В рай по дороге смерти

Александр Никишин
В РАЙ ПО ДОРОГЕ СМЕРТИ

Записки издателя сотни русских бестселлеров

1.
До 1991 года я работал в литературном журнале «Знамя», у Г.Я. Бакланова, писателя-фронтовика. После объявления перестройки и гласности работать стало намного веселей. Мы печатали «Собачье сердце» Михаила Булгакова и я лично таскал рукопись в ЦК КПСС «на согласование». Собственно говоря, это не была моя задача носить рукописи чужого отдела, но во-первых, это был Булгаков, а во-вторых, это был приказ зам главного редактора Владимира Лакшина, который хорошо устроился - вы все равно туда бегаете согласовывать ваших немцев, возьмите и это заодно.

«Немцами» была повесть Гуго Вормсбехера, как выселяли немцев Поволжья при Сталине. Ее не хотели пропускать, чтобы не обозлить русских немцев правдой, которую они и так знали. Причём правда эта была настолько горька, а обида глубока, что как только Германия предложила им стол и дом, наши немцы ломанулись туда.

ДОБАВКА 21 ВЕКА
Немцев из СССР я встретил в Германии в сентябре 2022, целая семья поселилась рядом с дядькой моей жены под Ганновером. Всю жизнь прожили в Казастане, не были ни разу в Москве, но Москва, Россия для них святое, Путина обожают. Мы пригласили соседей на похороны дядьки, он умер в 96 лет, ветеран войны. Остался в Германии в 1947 году, опоздав на свой поезд в Союз.

История его удивительная. Сам он из Тамбова, пережил голод. Во время войны окончил артиллерийские курсы в Москве и попал в охрану Рокоссовского. Несколько лет провоевал и пришло время возвращаться домой. На полустанке эшелон остановился для проверки личного состава. Дядька с приятелем побежали в соседний хутор за водкой, а эшелон ушёл. Спросили у коменданта когда следующий, а тот ответил вопросом на вопрос: зачем вам следующий? Хотите своих догнать? Получить 20 лет лагерей за дезертирство? Дядьку и его приятеля это так напугало, что они решил остаться в Германии. Зарыли свои гимнастёрки, награды и документы, сняли с огородных пугал одежду и чесанули, куда глаза глядят. Встретили двух немочек, те спрятали их на чердаке. Немочки были еще те авантюристки, узнавали, когда на соседнем хуторе хозяева уезжали в город на базар, посылали русских на грабеж. Так все и жили, пока не накрыли. Пришлось бежать дальше, опасаясь попасть в руки СМЕРШ (Смерть шпионам, кто не знает, те рыскали по всей Европе, выискивая врагов). Попал дядька в американскую армию, работал переводчиком с перемещенными лицами. Приторговывал, чем только можно и выжил. Женился на немке, дочери офицера таможни, запойного пьяницы, построил дом. А потом все по очереди умерли - тесть, теща, жена и он остался один. Стал искать брата в Тамбове, нашел в Москве...

ПРОДОЛЖЕНИЕ СТАРЫХ ЗАПИСЕЙ.

Заместитель редактора В.Я. Лакшин рассказывал на летучках фантастические вещи о Булгакове и встречах с вдовой писателя Еленой Сергеевной, ставшей Маргаритой в романе о Мастере. О Булгакове мы вообще ничего не знали и слушали открыв рот. Потом мы слушали, открыв рот о его встрече с писателем Эдуардом Лимоновым на каком-то конгрессе европейских писателей, где тот отметил бутылкой по голове коллегу, плохо отозвавшемся – о Сталине? о советской власти? – не помню.
 
Нас этот рассказ поразил – писатель-эмигрант сохранил любовь к своей стране. В 1989 году журнал печатал повесть Эдуарда Лимонова «У нас была Великая эпоха», тщательно меняя матерные слова на многоточия. В результате долгих дискуссий была выкинута из повести глава «Детский секс», где главный персонаж подробно повествовал о своих занятиях онанизмом.

Часть редакции считала, что повесть от этого только выиграла, часть, которую представлял я, то есть, журнальная молодежь, была против. Мне казалось в эйфории тогдашней перестроечной жизни, что это возвращение цензуры. А цензура нам была очень неприятна. До переезда в Москву в 80-м году я работал в молодёжной газете в Риге и каждую полосу будущего номера нужно было тащить в спецкабинет к цензору и он ставил свой кабаллистический знак - ЯТ, означавший "дозволено", в печать. Цензоры были все без исключения смурные, неразговорчивые и не очень дружелюбно настроенные мужчины и женщины. У них была толстенная книга с грифом "секретно", по ней они сверялись - можно давать ту или иную информацию или нет.

Нам, журналистам, они не верили, во всём искали подвоха, в каждом слове и в каждом заголовке. А особенно после случая с фотографией Брежнева и начальника Польши 70-х Герека. Сидят два старикана, любовно глядя друг на друга, а над их головами крупным жирным шрифтом: "Два башмака на одну ногу" и "Джентльмены удачи на проходной". Это был всего-навсего анонс следующей полосы, а кто-то из старых коммунистов поднял панику - провокация! И сняли нашего главного редактора в пять минут.

Кажется, Лимонов был оскорблен правкой.

- Что бы они сказали, если бы я им предложил опубликовать моего "Эдичку"!

Так я впервые узнал про роман "Это я - Эдичка!" Мировой бестселлер, навсегда заклейменный, как "порнографический". Печатать эту книгу в начале девяностых планировал только один человек - эпатажный издатель Саша Шаталов, публиковавший Берроуза и ему подобную литературу для "людей лунного света", такое направление выбрал его журнал "Глагол". Знал ли я, что стану первым в СССР публикатором одиозного романа? Если бы мне об этом сказали в день нашего знакомства с его автором, я бы покрутил у виска - где я, а где Лимонов? Он же небожитель! Классик! 

А вышло так, что классик поселился в моей квартире и потребовал к себе внимания.

"...- Прочел Лимонова. Рекорд похабщины, но неоригинально. Тон и настрой Селина, приемы маркиза де Сада, лексика подворотни, общественной уборной... Как трудно создать что-то совсем новое..." Это писал Юрий Нагибин, а мне показалось, что - наоборот - Лимонов создал новую литературу, яркую, смелую, откровенную! Столкнулись поколения и представления...

До журнала "Знамя" я был на "вольных хлебах", болтаясь в коридорах разных газет и журналов в поисках пропитания, а трудовая книжка, как у многих пишущих, лежала в Комитете литераторов Москвы. Это была очень странная организация, этакий дом престарелых писателей, не выпустивших за всю жизнь ни одной книги, но имевших публикации в журналах. Увы-увы, на всех бумаги в СССР не хватало! Без такой привязки к месту писателя или поэта могли запросто привлечь за тунеядство. Как, например, Иосифа Бродского.

- Отвечайте, почему вы не работали?
- Я работал. Я писал стихи.
- Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы были связаны.


Чтобы стать членом Союза писателем, надо было издать две-три книги. Как правило, на это уходило лет десять, такие были очереди в издательствах и чтобы ожидающих  не арестовали и не отправили за 101 километр, придумали этот оригинальный, патриархальный Комитет. Возрастной ценз - от 16 и до 90! За годы пребывания тут я похоронил десятка два коллег, ушли по возрасту... 

В один прекрасный день к нам вступил некто Александр Минкин. Вежливый, предупредительный, он взорвал наш патриархальный быт. Тихим своим голосом он говорил публично такое, от чего волосы вставали дыбом. Упразднить министерство культуры. Вообще! К черту, навсегда! А заодно упразднить и цензуру. Убрать цензоров из газет-журналов. Нам хотелось от страха залезть под стол. Выгнать Минкина из нашего дружного коллектива и умыть руки. Но по какой-то причине мы этого не сделали, ни один в КГБ на Минкина не стукнул и он как-то очень быстро революционизировал наши не помышлявшие о политике ряды. Еще до перестройки Горбачева! И даже автор книг про рыбалку на Иртыше поддержал Минкина, шепнув мне: "Во, еврей-камикадзе, ничего не боится!" Минкин стал корреспондентом Московского комсомольца и отличился тем, что придумал рубрику, кажется, Письма к президенту, заваливал Путина неудобными вопросами на уровне достаточном для посадки в тюрьму.      

