Ромео и Джульетта

Александр Никишин

Ромео и Джульетта
Латышская версия


- А что потом?
- Суп с котом!
(Шутка)

 
 
1.
В школе нас было трое - закадычных, не разлей вода друзей-приятелей: я, Витька Бурлов, он же Бурлик, который стал офицером-подводником и Мерзлик, Валерка Мерзляков, который сейчас пребывает в местах не столь отдаленных за жестокое избиение гражданина не русской национальности; всё к тому и шло ещё со школы.
 
Валерка в 17 лет стал вылитый Марлон Брандо из американского фильма «Погоня», где тот играл шерифа, которого в начале зверски избивают бандиты, а в конце зверски избивает бандитов он сам: прямой римский нос, крупные черты лица, тяжёлая челюсть легионера, олимпийца, гладиатора. Мерзлик точь-в-точь Марлон Брандо.

Его можно выставить в кабинете анатомии, как наглядное пособие: «хомо сапиенс идеальный». Но только по форме, потому что сапиенс этот не совсем разумный, так как был у нас Мерзлик круглый двоечник, умом не блистал, напоминая развитием героя моего любимого романа Шуру Балаганова («Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья?». «Сто рублей!» - ответил Балаганов, с сожалением отрываясь от хлеба с колбасой); ясное дело, назови я так Мерзлика, он бы мне этого не спустил, а чего хотеть, если папа его по тюрьмам за драки-кражи, мама – уборщица и алкашка, подъезды моет. Какое тут развитие, куда и откуда?

Я и сам отличником не был, хотя мог бы. Мне, если говорить честно, было скучно учиться, но у меня какая-то феноменальная память: если я что услышу или прочитаю, могу, если спросят, страницами шпарить наизусть. Поэтому я всё про всё знал. У меня и кличка была в школе из-за этого соответствующая - «Ходячая Энциклопедия».

Те, кому я был неприятен, обзывали меня «Ходячая афиша».

Мерзлик мне покровительствовал, считал, что я далеко пойду, если «милиция не остановит», что из меня выйдет какой-нибудь охрененный шифровальщик или аналитик для нашей разведки и, поскольку он был настоящий патриот нашей страны, а патриоту, чтобы показать, что он патриот, обязательно надо кого-то защищать, чтобы все это видели и говорили:  о, смотрите, он настоящий патриот, он кого-то там защищает, то он и взялся защищать меня, хотя однажды, а это было в девятом классе, и сам на меня поднял руку. Но об этом я еще расскажу.

Вот из-за чего.

Красив был Мерзлик, собака, как Аякс, как Геракл, как греческий бог Апполон, как герой «Илиады» («Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочёл до половины»), глаз не отведёшь! Грудь колесом, мускулистые длинные ноги, плечи широкие, а на животе, на котором нет ни единой складки жира – ровный рельеф пресса, как у настоящего культуриста. Его не выгоняли из школы и не оставляли на второй год, потому что Мерзлик защищал цвета нашей имени Героя Советского Союза партизана Иманта Судмалиса во всех спортивных дисциплинах – бокс, футбол, баскетбол, гребля, волейбол и пинг-понг...

В школе он был выше на голову самого высокого учителя, а нас поражал своей безудержной храбростью и отвагой на всех фронтах, в том числе и на фронте сексуальном. Мы-то ещё пацанами были, дружили исключительно с Дунькой Кулаковой, как обзывался мой дядька, бывший старшина морской пехоты, штурмовавший Кенигсберг. Девчонок мы просто боялись и сторонились – ну их к черту, откуда мы знаем, что там у них на уме? Сторонились все, кроме Мерзлика. Этот верзила в жизни не боялся вообще ничего! В сочинении на тему «Кем ты хочешь стать?», написал: хочу быть вышибалой в «Курземе». Это такой ресторан в центре нашего города. У кирхи стоит гостиница, а в ней одноименный ресторан.

А вообще, чтоб вы знали, Курземе - это западный район Латвии, бывшая Курляндия, откуда пошли немецкие бароны, построившие Ригу, и где был «Курляндский котел» в мае 1945 года. Берлин уже сдавался, а немцы в этом «котле» сопротивлялись до последнего. Если честно, ходят такие нехорошие слухи, что не сдавались не немцы, а латыши, которые воевали на их стороне. Им-то куда было отступать? В Швецию? Но взрослые говорят, что те были настоящие фашисты, поэтому, что их жалеть? Кстати, из Курляндии и Бирон, и Екатерина. Вопрос на засыпку: какая по счету - первая или вторая? Вот именно, а я точно знаю.   

От рассказов Мерзлика про то, как на фильме «Фантомас» он сунул руку «под капрон» молодой женщине и той «понравилось», мы лишались чувств, ничего ровным счетом не понимая, но ощущая какое-то странное, неясное томление.

Никто из нашей сопливой шайки даже подумать не мог притронуться к представительницам прекрасного пола, разве что треснуть портфелем девчонок из нашего класса, но трогать чужих, незнакомых - бр-р… Многие из нас не боялись мечтать о побеге на войну во Вьетнам, чтобы бить американцев, эти негодяи сожгли целую деревню, я мог представить, что меня пытают, но представить, что моя рука окажется под юбкой незнакомой женщины - нет уж, простите!

Уж лучше пойду на улицу пинать с ребятами мячик.

Про девчонок, если честно, я старался не думать вообще, хотя понимал, что рано или поздно придется начинать думать. Я изо всех сил отгонял мысли об их капроновых чулках, о том, что у них под юбкой, хотя, зараза, думать об этом хотелось тем сильнее, чем меньше месяцев оставалось до совершеннолетия. Но я себя как мог урезонивал, доказывая, что мне для полноты счастья вполне хватит живописных рассказов Мерзлика, хотя после его рассказов я испытывал какую-то неловкость.

После Мерзлика я по-другому стал смотреть на наших одноклассниц. Даже не могу объяснить, как. Может, со страхом, а может, с идиотским  любопытством. Это случалось в тот момент, когда я пытался представить кого-нибудь из них рядом с Мерзликом в темноте кинотеатра. От такой картины начинало быстро-быстро биться сердце.

Интересно, думал я, а на кого из наших девчонок я глядел бы с удовольствием, доведи их Мерзлик до того состояния, когда женщины теряют над собой контроль, "закрывают глаза и начинают постанывать"? Толстая Ленка Огурцова с ногами «иксом» отпала сразу. Глядя на нее, мне совершенно не хочется  представлять, что она может постанывать, если кто-то дотрагивается до ее ног в темном кинотеатре. Мне кажется, ей это вообще всё равно, ничего она не почувствует. Толстокожая, как бегемот. Зато легко себе представляю, как она постанывает, видя с голодухи бутерброд с докторской колбасой. Прямо вот вижу во всей красе этот кадр!

Ирка Орехова, долговязая оглобля? Ну, не знаю. Скорее, сам начнешь от нее постанывать, когда проведет болевой приемчик. Папаша у нее в военно-морской базе инструктор по самбо, он свою дочку выучил самообороне. Кстати, я даже не уверен, что и Мерзлик бы с ней справился. Это как в наших спорах: кто сильнее тигр или лев? А уж тем более, руку Ореховой под юбку. Бр-р, лучше сразу в крутящееся колесо мотоцикла, чем играть с ней в такие игры. . Ладно, пусть у них с Мерзликом будет ничья.

Кто еще? Олька Виноградова? Очки огромные, носик длинный, как клюв. Нет, ей постанывать противопоказанно. Крикливая, суматошная, она же настоящая активистка. Редактор стенной газеты, куда ей постанывать, вы что? Ленка Круглова? Не годится, у нее папа капитан первого ранга. Смирнова Кирка? Выиграла республиканскую олимпиаду по географии, не любит заниматься глупостями.       

Танька Деева? Тоненькая, миниатюрная, с большими черными грустными глазами, огромной косищей, которую она закидывала на плечо. Она похожа на артистку из фильма «Морозко»: тепло ль тебе, девица? Тепло ль тебе красная? Тепло, Морозушко, тепло, батюшка. Очень она красивая, Танька. Но ее, если честно, в роли послушной игрушки Мерзлика я вообще представить не мог, а точнее - не хотел. Меня она вообще, сказать по правде, всегда страшно раздражала чем-то. Не знаю, не могу объяснить, чем. Всегда хотелось ее пихнуть, дернуть за косу, обозвать и жестоко высмеять.

Никогда я не мог найти с ней общий язык, но меня всегда поражало то, что Танька в ответ только или хмурилась слегка, или улыбалась загадочно, как будто ей что-то такое про меня известно, чего я и сам не знаю, отчего мне иногда даже неловко становилось. Я от этого еще сильнее ее обижал, но она никогда и никому на меня не жаловалась. Как будто ее это не касалось или как будто я пустое место.   

Не знаю, только мне теперь кажется, что я ей просто нравился, но поскольку я вел себя, как самый последний дурак, она не спешила мне это сообщать, видимо, надеясь на моё исправление в перспективе. Не известно, как бы сложились наши с ней отношения, если бы не этот гад Мерзлик, который в один прекрасный день заварил такую кашу, что всё вообще пошло кувырком.

Но всё по порядку. Было здорово сознавать, что ты лично знаком с таким исключительным парнем, который мог – ему это не фиг сделать! - залезть всей пятерней «под капрон» женщине в общественном месте… И в постоянных драках с «лабузниками» Мерзлик был в первых рядах, молотя своими огромными кулачищами их челюсти и носы направо и налево. «Лабузниками» мы звали латышей. От латышского «labа» - в пользу, для блага или «labi» - хорошо. «Lаb rit!» - «доброе утро», «labdien!» - добрый день, здравствуй! Лаби, лаби на чужой бабе  - местная шутка. Хорошо на чужой, короче говоря.

Таких шуток, где смешиваются два языка, русский и латышский, полно. "Цик макса творог?". «Да рубль сорок!». «Капец так дорог?». «Потому, что лабс творог!». Перевожу: «Цик макса» - «сколько стоит?», «капец?» - почему? Лабс творог – хороший творог. Когда рифма, легче слова усваиваются. «Свейки, еврейки!». При чём тут «еврейки»? Да не при чём, просто «свейки» по-русски привет. Это как «сэнкью вери мач» похоже на «Сенька, бери мяч».

Так и разговариваем мы, русские, с латышами. На тарабарском наречии. Учить латышский мы не хотим и не будем. Пусть они учат русский. В кинотеатрах крутят фильмы исключительно на русском. Так что латышам надо обязательно знать русский. И вообще, как им без него, если они живут в такой замечательной стране, как СССР? А нам их язык на чёрта? С таджиками общаться?

