Не я

(из книги «НЕ Я»)





– Ой! Смотри, это – ты! Посмотри, как похожа! Как копия!
Не похожа совсем. У меня по бокам два хвостика, а у этой – косички. И платье совсем другое. И кукла такая мне не нужна, я медведя хочу. И вообще, у меня фотокарточки все цветные, красивые, а эта скучнющая, вся коричневая какая-то, линялая, как в разводах.
– Это мамина крёстная, Аннушка Давыденко, в детстве. А смотри, какая ты будешь потом, когда вырастешь, после школы.
Марина листает альбом, долго ищет.
– Вот! Вот она в прошлом году, когда приезжала! А вот замуж когда выходила, свадебные! Смотри, смотри, как красиво! Платье какое! Фата!
Марина бросает мне на колени фотоальбом – тяжёлый, в плюшевом переплёте, хватает бордовую кружевную салфетку – от пыли, на телевизоре, и, набросив на голову, кружится по гостиной. Она и до этого так кружилась, пока её мама альбомы не принесла. Марина старше меня на целых семь месяцев, она хочет стать балериной. Они когда в гости пришли, её мама, Галина Витальевна, сразу так и сказала. И сразу пристала ко мне, а кем я хочу. Я никем не хочу. Мне и так хорошо. Я ей так и сказала, что не хочу никем. Мама красная стала, глаза прищурила в щёлочки. И сказала, чтобы Марина за мной присматривала, потому что умнее и старше. Нас в гостиной оставили, а сами на кухне закрылись, альбомы свои смотреть. Галина Витальевна с мамой – подруги детства, даже вместе сюда приехали, но их жизнь разбросала, недавно только нашлись. Мне мама теперь то и дело про них рассказывает, как пример. Потому что у них – всё лучше. И квартира лучше, и муж у Галины Витальевны, и зарплата, и дача, а самое главное – дочь. Ну, Марина эта. Такая вся умница и послушная, слов нет. Бывают же у людей шёлковые дети, вздыхала мама, потом морщатила лоб и дёргала меня за руку, чтобы я как следует слушала и мотала на ус. Мама очень хотела, чтобы я подружилась с Мариной и стала такая же как она. А как я с ней подружусь? Я всё время на пятидневке, а они только раз заходили однажды, их Танька видела. Говорит, расфуфыренные и скучные. Мы к ним в гости не ходим. Однажды я попросилась туда, чтобы девочку посмотреть, а мама как заорёт, что ещё чего не хватало – такое кошмарище в дом приличный вести, она от стыда сгорит за меня, что я плохо себя веду, и дерусь, и коленки содраны, и вообще, говорит, ты смерти моей добиваешься. Я смерти не добивалась и больше уже не просилась туда, раз так. И забыла.
И вдруг они сами пришли к нам, я так обрадовалась! А чтобы эта Марина меня не считала дурочкой, я молчала. Потому что она умнее. И хочет стать балериной. Вон как танцует на цыпочках – ни во что ни разу не врезалась, ни одной табуретки не сбила, даже когда кружилась. Настоящая балерина!
Только зачем она говорит, что я на какую-то крёстную там похожа…
Пока она кружится, я рассматриваю. Неужели похожа?
Марина старше и умная, зря не скажет. Я хочу спросить, но боюсь. Если Марина подумает, что я дура, она не захочет дружить со мной. Мама рассердится, снова на пятидневку отдаст. Поэтому я молчу. Пусть Марина не догадается, что я глупая.

Нет, девочка с куклой совсем на меня не похожа. Особенно когда тётенька. То есть, крёстная Аннушка. На верблюда похожа, я в зоопарке видела. Может даже плюётся. Руки как вёсла, цветы вон как толсто в охапку сгребла. Некрасивая. Платье как у принцессы, сама – что попало. Ещё чего.

– Ну что, посмотрела? Похожа ведь, да? Похожа?
Я не могу сказать «нет», вдруг Марина обидится, мы поссоримся.
– А ты где? – спрашиваю её.
– Я в другом альбоме, в отдельном. Моя мама сейчас твоей маме его показывает.
– А-а.