Лимонов очень напомнил мне Минкина. Лимонов тоже боролся с Путиным и даже хотел издать книгу «Лимонов против Путина». Какие-то куски из неё он мне читал, что то несерьезное, похожее на стеб. Чем я хуже Путина? Я выше его ростом, сильнее, умнее, я был на многих войнах, был диссидентом, когда Путин служил в КГБ, меня выперли из страны, у меня огромный жизненный опыт, я комуникабельный, не боюсь, в отличие от него острых вопросов, я не скрываю от людей личную жизнь и мои доходы. Путин из семьи простолюдинов, а мой отец офицер. Путин всегда плыл по течению, а я против. Короче берите меня в президенты! Почему то не взяли.

Я концепцию раскритиковал, он обиделся, стал переделывать. Что вышло, не знаю.

Память - безрукая статуя конная
резво ты скачешь но не обладатель ты рук.

Это из Лимонова. Увы, с памятью у него теперь все очень плохо, зато руки его, вооруженные когда пером, когда автоматом Калашникова, как у хорошего фокусника так и мелькают перед тобой, корректируя биографию вождя ради лояльности сегодня товарищей по партии, вождь должен вызвать восторг обожания и поклонение, а завтра - ради солидного некролога, пафосных статей и красивой эпитафии. Поэтому я не сильно обижаюсь, когда читаю, что наши с ним взаимоотношения он подал именно под таким вот углом, что-то подрихтовав, а что-то и просто переписав заново. Если я буду похож на зануду, то это только от желания восстановить истину.   

Переехав в Москву из Парижа, Лимонов столкнулся с проблемой жилья. Никакой квартиры город ему не дал, посчитав, что где родился, там и пригодился: родился в Дзержинске, вот и возвращайся в свою Горьковскую область, раз тебе парижи и ньюйорки надоели.
 
Отсутствие своего угла Лимонова сильно угнетало. Вгоняли в тоску цены, богатым он на Западе не стал, но скандальным, эпатажным, enfant terrible (дитя порока) - да. Он потом будет из этого обличья выпутываться, как нищий из лохмотьев, пытаясь освоить образ нового, конца ХХ века, Троцкого - бородка клинышком, волосы зачесаны наверх, в черном (французском) бушлате с золотыми пуговицами. Не таким грустным и беспросветным видел он свое возвращение на родину. Думаю, и в политику-то он ушел из-за обиды на власть, на Горбачева. Наша встреча с ним в его съемной квартире на Герцена напротив храма, где венчались Пушкин и Гончарова, была исторической. На первом этаже, как сейчас помню, был театральный магазин - маски, мази, грим, костюмы и Лимонов, бегавший по квартире, заламывая руки, который клял и клял новые власти, перестройку и гласность, призывал на Москву и Сталина, и своего кумира Дзержинского, а заодно и Берия, тем более тот жил когда-то неподалеку, на Вспольном переулке, казался мне артистом, игравшим роль какого-то нового "Иван Васильевича", прибывшего в Москву из прошлой жизни.

Но пришел я к нему по важному делу. В квартиру над театральным магазином я пришел с договором о первой в СССР публикации его романа "Это я - Эдичка!" тиражом в 100 тысяч экземпляров и аванс.

- Разрешите взглянуть на контракт, - тихо попросил Степа.
- Пожалуйста, пожалуйста...
Степа взглянул на бумагу и закоченел... "("Мастер и Маргарита", М. Булгаков).

- Вы уверены, что продадите сто тысяч? - спросил меня Лимонов, глядя сквозь муть своих огромных очков с затемненными толстенными стеклами.
- Уверен! Прекрасный, коммерческий роман!
- Но мне придется ждать продажи всего тиража, чтобы получить весь гонорар! А если продажи затянутся? Может быть, заключим договор на 50, а потом сделаем приложение на новый тираж.
 
 (Вот, деляга! - подумал я).

- Или мне поступит более выгодное предложение, а у нас еще будет не расторгнут контракт на первые сто тысяч?       
- И какой будет аванс? Надеюсь, что сразу 50 процентов? И от какой цены? Я бы хотел твердый процент с каждой копии, как в Ньй-Йорке.
- Но тут у нас не Америка! - гордо сказал я. - У  нас платят с листа!
- Так, но почему аванс только 25 процентов?! Это неправильно! Мне надо снимать квартиру, знаете, сколько эта квартира стоит, черт те как дорого! Мне сейчас не по карману! Надо покупать одежду, мясо. Я же не могу жить в Бирюлеве, у меня встречи, читатели, издатели... Кстати, хотите чаю? Впрочем, чаю нет. Кофе. Ах, и кофе тоже нет, совсем забыл... Москва такой дорогой город, давайте хотя бы 40 процентов, что вы жметесь, вы же обогатитесь на моем романе, я вас уверяю! Я вам и другой роман отдам публиковать, если все получится. А еще моя жена Наташа Медведева ищет издателя на свой роман "Мама, я жулика люблю!" Рекомендую, не оторветесь до утра! Очень талантливая дама, честно.

- Если вам дорого, можете пожить у меня, - предложил я.
- А вы где живете, - спросил он.
- На ВДНХ.
- О, отлично, я там жил рядом с памятником.

Кто не знает, памятник этот - "Рабочий и колхозница" Веры Мухиной.

С того дня и началась наша с Лимоновым дружба-не дружба. Скажем так, давнее и не всегда взаимовыгодное сотрудничество. Я не только приютил его на первое время в своей квартире в Останкино, но был и его поводырем по Москве; той Москвы, из которой он отбыл в эмиграцию, уже не было, и первое время Лимонов просто  старался не выходить из дома, ждал, когда я отвезу его на машине. Еще я был жилеткой для его обид и злости. Что из этого вышло, и как отозвалось в вечности, расскажу ниже.

Издатель не всегда просто издатель. Как классики издательского дела Сытин, Маркс, Суворин или братья Салаевы. Это они день и ночь рыскали по Москве и Санкт-Петербургу в поисках новых литературных имен в надежде заработать еще больше денег, и находили. Достоевского, Чехова, Льва Толстого... И в этом предназначение издателя. И каждое новое литературное имя (коммерчески выгодное!), их новый роман, пьеса или повесть удлиняет жизнь издателя, гонит по жилам кровь, бодрит и возбуждает, как охотника возбуждает рожок загонщика.

Но есть издатели не совсем, скажем так, правильные. Они кого-то издают, но еще и сами пишут. И не считают, что пишут хуже тех, чьи книги публикуют. И мечтают открыть себя миру. Как-то изловчиться и впихнуть в план издания вместо кого-то себя родного. Почему писатели идут в издатели, а не гнут горб за столом в поисках нужного слова? Не знаю, феномен не исследованный. Что-то в этом есть мазохистское.

В общем, откроюсь, я один из них. Стол мой был забит рукописями собственного сочинения, а я вместо того, чтобы самому бегать по издательствам, предлагая себя, как делали до меня сотни тысяч, прямиком двинулся в издатели. Не хотелось, видимо, бегать и предлагать, жить в ожидании приговора - "увы, портфель нашего издательства переполнен"! Или "данная тема нам не по профилю"...   

Еще в 1978 году я написал огромный, страниц в 800 роман "Однажды в СССР" о жизни журналистов в брежневской Риге ("яйца видим только в бане, с новым годом вас, рижане!") и мечтал его издать. Но до Горбачева это было невозможно, да и после Горбачева, кому не скажи, что про КГБ - от ворот поворот, покой дороже. Лежал он в дальнем ящике стола, ждал, когда извлекут его на свет божий. И этот час настал, объявился в моей жизни Эдуард Лимонов. Из самого Парижа в блестящих доспехах  легендарного Ланселот-диссидента ("предложили мне стать стукачом, я их послал, а они послали меня - за бугор") и автора мирового бестселлера "Это я - Эдичка!", поселился у меня в Останкино. Именно он и стал первым читателем моего романа. Как я понял, читал его из вежливости, чтобы не обидеть хозяина квартиры. Совершенный интроверт, себя он числил современным советским писателем № 1 (на то время), у которого нет и не может быть конкурентов и хвалить чужое не желал, да и не умел, было выше его сил.