3.
Побоища с латышами были серьезные, иногда даже школа на школу. Наш вождь Мерзлик использовал тактику «выжженной земли», похожую на  американскую во Вьетнаме. Когда малышня разбежится по домам, и останутся только старшие, человек пятьдесят русских выползают изо всех углов и берут в осаду латышскую школу, не выпуская никого. А Мерзлик ещё нарочно командует громко-громко, чтобы те слышали: «Пленных не брать!». Это вообще хохма и комедия! Те нас боялись, как чёрт ладана. Ещё мы пропускали их сквозь строй, если те шли на прорыв. Если не выходили скопом, а посылали разведку или просто высовывали нос, сразу получали по башке и бежали в кровавых соплях назад, под защиту крепостных стен. Обычно это кончалось тем, что латыши, потеряв всякую надежду на спасение, вызывали милицию. Заслышав вой сирены, мы разбегались по району.

Как-то вечером мы взяли в осаду одну из школ рядом с вокзалом.  Накостыляли тем, кто был во дворе, те попрятались за двери главного входа, заперли их на засов, повылезали на подоконники второго этажа и стали обзывать нас сверху разными словами - «свиньями русскими», «оккупантами», «дерьмом» и все такое. Они все упёртые в этой школе оказались, эти латыши, могли ведь запросто милицию вызвать, но проявляли непонятные для нас тупость и упрямство, прямо, как первохристиане Древнего Рима; лезли на наши кулаки, получали хорошо по мозгам, снова прятались за дверью, приходили в себя и снова шли в наступление.

К вечеру, когда стало темнеть и всем уже очень хотелось есть, латыши выслали парламентёров, которые попросили, чтобы мы пропустили их девчонок, их, мол, там полно, всем надо домой, многие испуганны и плачут от избытка чувств. Короче, никто не хотел умирать. Наш вожак Мерзлик, обозлённый тем, что латыши не сдаются, заявил в ультимативной форме: или все пусть выходят на хрен на честный бой, даже девчонки, или они подохнут в этой школе от голода, холода и страданий.

Тогда вышел их вожак, которого звали Янка, и предложил Мерзлику драться один на один. Как Пересвет с Челубеем на Куликовском поле, честное слово! Если побеждает Янка, мы отпускаем всех, больше никого не трогаем и проваливаем отсюда навсегда. Если побеждает Мерзлик, то… Тут их вожак посмотрел в глаза Мерзлику прямо и зло, и сказал, коверкая русские слова:   

- Я быстрее умирать, чем ты победить!

Ну, Мерзлик только ухмыльнулся на эти малограмотные слова, и, не размазывая кашу по столу, не готовясь, без разворота, сходу нанёс резкий удар латышу в челюсть. В принципе, это был смертельный удар, Янку он по стенке размазывал, но тот, вот ведь, зараза вёрткая, успел в какую-то долю секунды уклониться и ответно врезать Мерзлику кулаком по затылку. Был он одного роста с Мерзликом, но только худой и длинный, зато ловкий, собака, как обезьяна. Он ещё пару раз дал Мерзлику по башке и в поддых, прежде чем тот встряхнулся, и, видимо, осознав, что противник не лыком шит, перестал рисковать, принял стойку и стал прыгать перед Янкой, как на ринге.

И все-таки пробил защиту латыша – дал тому страшным хуком в скулу, от чего тот покачнулся и упал на колено. Из носа у него хлынула кровь на белую рубашку со шнурочком, завязанным в узелок вместо галстука, это у них, латышей, такой стиль народный, если рубашка, то такие шнурки на шее.

Мерзлик поднял руки к небу и заорал во всё горло: «Капут лабздухам!». Просто Кинг Конг какой-то, Тарзан, жуткое зрелище! Но латыш, гляжу, сдаваться не собирается, он снова встаёт с колена; упёрся правой рукой об асфальт, тяжело подтянул непослушное тело и поднялся, качаясь, на нетвёрдые ноги.

- Так тебе мало! – заорал Мерзлик и снова из всей силы двинул латышу в лицо. Тот покачнулся, но не упал. Мерзлик ещё раз ему дал и точнехонько в правый глаз. Тот опять качнулся, но снова устоял. Урбанский, фильм «Коммунист», хоть и латыш! В того кулак стреляет в упор, а он встает и идет, идет, идет навстречу гаду с револьвером. И этот стоит, опустив руки, качается, лицо у него хорошо было разбито, и при каждом ударе, сплюнув кровь, он говорил Мерзлику одни и те же слова:

- Krievu cuka! Русская свинья! Я тебя найти и убить! Krievu cuka! Я тебя найти и убить!

4.
Все стояли вкруг и глядели испуганно на эту расправу, сбившись в общую кучу – и русские, и латыши, и никто не мог понять, что с этим всем делать: один бьёт, другой только кровь и зубы сплёвывает и не отвечает на удары. А Мерзлик, когда ему что-то говорят неприятное, просто звереет, он может даже убить, ему никого в такой момент не жалко и тормозов у него нет.

Он латышского не знал, но то, что «krievu cuka» означает «русская свинья», понимал хорошо. Он и бил латыша за эту «русскую свинью», бил методично, жестоко, безжалостно, кровяня кулаки, а тот не сдавался, качался, как кукла туда-сюда и не падал, гад, и это, наряду с «русской свиньей» распалило гнев Мерзлика просто на всю катушку.

И вдруг я вижу, как за спину латыша на полусогнутых подбирается «шестёрка» Мерзлика, Мотя, неприятный прыщавый типчик с замашками уголовника; им он потом и станет, изнасиловав по пьянке дочку своей соседки: вижу, что хочет присесть в ногах Янки, чтобы тот грохнулся через Мотю на асфальт. Он вообще нечестно всегда дерется – намотает на руку ремень с морской бляхой и бьет ей по башке безжалостно.

Я, как увидел, что за спину, сразу заорал: нечестно! Подбежал и попытался схватить Мерзлика за руку, у него все руки уже были в крови, как у палача. А Мерзлик меня просто не узнал в запале, он решил, что это кто-то из латышей подкрался к нему с тыла. Ну и, развернувшись на пятке, быстро, резким, хорошим, прямым тычком дал мне прямо в нос. Со страшной силой! А нос у меня вообще больное место, я всегда зверею, когда мне по носу дадут, боль ведь адская. Ну, я и кинулся, очертя голову на этого гада Мерзлика с кулаками. Стал его молотить в грудь, по башке, без разбору, а он, бросив Янку, стал бить меня. Хотя это сильно сказано. Удар сделал, другой, а тут Мотя, зараза, «шестёрка» эта подлая, под меня подкатился сзади, Мерзлик толкнул меня больно в грудь, и я полетел с катушек, ударившись со всего маху затылком об асфальт.

Кто-то заорал: «Атас, менты! Бежим!», - сначала по-русски, а потом и по-латышски, как будто эти слова вообще требовали перевода, меня вдруг подхватили чьи-то руки, потянули куда-то, я вообще перестал соображать, а меня куда-то тащили, тащили и затащили полуживого в провонявший кошками подъезд.      

Усадив на ступеньку, стали стирать с лица кровь, и когда я смог с трудом открыть один глаз (второй заплыл от кулака Мерзлика), то этим глазом я увидел ярко-рыжую, очень красивую девушку с правильными чертами лица и красивыми полными губами, которая серьёзно и вдумчиво возилась со мной, промакивая окровавленным платком мои раны. Это даёт интересный шанс для тесного знакомства, подумал героический и храбрый Ла-Моль!

- Ты кто, королева Марго? – спросил этот честный и храбрый гугенот, превозмогая боль; кровь лилась из ран, нанесённых шпагой этого вероломного предателя, гада-католика Коконаса; голос у меня был хриплый, словно Мерзлик мне вообще всё перебил, и трахеи, и лёгкие, к чертовой бабке.

- Я есть Айва!

- Какая ещё Айва? – Ла Моль был явно расстроен, услышав не русское имя и чуждый его слуху акцент. Истинный гугенот не должен принимать помощь от католиков, развязавших Варфоломеевскую резню и убивших стольких его единоверцев. Ещё не хватало тут с латышкой, что мне пацаны скажут, если с ней застукают!

- Я есть Айва из эта школа.

- И это ты меня сюда притащила? – спросил я, надеясь на отрицательный ответ.

- Ну да, я.

- За каким чёртом?

Она пожала плечами:

-  Чтобы ты милиция не попадаить. Янку и вашего большого милиция забрать. Обоев, нет, обеих. Тот и тот. Ту сапрот? Понимаить?

- Забрала. Обоих. Обеих – если женщин, - поправил я машинально  варварский русский, перемешанный с латышскими словами, и попытался подняться на ноги, но в башке всё загудело, ноги стали ватными и я снова сел.

- Сэди, ту недриксти целтиес, тебе нельзя вставаить, тебе надо сидеить, - она стирала мне кровь из-под носа платком и быстро-быстро тараторила, перемешивая русские и латышские слова про то, что я не должен её бояться, что она хороший доктор и что на хуторе у бабушки даже роды принимала у свиньи, хотя ей и было страшно-престрашно. И что она собаку лечила и что бабушка её за это хвалила.
В реальности этот текст выглядел как абсолютная тарабарщина:

– Ты меня не боятся - я мой бабушка хутор даже цукас, свиньи, роды принимаить, знаешь, как - десять маленьких поросёнков! Цик яуки! Смешные кади!
Но ка ман бий страшно! Мне било страшно их держить в руках. Эс домаю, я думать, ко вини, эти поросёнки, помереть.

- Эс вел собачку лечить и он поправитись. Мана вецмаминя, бабушка мой, ман сака, мне сказаить: Айвинь, ну, тев ир очень хороший руки есть, ты бить ветеринар!
- Бет эс не грибу, я не хотеть бить ветеринар!
- А ещё я путаю «стекляшка» и «леденец».

5.
- Слушай, - говорю я ей грубо, - ветеринар-леденец, шла бы ты домой! Сапрот криевиски? По-русски шпрехаешь? Гоу хоум! Нах хаузе! 

Вроде как: дай мне спокойно умереть, не тарахти над ухом.

А она тарахтела и тарахтела без остановки, словно бы её только что сняли с необитаемого острова и она решила выговориться за 20 лет молчания и при этом на малознакомом языке, сообщив, что русский язык она знает плохо, что больше ей нравится английский, а папа знает немецкий. И отдельно сообщила про гада-папу, который пришёл к матери и сообщил, что он её давно не любит и у него другая женщина.

