
Громко хлопнула входная дверь.

Кошка Жанка была та ещё зараза. Поджарая – образ её жизни и не предполагал иного – густо-короткошёрстная и многоцветная, с преобладанием рваных рыжих пятен, с огромными, на полморды, фосфоресцирующими даже днём, круглыми ярко-зелёными глазами, которыми она настороженно сканировала окружающее пространство – "так и зыркат, так и зыркат!", говорила бабушка, "у, страхолюдь!" – она жила в доме, сколько Саша себя помнила. То есть, не в доме, её туда не пускали из-за невероятной шкодливости, да она не особо-то и рвалась  – скорее, при-доме. Но вся улица знала, что это – их – кошка. И вся улица приходила на неё жаловаться. И каждый первый обещал прибить при случае.
Жанка была виртуозно изобретательна по части что-нибудь скомуниздить. С одинаковым успехом могла стащить полсардельки с вилки зазевавшегося едока и упереть тушу гуся с разделочного стола или свиную ногу  из кипящей кастрюли. И не то, чтобы её совсем не кормили, хотя несъедобными предметами бросались чаще, просто такова была её необузданная природа и способ выживания бастардки.  Ласкаться она не умела, и не только не просилась на руки, не тёрлась возле ног, но даже старалась не приближаться к людям, обоснованно ничего хорошего от них не ожидая. Саша жалела Жанку, подкармливала, но если пыталась погладить по жёсткой топорщащейся шерсти, та впечатывалась животом в землю, прижимала уши и дико поводила глазами.
Зато Саша часто наблюдала картину, как Жанка, сидя на пороге гаража или на ветке ближайшей к нему яблони, а то и вовсе рядом с верстаком, внимает что-то ремонтирующему и беседующему с ней отцу. Слушает внимательно, не уходя, но и не особо приближаясь. С завидным постоянством появляясь возле гаража, как только туда заходил отец.
Однажды за обедом он сказал, что отвезёт Жанку.
- Куда? – удивлённо вскинула на него глаза задумавшаяся Саша.
- На свалку.
- Куда?! За что?
Выяснилось, что она поймала и слопала воробышка. 
- Ааа, так она же кошка! – ещё больше удивилась Саша.
На этом разговор и закончился, и Саша не придала ему особого значения.
Днём она видела "общающуюся" парочку, каждого – на привычном месте.
А ближе к вечеру, накладывая в кошачьи плошки еду – пушистая тёмно-пепельная Мурка крутилась под ногами и звонко урчала…
- А Жанка где? Опять охотится?
- Так он же её увёз, - сказала бабушка, поджав губы и сердито мотнув головой в сторону гаража.
- Как?! – Саша с плошкой опустилась на ступеньку крыльца и посмотрела в сумеречный проём распахнутых ворот, где виднелась фигура отца что-то мастерящего на верстаке и напевающего себе под нос. – Как увёз? – спросила ещё раз севшим голосом.


Как-то Саша прочитала: "Не ищите людей, которые не лгут. Их не бывает. Ищите тех, кто обманывает, но не предает. С  такими можно иметь дело."*  Задумалась.  И согласилась. И запомнила. В делах Вадим был надёжен, как скала. Надёжнее, чем весь гражданский флот.
Да. Согласилась.

- Там надо было ещё доплатить. Я уже отдал. Свои, - небрежно, как бы между прочим, бросил Вадим, но кругленькую сумму, тем не менее, озвучил. И в ту самую минуту, как он это произносил, Саша уже знала: врёт! Так вот зачем он добивался этой встречи. Ради одной единственной, фразы. Которая должна была вознести на пьедестал и утвердить в её глахах его  высокое благородство, щедрость и даже жертвенность, и укрепить пошатнувшуюся зависимость, привязать крепким морским узлом – "пока у тебя есть я, тебе нечего бояться". Всё вызванивал и вылавливал, зазывал и заманивал, проявив недюжинную и давно забытую ею настойчивость. А Саша в душе посмеивалась: просёк, гусь, ох просёк, перетрухал. Такую бурёнку не дам никому, такая бурёнка  нужна самому. И увиливала, изворачивалась, сказывалась занятой, сбегала из города, всяко уклонялась. Спинным мозгом чувствуя, что он, по своему обыкновению, попытается её как-то купить. По обыкновению, топорно. Не хотелось демонстраций и оскорбленного самолюбия. И как-то подспудно старалась избежать ещё большего разочарования. Или обиды. Не удалось, не увернулась. Вот, значит, какой кульбит ты придумал. Сделать подношение, которое  ни взять, ни отвергнуть, оно как бы есть, но его как бы и нет. Хитёр бобёр! Рыбку съесть и ножки не замочить. Эх, капитан-капитан, никогда ты не будешь майором.
И тонко улыбнулась: - Так ты у нас добрый американский дядюшка? Оказывается.
Иронии он не уловил  и, со значением – какие, мол, пустяки – добавил: - Ну, не чужие, чай. Ты же знаешь: ради тебя...
А ей вспомнился давний случай, тот, самый первый, на удивление похожий.  Так значит, он и тогда?.. Значит, отработанный трюк? А она-то: благородство, рыцарство... Восхищалась. Впрочем... любила. Какая же ты глупая, Сашка, какая  наивная дурочка. Когда же ты вырастешь?

Нет, всё-таки, что-то не так с этой фразой про "иметь дело".  Иметь, конечно, можно. Можно? Так – можно? Вот ты опять и запуталась.


 
Ты не огорчайся... хотя... ты... из-за такой фигни – смешно. Но всё-равно.
Нет таких, кто безупречно прожил бы жизнь. Во всяком случае, я не из их числа. Мне так и не удалось научиться.
Я лишь немного узнала о том, как нельзя.
Нельзя стрелять в  гордое, красивое и свободное животное только потому, что тебе захотелось его иметь. Этот выстрел может оказаться смертельным.
Нельзя мучить беззащитное существо и наблюдать, как оно угасает день ото дня.
Нельзя, приручив к себе и добившись безусловного доверия, в один прекрасный день выбросить, как использованную тряпку. На свалку.
Нельзя наказывать кошку за то, что она кошка.
Нельзя с людьми обращаться, как с куклами. Потому что они живые.
И знаешь? Ты не знаешь. И не уверена, что хочешь знать. Но я скажу. Нет ничего дешевле денег.


Игрушку Саша отдала соседской  девочке из многодетной семьи. Младшей. Ещё не открывшей, что слова о любви бывают лукавыми – это тоже игра такая – а подарки – шаблонными.
Прослушав музыкальное объяснение в нежных чувствах, девчонка притиснула её к груди: - Ой, пёсик, я тоже тебя люблю, ты мой самый-самый... самый!!!

А Саша – Александра Павловна – наблюдая бьющее через край бесхитростное счастье неизбалованного подарками ребёнка, заправила за ухо тонкую вьющуюся прядь и подумала…  Впрочем, это уже не важно.



* фраза позаимствована у Кандидыча из http://www.proza.ru/2013/12/03/1487
** из песен Высоцкого