Выделил любовные, достаточно откровенные сцены, нахально заявив, что весь "секс сворован" из его "Эдички"! Бог ты мой, да в то время я и знать не знал ни про него, ни про его роман, "железный занавес" был!

Как же было обидно за моих героев, выписанных с любовь и тщанием! ("The house errected with love and care was in ruin"!). Обидно за автора подпольной поэмы "О конвергенции", посвященной А.Д. Сахарову Сашу Кандидова, на поиски которого был брошен из Ленинграда подполковник КГБ Симбирцев, ушлый и умелый охотник "за головами" - ему отдан приказ поймать "писаку" как можно скорее, приближаются Олимпийские игры в Москве, а тут - грязная антисоветчина! Но и за старого пердимонокля Абрама Хериша, этого безумного старикана, совавшего свой нос во все, что происходило в Риге, который был в курсе всего, что происходило вокруг рижской синагоги - кто и когда уезжает в Израиль, за какие деньги и кому продал свою квартиру в Старом городе, кто получает помощь от еврейской организации "Сохнут" и кому перепродает... А еще в романе был журналист-диссидент Петька Байль, решивший эмигрировать в Израиль прямиком из молодежной газеты, подставивший редакцию молодежной газеты. И моего главного героя, тому поручили изгнать собутыльника и коллегу из комсомола и поставили перед моральным выбором.

Еще в романе был романтический картежник-аферист Игорь Зилов, девчонки секс-агенты КГБ, ну и та, которой герой отдал свое сердце. Все это Лимонов раскритиковал, он гордился своим советским замесом, тем, что папаша служил в карательных органах, деяниями КГБ восхищался, Дзержинского обожествлял, - в общем, роман был спрятан еще глубже в стол и дождался публикации только в 2013 году в издательстве "Аргументы Недели". Время его ушло, властвовал гламур, Оксана Робски, романы про рублевских любовниц и бандитов Петербурга, увы, увы.

Открою тайну, Петя Байль - это Пётр Вайль, автор телепередачи "Гений места", книг про советскую еду и прочая. Когда он подал документы на выезд из СССР в Израиль, сотрудникам рижской комсомольской газеты, где мы работали вместе с ним, пришел  приказ - исключить предателя 1) из комсомола, 2) из членов профсоюза, 3) из штата редакции. Это было похоже на 1937 год. И мне реальному поручили вести комсомольское собрание, отправить Петра на Голгофу. Каждый сотрудник должен был встать и заклеймить позором своего бывшего товарища.

А это было не так просто. Распинать товарища мы еще не очень умели, навыки 1937 года это поколение утратило. Но ушлый Парторг, не помню, кто это был, заставил высказаться всех. Слово дали Саше Ольбику, любимому ученику Петра Вайля.
   
- Как тебе не стыдно, Петр! Ты подвел своих товарищей, - сказал он дрожащим голосом и пафосно, ненатурально воскликнул. - Предлагаю исключить из членов профсоюза... Петра, Петра... Петра Первого!

Мой роман о битве поэта с железобетонной машиной КГБ читал и Василий Аксенов, очень горячо хвалил. Боюсь, из вежливости, ведь я взялся печатать (впервые в СССР) его роман "В поисках грустного бэби". Аксенов только что вернулся в страну из многолетней вынужденной эмиграции и я считал, что было справедливо начать с его книги, а не с моей.

Издательство, которое я открыл в 1991 году, носило название "Конец века". Аксенов его тут же переименовал в "Пиз..ец века". Он вообще любил шутить, но делал это как-то мрачно, не заботясь о реакции собеседника. Много и остроумно рассказывал про Америку, правда, все это потом я прочитал в его романе "В поисках грустного беби" - слово в слово. Я позже понял, насколько это удобно - знай, шпарь свои тексты и все будут довольны, что ты общался с классиком.

В этом плане было интересно общение с Булатом Окуджавой, тот изредка навещал редакцию журнала "Дружба народов", где я работал в начале 80-х.

- Булат Шалвович, а как вы относитесь к "Зияющим высотам" философа Зиновьева, или к очеркам Шмелева о партноменклатуре? Как долго протянет советская система?

Прищурившись, как он умел, мог взять и напеть в ответ своим бархатным голосом:

Римская империя периода упадка
Сохраняла видимость твёрдого порядка.

Начав издавать Аксенова, я втянулся, ведь мне повезло открывать советскому читателю то, что они не видели и не знали. Про свой роман я забыл еще на двадцать лет.         

Аксёнов предложил издать другого эмигранта - Гладилина, его роман "Французская ССР", где мы захватили Париж и Европу и установили там новый советский порядок, роман "Бес-покойник" и рассказы. Я хорошо знал брата Гладилина, который за границу не уехал, а остался в СССР, за что и поплатился. Его сразу же уволили с телевидения, лишили работы и денег. Помню, он позвонил и пожаловался, что его не на чем возить к врачу, у него начался рассеянный склероз, а у жигулей жены сломался распредвал. Дефицит из дефицитов. Помоги найти. Я пообещал, не представляя, как это не просто. В голове созрел хитрый план. В те дни я готовил для журнала «Дружба народов» статью партийного начальника Краснопресненского района Козырева-Даля и должен был с ним встретиться для согласования текста. Там и попрошу помочь с распредвалом, легкомысленно решил я, не откажет. И вот я ступаю на красную дорожку его огромного кабинета и в сопровождении помощника иду к нему навстречу, и уже открываю рот, чтобы попросить помочь коллеге, но…
- От имени района выражаю вам благодарность за работу, человек мне крепко жмёт руку и вешает на пиджак значок с Лениным. - Новых свершений!

Помощник берет меня под руку и заворачивает к двери - аудиенция окончена, текст с визой в общем отделе…

Вскоре умер Валера. Брат на похороны не приехал, или не пустили, или побоялся.

Пришёл черёд ещё одного запрещённого в СССР автора - сбежавшего в Лондон разведчика Резуна (Суворова) - "Аквариум" и "Освободитель". Это было чтение покруче и Аксёнова, и Гладилина, и Войновича, и Саши Соколова. Это был текст про советские спецслужбы и нашу доблестную армию. Ветераны, не читая ещё книг Суворова, требовали его распять, так как он доказывал, что Сталин готовился первым напасть на Гитлера, но тот его нагло обманул и напал первым.

Книги Суворова были бомбой. Из-за них даже отстреливали издателей, но об этом позже. 

Да, но как получилось, что я стал издателем? Что было до 1991 года, когда в один прекрасный день я стал обладателем заветной печати Малое предприятие Издательство "Конец века", счета в Коммерческом банке "Бизнес" в Безбожном переулке (ныне - Протопоповский) и арендованной во флигеле "Независимой газеты" у Виктора Третьякова комнаты в 25 метров и лестницы на чердак, служившей удобным складом с выходом во двор? Что заставило меня перевернуть жизнь и кинуться в омут бизнеса, о котором я до того не знал ничего вообще? Открыть одно из самых первых в СССР частных издательств, если я об этом никогда не помышлял?

Вряд ли только желание опубликовать свой роман. Хотя некоторые коллеги именно с этого начинали и тут же прогорали...

Итак, рассказываю. Жизнь моя текла по проторенному до меня многими пути. В "Дружбе народов" я был на хорошем счету. Мои очерки "Девятнадцатый председатель", "Хмель" и "Без долгов" о жизни чувашского села продвинули меня в стройные ряды писателей-деревенщиков, где мне было откровенно тесновато. Хотелось чего-то большего и я вынул из стола свои записки таксиста 1980 года. Дело в том, что в тот год я переехал в Москву из Риги, женившись на теледиве, бывший муж ее, известный композитор В. Мигуля никак не мог выписаться с занимаемой жилплощади, из-за чего я не мог легализоваться в столице и вел ночной образ жизни - на своих "жигулях" с наступлением сумерек "бомбил" по Москве, что считалось делом почти криминальным и навело меня на мысль писать книгу о ночных извозчиках в стиле "Аэропорта" или "Такси" легендарного Хейли.