 -  Он ей сказаить: Велта, я не быть с тебя счастлив все тридесять годов и я уходить другая женщина! Цита сиевиете, понимаишь? И уйти к соседка, а мы с сестра и маминя жить один без мой папа.

Как я не гнал эту рыжую, не отпихивал, говорил, что ничего не желаю слышать ни про размер её ног, а у неё по её словам, была огромная нога, 37 размера, поэтому купить ей туфли на каблуках очень сложно, ни про цвет ее волос (волосы у нее свои, а не крашеные, рыжие по-настоящему и все удивляются, но ей больше нравятся волосы светлые, ведь и всем нравятся блондинки, как Мерилин Монро, ведь парейз, я, тиешам та (точно, да? эта правда?), ни про маникюр, а она его не делает потому, что каждую светдиену (воскресенье) ездит к бабушке на хутор и ухаживает за цукас (хрюшками) и весь маникюр сразу же сходит виена миркля (в момент), ни про стихи Аспазии, которая была женой Райниса и ему помогала в эмиграции, а он нашёл себе артистку Ольгу и даже посвятил ей книгу «Дочь луны», она за его измену стала к нему хуже относиться, хотя он всё-равно гений и классик и каждый латыш знает его стихи; ни про то, что русские книги она читать не любит, они все грустные, пирмкарт (в первую очередь) Достоевский, ни про то, что любит она только сказки Пушкина, и вообще, хочет быть или агрономом или юристом, хотя очень любит животных и не переносит насилия, - ничего не могло остановить поток её дикого, туземного красноречия.

- Ой, как мне быть страшно, когда ви начать друг друга бить! – говорила она, волнуясь, мешая и путая русские и латышские слова. - Я чуть не плакать, эс гандриз раудаю, та ман бий страшно! Я думаю, они убиить друг другов! Юс тиешам ка иенайдниеки, капец та? (вы как враги, почему?).

«По кочану», - хотел вставить я, но она уже тарахтела о другом. О том, что «их»  Янка и ваш «большой», она, когда стали драться, напомнили ей поединок Лачплесиса и Чёрного рыцаря на вершине скалы в Сигулде. Если я не знаю, а скорее всего, я не знаю, потому что русские этого никто не знает, она говорит о  персонажах латышского народного эпоса - те сперва дрались на мечах, и этот гадкий рыцарь отрубил Лачплесису оба его медвежьих уха, а уши у того были в маму-медведицу, потом рыцарь получил мечом по башке, но не упал; бросив мечи, враги схватились врукопашную, и оба упали с утёса в Гаую. Подружка Лачплесиса Лаймдота, которая ждала его в замке, увидев такой финал, или умерла, или покончила с собой, Айва не помнила точно.

Мысленно я отдал должное айвиному мастерству рассказчика, ведь она весьма ловко пересказала огромный эпос Пумпурса, который я читал в переводе какого-то известного русского поэта, правда, не слишком внимательно, меня в те годы больше увлекали похождения трех друзей-мушкетеров и Ла Моля с Коконасом из «Королевы Марго». С другой стороны, мои дружки-приятели вообще знать не знали, ни про Пумпурса, ни про эпос, они всю латышскую литературу в гробу видали, особенно Мерзлик.

Но ни фига, я её тоже потом удивлял, тем, к примеру, что знал, кто такая Спидола. Не только радиоприемник завода «ВЭФ», а героиня той же поэмы «Лачплесис», что Лачплесис в переводе с латышского «разрывающий медведя», что Стабурагс – не только кафе, но и литературный герой. Еще я знал, что «Пут, вейни» («Вей, ветерок!») не просто эстрада рядом с Приморским парком, где по субботам танцы и где клеят девчонок, пьют в прилегающих кустах водку, дерутся и занимаются любовью, но и пьеса народного поэта Яниса Райниса, что Чакс, Балодис, Упитс, Аспазия, Судрабкалнс – не только названия улиц Чака, Баложу, Упиша, Судрабкална, Аспазияс (если на местном читать), но и серьезные латышские поэты, гордость этого народа.

Я не стал ей объяснять, откуда я всё это знаю, много было чести для этой болтливой латышки рассказывать про мою тетку Веру, которая во время войны служила в контрразведке, боролась с латышскими «лесными братьями», которые убивали из-за угла коммунистов, а ее взяли в КГБ в такой отдел, где надо было всё про всех знать, а особенно про латышей, у которых были родственники за границей, те, как наши крысы-белогвардейцы сбежали отсюда в 1940 году, когда по просьба латышского пролетариата сюда пришла Красная Армия и буржуазная Латвия стала Советской; она мне ничего не рассказывала про свою работу, зато заставляла читать в переводе латышских писателей, произведения большинства из них были скучные-прескучные, кроме разве что Александра Чака, который здорово писал про любовь:

           Стоит тебе,
           Дорогая,
           Лишь слово сказать, и дорогою горной
           Через Тибет, словно вьючный осел, я
           Отправлюсь покорно.

 Я никому эти стихи не читал, выучил на всякий случай, вдруг, пригодится. Когда я Айве сказал ещё и про Чака, она прямо глаза вытаращила. Я, говорит, думала, что все русские вообще дураки и валенки, которых ничего кроме водки не интересует, а оказывается, не все.

За русских я обиделся, если честно. Слушай, ты, говорю я ей, русские столько дали мировой культуре и вообще всему миру, что вам, латышам, тянуться до нас и тянуться.

А она мне:

- Это, можит, те дали, кто Москва живут. А Латвия только ваши солдаты с их жены.

- А я тогда кто? Солдат, что ли?

- Ти? - она посмотрела на меня внимательно, как будто только что увидела. Пожала плечами и говорит. - Ти есть совсем глупий дурачок.

- В смысле?

Она пожала плечами:

- Ты нельзя быть со мной. Ту эси криевс.

- Ну и что, что я русский. А ты - латышка. И чего теперь - вешаться?

Вот глупая девчонка!       

Она глубоко вздохнула.
- Мы не бить вместе. Никогда!
- Почему?
- Потому.
- Нет, но объясни, если ты такая умная.

Она погладила меня по голове:

- Сам видеть. Потом.

- Потом суп с котом! Когда?

- Суп с котом? Ты есть голодный? Тебе надо идить домой, тебя маминя ждет кушать, чао!

Повернулась и побежала, высоко поднимая коленки. Нет, ну чокнутая латышка какая-то! Как будто всю жизнь в лесу прожила, дикарка!
 

6.
Если честно, я своим русским дружкам про Айву не стал рассказывать. Держался, как партизан, хотя так и подмывало, особенно в тот момент, когда Мерзлик (по его рассказам) опять к кому-то лез под юбку в темноте кинотеатра. Как будто это самое главное - совать свою пятерню женщине под капрон! Не знаю, мне что-то перестали нравиться эти его истории и несколько раз я даже уходил, не дослушав.

И еще меня стало злить то, что моим лучшим дружкам всё латышское до глубокой-преглубокой фени. Не надо только думать, что я такой замечательный, а они поголовно дундуки. До недавнего времени, а точнее, до встречи с Айвой, я был таким же. Не  так-то много было латышей, к которым мы, русские относились с уважением – раз-два и обчелся, как говорится. И то только к тем, кого признавала Москва. Для большинства русских главными латышами были композитор Раймонд Паулс и артист Гунар Цилинский, потому что песни первого распевал весь СССР, второй в фильме "Сильные духом" играл переодетого в фашиста партизана Кузнецова: вы гауляйтер Кох? Я гауляйтер Кох! Получай, фашистская свинья.

И в того из парабеллума - бац, бац, бац! И Коха нет. Такая была роль у Цилинского.
 
По фильму «Родная кровь» знали артистку Вию Артмане. Она там говорила с латышским акцентом и крутила шашни с русским солдатом, которого играл Матвеев. Говорили, что у них даже был общий ребенок. Еще мы знали Арвида Пельше, которого возвели в сан бессмертных, пригласив на работу в Москву и Августа Восса. А как его не знать! Тот был главой Латвии, его портреты мы таскали на демонстрации 1 мая и 7 ноября мимо памятника защитникам Лиепаи 1941 года, и тут ничего объяснять не надо.

Что твёрдо знали дружки, так это то, что Иманта Судмаля иела (улица Иманта Судмалиса) – не в честь какого-нибудь таинственного поэта, а в честь Героя Советского Союза, который в войну партизанил в тылу у немцев, взрывал их поезда и штабы. Но это понятно, наша школа носит его имя и каждое 1 сентября начинается с рассказа об этом героическом герое, который ненавидел немецко-фашистских захватчиков и крепко любил свою родину и комсомол. Потом мы строем шли к его памятнику, вырубленному не то пьяным, не то сумасшедшим скульптором из вековой скалы; ноги у Судмалиса толщиной с бензоцистерну, поставленную на попа; мы клянемся под этой цистерной брать пример с героя.

А кому был нужен Раймондс Паулс с его торжественными ораториями и гимнами для многотысячных хоров Праздника песни, разные там «Гавилэй!» (Радуйся), «Курземе, куру угунс спид» (Курземе, где огонь пылает), «Сабилэ, Талси, Кандава» (это их городки мелкие), пока вместе с Янисом Петерсом не накатал песню «Листья желтые над городом кружатся», а Виктор Лапчёнок не спел.

Кто из русских слышал фамилию Александр Кублинский, пока тот не сел и не навалял «В узких улочках Риги»? Все думают, что и это - Раймондс Паулс, ан нет. Но даже эту песню мы признали только тогда, когда её перевели на русский, а спела не какая-то там местная «Эолика», а Москва. Когда я рассказал пацанам, что улица Кришьяна Барона названа не в честь крыши какого-то барона, а в честь собирателя фольклора и литератора начала двадцатого века Кришьяниса Баронса, меня подняли на смех: сам ты Кришьянис-Говнянис!

Ещё я знал, что автор «Лачплесиса» Андрей Пумпурс был офицером царской армии, учился в России и там выучился литературе. И классик латышской музыки Янис Ивановс тоже учился в России. У многих латышей русские фамилии – Иванов, Васильев только с «с» на конце – Ивановс, Васильевс. Это последствия царской национальной политики. Брал если православие, менял свою фамилию на русскую, то получал надел земли. Это мне тетка моя рассказывала. Зато эта дурочка Айва всего этого не знала или нарочно делала вид, что не знает, про то, что латыши учились в России и про русские фамилии.

- Невар бут! – сказала, как отрезала, что означало, если коротко: полная  ерунда, чушь собачья, что ты мне тут голову морочишь! – Ту ман нэ стасти пасакас!