Я не знаю, что говорить. Я её опасаюсь, мало ли. Марина – не то что Ленка Акимова или Ирка. Марина неправдышная какая-то, как другая. Я не знаю, как говорить с ней, не знаю, что отвечать, и – киваю, и улыбаюсь – на всё-превсё. Я тоже теперь неправдышная, не такая. Мне надо ей тоже сказать что-то умное, необычное. Я могла бы стих рассказать, но мама стихи запретила. Давно ещё, с Нового года. Не с этого, а когда-то вообще давно. А сейчас я ни слова придумать путного не могу. Из кожи вон лезу, чуть голова не лопается.
Марина берёт альбом, листает, показывает:
– Узнаёшь?
Я не отвечаю ни да, ни нет. Я думаю.
Марина не хочет ждать, ей не терпится.
– Твоя мама!
Я не знаю, что думать. Не может быть. Мама строгая и сердитая, и причёска другая, и главное, не улыбается, а здесь – озорная девочка в летнем платье хохочет так заразительно, что я улыбаюсь.
– Правда?
– Да. Это они в пятом классе. Вот моя мама, вот твоя.
Такая же фотография, только там ещё одна девочка. Лето, солнце, деревья какие-то. Может, парк.
– А смотри, смотри, что у нас!
Марина листает альбом. Мама хохочет теперь непонятно где. Я пытаюсь запомнить место, чтобы потом найти её, рассмотреть. Не то что бы я не верю Марине, но маму я не узнала – ничего маминого, вообще.
– Вот! Вот!
Марина показывает мне старую чёрно-белую фотографию. На ней тоже девочка, и примерно такого же возраста, как Марина или как я. Сердитая, некрасивая, с распухшим носом. Смотрит, будто обидели и сейчас она даст вам сдачи.
– Узнала?
Я отчего-то киваю. Случайно, не думая. Вру.
– Они обменялись на память. Давно, ещё после школы. У твоей мамы чтобы – моя мама в детстве, а у моей – твоя. У вас есть такая?
Киваю. Вру. Я не знаю.
– Видишь, смотри – ты на маму свою совсем не похожа, ни капельки! Зато ты на Аннушку нашу похожа в детстве, значит, и когда вырастешь, тоже будешь на Аннушку нашу похожа, на взрослую! Повезло тебе! Аннушка очень хорошая, добрая, никогда не откажет, что ни попросишь! Мама её то и дело просит, и Аннушка – как родная всё делает!
Вот оно что. Понятно. Вырасту, стану Аннушкой. И буду всё делать для Галины Витальевны, что ни попросит. А вдруг она что-нибудь сказочное попросит, такое… поди туда не знаю куда, например…
Марина бежит по комнате, взмахивая руками как крыльями. И кричит:
– А я когда вырасту, буду Галина Уланова! Или Майя Плисецкая! Я ещё не решила! Я видела детские фотографии! Представляешь, они – как я, просто копия! Все даже удивляются, что я мамина дочь, а не дочь Улановой и Плисецкой!
Я не знаю, о ком так восторженно кружит Марина, и нельзя спрашивать, но она, наверно, умеет читать мои мысли – подбегает тут же, показывает. На самом первом листе, самом главном.
– Это самые лучшие балерины! На весь мир! Это – я, когда вырасту!
Я киваю. Марине виднее. Она старше меня на семь месяцев и она умней.
Марина хватает меня, тащит в центр, учит кружиться, прыгать, махать ногой и тянуть носок. Я галопом несусь по комнате и кружусь, стулья валятся на пол, врезаюсь с разбега в сервант, разбиваю об угол висок и вою, а за стеклом презрительно дребезжат любимые мамины блюдца, фужеры и рюмочки.
Я – буду – Аннушкой –?!
Ни за что.