Это была модная тема, называлась "погружение в материал", жанр "документальная проза". Ты брал тему, например, "Вокзал", жил там день и ночь, схватывая местный алгоритм, насыщал его героями, сюжетными линиями, вводил туда себя или лирического героя и выдавал на гора произведение. По этому пути пошли Каледин ("Смиренное кладбище"), он стал могильщиком и оставил нам уникальный материал о неизвестной стороне жизни Москвы, Артем Боровик ("Как я был солдатом американской армии"), - поехал в США и служил в ней довольно долго, чтобы описать быт наших извечных антагонистов, на время Горбачева с нами замирившихся. Таким был нашумевший роман Леонида Габышева "Одлян, или Воздух свободы" про тюрьму, впрочем, тут я не совсем корректен, ведь не автор выбрал этот сюжет, он просто мастерски описал увиденное и пережитое. Кстати, первым читателем его был я, чем и горжусь.

Из моих ночных приключений родилась повесть "Под колесами", а главными героями был, конечно же, я и мой наставник, некий жуткий тип, он же ветеран извоза, тертый-перетертый барыга "Тимоня", тот умело "доил" гостей Москвы, брал в три-четыре "конца", то есть в несколько раз дороже, легко отделял зерна от плевел, "шляп"(лох, копеечник) от "пиджаков" и "барыг", умело контактировал с милицией, учил меня работать на "ночных бабочек" в качестве личных шоферов и многому другому. Повесть "Под колесами" вышла в те дни появления "Детей Арбата" и "Собачьего сердца", я не буду скромничать, оказался в ряду актуальных авторов перестроечного времени.

За "колеса" я получил и кучу премий, как литератор, и целый мешок с письмами от злобных таксистов Москвы. Их не то задело, что я описал ночную, неизвестную и довольно-таки неприглядную жизнь города, в которой они и сами выглядели неприглядно и воровато. Их задело, что я за свой пасквиль получил гонорар! Ничего личного, только бизнес.       

После выхода повести меня пригласил на службу главный редактор журнала "Знамя" Г. Бакланов. Не скрою, мне, провинциалу из Риги, это было лестно, его я уважал, это был смелый. В 1991 году он не побоялся опубликовать мою документальную повесть "Записки русского оккупанта" о жизни русских в Латвии и об оккупации стран Балтии в 1940 году, тема была опасная, как у нас говорится, "неоднозначная", когда все, как правило, достаточно однозначно. 

"Знамя" занимало уютный особнячок на Тверском бульваре. Теперь тут Литературный институт, на стене висит памятная табличка "Большая Сибирская гостиница, 1900 г. Архитектор М.Ф. Бугровский. Здесь в 1926 году жил писатель А.П. Платонов. Охраняется государством".

Меня всегда этот ляп восхищал: получалось, что писатель Платонов "охраняется государством", которое над ним измывалось при его жизни.

Работа в журнале "Знамя" захватила. Это было время ожесточенной конкурентной борьбы между толстыми журналами. Флагманом, ледоколом был "Новый мир", но к нам в "Знамя" оттуда перешел сам Владимир Лакшин, знаток литературы, критик, друг А. Твардовского, участник первой публикации А.И. Солженицына ("Один день Ивана Денисовича"), специалист по М.А. Булгакову, Л.Н. Толстому и А.П. Чехову. Его выступления на "летучках" превращались в увлекательные лекции. Как я понимаю, он мечтал превратить журнал "Знамя" в главный литературный журнал страны, потеснить "Новый мир". В любом случае, "Знамя" конца 80-х, начала 90-х был выдающимся явлением, выпуск очередного номера вызывал взрыв интереса публики.   

Еще я опубликовал в "Знамени" репортаж о похоронах Андрея Сахарова.

С повестью "Записки русского оккупанта" связана интересная история. Ее отправили в набор в начале 1991 года и запланировали печать на август. Я уже не работал в журнале, ушел по причинам, о которых расскажу ниже. Журнал, кстати, переехал на улицу с одиозным названием "25 октября" (ныне ул. Никольская), это был день, когда в 1917 году начали убивать юнкеров и офицеров. Улица вела на Красную площадь и там в те годы творилось что-то несусветное. То приземлился немец Руст на самолете, то крымские татары устраивали демарши, партия Льва Убожко требовала "коммунистов на фонарь". Ко мне в кабинет заскочила экзальтированная дама и с криком "долой коммунистический фашизм!", швырнула в меня, нет, не бомбу, а пачку листовок "Дем. союза", так я познакомился с Валерией Новодворской, ее смутила вывеска журнала "Знамя" - издательство "Правда". Позже она не раз заходила на кофе.       

О судьбе моей повести я узнал от Виктории Шохиной, редактора моих "оккупантов". Выход журнала пришелся на день начала путча 1991 года и повесть о жизни русских в Прибалтике, в которой я предсказал скорый выход стран Балтии из СССР, редакцию сильно возбудила. Коллектив разделился - одни требовали выкинуть повесть из номера, так как из-за нее журнал непременно закроют! Кричали громко те, кто публиковал булгаковское "Собачье сердце", антисталинские жигулинские "Черные камни", кто ратовал за демократию, перемены и запрет КГБ навсегда.

Другие молчали. Три дня редакцию трясло, а на четвертый путчисты сдулись и народ вывалил на улицы праздновать победу, сносить памятник Дзержинскому на Лубянке, выпивать и радоваться, что все позади.

- Если бы победил ГКЧП, нас бы всех за Никишина посадили в тюрьму, - весело шутил Г.Я. Бакланов на собрании коллектива, кидая на стол свежий номер журнала "Знамя" с моей "крамольной" повестью "Записки русского оккупанта".

Несколько коллег из "Знамени" позвонили и поздравили с "яркой публикацией, украсившей журнал". Ты - настоящий герой! Кажется, звонили те, кто были против повести несколько дней назад. Впрочем, какая теперь разница?

Один журналист меня спросил:

- Можете ответить коротко - зачем нужна литература?

- В глубокой юности я прочитал роман "Вице-президент Бэр" Гора Видала, - начал я.

- Нет, прошу вас, в двух словах!

- ...Бэр признался, что ни разу на войне не заполучил венерической болезни. После каждой проститутки он тут же мочился в ночной горшок, возил его с собой. Прочитанное очень помогло мне в жизни. Вот зачем нужна литература - для обмена опытом...
 
Боюсь, спрашивающий меня не понял. Но это, на мой взгляд, так, из литертуры важно взять для себя что-то нужное для жизни. "Записки русского оккупанта" многим русским в Латвии раскрыли глаза на мир. Для тех же, для кого латыши были фашистами и "лабздухами", мир с выходом моей повести не изменился, советская пропаганда въелась в их мозг, как сажа в кожу кочегара. 

О Ельцине на танке, чей снимок обошел всю страну и восхитил русский народ, Бакланов на летучке промолчал. Никто не понимал, почему, но я-то знал. Расскажу.

Будущий «серый кардинал» Ельцина Валентин Юмашев в конце 80-х работал в «Огоньке» и в один прекрасный день по строжайшему секрету предложил мне почитать рукопись книги Бориса Николаевича «Исповедь на заданную тему». Несмотря на горбачевскую «гласность», никто не решался ее печатать и Юмашев просил пристроить ее в «Знамя».

Я передал рукопись Бакланову, тот прочитал и сказал, что печатать ее не будет. Почему? – спросил я. Да потому, в каком-то запале отрезал он, что Ельцин – не политик, он дутая фигура, карьерист чистой воды и я ему не верю! И запомните, сказал он мне, в СССР сегодня есть только один политик и этот политик – Горбачев.

Его надо поддерживать, а не мешать ему. А Ельцин ему мешает.