Не рассказывай мне сказки!

В день нашего знакомства за спорами о Пумпурсе, Паулсе, Иванове, за тарахтеньем моей рыжей подружки про свиней и поросят, бабушку, Лачпесиса и отца, который ушёл к соседке, мы как-то очень быстро скоротали путь и дотащились до дома моей тётки Веры. Айва сдала меня ей на руки; идти домой в таком диком, растерзанном виде героический Ла Моль просто побоялся. Тётка к моей разбитой в кровь роже отнеслась спокойно, не стала причитать, а полезла в шкаф за йодом и свинцовыми примочками; от вида крови она, в отличие от моей матери, в обморок не падала, она на войне и не такое видала, когда была санинструктором какого-то полка, входившего в армию, которой командовал армянин Баграмян. Он и освобождал Латвию от фашистов. 

Сначала она очень обрадовалась, что у племянника появилась такая красивая и яркая девушка, стала зазывать её в дом на ужин, но когда услышала, что латышка, быстро охладела к этой идее и ужин не предлагала и даже спросила её:

- Слушай, милочка, как тебя, Мирдза, а, ну да, я так и говорю, Айва, доченька, тебе домой не пора? Родители твои не заругаются, что ты допоздна где-то шлёндраешь?

Про родителей она сказала с осуждением. Ясное дело – латыши. Айва сделала вид, что ничего не поняла, и мы расстались навсегда. Так мне казалось. Но когда я проснулся наутро, вдруг стало ясно, что у меня к этой рыжей девчонке накопилось очень много вопросов, ответы на которые я точно не найду ни у моих русских друзей, ни у матери и ни даже у тетки; отец нас с матерью бросил, когда я пошел в первый класс.

А вопросы были про латышей и про то, почему они ненавидят нас, русских. Что мы им плохого сделали? Меня это очень взволновало после знакомства с латышкой, ведь это была первая латышка, с которой я сошелся близко-близко. Других видел только издалека или за прилавками магазинов. Я вдруг почувствовал, что эта рыжая знает что-то такое, чего не знаю я, и, скорее всего, без нее не узнаю никогда. Она была как с другой планеты, и уж точно, из совершенно другого теста.

Короче, меня потянуло к ней любопытство, но я долго сопротивлялся. Видимо, по инерции. Или из опасения нарваться на скандал с родней. Взрослые нас всегда  предупреждали: с латышками не водиться! Кто их знает, какие они, латышки? Всё-таки, первый опыт близкого контакта с местными. Я почувствовал себя покорителем Америки, на пути которого встретилась красавица из индейского племени. Всё бы хорошо, но до этого тут были бледнолицые и из своих скорострельных винчестеров 16 калибра укокошили всю ее родню…    

7.
Так в мою жизнь вошла смешная рыжеволосая Айва, веселый, жизнерадостный и оптимистичный человек, которому всё в жизни нравилось и который верил во всё хорошее. Она так и говорила: «Я есть такая дура, что вериить в только хорошее».

Но при этом она оставалась стопроцентной латышкой, упрямой, несговорчивой, задиристой; впитав в себя то, что слышала с детства в латышских семьях, была моим настоящим идейным, даже идеологическим врагом, так как это слышанное ею, в корне не соответствовало тому, чем кормили в русских семьях. Она, например, считала меня «оккупантом» (даже так назвала!), а мне, если честно, это было глубоко до фени. Я – русский, нас сотни миллионов и мы имеем право жить там, где захотим. Какие есть вопросы? Нет вопросов у матросов! Не нравится? Переживёшь! Не будет нас, придут американцы или немцы.

При этом она была еще и комсомолка. Когда я спросил, как сочетается членство в ЛКСМ Латвии с её мыслями об «оккупации», она пожала плечами и сделала так: пуф! Что это за пуф? - спросил я. «Ми есть маленький народ, крошка мелкий против немец, швед или русский. Пришёл Гитлер, мы бить стать в СС. Пришел в Латвия ви, мы стали бить в комсомол». О, ёлки, думаю, дура латышская, сравнила! Те, кто были в СС, евреев сжигали в печках, а что ей комсомол сделал? Павка Корчагин ей чем насолил?

Мне тетка рассказывала по секрету, что есть латыши, которые таят надежду на то, чтобы отделиться навсегда от СССР. Но за это могут посадить и они боятся об этом говорить вслух и обсуждают все это в своих компаниях. А еще тетка говорила, что надо держать ухо востро, потому что многие латыши яро ненавидят русских и только и ждут своего часа, чтобы со своих хуторских чердаков повытаскивать «шмайсеры» и устроить русским Варфоломеевскую ночь.

А чего стоят их Праздники песни – сплошь протест против нас, русских. Там же одни латыши в этом многотысячном хоре. У каждого сшит национальный костюм. У кого из нас, русских, есть национальный костюм? Армяк там, лапти, косоворотка или сарафан, расписанный петухами? Да ни у кого! А у латышей есть, держат в шкафах и сундуках, как фигу в кармане. И у Айвы есть. Головной убор, как корона, красное длинное платье, тяжёлая шерстяная накидка через плечо, похожая на солдатскую скатку.

Это я потом понял, зачем мне тетка такие страшные вещи рассказывала. Она очень боялась, что я свяжусь с латышкой и что у нас с ней будут серьезные отношения, а в ее представлении это было страшнее конца света. Тетка, в отличие от моей матери, была психологом, она напрямую мне не говорила: не встречайся с Айвой, предполагая, что я все сделаю наоборот, но зато рассказывала такие факты, над которыми стоило задуматься.       

Поэтому, когда я увидел Айву, гордо вышагивающую в народном костюме на Праздник песни, я сразу понял, что этот костюм она надела назло мне, русскому. Смотри, какой мы народ единый и вам с нами не справиться! Но красивая она была в этот момент, чёрт побери! Она здорово пела и плясала народные танцы и говорила, что любая латышка мечтает попасть в Ригу на песенную сходку, которая проходила, как чемпионат мира по футболу – раз в четыре года.

Зрелище для русских людей дикое: тысячи и тысячи стоят и качаются, как лунатики, и, закрыв глаза, поют. Все наши над латышами смеются, особенно над мужиками: им пахать, а они ноги задирают, козлы, танцуют! Ясно, что это не любовь к музыке, говорили многие, а  скрытый протест против русских. И моя дурочка Айва шла туда не песни петь, петь можно и дома, а протестовать против мифической русской «оккупации».

Мать Айвы, узнав, что дочка встречается с русским, её отругала и запретила со мной встречаться. К телефону не подзывала. Услышав, что звоню я, не говоря ни слова, кидала трубку. Так она, видимо, понимала свою роль в борьбе с «оккупантским» режимом.

А на самом деле просто нашла своему сокровищу подходящего жениха, естественно, из латышей, не из китайцев же, в самом деле!. Потом этот жених нашёл меня и чуть не убил. Мы с Айвой пили кофе в маленьком кафе в Приморском парке. Жених вошёл в помещение и я его сразу узнал: Янка! Тот самый гордый «Лачплесис», которого месил Мерзлик-Чёрный рыцарь! Войдя в кафе, сразу двинулся в нашу сторону. Встал напротив столика и говорит:

- Эй ты, криевс, пошли! Ты! Вырубим, ну! Эям! (пошли).

«Криевс» по-латышски значит «русский». А «вырубим» и в Африке «вырубим»! А я не понял, я думал, что хочет за Мерзлика мстить, а он, оказывается, решил убить меня за Айву, в которую был влюблён.

Я встал, но встала и Айва и начала что-то быстро-быстро по-латышски говорить Янке. Зло так, сердито-сердито. Только слышу: «ту эси мулькис, ту эси мулькис», что значит «ты дурак». Она ему что-то говорит, говорит, говорит, он все впитывает, что она говорит, а смотрит, собака, в упор почему-то на меня, а не на неё, словно бы она гид-переводчик и рассказывает иностранцу про картину «Отдых на траве» Манэ; тот слушает, играя желваками челюстей, кулаки сжимает и сверлит меня своими зрачками-лазерами. Айва надрывается: в правом углу картины ты видишь,  Янка, то, в левом углу – сё, а в центре – полный атас, даже не передать, что ты видишь, круглый ты дурак!   

Когда она замолчала, он ещё какое-то время постоял напротив, досверливая меня, а потом вдруг развернулся резко и - ушёл, не сказав больше ни слова. Думаю, на выходе будет ждать с поленом.

8.
- Чего он хотел, Айвиня?

(Айвиня - ласкательно от Айва. Как Оля - Олечка).

А хотел этот латыш, чтобы она стала его женой и чтобы незамедлительно прогнала поганого русского оккупанта, не позорилась.   

- Но я ему сказаить, что я его нэ милю, то есть, не люблю и женой его не хотеть бить.

- Быть, - мысленно поправляю я. Латышки почему-то "ы" не выговаривают, у них только "и" получается.

И ещё сказала она Янке, что и меня тоже не любит, но для того, как я понял, чтобы тот не прикончил меня прямо в кафе; Янка, по её словам, был парнем очень агрессивным и ненавидел русских люто, потому что его дедушка был в «лесных братьях» и убивал и русских солдат, и латышей-милиционеров, которые в свою очередь убили его жену и детей. В это я, конечно же, не верил, не может того быть, чтобы хорошие «мы» кого-то мучили и убивали, наши же не фашисты какие, однако Айве я был благодарен за моё спасение и за ту маленькую ложь насчёт того, что она меня не любит. Когда я это сказал, она насмешливо посмотрела на меня и сказала:

- Ти что, серьёзно думаить, что я быть твоя жена? И рожать с тебя двойнекяне?

- Кого-о?

- Двойнекяне, это когда похожие. Я о двух мечтать.

- Двойняшки!

- И чтобы я стать русский женщина?

- Не хочешь разве? Да врёшь ты, хочешь!

Она, смеясь, крутила пальцем у виска:

- Ту эси мулькис, как тот большой Янка. Большой дурак ты есть, Александрс! - она меня так называла, прибавляя по латышской традиции «с» в конце имени. - Я не быть твой жена, если я не сходить с ума! Сапрот, нэ? Понимай? Я буду есть твой жена, если я попасть уз трако маю!

«Уз трако маю» означает по-латышски «в сумасшедший дом», перевожу.   