Если бы не Марина, такое и в голову мне никогда не пришло. С того дня я задумалась. Даже и не задумалась, а – как-то заволновалась. Оказывается, все взрослые тёти бывают сначала маленькими, как я. Даже мама была – как я.
В голове не укладывалось.
И это ещё. Вообще! Ты сначала, выходит, один, а потом, когда вырастешь, вдруг вообще другой, ни капельки не похожий. Мама вон какая была. Весёлая. Хохотала. Давным-давно.
Это как понять?
Думала, думала, так и не поняла. Я не такая умная, как Марина ведь, ну и нечего. Думать бросила, просто запомнила, что так будет, что превратишься потом. Значит, надо найти себя. Встретить себя, только взрослую. Посмотреть. Потому что про Аннушку мне Марина неправду сказала. Я ведь не стану Аннушкой, хоть убей, стану кем-то другим. И где-то сейчас ходит-бродит взрослая Я. Мне и надо всего-то – встретить её. И узнать. Чтоб Аннушка эта даже не возникала.
К тому же Ленка Акимова вдруг взяла и себя нашла. Вообще легко. Мы сидели у них на кухне, чай допивали. Я, Ленка, Ирка Бабич. Ленка вдруг отогнула палец и спрашивает:
– Похож?
– Кто похож? – мы не поняли.
– Палец большой. Похож? Как у Пугачёвой?
И на стену показывает. Там у них во-от такущий огромный плакат с Аллой Пугачёвой. Рот открыт, а руками она как-то так на себя показывает, всеми пальцами. Руки, то есть, как веер, все пальцы красиво так растопырены.
Мы с Иркой тоже тогда растопырили пальцы и тоже большой отогнули.
– А-а, у вас так не гнётся, – сказала Ленка. – У вас и узор не такой!
Узор – это складка на коже, на пальце, на месте сгиба. И правда, у нас не такой с Иркой. А у Ленки – точь-в-точь как там.
Ленка стала тогда остальное всё сравнивать. Цвет глаз, цвет волос, даже зубы. И всё у них с Пугачёвой похожее оказалось, ну вообще.
Ирка очень тогда на Ленку обиделась, что та Аллой Пугачёвой будет. Ирка сама хотела, но не догадалась сравнивать. Они даже на качелях с Ленкой всё время пели, кто кого переорёт, пугачёвые песни. У Ирки голос был громкий, как у алкаша невоспитанного, мама так говорила, когда закрывала окна, чтобы не слышать. Мама любит Леонтьева и Софию Ротару, Пугачёву не любит. Вульгарная, говорит. А мне нравится.

Мы с Иркой без Ленки какое-то время дружили. Ирка за Пугачёву обиделась, а я – за другое. Не знаю даже, за что. Ленка-то всё сама догадалась, а я… Мне Марина сказала. Я дура значит совсем, Танька правильно говорит. И мама. Ленка – раз! – и нашла себя, и схватила. Ленка не дура. И как теперь?
Себя надо было искать. Где? Плакатов у нас никаких с певицами не было, у Таньки какие-то страшные мужики на двери висели, на стенах, а мне нужны были тётеньки. Первым делом я поискала в саду, но там сразу видно, что нет меня. Не могла же быть мною толстая, с бородавкой, Римма Андреевна, или дохлая, бестолковая Клавдия Яновна. Другие все воспиталки вообще не в счёт, пищевое расстройство одно, а не женщины, сторож Вася так говорит. Нет, однажды в ночную смену была хорошая – на замену, кто-то болел. Она всем понравилась, мы даже засыпали нормально, горшками не бились, по коридорам не бегали, друг друга в «темнушку» не запирали. Она нам читала сказки, и мы засыпали. Но я даже имени не запомнила, и вообще её плохо запомнила, не рассматривала. А теперь надо всё знать, все пальцы, глаза и волосы, вон как Ленка. А то чем докажешь, что это – ты?
Оставался двор и окрестности. Ближайшие магазины, парк. Я сначала искала – ходила, вглядывалась, но всё были не те, не такие, и я забывала искать, отвлекалась на то, на сё. Мама правильно говорит, я рассеянная, потому что всё начатое должно быть доведено до конца, а я только начну и бросаю, скучно становится. Так и здесь. А Ленка обратно к нам попросилась дружить, сама пришла, и – ни слова про Пугачёву свою, ни звука. И Ирка – ни звука. Ирка потом стюардессу в журнале нашла – всё сравнили, и всё оказалось похожее. Теперь одна я оставалась без взрослой себя. Ирка с Ленкой мне предлагали там всяких разных, но мне не нравились. Неизвестно, что там за тётки на фотографиях, а особенно зарубежные, вражеские. Ну и всё, позабылось, затмилось делами разными – то  в сгоревшую булочную за углями для рисования лазали, то варили почти настоящий суп на костре и кормили малявок, то выслеживали больших, как они на чердак пробираются, чтоб потом, когда их не будет, самим залезть. В общем, некогда было себя искать. Тут ещё и старухи дворовые. Я шла мимо, они обсуждали, что, мол, ребёнок всегда на родителей только похож, а не на соседа и не на постороннего. Я на время расстроилась. Потому что на маму я не похожа и не хочу. На Таньку тем более. Говорят, я вылитый папа, но папа не тётенька, по нему не понять, какая я буду потом, после школы, когда состарюсь. С людьми вообще сложно – я их не запоминаю, они как-то сразу же улетучиваются. Очень трудно запомнить внешность. Даже свою. Хорошо, что есть фотографии. Я себя, например, только по фотографиям выучила, в зеркале постоянно всё разное – то одно, то другое. Наденешь синее платье – одно лицо, а в красном когда, вообще не похоже. А Танька зато в моём возрасте на фотографиях вообще на собаку похожа, бульдог такой со слюнями, страшнющий, как бешеный. Только ей не скажешь ведь, жизнь дороже.