2.
Бакланов часто встречался с Горбачевым, даже завтракал с ним и Раисой Максимовной, и говорил об этих завтраках всегда в восторженных тонах, что, на мой взгляд, ему, как фронтовику, не шло. Скорее, Горбачев должен был восторгаться, общаясь с ним и гордиться, что автор замечательных "окопных" повестей и романов "Июль 1941 года", "Навеки девятнадцатилетние" и "Мертвые сраму не имут", сценария к фильму "Был месяц май" соблаговолил с ним сесть за стол.

А Горбачеву не пристало на это обижаться, такими максималистами-вольтерианцами нас сделала его же перестройка, сам виноват.
 
Рукопись Ельцина я передал в Ригу и там ее напечатал книгой мой товарищ Саша Ольбик, с которым мы работали когда-то в латвийской республиканской газете «Советская молодежь».

Потом я принес Бакланову книгу Виктора Суворова «Аквариум» о КГБ и ГРУ (военная разведка), вышедшую в Англии и предложил напечатать в журнале. Книгу писал разведчик-перебежчик, приговоренный в СССР к смертной казни заочно. Несмотря на это, написана она была с любовью к советским спецслужбам, и как мне казалось, с удивительным зарядом патриотизма.

Возможно, причиной тому была примитивная ностальгия автора.

Г.Я. Бакланов и эту рукопись отверг, посчитав ее фантазиями автора. «Фантазии» Суворова расходились потом многомиллионными тиражами и приносили издателям (да и сегодня, спустя 20 лет, приносят) солидные барыши.

За суворовскими гонорарами в Москву прибывали его родители. Уже не помню, то ли из Харькова, то ли из Львова. Смешные старички, от которых пахло чесноком. Они ждали меня на перроне Курского вокзала, страшно боясь, что их или арестуют, или ограбят с деньгами, за которыми звонком из Лондона их посылал в Москву сын.

Мне кажется, они так и не увидели Москвы, потому что, получив деньги, тут же бежали на уходящий поезд.

Не согласился Бакланов и на мое предложение напечатать роман Эдуарда Лимонова "Это я - Эдичка!", изданный во Франции и в США.

Не согласился он печатать и мой роман "Однажды в СССР". Вроде, как тема "КГБ" сейчас не актуальна, его реформируют, короче, "не будем подбрасывать"!

ДОБАВКА ИЗ 21 ВЕКА. Жизнь показала, что тема КГБ актуальна и сегодня, ибо у нас, как оказалось, "непредсказуемое прошлое". Боюсь, она будет актуальна и завтра.   

При счете 0:5 не в мою пользу, я покинул журнал "Знамя", прихватив с собой (не без благословения Владимира Лакшина) и Суворова, и не публикуемые рукописи книг Лимонова, Аксенова, Саши Соколова, Анатолия Гладилина, и кое что еще с твердым решением создать частное издательство и утереть нос всем тем издателям старой фармации, кто цеплялись за стандарты прошлого и боялись риска.

Как я это сделаю, я не знал, но то, что сделаю, знал точно.


3.
Итак, в знаменательном 1991 году (год путча и восхождения Ельцина) я стал главным редактором пока еще несуществующего альманаха "Конец века". Второго такого в СССР не было, как не было и в новой России. Это была адская смесь из постмодернизма и анархизма, хулиганства и высокого стиля. Под одной обложкой печатались мэтры и простые "челноки", таскавшие через границы контрабанду, но не лишенные литературного таланта, умудренные и утонченные эссеисты и подзаборные самопальные поэты из подъездов и подворотен. "Мы возвращаем запрещенные имена и открываем новые таланты" - так мы декларировали.
 Не было у нас никакой цензуры и если человек употреблял в тексте мат или уж очень откровенно описывал то, что описывать было нельзя с точки зрения общественной морали, никто в редакции не имел права это изъять, вся ответственность была на авторах. 

Это был какой-то адский китайский фейерверк, салат оливье, смешанный с селедкой под шубой и густо посыпанный конфетти. А каким по-вашему должен быть журнал с названием "Конец века"? Только таким, "конченным"!

Бессменными художниками "Конца века" были  моя жена Ольга и Игорь Шеин, ставший впоследствии главным редактором сначала «Плейбоя», а потом FHM), а соучредителями - японист Леонид Млечин, который до последних дней вел авторские программы на телевидении и на "Эхо Москвы", писатель Саша Росляков, человек несговорчивый и непреклонный во всех вопросах (сегодня на проза.ру он публикует самые острые в России статьи о нашей реальности), критик Вика Шохина (была в «Независимой газете», сегодня преподает в МГУ и доказывает мне, что Захар Прилепин войдет в историю русской литературы; верю ли я, что человек, призывающий не к миру, а к войне является гуманистом и имеет право на вечность?), любовь которой к настоящей литературе не знала предела. Дымя сигаретами, она прочитывала за ночь сотни страниц, и ее суждения о книгах можно было печатать отдельным изданием.

Деньгами на издание альманаха "Конец века" ссудил нас будущий автор, артист Ефим Шифрин - аж целых 20 тысяч рублей! Цена квартиры. Для меня он был Фимка, мы были товарищами по Латвийскому госуниверситету; учились там в разное время. Фимка был человек скрытный и не сразу признался, что ведет литературные дневники. Не рвался их печатать, хотя как полноправный член концессии, имел права требовать публиковать свои тексты в каждом номере, а фото - на обложке. Тихий, тихий, а в своих писаниях прикладывал многих направо и налево.

Ещё помогал деньгами Алексей Глуховский, коммерсант. В годы СССР был переводчиком с сербско-хорватского, в перестройку нужда в такого рода классных специалистах пропала. Кстати, сын Алексея - популярный писатель Дмитрий Глуховский. Яблоко от яблони недалеко упало, к счастью.

Первый номер альманах был бомбой даже в 1991 году, когда печатали все то, что было под запретом. Обращение к читателям писал Саша Росляков:

- Народ, как говорят, устал от обещаний, поэтому в начале нового издания - минимум слов. Мы не считаем, что нынешняя заваруха не дала ничего порядочному человеку. Печатная продукция - тоже товар, и, предлагая в его нарастающих объемах свой, считаем эту пищу правильной... Конец века - это расчетный час за весь постой. Те, кто хочет улизнуть в благоустройство будущего безвозмездно за разведенные грехи и мразь, врут себе и людям. Так не бывает. Кто требует сегодня, хоть на каких условиях, былой колбасной пайки, - в комплект входили и кровавая мясорубка Афганистана, и позорное ярмо на пол-Европы, и атомные погремушки. То была масленица одурелых и глухих к чужой крови котов. Только конец ее может стать сколько-то годным завтрашним началом. Прорываться вперед с непомнящим и наглым криком "Мы ни при чем!" уже, по-видимому, и к счастью, не удастся. Так мы считаем. Остальное - в текстах.    

Вот содержание первого номера. Роман Василия Аксенова "В поисках грустного бэби". Я не случайно начал с Аксенова. Дело в том, что в 1975 году латвийская газета "Советская молодежь" , в которой я работал, начала публикацию его книги "Круглые сутки нон-стоп". Ему наобещали много чего, но обещаний не выполнили, роман сняла цензура после публикации первого же отрывка "антисоветчины". Вся книга была урезана до трех страниц и на этом наши отношения с Аксеновым закончились. Собственно, у Аксенова было много издателей, готовых издавать его американский роман большими тиражами и платить ему большие деньги, но он, будучи человеком благородным, передал его мне, памятуя о фальш-старте в Риге, участником которого был и я. Рискнул и мы постарались не обмануть его на этот раз. 

Еще печатали повесть "Смута новейшего времени, или удивительные похождения Вани Чмотанова" неизвестного писателя-эмигранта. Сосватал нам ее Василий Аксенов. Никто не знал автора, только недавно открылось инкогнито - Николай Боков. Уголовник Чмотанов, выйдя из заключения, решил подзаработать, похитить из мавзолея голову Ленина и ее продать. Из этого случился в стране адский переворот.
Никто в России не решался даже прикасаться к этой теме. Но мое поколение разделилось надвое - одни Ленина обожали, другие ненавидели...