А с ума и точно можно сойти! Наши родичи устроили на нас настоящую охоту, не разрешали встречаться и с утра до вечера капали на мозги: не водись с русским, не ходи с «латыхой»! Латышек русские мамы поголовно считали если не проститутками, то большими ветреницами, которые  «сегодня с тобой, а завтра с твоим братом!» и бдительно пресекали такого рода порочащие связи, чтобы, не дай-то Бог, эта связь не привела к свадьбе. Хотя, бывало, что приводила, и все были довольны. Наш сосед-моряк Лаймон Буш женился на русской женщине из Пскова по имени Елена. У них родился сын Эрик. Елена латышский не выучила, зато Лаймон почти забыл латышский, а Эрик шпарит сразу на двух. И хорошо живут!

Да мы и сами боялись сойтись ближе, хотя друг к другу тянуло. Мы были разные, у нас были абсолютно разные взгляды на всё – на страну, на русских, на латышей, на культуру, на историю СССР, ведь мы были разной национальности, и перспектива жить вместе под одной крышей с девушкой красивой, умной, но - латышкой, чтобы с утра до вечера обсуждать, ждали тут в 1940-м году русских или видеть не хотели, была оккупация или не было её, хорошими были «лесные братья» или плохими, спорить до хрипоты, кто лучше – русские или латыши, - меня мало вдохновляла.


9.
Когда родители запретили нам встречаться, мы стали это делать тайно, прямо как Ромео и Джульетта. Это было очень романтично, и вскоре я, как я понял, влюбился в Айву. И хотя я понимал, что влюбляться мне было рано, но мир без нее стал скучен, сер и однообразен. И только когда она появлялась, всё становилось понятно и легко, потому что мы были с ней людьми с разных планет, а это, хочешь ты этого или не хочешь, все равно сближает.

Если б я встретил по дороге марсианина, я, конечно же, с ним разговорился, интересно же, есть ли жизнь на Марсе? Нет, а как? Останавливает тебя марсианин и спрашивает: как пройти в библиотеку? Ты что, рукой махнешь - туда и налево и дальше побежишь? Ты, конечно, спросишь: а ты точно с Марса, а не с Луны? А у вас там как? Как у нас или вверх ногами? И, ясное дело, тебе будет с ним интересно обменяться впечатлениями. Так и с латышкой по имени Айва. 

Общаясь с ней, я узнал для себя много нового. И это новое меня сильно смутило. Я увидел, что у латышей, с которыми мы существовали бок о бок уже тридцать лет в одном Союзе ССР, была своя, совершенно не похожая на нашу, жизнь, всё у нас было разное. Да что далеко ходить? У нас, у русских, был «синенький, скромный платочек», про который пела Клавдия Шульженко, а за их «синий платочек» («Zilais lakatins»), можно было получить несколько лет тюрьмы, потому что, якобы, эту песню пели когда-то «лесные братья», это был их гимн. Да всё было у нас разное.

Для нас, русских, главными праздниками были Первое мая, 7 ноября и День победы. Многие латыши не желали их принимать, считая праздниками «оккупантов», кстати, это странное и непонятное слово я впервые услышал тоже от Айвы; для латышей главным событием жизни было Лиго-Яня, когда в конце июня тут славили всех, кто носил имя Янка, надевали им на головы венки, жгли костры, прыгали через них и дули пиво.

Ну и, само собой, Праздник песни, от которого многих русских просто тошнило, у нас не принято было петь хором и водить за ручку хороводы, разве что, когда поддадут водки.

Все, что рассказывала мне Айва, было странно, необычно и, как я догадывался, очень опасно. Сама ты оккупант! – ответил я ей однажды. – Оккупантами для меня были немцы, когда пришли в мою страну. А мы латышей освободили. На что она ответила: не оккупанты, если бы вы нас освободили и ушли. А вы пришли и остались, не спрашивая нас, хотим мы вас видеть на своей земле или не хотим. Значит, вы хуже немцев.

- Слушай, у тебя каша в голове, - выходил я из себя. – При чем тут русские? Ваши рабочие дали пинка латышским буржуям и сами решили, что Латвия  войдет в состав СССР! И не надо мне рассказывать, что вас кто-то насильно взял! 

Айва сжимала кулачки и кидала мне в лицо:

- Ви наших людей убивать и в Сибирь возить, а не мы вас. Зачем ты верить неправда и ложь?   

Ни фига себе – неправда и ложь! Мне моя тетка Вера понарассказывала про доблестных в кавычках «лесных братьях», которыми так гордится латышка Айва. Отсиживались днем в подземных блиндажах, а ночью вылезали, как тараканы и убивали честных людей, признавших советскую власть.

- А что нам даить эта ваша власть? Наши рабочие иметь копейки, а немецкие рабочие теперь жить, как люди, потому что там нет вашей власть.

- Советская власть плохая, а твои «лесные братья» - ангелы?   

- Они есть герои! – ответила она мне запальчиво. - И я бы в лес пошла, если бы жить тогда!

- И взяла бы в руки автомат?

- И автомат! – ответила мне Айва.

- И убивала бы людей?

- Я убивать тех, кто убивать мой народ.

- Еще скажи, что ваши легионеры из СС – хорошие парни!

- Они защищать моя Латвия от красных большевики!

- Эсэсовцы евреев убивали!

- Сам ты евреев убиваил!

Тьфу, дура! Если честно, она меня не столько напугала своими идиотскими  заявлением, сколько серьезно разозлила. «Завтра, - говорю, - пойду к директору твоей школы и все про тебя расскажу». Директором школы № 1, где она училась, был большой такой мужик, то ли хромой, то ли одноногий, со смешной фамилией Лялик.

Кажется, воевал против немецких фашистов. Айва его называла «клибайс» (хромой, по-русски) и не очень-то любила, говорила, что он продался «оккупантам», и что он – «коллаборационист» то есть тот, кто предал свой народ. Откуда такие мысли и слова в её девчачьей башке? Сам я знал о таких людях от своей тетки, которая знала всё и рассказывала про предателей народа французе Виши, генерале-предателе Власове и еще о норвежском писателе по фамилии Кнут Гамсун, он был с Гитлером вась-вась, его потом сильно презирали за это.

Тетка Вера как в воду глядела, когда говорила, что Айва эта девушка непростая, требуя, чтобы я держался от нее подальше.

«А чего ты не спросишь, что я скажу Лялику?».

Она пожала плечами: «Мне есть все равно. Ман ир виеналга».

Ах так, думаю, все равно тебе! И говорю нарочно, чтоб напугать: «Пойду к нему жаловаться на одну дурочку по имени Айва. Скажу, что русских она называет оккупантами. Как думаешь, что тебе за это будет?». Она опять сделала так: пуф! И, кого-то явно перекривляя, изобразив на лице зверскую гримасу, проскрипела злым, противным: «Айва, ты опять за своё! Мэс теви изметисим ара но сколас!» (мы тебя из школы выгоним).

Естественно, никуда я не собирался жаловаться. Чем чаще мы с ней ругались, выясняя что-то до крика и оскорбительных слов, тем дольше почему-то целовались и эти поцелуи кружили голову так сильно, что мы уже с трудом расставались по вечерам после свиданий и если бы не надо было утром идти в школу, скорее всего, нашли бы повод не расставаться вообще. С каждым днем мы ощущали все сильнее и сильнее какую-то необъяснимую потребность друг в друге и не могли прожить дня, чтобы не увидеть друг друга.

По этой ли причине, или по какой-другой, но у нас с Айвой установились, скажем так, тесные, доверительные, почти родственные отношения. Мы уже ничего друг от друга не скрывали и могли обсудить всё, что угодно. Однажды у подъезда её дома на Пасту иела (Почтовая улица) мы прощались часа три. И никак не могли расстаться.

Дом её был старый, деревянный, с печным отоплением, в два этажа, наверх вела лестница с перилами, скрипучая и шаткая. Многие латыши жили в таких домах потому, что не желали работать на новых советских предприятиях, таких, как галантерейный комбинат «Лаума»,  где очень быстро давали цивилизованное жилье.

Я её обнял, чтобы поцеловать, как у нас было заведено, когда мы прощались, а она отстранилась и говорит:

«Ты не будешь болтаться кому-то?».

«Ты о чём?».

«Я показать тебе страшний тайна, но никому не говорить, лаби? Хорошо? Ни одна человека?"

«Хорошо, - говорю, - лаби».

Она достала из кармана болоньевой куртки платочек и развернула его. Блеснул весело серебряный кругляшок.

«Это есть деньги независимой Латвии. Пять латов. Они тут быть до сороковой год. Когда я родиться, мне её папа ложить колыбелька на счастье. Теперь я хочу тебе дать счастье».

И протянула мне монету.

Мне даже страшно стало, а от чего – не понятно!

"Бери, бери, какой ты стеснятельный! Или тебе страшно?"

Пять лат была тяжёлой монетой. Тяжелее и крупнее, чем рубль с Владимиром Ильичом Лениным и приятно оттягивала ладонь. На аверсе был профиль женщины в народном костюме. Кстати, она сильно смахивала на Айву. А на реверсе – герб с тремя звездами, который держали в лапах лев, вставший на дыбы и огнедышащий грифон с крыльями.

И еще была надпись: «Pieci lati. 1929. Latvijas Republika» (5 лат, Латвийская Республика).

«Я хотеть тебе их дарить. Но я их не можить дарить, я их можить потерять, - сказала Айва, отчего-то сильно волнуясь. – А ты их брать сам, так всем говорить, если придет милиция и сказать - где ты взял пять латы? Не Айва тебе их дать, сапрот, понимаить? Но это опасно, надо прятать! Если их у тебя найти плохие люди, тебя тоже будет плохо. А я не хотеть, чтобы один русский мальчик бить плохо от один латышский девочка».

Повернулась и, не сказав традиционного «чао!», побежала наверх по деревянной лестнице. Даже, зараза, в щёку не чмокнула!

Латвийская Республика? Елки палки, это как? Есть Латвийская Советская Социалистическая Республика, и другой быть не может! За другую ответишь по всей строгости закона, как моя тетка меня пугала, когда я задал ей вопрос про советскую оккупацию.

- Это тебе твоя латыха напела?

- В смысле напела?

- Про оккупацию? Ты смотри, пелеменник, доведет она тебя до греха!

Ну всё, думаю, париться тебе на нарах за Латвийскую Республику! Из школы попрут только так. Выбросить, что ли, монету, от греха подальше? А она завтра спросит: где мой подарок, куда дел? Что отвечу ей?

Вот, думаю, удружила с подарком!

А через неделю у нас случился первый большой скандал. Не из-за политики, а из-за еды. Но сначала расскажу предысторию вопроса.