Так я всё и забросила. Не довела до конца, не стала себя искать. Надоело. И как-то пошли мы с Иркой в далёкий двор на качели петь. Ленки не было, её в Евпаторию увезли, к морю. Вот. Пошли в дальний двор. Нас большие согнали – пришли и сбросили. Наша очередь, говорят, стойте, ждите. Как же, до ночи простоишь. Мы ушли. В том дворе никого уже не было, все качели пустые. Мы с Иркой только уселись, вдруг тётка с балкона какая-то:
– А ну кыш! Кыш отсюда немедленно! Марш по своим дворам!
И стала орать, что мы все качели сломали своими жопами. Мы с Иркой замерли и сидим. Не раскачиваемся, но и не уходим. Куда идти?
А тётка не успокаивается, орёт.
В это время какая-то девушка в белой кофте и в джинсах как раз к тому дому шла. Мимо нас проходила. Остановилась такая и говорит:
– Катайтесь, девчонки. Не обращайте внимания.
Та, с балкона, от злости чуть за перила не вылетела – нагнулась, вся выпятилась:
– Верка! Сукина дочь, ты зачем мне их тут приваживаешь? Один раз дозволишь, и будут ходить каждый день, будут шляться толпой под окнами!
– Марь-Сергеевна, не пугайте детей! Пусть играют! Вам что, качелей жалко? – весело закричала ей белая. И нам говорит:
– Не бойтесь, она хорошая, ничего вам не сделает.
И раскачивать нас принялась. А та, с балкона, орёт:
– Я милицию вызову! Я уже набираю!
Мы с Иркой так испугались, что спрыгнули и – бежать. А та, в белой кофте, поймала нас за руки, держит, смеётся – мол, эта Мария Сергеевна подшофе, поэтому иногда орёт, от скуки и от одиночества, никто ни в какую милицию не звонил, идите обратно, катайтесь, я посторожу.
И правда, стояла сначала, потом на лавочку села, ждала, пока мы катались. Мы с Иркой тогда осмелели и стали песни орать. Пока Иркин папа нас не нашёл. Он Мухтара вышел выгуливать, и мы с ними в парк отправились.

Мы потом туда часто с Иркой ходили, в тот двор. Там детей почти не было, старшеклассники только и малышня, на качели никто не шёл. Марь-Сергеевна не орала, хоть и высовывалась с балкона смотреть на нас, и даже однажды ирисок вынесла, говорит, хорошо поём, так держать, пойте громче, и пусть у Сидоркиной, старой плешивой ****ы, давление нахуй скочет.
Иногда мы видели Веру, так звали девушку в белой кофте, которая нам тогда разрешила. Вера то уходила куда-то, то откуда-то возвращалась. Когда она шла одна, то всегда нам махала рукой, а мы – ей.
А потом, когда Ленка вернулась из Евпатории, и они сцепились насчёт Пугачёвой и стюардессы – выясняли, кто лучше, даже чуть не дрались, – я вспомнила, что себя до сих пор не встретила, и стала перебирать, искать в памяти что-нибудь подходящее, и вдруг поняла, что я потом буду – Вера. И мне всё равно было, что у неё за пальцы, похож ли узор, и прочее, это было не главное. А что главное, я не знала. Достаточно было того, что волосы рыжеватые, когда солнце, и тёмные, когда дождь. Что веснушки – тоже. И чёлка. Остальное я не запомнила. И так ясно, что это – я. Потом, через много лет, когда вырасту. Я – такая буду. Правда, мы видели несколько раз, что Вера, когда одна, в очках ходит, а мне это ни к чему – очкарикам в детском саду у нас доставалось, – но Вера ведь не всегда, а только когда уже нет никого, совсем редко.
Про Веру я никому не сказала, что это – я. Они бы меня дразнили тогда, Ирка с Ленкой. Вера даже не стюардесса, а – просто так. Вдруг это не считается?