Однажды к нам в редакцию ввалился странный человек высокого роста, очень шумный и чрезвычайно нахальный товарищ еврейского происхождения. Он с ходу плюхнулся в кресло, тут же попросил у секретарши Люси кофе или чаю (мы размещались в одной комнате все) и на мой вопрос "кто вы и что вам тут нужно"? ответил просто: в что, меня не знаете? Я - Гриша Файман! Это звучало так пафосно как, если бы он сказал: я - Альберт Эйнштейн!

- И за это я должен вас угощать кофе?

- Да и желательно сушки или баранки. В крайнем случае, можно и печенье.
   
Обычно отвечают: а ключи от квартиры, где деньги лежат, вам не надо? от мертвого осла уши? Но что-то меня удержало, странный тип вызывал любопытство.

- Я вас слушаю.
- Я принес вам то, за что вы меня будете благодарить всю оставшуюся жизнь. Открывайте ваш сейф и начинайте отсчитывать денежные знаки. Получить то, что я принес вам, мечтают все журналы страны. Не пожалеете, уверяю вас, развязывайте мошну.
- Вы уверены?
- На сто процентов! Вы - главный редактор, как я понял? А я - Гриша Файман и меня знают все.
- Я вас не знаю, - отпарировал я, что-то мне это напоминало. Уж не явление ли старика Фунта в "Рога и копыта" в качестве зицпредседателя для будущей отсидки Бендера с сотоварищи? Уж не по этому ли поводу явился этот громогласный тип?
- Я - специалист по великому Булгакову и я - Гриша Файман - нашел три его неизвестных рассказа 1919 года!

Отлегло.

Так мне посчастливилось внести вклад в булгаковедение. Мы опубликовали рассказы Булгакова его кавказского периода. Он в тот года не успел уйти в Крым, подхватил тиф, сгорал, умирая, и не покинул мир только благодаря самоотверженности своей первой жены Татьяна Лаппа, она всякий раз останавливала его на краю могилы, то с морфием, то с тифом. Когда Булгаков выздоровел, дорога в Крым уже была закрыта, везде хозяйничали красные и бандиты разных мастей. Вскоре перегруженные корабли армады Врангеля возьмут курс на Босфор, на Константинополь и среди беженцев будет его будущая новая жена Белозерская, она-то и расскажем ему про Турцию, про рю де Пера, где продавали себя русские женщины, про генералов-белогвардейцев, проклинающих штабных и про генерала Слащева, мечтающего вернуться в Россию; у Булгакова в его "Беге" он станет Хлудовым. 
 
Грядущие перспективы

Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала "великая социальная революция", у многих из нас все чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль.

Эта мысль настойчивая.

Она - темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа.

Она проста: а что же будет с нами дальше?

Появление ее естественно.

Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли.

Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.

Не видеть!

Остается будущее. Загадочное, неизвестное будущее.

В самом деле: что же будет с нами?..

Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского иллюстрированного журнала.

Я долго, как зачарованный, глядел на чудно исполненные снимки.

И долго, долго думал потом...

Да, картина ясна!

Колоссальные машины на колоссальных заводах лихо радочно день за днем, пожирая каменный уголь, гремят, стучат, льют струи расплавленного металла, куют, чинят, строят...

Они куют могущество мира, сменив те машины, которые еще недавно, сея смерть и разрушая, ковали могущество победы.

На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны.

Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!

И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества.

А мы?

Мы опоздаем...

Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще?

Ибо мы наказаны.

Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача - завоевать, отнять свою собственную землю.

Расплата началась.

Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю.

И все, все - и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обойдется без них, все ждут страстно освобождения страны.

И ее освободят.

Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла.

Но придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба.

Нужно драться.

И вот пока там, на Западе, будут стучать машины созидания, у нас от края и до края страны будут стучать пулеметы.

Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца.

Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни, летчики будут сверлить покоренный воздух, там будут строить, исследовать, печатать, учиться...

А мы... Мы будем драться.

Ибо нет никакой силы, которая могла бы изменить это.

Мы будем завоевывать собственные столицы.

И мы завоюем их.

Англичане, помня, как мы покрывали поля кровавой росой, били Германию, оттаскивая ее от Парижа, дадут нам в долг еще шинелей и ботинок, чтобы мы могли скорее добраться до Москвы.

И мы доберемся.

Негодяи и безумцы будут изгнаны, рассеяны, уничтожены.

И война кончится.

Тогда страна окровавленная, разрушенная начнет вставать... Медленно, тяжело вставать.

Те, кто жалуется на "усталость", увы, разочаруются. Ибо им придется "устать" еще больше...

Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова.

Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег... за все!

И мы выплатим.

И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой-что созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские залы.

Кто увидит эти светлые дни?

Мы?

О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия она так же легко "читает", как и отдельные годы.

И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:

- Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!

Газета "Грозный", 13 ноября 1919 г.

Я встречаю этот очерк Михаила Булгакова во многих его книгах. Ни в одном издании ни разу не указана первая публикация "Грядущих перспектив" в новые времена - в альманахе "Конец века". Обидно за Гришу Файмана, он был искренним поклонником Булгакова, одаренным и увлеченным исследователем. Недано узнал, что его не стало. А ведь жили рядом - я в Останкино, а он на Проспекте мира у Рижского вокзала, вход со двора... 

Был еще очень забавный роман "Блеск" Виктора Коклюшкина, мастера краткой формы, но тут он выложился на все сто процентов. Еще были рассказы Эдуарда Лимонова "Когда поэты были молодыми", мастерские зарисовки его жизни в СССР, а потом и в эмиграции. Это был, на мой взгляд, лучший Лимонов, премиум-класса!

Была публицистика. Очерк Олега Паскевича "Во многом знании многие печали" о его пребывании в тюремной камере. Данте с его кругами Ада должен был ужаснуться, читая о феномене советского карцера.

Тут же мы поместили стихотворение нового поэтического гения Анатолия Горюшкина "Нам страшно жить, нам страшно умирать..." Многие в нем видели воскресшего Пастернака. Надо сказать, что стихов у нас публиковалось много во всех номерах. Печатали бардов, участников легендарного СМОГа - Кочеткова, Бережкова, Анпилова.

О Бережкове еще Александр Галич говорил: "...он будет писать лучше всех нас".

Таким был "Конец века" № 1. Презентацию мы провели в Театре эстрады. Пустых мест в зале не было. Это был какой-то праздник, настоящее шоу. Ефим Шифрин так читал рассказ Зощенко "Ленин на охоте", что все падали со стульев. Лиса вышла из леса, навстречу охотник. И обалдела лиса - да это же Ильич! Читали свои рассказы два Виктора-юмориста - Коклюшкин и Шендерович (один уже покинул сей мир, другой в эмиграции), гремели песни бардов. Был настоящий фурор, эйфория.

"Эхо Москвы" пригласили в студию рассказать про наши планы. О, мы готовы по выходу каждой вашей книги делать передачу бесплатно, - зазывал Венедиктов. - Давайте дружить!

Что ж, на "Эхо Москвы" я привел многих своих авторов - и Аксенова, и Лимонова, и Войновича... Недавно, отмечая юбилей радиостанции, Алексей Венедиктов перечислил целую обойму друзей станции, с которой началась она история. Хотел позвонить на телефон "Эха", напомнить о себе, но не стал. Забыли и забыли. Заигранно.   

Театр эстрады предложил выпуск каждого номера "Конца века" отмечать на его сцене. Я думал, что ослышался - выпуск журнала?! Мы ломали стереотипы, принимая все на свой счет, а напрасно. Мы со своей концепцией "пусть расцветают сто цветов" оказались в правильном месте и в правильное время. Потом это время уйдет и люди вернутся в прошлое. Как Золушка после бала. И карета превратится в тыкву и кучер в крота...

ДОБАВКИ 2022 ГОДА

Открытием следующих номеров стал Евгений Лукин из Волгограда, тонко чувствовавший не только то время, но и то, что это время рано или поздно закончится. Пишу по памяти:

Нам демократия дала
свободу матерного слова
Да и не надобного иного,
чтобы воспеть ее дела.

Или.

Пока демократию
на оттащат от пульта
она навалит нам трупов
до уровня культа.