10.
Каждое лето меня отправляли в пионерлагерь. Он находился в местечке Бернаты, рядом с погранзаставой. Километров двадцать от города в сторону литовской Паланги. Вот это была жизнь! Лошади, зелёные фуражки пограничников, автоматы, «застава в ружьё!», пляж перепахан специальной бороной, чтобы диверсант-водолаз оставлял тут  свои следы.

Бернаты для нас, пацанов, были вожделенным местом! В войну тут добивали курляндскую группировку немцев, те не могли уйти морем и сопротивлялись до последнего солдата, щедро разбросав по лесам оружие и боеприпасы. Вовка Закусилов нашел гранату и взорвал её прямо дома. Мы, жалея родителей Вовки, оплакивали его смерть, но втайне мечтали погибнуть также красиво. Борька остался без руки, когда кидал в костёр «эрликоны» - снаряды от скорострельных немецких пушек. Кто-то лишился глаза. Но нам всё было нипочем!

Главное – дожить до ужина. Вечное чувство голода было сильнее страха смерти. Оторви мне снарядом ноги, я просил бы санитаров отнести меня в столовку. Любимые мои лагерные блюда – макароны по-флотски и омлет, толщиной с голову. Омлет такой пухлости не получался в домашних условиях, и я думаю, что лагерные повара просто подкачивали его насосами.


В бернатском лагере отдыхали дети русских, латышей там было раз, два и обчёлся. Он был от базы пограничных катеров, куда местных не брали, и вообще, наш с Айвой город, его предприятия были негласно поделены между русскими и латышами. Взять, к примеру, канал, который резал город на две почти равные части и который прорыл сам Пётр Великий; почему-то латыши терпеть не могут этого царя.

Территория вдоль канала была организована по национальному признаку и походила на шкуру зебры: сначала нейтральный мол с высоким маяком в красно-белую полоску, потом - рыболовецкий колхоз «Большевик», где работали одни латыши, в основном, бывшие буржуи и айзсарги, потом - рыбоконсервный комбинат, где были и те, и другие (тут производили знаменитые шпроты), потом – база пограничных катеров, где были только русские и где нас, русских детей, принимали в пионеры, потом – мореходное училище (практически русское), а уже за ним - База океанрыбфлота, с огромными кораблями типа БМРТ на сто человек; эти корабли ходили в океан за селедкой и сайрой и сюда набирали матросов со всего СССР, поэтому русских тут было больше.

Далее, если идти вдоль канала, был мост, через мост - памятник защитникам города и мясокомбинат, где работало много латышей. Если пойти от канала вглубь района, там будет мрачный католический собор и стадион завода «Сарканайс металлургс» (Красный металлург), опять же, латышская территория. Вернуться если назад, к Клубу новаторов и к лодочной станции, - тут ни вашим, ни нашим, и пойти вдоль канала ко второму мосту, железнодорожному, то тут, неподалеку от Лиепайского озера располагался абсолютно латышский, странно-неприветливого, пугающего вида район старинных пакгаузов красного кирпича с лесопилкой и с улицами из одноэтажных частных домов с садиками и злобными немецкими овчарками на цепи. От этого места веяло опасностью. С районом меня познакомила Айва, сам я туда не забредал, чёрт его знает, кто там живёт? Венчало район мрачное здание латышского театра чёрного камня и всё детство оно внушало мне безотчетный страх.

В одно лето мама, нарушив традицию, взяла путевку не от военных, а от завода «Сарканайс металлургс», из-за чего меня спровадили в Саулкрасты (Солнечный берег) под Ригу. А вот там было много латышей. Но они были сами по себе, мы – сами по себе и как вода и бензин мы не смешивались. Проблема возникла из-за кормешки и едва не закончилась восстанием русских детей. Повар-латыш вместо привычных макарон по-флотски подал на обед традиционное местное блюдо - картофельное пюре с творогом и селёдкой. А на сладкое - манную кашу со взбитыми с ванилином белками, орехами и клюквенным соусом.

«Я не говноед!», - заявил брезгливо Мерзлик, отодвигая тарелки (он тоже был в этом лагере), а следом за ним и все мы. А латыши трескают селёдку со сладким творогом за обе щеки и облизываются: если вы не будете, отдайте нам! Интересное дело, а нам с голоду подыхать? Ну, точно, «Броненосец «Потёмкин», серия два. А кушать-то хочется!

И мы, озверев от голода, стали стучать по столу ложками, требуя повара. Тот прибежал взмыленный, с ним начальник лагеря, вожатые и все пытались уговорить нас попробовать, ели на наших глазах и закатывали глаза: смотрите, как вкусно, это же не каша, это – БУБЕРТЕ! Но плевать мы хотели на ваше буберте, ешьте сами ваши синие груши! Короче, Мерзлик от всего русского контингента поставил ультиматум: не дадите человеческих макарон, сбежим в Швецию!

11.         
Прошло много лет и вот уже я, почти совершеннолетний (без года), сижу с красивой латышкой Айвой за столиком кафе напротив гостиницы «Лиепая» и жду официанта. Это наш первый выход в серьёзное кафе. Мы прошагали за ручку наш город от края до края и готовы кого-нибудь съесть, да хоть и официанта.

- Что ты будешь кушать? – задаю вопрос моей латышской подружке. В моем кармане честно сворованные у матери два рубля, и я готов удовлетворить самые смелые запросы Айвы.

- Я? О, я есть очень-очень голодный! Я могу скушать зилони, слон! Весь! Эс грибу вису, я хотеть всё!

- Заказывай, что нравится! – говорю опрометчиво и словно по команде подлетает официант – длинный худой латыш, плохо откормленный. И – хопа! – из-за спины меню страниц на 800! И мне: ко юмс ваяг, кунг, что вам надо, господин хороший? Не тяни, мол, парень, резину, выбирай быстро! Я киваю на Айву – ledies first, у нас, у моряков только так! Тут ему Айва, тыча пальчиком в меню: ман, лудзу (мне, пожалуйста), - трррррррррррррррррр - спекя пирадзини (пирожки со шпеком). Ун буркану плациенс (какой-то, перевожу, пирог с морковью)! Ун – силькуммайзес (селёдочный хлеб?)! Ун кафию (кофе)! Ун кас тур вел ир (а что тут ещё)? Трррррррррррррр…

Нет, точно, немецкая штурмовая винтовка образца 1944 года конструкции Хуго Шмайсера! Тррррррррррррррррр! Масса 5,22 кэгэ., калибр 7,92 мм. Темп стрельбы: 500 выстрелов в минуту: тррррррррррррра это вкусно? а это невкусно? а как вы это готовите? а на каком огне? ах, на малом! а на каком масле? ах, на подсолнечном! а как долго томите? ах, полчаса! Трррррррррррррррр!

Про немецкие автоматы мы, пацаны, знали всё. Находили в лесу в Бернатах за городом - то ящик с немецкой амуницией, то эрликоны, то гранатами. Иногда и автоматы. С ними  играли в "войняшку" - наши против фашистов.

А тут - просто продолжение войны!

Официант этот, тот ещё гад, оказался. Хуже фашиста. Он был словоохотливей, чем Айва, такой же большой говорун, а шпарил как Maschinen-pistole 43 (MP-43), «шмайсер» - тутутутутутуту, словно с катушек слетел, без остановки: ман патик (мне нравится), ман не патик (мне не нравится), эс милю (я люблю), - чего он там любит, этот недобиток? Эс грибу (я хочу), ту гриби (ты хочешь), виньш, виня грибас, он, она хотят.

Нет, но как повезло долговязому! В лице серьёзной и вдумчивой девушки Айвы он нашёл благодарного слушателя и, судя по всему, решил рассказать ей всё про себя и про свою жизнь на кухне!

12.
А я? Я чужой на этом празднике латышской кухни, точь-в-точь собака из уголка Дурова, только успеваю фиксировать знакомые латышские слова:

зивис (рыба),

галя (мясо),

путра (каша),

скабапутра (кислая каша),

лёти скайсти (очень красиво),

гаршигс (очень вкусно),

лёти патиками (очень приятно),

менце (салака), сильке (селедка), килявас (килька), рауда (треска),

земниеку брокаститс (завтрак крестьянина),

олас (яица), цепта сильке (жареная селедка), зивью пудиньш (рыбная запеканка),

шницелис (шницель), уденс (вода), майзе зупа (хлебный суп), лидака (щука), закю

сиерс (заячьий сыр), капосту эдейс (капустник), буркану пардевейс (морковник),

яню сиериньш (сырочек), шпеккухени (что-то из шпека), майзес (хлеб),

мешаплазенитис (ячневые лепешки).

Мама дорогая, спасай меня скорей, я во вражеском плену! Ни одного русского слова, ни словца, ни словечка! Словно закинули меня в тыл врага и тут забыли, и я, как Генрих фон Гольдринг, герой фильма «И один в поле воин» («За победу!» - кричат фрицы, а Кадочников в роли нашего разведчика встаёт в полный рост во всём немецко-фашистском и говорит: «За нашу победу!»), обязан всё запомнить, зашифровать и вечером передать в Москву в Центр.

В Центр! Строго секретно! Докладываю о появлении у врага нового секретного оружия СИЛЬКУММАЙЗЕС. Рецепт изготовления оружия. Берёте 3 селёдки, 4 сосиски, 6 крутых яиц, 2 столовых ложки конопляного (оливкового) масла, 1 столовую ложку сухой горчицы (порошка), 1 столовую ложку свежего укропа, чёрный хлеб (около 1 килограмма), сливочное масло. Филе сельди замочить на 8-10 часов в молоке, мелко нарезать, перемешать с рублеными крутыми яйцами, оливковым маслом, горчичным порошком, укропом в однородную массу. Чёрный хлеб нарезать ровными ломтями толщиной 1,5 см, подсушить в духовке, намазать, не давая остыть, сливочным маслом, положить толстый слой (1-1,5 см) селёдочно-яичной массы и прикрыть её тонкими полосками сосисок, нарезанных вдоль.

Дополнительная инструкция: одну сосиску надо обязательно разрезать на 3 полоски, иначе СИЛЬКУМАЙЗЕС не сработает. Как поняли, радируйте срочно! (Центр, я больше не могу, я хочу домой!).

13.
- А что будет кушать наш кавалер? – этот гад наконец-то вспомнил о моём существовании! Официант со мной по-латышски, как со своим, а я ему – какой я ваш! - по-русски, да с вызовом:

- Кавалеру макароны «по-флотски»! Хлеб и чай.

- Не держим-с, господин-товарищ оккупант (слово подразумевается).