Потом это всё забылось, и Пугачёва, и стюардесса, а к следующему лету вообще ни следа не осталось от этой глупости – мы готовились в школу. Ирка совсем переехала на Васильевский, появлялась редко  и наспех. Вообще-то она там всегда жила, там – с родителями, здесь – у бабушки. Теперь будет только там. У Ленки родился братик, она выходила гулять теперь только с коляской, и то никому катать не давала, совсем зазналась. А у нас воевали мама и Танька, тоже было не скучно.
Про умную и послушную ту Марину мама больше не вспоминала, с Галиной Витальевной к тому времени они насмерть рассорились.
Вера тоже исчезла. Или не попадалась мне на глаза. Не знаю, жила ли она в том же доме, была ли она вообще в городе – я не вспоминала о ней, просто как-то не было повода. А потом, я училась в шестом, или, может, в седьмом, Вера вдруг появилась. Я стала постоянно встречать её по утрам, по дороге в школу. Вера откуда-то возвращалась, каждый раз в одно время. Потом кто-то сказал, не помню, что Вера в больнице работает, дежурит ночам, теперь понятно. Я не знала, помнит ли меня Вера, надо ли с ней здороваться; оказалось, что помнит, она всегда улыбалась мне, говорила – привет. И я говорила – привет, каждый раз вспоминая ту летнюю детскую глупость про Пугачёву, про стюардессу, про поиски. Даже про девочку балерину с Галиной Витальевной. Вот ведь, а?..
Вера не изменилась, была такая же. Худощавая, чуть сутулая, волосы собраны в хвост, иногда распущены. Каштановые, почти рыжие. Как тогда. Улыбалась так хорошо, не во весь рот с зубищами, а – чуть-чуть. Немного растерянно так, по-доброму. Она добрая была, Вера, это сразу было понятно. А больше я ничего про Веру не знала. Привет – и скорее дальше, в уме уравнения-формулы лихорадочно, а вдруг спросят. Вера была ни при чём уже – так, закладка, поржать на память, надо ж было придумать такую чушь, что я…
Мир тогда был такой ограниченный, такой маленький – дом, двор, парк. Иначе с чего бы не поискать себя где-нибудь далеко за пределами, среди тысяч и миллионов других взрослых баб и тёть. Странно детская голова устроена, думала я.
В восьмом классе мне прописали очки. И я снова вспомнила Веру. Надо же, совпаденье какое.
Никто меня не дразнил, я даже удивилась, и стала носить их, раз так, уже не снимая, пусть. Красоту ничем не испортишь. Вот, скажем, Вера…

Веры не стало, когда я училась в девятом. Зимой. Или ближе к зиме.
В дальнем дворе были похороны. Танька злая пришла – ходила за Пухликом на поминки, подписался там помогать, будто и без него больше некому. Оказалось потом, что – некому. У Веры осталась старая мама только, и всё. Помогает кому ни попадя, злилась Танька. Обещал забрать Ксюху с продлёнки, нуиблягде. Рыцарь хренов. Всем не напомогаешься. Наркоманов ещё не хватало, земля им пухом. Каких наркоманов, спросила я. И Танька ответила. Про больницу. Про Веру. Про краденый морфий. Про суд, до которого Вера не дожила. Танька много всего про Веру знала, оказывается. И она всё рассказывала, рассказывала.
Я не слушала. Мне было всё равно. Ведь это – не я.
Не я.









2013 г.