Не видел я и не слышал Евгения Лукина 30 лет. Решил поискать - где он, что с ним? Уехал, остался, пишет ли, пьет? И был поражен, он не изменил себе ни на йоту!

   
И в том, что сломалась мотыга
И в том, что распалась телега,
И что на печи холодрыга,
а двор не видать из-за снега
Виновны варяги, Расстрига,
Хазары, наплыв печенега
Татаро-монгольское иго
Татаро-монгольское эго...

Русская идея

Рынок? Вера? Ни хрена!
Только грозная година
соберет нас воедино,
как в былые времена.
И, бедою сплочены,
от Европы до Китаю...
Я тебе попричитаю
"Лишь бы не было войны"!

Из Лукина цитаты:

...Будет нравственный подъем,
будут храмы и парады,
а потом во имя правды
всё по новой долбанём.

...пойми, что зло и только зло
зовет себя добром.

Э, сказал я, прочитав, да ты, брат Евгений, хуже Нострадамуса! Это про тебя написал Евтушенко, твой тёзка - поэт в России больше, чем поэт, в ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет.

Будь здоров, дорогой Евгений! Творческих успехов тебе, певец Света!

Я, как старый еврей, если впал в раж воспоминаний, не могу остановиться: Ной родил Сима и братьев его, Сим родил Арфаксада, Арфаксад родил Каинана, Каинан родил Салу, Сала родил Евера, Евер родил Фалека, Фалек родил Реу, Реу родил Серуха, Серух родил Нахора, Нахор родил Фарру, Фарра родил Афрама, Нахора и Аррана...

В моей жизни 90-х было такое огромное количество встреч с разными людьми, диалогов, споров и напластований друг на друга бытовых забавных деталей, что если что-то одно вспомнил, на голову водопадом польются воспоминания и ты начнешь в них плыть, захлебываясь. Вот, вспомнил на свою голову Евтушенко и сразу унесло меня во временную воронку, куда лечу я, барахтаясь... Зима, холод, Ленинград, темный, заснеженный, какой-то недобрый, что-то от блокадной атмосферы там было тогда. Где-то тут под заснеженными крышами домов прячется будущая Россия, спят и бодрствуют ее новые реформаторы, ждут команды взять Кремль. Но нам до них дела нет. От Московского вокзала до какого-то клуба, где нас ждут благодарные читатели, мы должны добраться и не заблудиться. "Мы" - это группа писателей из Москвы, прибыли по приглашению читателей Ленинграда. Но тут, как в кино...   

"...Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл, сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!" Я выглянул из кабинки - все было мрак и вихорь..."

- Ну, барин, - закричал Евтушенко, - надо направо, я знаю!
- Нет, налево, - возразил Юра Черниченко, писатель-деревенщик, автор удивительных очерков, сломавших многое в наших представлениях о советском добре и западном зле - "Про картошку" и "Комбайн косит и молотит". - Я лучше тебя знаю.
- Прямо надо, - сказал Володя Маканин ("Яма"), но Володя Орлов ("Альтист Данилов") возразил - а может лучше назад?

Но добрались. Встречали нас аплодисментами, забросали вопросами - литераторы и депутаты первых созывов были на передовой борьбы за новую жизнь и мы вызывали симпатии. Что ж, мы излучали оптимизм, веру в лучшее. Нам был обещан царский ужин по окончании творческой встречи. Это очень гуманно, обрадовался Черниченко, я с утра ничего не ел. А как я не ел, откликнулся Евтушенко, могу сожрать быка в одиночку. Мы не придали значения словам поэта. Я был ведущим вечера, давал слово по очереди. Евтушенко попросился первым, ему что-то не сиделось, он рыскал взглядом по залу, перемигивался и помахивал кому-то рукой. Прочитал с десяток стихов и отпросился - мне покурить. Я легкомысленно не возражал. Вечер не кончался, всех интересовало всё. И литературные новинки, и то, что будет с родиной и с нами завтра - тоже. Через час у нас поезд, извинился я перед ленинградцами, будем заканчивать.

Обремененные букетами, оглушенные овациями, точь-в-точь балетные звезды, мы спускаемся в кафе, предвкушая заветные разносолы и горящую пищу, и что мы видим?

Конечно же, нашего дорогого Евгения Александровича Евтушенко - в его роскошном расписном пиджаке-кафтане с сигаретой в тонких пальцах!

Сидел во главе стола, нога на ногу. В руках - стакан вина. И читает стихи о любви двум десяткам смазливых ленинградочек, те восседали за столом, уставленном грязными тарелками и пустыми стаканами, и с обожанием ему внимали.

И все, конечно же, съедено, выпито, уничтожено!

- О, ребята, все уже кончилось! Вино кончилось, еда кончилась! Чаю не хотите?
- Мы есть хотим! - шипит Черниченко.
Евтушенко круглит свои синие глаза:
- А вы еще не поели? (Или: вас еще не кормили?)
- Поели?! - закричал Черниченко, но продолжать ему не дали.
- Не волнуйтесь, пожалуйста, - засуетился директор клуба, выткался из-за спин, мы сейчас пошлем за сосисками, сварим в кастрюльке на плитке быстренько! И - на вокзал! Реакция великого русского поэта была достойна скрижалей.

- Только сосиски молочные, я другие не ем.

Кому не нравится такое, не читайте. Мне и самому смешно от написанного - нашел, мол, что писать о гении! Но я не одинок. На Кубе некий местный журналист издал толстую книгу о Хемингуэе. Всю биографию писателя он изложил дотошно. А в конце рассказ о встречах со своим героем. Зашел я в кафе, смотрю, сидит Хемингуэй и пишет что-то быстро-быстро карандашом. Да так, что аж вены на лбу вздулись. Я подошел и сказал: господин Хемингуэй, я такой-то, давно хотел с вами познакомиться. Он встал и я улетел в угол. Когда очнулся, Хемингуэя уже не было. Отличный хук, сказал мне бармен. Раз - и с ног!..

Эту историю я пересказал Генриху Боровику, писателю, я публиковал очерки его сына Артема о поездке на Афганскую войну; Артем жаждал написать о войне не хуже Ремарка или Хемингуэя, позже он погибнет при катастрофе самолета и унесет с собой какую-то страшную тайну.

Генрих Боровик посмеялся, а потом рассказал, как сам познакомился с Хемингуэем и тоже на Кубе. Нет, у меня было не так, как у кубинского журналиста, иронично заметил он. Я рассказал Эрнсту, что близко знаком с Константином Симоновым, Хэм его очень уважал и нас это сблизило настолько, что он пригласил меня на рыбалку.

А еще Хемингуэй пил водку из горлышка. Полбутылки залпом, не пьянея! 

У русской аудитории странное отношение к воспоминаниям о людях великих и даже известных. По принципу - о мертвых или только хорошее, или - ничего. Великий и неповторимый Валентин Катаев опубликовал мемуары "Алмазный мой венец", написал о друзьях юности, о встречах и расставаниях - Булгаков, Багрицкий, Олеша, Пастернак, Нарбут, Маяковский, Есенин, Ильф и Петров, Зощенко...

- Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возврата, - писал он с грустью, словно оправдываясь. - Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обречен никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми гениями... даривших меня своей дружбой...

Меня "венец" восхитил. Но у критиков от литературы было свое мнение. Наталья Крымова в журнале "Дружба народов" Катаева высмеяла: "...Нескрываемое движение героя "Алмазного венца" - встать рядом, сесть рядом..." В. Кардин в "Вопросах литературы" отозвался: "Картинки... типа "слаб человек", "все люди все человеки", портреты "в туфлях и в халате", потакают обывательским вкусам..." Майя Каганская: "...каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой". У М. Болховского творчество Катаева вызывало "чувство брезгливости"... В общем: "Набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью... Но ведь клюют на это..."

- Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? - спросила Маргарита и вдруг оскалилась.
- Ну, натурально, они!
- А вы их знаете в лицо?
- Всех до единого, - ответил рыжий.
- Скажите, - заговорила Маргарита, и голос ее стал глух, - среди них нету критика Латунского?
("Мастер и Маргарита", М. Булгаков).