- Тогда омлет (толщиной с голову, надутый насосом)!

- Только на завтрак, -господин-товарищ.

Айва попыталась придти на помощь, почувствовав неладное.

- А ты взять луковый клопс, очень вкусный! Это такой мясо, где есть много-много тушёный лук.

- Нет, - говорю, - меня от слова «клопс» тошнит. Похоже на клопа.

А этот, фашист, стоит, ухмыляется, головой покачивает. Вот гад-то! Ничего, он не знает, вражеская морда, на кого он напал! Он что думает, если я с латышкой, то и сдачи не дам? Еще как дам! Не волнуйся, русские так просто не сдаются!

- Дайте, - говорю, давя тошноту, - мое любимое латышское блюдо – картошка, творог и селёдка. Всё в кучу.

Он аж подпрыгнул от неожиданности, ещё чуть-чуть и черепушкой снёс бы люстру.

- Да-а? А на сладкое?

- На сладкое?

Вот же, гад доставучий!

- А на сладкое мне… На сладкое мне…

И тут я вспомнил пионерлагерь, Саулкрасты, рожу испуганного повара-латыша, его блюдо, от которого дружно отказались русские пацаны, и брякнул:

 – Буберте!

Лудзу! Плиз! Битте! Се ву пле! За нашу победу!

Айва смеялась: «Так ты знать буберте? Ты знать латышский кухня? А почему не говорить, хитрый!». «Ну что ты, - говорю, - я обожаю латышскую кухню. Как увижу творог с селёдкой, меня аж колошматит всего!».

«А что есть колошматит всего?».

Я развел руками:

«Ну, это как на концерте рок-группы».

«Модо»?

«Почему сразу «Модо»? Есть и другие, «Аракс», например. «Машина времени», «Добры молодцы», «Песняры».

Она покачала головой:

«Модо» я знать, а твои русские не хотеть знать».

Я разозлился:

«Слушай, тогда какого фига ты со мной ходишь? Я же русский, а не китаец?».

Она пожала плечами и ответила с вызовом:

«С кем хочу, с тем и гулять. Завтра не буду с тобой хотеть, и не буду ходить».

«Нет, а что тянуть,- говорю я зло, – зачем ждать завтрашнего дня? Сегодня и начни. Да хоть с этим длинным официантом. Вы с ним быстро спелись: лаби-лаби.
Обо всем быстро договоритесь».

«О что?»

«О том, чтобы он тебя лапал, где хотел».

Она стойко выдержала этот удар и сказала, хитро прищурив глаза:

"И очень хорошо, он же не стеснятельный, как ты! Я от этот твой вариант думать перед лечь спать. А что, он есть красивый мальчик и не женатый, как он мне сказать..."

Вот гад какой, уже шуры-муры завел, пока я меню изучал! А она разве лучше? Права моя тетка: латышки беспринципны и безжалостны. Нет, надо заканчивать этот дурацкий роман.


14.
Русский у Айвы просто потеха. Все время конструирует новые русские слова. «Я бежу на дорога, а когда повернуить, чуть не упадаить». Это про сдачу нормативов ГТО – готов к труду и обороне. В переводе на русский: бежала по дорожке стадиона, и на повороте чуть не упала.

"Ты такой жестикулярный..."

"Како-ой?"

"Руками много махаить. Как дзирнава. Ка мельница!"

Или: "Он живет у перекростик". А это - перекресток.

«Мой бабашка жить хутор. В немом лесу". "Может, в глухом?" "Да и там такая глуша». «Глушь», - исправляю я.  «Что глушь?». «Правильно – не глуша, а - глушь». «А, ну да, глушь такой». «Такая!». Она сердится, не понимая: «Какая «такая», если она мужчина!». «Кто?» «Этот глушь!». «Не мужчина, а мужского рода». «Вот я и говорить, что мужчина, а ты мне что отвечаить? Или отвечиваешь?». 

Она не может выговорить «ы» и говорит «и». Не «рыба», а «ри-иба»! Нет,  речь её – целый цирковой номер! Спросил в кафе: «Айва, супа хочешь?». Ответ был такой: «Айва не есть супа, нау тагад, не сейчас». А всего-то хотела сказать: я в такое время суп не ем.

«Многа дорога для Бога», - это в ответ на мой вопрос: что она забыла в храме? «Я ходить лютеранска храма, а я не ходить католический». «Зачем туда вообще ходить? Что там делать?». «Я там молить диевс, бог». «Чего-о? – обалдел я. - Ты же комсомолка!». Она пожала плечами и говорит: «Пуф! Если человек верить диевс, он всё делаить хорошо. Тогда весь людям будет прекрасно. Так и она говорит». «Кто она?». Машет рукой: «Да Бог же!».

Никак не разберется эта Айва, где «она», а где «он»! А вроде нормальный человек, даже красивый. Если хотите её представить, вспомните Вию Артмане, только, ясное дело, намного моложе в фильме «Родная кровь»  – волосы светлые, глаза цвета моря, губы красные и полные. И обе говорят с похожим акцентом. Русский Айве не то, чтобы плохо давался, она его плохо учила, как я понимаю, нарочно, из упрямства: раз эти русские не учат латышский, то и я не буду учить русский, чем я хуже?

Чтобы найти общий язык, надо друг друга понимать, ясное дело. И мы стали учить друг друга языкам. Я её русскому, она меня латышскому.

Так я узнал слова, которые мне раньше на фиг не были нужны (пишу русскими буквами): милестиба (любовь), милет (любить), скупстит (целовать), драудзене (подружка), скайстуле (красавица), мати (волосы), сэя (лицо), каклс (шея), скумьяс (грусть), ада (кожа), лупас (губы), лайме (счастье), лаймигс (счастливый), ютас (чувство), яутри (весело), юсмот (восхищаться).

Айва знала много-много русских слов. Она была профессором языкознания рядом с моим знанием латышского! Другое дело, что не умела слова сопрячь. В принципе, выучить латышский ничего не стоит. Просто зачем он русскому, если латыши и так чешут по-русски? Как в анекдоте про отца, который послал сына учить латышский. Тот, ясное дело, учить не стал, на чёрта он ему сдался, но, вернувшись, заявил, что выучил. «И как по-латышски «лопата»? – спросил отец. Сын, не моргнув глазом: «Лопатентес!». Отец всё понял и говорит: «Бери-ка, сынок, лопатентес и ступай копать говнентес!».

В школе нам преподавали латышский с самых младших классов, чуть ли не с первого, но никто его не учил, считали, что нам этот язык не пригодится, да и вообще, пусть латыши учат русский, такая была установка. Зато назубок знали разные хулиганские латышские слова: «маука» - «****ь», «дырса» - «жопа», «меслис» - «говно», «падаузе» - «шлюха».

Использовали их исключительно в боевых целях, как трофейное оружие. Неудобно, непривычно, зато враг тебя понимает сразу! Латышский язык не самый сложный. Вся проблема в «гарумзиме» - это такая черточка над гласной. Если она стоит, то букву надо тянуть. Не «Рига», а «Ри-и-га». Не «цука» - свинья, а «цу-у-ука». Наши пацаны знали два-три латышских слова, так как они были копией русских имен. Например, Юра и Галя. «Юра» по-латышски это море, а «галя» - мясо. Но тоже с «гарумзиме» - «га-а-ля», «ю-у-ра».

Мы с латышкой Айвой были с разных планет и у нас не было шансов найти общий язык. Искали, искали, и ничего не выходило. Вроде инопланетян из фантастических рассказов, которые пытаются понять землян и чертят какие-то чертежи, сложные формулы выводят, а ни фига не выходит – никто их понять не может и всё тут!

Стоят, репу чешут и ни черта не ясно, откуда он, этот инопланетный и что ему на Земле надо. И вдруг один – что-то ему в нос попало, стал чихать: апчхи, апчхи, апчхи! Второй услышал и чуть в обморок не упал: у нас, говорит, тоже «апчхи», когда в эту дырку на верхней части туловища что-то попадает! А второй говорит: ну, или сквозной ветер, например, неплотно пригнаны жалюзи космолёта, тогда сразу «апчхи». Первый: да, точно так. А как вы лечите эту «апчхи»?

Примерно так мы и с Айвой общались. Словари брали, учебники, но как-то вяло шли уроки языка. А потом – апчхи! - придумали! Стали петь про «узкие улочки Риги».

Айва спела по-латышски: «Наци, ка ритс, ка саулайна мирдзума витс, накси манс лидз ун бусим мэс копа». А теперь, говорит, переводи! Вернее, она сказала так: «Ну, кунгс (господин), как ты это переводить? Ты есть 16 годов тут живёшь, в Латвии и должен знать, как переводить! Лудзу!».

«Лудзу» - это «пожалуйста». Спасибо, отвечаю, делаю умное лицо, словно решаю страшно трудную задачу и шпарю, как по-писанному:

Ночью в узких улочках Риги
Слышу поступь гулких столетий
Слышу века, но ты от меня далека
Так далека, что тебя я не слышу.

А слова-то у латышей в песне – совсем другие! Она как захохочет: «Кур ту редзейи Ригу (где ты видел Ригу)? Панем бриллес (очки надень)! Кур ту редзейи «поступь гулких столетий»? Я тебе как петь песня: «Наци, ка ритс» – это есть «приди как утро!». Сапроту (понял?)».

Ну да, Ригой там точно не пахло. Перевод был: «Приди, как утро, как солнечный блестящий луч, приди ко мне, и мы будем вместе».

«Ун бусим мэс копа?», - сказал я.

«И будем ми вмести», - сказала она.

"И бусим мы вместе? И будем мы копа?"

И мы стали смеяться, как сумасшедшие! Инопланетяне друг друга поняли, войны миров не будет, ура!

- Кто инопланетянин? Я, что ли?

- Ты женщина, а значит - инопланетянка!

- А ты - луноходка!

И мы опять захохотали со страшной силой. Хохотали как бешенные, валясь друг на друга и так вышло, что ее лицо оказалось подо мной близко-близко. И глаза ее огромные прямо перед моими. И губы - красные-красные, как клубника - близко-близко. И я, сам не понимаю, что я делаю, прижался к ним своим ртом.

И она мне ответила, ее губы слились с моими и меня пронзило током сверху до низу - я же никогда девчонок не целовал, ни разу! Я даже не знал, как это делается. Мне показалось, что я стал невесом и взлетел под грязный потолок с разбитой лампой, такое было неповторимое, удивительное ощущение!

Вот так погиб казак Андрий. От сладких губ латышки. 
         
15.
Целовались мы с Айвой в подворотнях. Или шли на фильм - "Чапаев", "Оптимистическая трагедия", "Ленин в Октябре" в кинотеатр «Саркана бака» («Красный маяк»). Я брал билеты на самый последний ряд, где нас никто не мог видеть. Впрочем, там было не до нас, там все целовались. До Айвы я вообще целоваться не умел и не понимал, зачем вообще целуются, какое в этом удовольствие. Теперь же, целуя самозабвенно пухлые губы Айвы, я думал со страхом: ну всё, мне конец! Начали сбываться пророчества старого Бутуало и моей родни: латышка в себя влюбит и бросит. Будешь страдать. Потому что как все они развратные и безжалостные. Поматросит тебя и бросит ради своего Янки, Андриса или Клавса.

Фильмы шли на русском языке с латышскими титрами. Спроси меня, о чем был фильм, не отвечу, это уже было не важно. Уже и судьба Чапаева не волновала. Когда-то смотрели его, дрожа от ненависти к белякам - выплывет, Василий Иванович, или нет? А сейчас было все равно, пусть бы себе плыл и плыл подольше, лишь бы свет не включали.
 
С Айвой я забыл про моих друзей, про нашу шайку-лейку. Через какое-то время Мерзлик собрал в Приморском парке всю нашу банду, купил всем по беляшу в киоске у фонтана (у него всегда водились деньги; по одной версии, отец давал, по другой, отнимал у прохожих) и заявил: всё, пацаны, ша, полная мобилизация, пива сегодня не будет! И очертил план действий.

Назавтра намечалось новое грандиозное побоище с «лабздухами» - школа на школу! А что радовало Мерзлика и будоражило, отчего кипела его кровь, так это от информации, что там будет «тот гад Янка», которого он «не успел добить». Сейчас он его точно добьёт, замесит, уроет, сотрёт в порошок, руки-ноги ему переломает и глаз ему натянет на жопу, пообещал Мерзлик.

И тут вылез я и заявил, что завтра я прийти не смогу, я занят. Не стал объяснять, чем. У меня было свидание с Айвой. И вообще, говорю я, без повода с латышами  драться не хочу.

- Ты чего? – рассмеялся Мерзлик. У него перед дракой всегда благодушное, приподнятое настроение. – Да ладно без повода, Сань, ты что? То, что они есть на свете - уже повод! Да я этих гадов просто ненавижу! Кур ту теци гайлитис ман! Про петушков поют, а нас ненавидят.

И тогда я ему сказал такое, от чего и у него челюсть отвисла, и у всех, кто меня слышал:

- Русским не фиг было лезть в Латвию! Сам Ленин дал латышам свободу, а Сталин в сороковом году её просто отнял!

Мерзлик опешил, но не столько от исторгнутой мною антисоветчины, сколько от того, что исторг её я, его верный Санчо; на какое-то время он даже потерял дар речи. Потому и попытался обратить всё сказанное мной в шутку:

- Беляш несвежий? Понос? А то я думаю, чего это у нашего Сани такое паническое настроение. Ничего, пройдет. Ты, главное, не сачкуй, завтра в семь вечера!

- Я не приду! – сказал я упрямо. – И драться с латышами больше не хочу!

Мерзлик, глянув на меня уже внимательней, спросил с плохо скрытой угрозой в голосе:

-Так ты чё, я не понял, за латышей, что ли?! Предал русских?

- Никого я не предавал! 

Мерзлик от мысли, что кто-то из его русских друзей-приятелей мог быть за латышей, чуть сознания не лишился. Сам он латышей ненавидел смертельно. Как настоящих врагов. Как и они его, впрочем, за его высказывания, что «лабздухи» не нация, а пародия и что жалко, что вас всех мы не уничтожили в сороковом году, когда в Латвию вошли русские части...

- Так ты за «лабздухов» теперь?!

- Я за правду! Латыши были свободным народом, а мы им навязались.
Мерзлик вытаращил глаза:

- Чего-о? От кого свободным? Каким свободным? Что ты плетёшь? Да они веками были в рабстве - у немцев, у шведов, у русских! И всегда будут!

- Враньё, они стали свободными в восемнадцатом году.

- Слушай ты, мать Тереза! Эти суки стреляли нам в спины в сорок первом!

- А вас что, целовать надо было? За что?

Мерзлик стал красным-красным. Его чуть удар не хватил от моих слов.

- Они нас убивали, а ты за них! Ты что, кретин? 

- Да мы тут были настоящие оккупанты!

Мерзлик обернулся к нашей банде:

- Чуваки, я глухой или он это сказал? Оккупанты?

И тут я не выдержал:

- Да, я сказал. Мы тут год всего были: в 1940-м пришли, в 1941 пришли немцы, с чего латыши должны были нас любить? За что? За то, что Сталин в Сибирь отправляли их? За что еще?

И Мерзлик мне ответил, чеканя со злобой каждое слово:

- За то, что мы лучше всех в мире, понял, ты? Русский солдат всех побеждал всегда и победит. И лабздухов твоих сраных раздавит сапогом, как клопов!

- Кишка тонка.

- Чего-о?    

И тут ввинтился это гад Мотя, «шестёрка» Валеркин:

- Валер, да тут такое дело… Он с «латыхой» снюхался, с рыжей Айвой, вот и поет с её голоса! Я их вдвоем все время вижу. Она возле меня живёт, а этот её провожает.

- А-а, понял. – Валерка глянул на меня так пронзительно, словно решил с ногами влезть мне в душу. – Палдиес за информацию! Спасибо, значит. Теперь всё ясно. Поздравляю, пацаны, в наши ряды затесался шпион. Лати-иш! Саша Ра-айнис!

И тут я взвился, сам не знаю, почему. Дурак, говорю, да ты хоть знаешь, кто такой Райнис? Он перевёл на латышский язык «Интернационал», «Фауста», пушкинского «Бориса Годунова»? В 1906 году был в дружинах боевиков и стрелял в жандармов? А потом эмигрировал в Европу и вернулся только в начале двадцатых годов? И стихи писал такие, что чуть не получил Нобелевскую премию. Мерзлик серьёзно так кивал головой, слушая с интересом и восклицая: 

- Да ты что! Ах, какой молодец это Райнис! Супер-герой! «Интернационал»  перевёл? А «лаби, лаби, на чужой бабе», не он написал?

И вдруг Мерзлик озверел:

- Лабздухом решил стать? По маме-папе русский, а по духу - лабздух, лабздушок, чую, чую твой душок! У тебя, у латыша, за душою ни шиша?

- Дурак ты, Мерзлик!

- Это я – дурак? Это ты дурак! Наивный! Из-за бабы, из-за латышки? Да твоя рыжая Айва - шлюха первостатейная, весь город знает! Даёт в подъезде, кто хорошо попросит! Пробы ставить негде. В рот берёт!

Я и не понял, как так вышло, что мой кулак попал точно в глаз моему закадычному дружку – ведь Мерзлик был выше меня на две головы. Тот взвыл раненым зверем и кинулся меня убивать! Нет, я бы на друга никогда не решился поднять руку. Но после его слов во мне вдруг всё закипел и треснула какая-то сдерживающая пружина.

Меня просто, переклинило, ну и завертелось! Как жив остался, я не знаю. У Мерзлика кулаки молотобойца, бьёт он очень точно и очень больно. Но больнее было потом, когда через неделю я пришёл на свидание с Айвой. Странно устроены девчонки! Я с мордой в синяках, ждал сочувствия, думал, сейчас она меня пожалеет, захочет обнять. А тут я отстранюсь, как настоящий герой, не надо, скажу, не благодари меня, я просто заступился за твою честь. Любой бы на моём месте так поступил.

Но ни фига подобного у латышек! Они из другого теста. Иного помола.

16.
- Тебя кто есть просить это делать? С этим человек воеваться? – я ей слова сказать не успел, она просто накинулась на меня, как бешенная. - Я просить? Кто? Латиши просить? Тебя никто не просить, так делать! Хотеть бить варонис, герой, да? Ми и сам бить герой, нам чужий помочь не надо, ту эси мулькис!

«Мулькис», повторяю перевод с латышского - «дурак». «Ту эси» - просто «ты». И ушла навсегда, оскорбленная и разгневанная. Милая и симпатичная девушка-латышка, похожая на актрису Вию Артмане в юном возрасте. И как объяснить её уход? Может, правы мои дружки: русскому – русская? Откуда нам знать, что там в их не русских головах под их чёлочками, косичками, шпильками-заколками, и как с этим справляться? Ясно, что русская с русским так бы себя не вела, нашла бы для него добрые слова. Ну, может, сковородой бы сначала огрела, а потом принялась бы жалеть – непутёвый ты мой! А эта взяла и растворилась без осадка. Почему, по какой причине? Да потому что - латышка! Потому что – дура, нацменка, малая нация, обиженная на весь мир по причине своей малочисленности. Нельзя, видимо, жить между Пушкиным и Райнисом. Надо выбирать что-то одно.

А потом я вдруг подумал: а если ушла, боясь за меня? Предположила, что из-за неё испорчу отношения с дружками, будут с ними неприятности? А она этого не хотела.

Вот же дура! Мне мои дружки в тот момент совершенно были до лампы!

Какое-то время я переживал наш разрыв. Вдруг понял, что жить без неё не могу и не хочу, что она мне страшно нужна. Я даже дежурил два-три раза под окнами её дома, хотел с ней встретиться, объясниться, может даже разругаться, рассориться, чтобы был человеческий повод разбежаться. Так понятнее, привычнее, так это по-русски.

Но она не появилась. Я часто заходил в то кафе в Приморском парке, где мы с ней встречались, сидел, ждал её часами, вызывая подозрение у официантов, но так её и не дождался. Со злости, но незаметно, я содрал со стены эбонитовую чёрного цвета русско-латышскую табличку:

ALUS TIKAI LIDZNEMSANAI
(Пиво на вынос).

На память об этой гордячке со смешным фруктовым именем Айва, весёлой тарахтелке, несговорчивой латышской подружке русского оккупанта. Где ты теперь, дурочка моя ненаглядная? Вот только иногда, с какой-то неясной тоской, щемящей грустью и печалью я думаю, что, расположись иначе звёзды на небе, мы и сейчас были бы вместе. Или вдруг нападёт из-за угла хандра и всё кажется скучным и мрачным и тогда я думаю малодушно, что лучшей матери для моих будущих детей я не найду никогда. И покажется, что прожита целая огромная-преогромная жизнь, а всё хорошее уже далеко позади.

Рига-Москва.
1978 год.