О мертвых или хорошо или ничего? Все так, но если быть точным, то древнегреческий поэт и политик Хилон из Спарты, живший в VI в. до н.э. на самом деле сказал: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».

Вот и я стараюсь писать правду о великих и известных. Так, как я их помню. Извините.

Впрочем, мы замедлили темп. 

Еще мы печатали тексты Анатолия Гладилина "Бес-покойник" и "Французская ССР". Обе вещицы никто не хотел публиковать, чтобы "не нарываться". Я не помню, кто мне дал его парижский телефон и даже, как мы говорили. Всегда было волнение - почему известный писатель должен тебе, неизвестному, хоть сто раз амбициозному издателю, довериться? Так было и с Войновичем, и с Наумом Каржавиным, и с Сашей Соколовым, и с Эдуардом Лимоновым - с чего-то ведь разговор начинался? Кажется, наш разговор с Гладилиным я начал с рассказа о моей дружбе с его покойным братом Валерием. Когда Анатолий, уже в статусе известного писателя и независимого человека (осудил травлю Синявского и Даниэля, что-то опубликовал в эмигрантском "Посеве")уехал из СССР, Валерия выгнали с треском с телевидения и он тяжело заболел. Рассеянный склероз. Как мог и чем мог я ему помогал. А потом и был на его похоронах...

Анатолий Гладилин был в Москве незадолго до смерти. Я уже отошел от литературных дел, занимался тем, о чем расскажу ниже. Он трогательно предложил встретиться в ресторане Центрального дома литераторов - как раньше. Окей, ЦДЛ, так ЦДЛ. Я был там последний раз лет тридцать назад, когда волею Горбачева всех молодых писателей (до 40 лет), имевших хотя бы одну книгу, скопом приняли в Союз писателей СССР и мы стали счастливыми обладателями красных книжечек с тиснением, дававшим море привилегий - поездки в дома творчества писателей (Макеевка, Дубулты, Пицунда), права на лечение в лучшей "писательской" клинике на Аэропорте, право покупать редкие (дефицитнейшие!) книги в Лавке писателей на Кузнецком мосту, а самое главное - без никаких проблем, только ткнув в нос гадкому швейцару заветную членскую книжечку просочиться в ресторан, где давали потрясающие котлеты по-киевски, с пылу, с жару и настоящее, а не разбавленное пиво и где в шкатулке бара, исписанного великими мастерами: "о, молодые, будьте стойки, при виде ресторанной стойки!" в плотных облаках сигаретного и папиросного дыма, духовитого запаха водки и уже перегара, бились в ожесточенных спорах о судьбах родины живые классики! И ты сновал между ними, вылавливая фразы или рифмы, которые надо было поскорее записать и сохранить для потомства...

Я подъехал к давно забытый ЦДЛ. Припарковал свой огромный "гелендваген" у подъезда. Никакого членского билета писателя у меня не было уже давно. Расстался с ними за ненадобностью. Предполагать, что кто-то в наше коммерческое время смотрит на старые корочки, было смешно. Но каково же было мое удивление, когда ко мне на входе кинулась старушка в черной юбке-пиджаке и белой рубашке-апаш с биркой на груди - "ЦДЛ".

- Вы - писатель?
- Я? Вроде, да, - смутился я.
- А где ваш членский билет?

"- Ваши удостоверения? - повторила гражданка.
- Прелесть моя, - начал было Коровьев.
- Я не прелесть, - перебила его гражданка..."

Я зябко поежился, вспомнив, как в восьмидесятых годах гонялись по всему дому за теми, кто прорывался "без удостоверения" и прятался в туалетах. Погоня была нешуточная и за руки выводили, выпроваживая на улицу, которая тогда носила название Герцена.

- В машине забыл, - нашелся я, издатель книг тех, у кого были эти самые красные книжечки членов Союза писателей.
- Идите и принесите.
- Но зачем?
- У нас по членским билетам!
- Точно? Как 30 лет назад?
- Вот именно!
Ну тогда мы точно не пообедаем, подумал я, но тут появился Анатолий Гладилин и все разъяснил - он со мной! Бог ты мой, как в 1980 году, когда юношей со взором горящим прибыл я в Москву и впервые попал в заветный дом, где как "ананасы в оранжереях" вызревала "целая бездна талантов...", где, опять же словами Михаила Булгакова, возможно, поспевал "...будущий автор "Дон Кихота" или "Фауста", или, черт меня побери, "Мертвых душ"!               

Анатолий постарел, был уже тогда тяжело болен. Не постарела его улыбка. Мы приземлились в уголке, огляделись и мне показалось, что нет 30 лет! Все то же самое! Истертый паркет, пыльные шторы на серых окнах, жухлые скатерти на окнах.

- А может в этом правда жизни? - пошутил Гладилин. - Главное - стабильность?
- Как говорится, наша правда. Посконная и она же домотканная. Если еще и готовят тут так, как не стирают скатерти, я не удивлюсь.

Но с кухней нам повезло. И котлеты оказались "те же", и салат "оливье", как прежде, и водка, заказанная для старого товарища, его вполне удовлетворила. Посидели, вспомнили прошлое, что-то наметили. На дворе был двадцать первый век, книги уже давно не были дефицитом, дефицитом было здоровье и деньги. Мне вдруг вспомнилось название то ли первого, то ли второго романа Гладилина - "Бригантина поднимает паруса".

- Издай сейчас книгу с таким названием, ведь засмеют.
Он усмехнулся - времена, нравы.
- Это как фраза: пацан склеил модель в клубе. В годы СССР и сегодня. Две больших разницы, а между ними - глубокий ров.

Это были очень трогательные полтора часа прощания с прошлым. Царствие небесное тебе, дорогой Толя! Жизнь бежит дальше. Куда вот только? На Украине война, на крышах домов в Москве - ракеты, как в 1941-м зенитки, вся разница. Куда нас завели новоявленные вожди? Куда мы зашли с ними?   
 
ПРОДОЛЖЕНИЕ СТАРЫХ ЗАПИСЕЙ

Тиражи у нас были сумасшедшие, «Освободитель» и «Аквариум» Виктора Суворова выпускался сотнями тысяч экземпляров. Сняли склад на площади Восстания - в подвале какого-то медучреждения. Помогали нам разгружать книги врачи и медсестры - подработать, спасибо им. Что характерно, просили книги в счет оплаты - на подарки коллегам. Из-за Суворова мы сражались с бандитами, те пытались отнять по дороге из Можайска наши фуры и перепродать "налево". Но это была, как оказалась, не самая большая проблема. Позже начались проблемы покрупнее. Позвонили представители московского издательства-монстра (подсказываю: название из трёх букв), и предложили отдать за сущие копейки права на книги Суворова. Я откажусь, но через месяц мне позвонит из Лондона сам Суворов и, попросив прощения, расторгнет со мной все договоренности. Конкуренты сделают ему такое предложение, от которого он не сможет отказаться.

Немного позже погибнет издатель Дубов, который тоже печатал книги Суворова. Кто его убил, я не знаю до сих пор.
 
Чуть меньшие тиражи были у книг Э.Лимонова «У нас была великая эпоха», «Это я – Эдичка» и «Лимонов против Жириновского».

В Минске "Эдичку" отпечатали и переплели, не читая; какой-то работник типографии (кажется, водитель электрокара) открыл сшитый томик и был восхищен изобилием матерных слов и непристойных сцен. В книге, не на заборе и не на стенах сортира!  С восхищением пересказал непечатные слова из романа товарищу, тот другому товарищу, а тот еще дальше и по цепочке дошло до высокого начальства. И был скандал на весь мир!

Мне позвонили и потребовали в 24 часа «вывезти эту гадость Лимонова с территории Белоруссии». Правда, спустя неделю позвонит директор типографии и слезно будет просить прислать три «лимонова» - для него, для первого секретаря горкома партии и еще для кого-то из самого ЦК. Никто не верил, что в советской книге, да при живой советской власти могли напечатать матерные слова!

Потом Лимонов с моей знакомой сочинили и шили первый нацболовский флаг, скрещивая серп и молот на манер свастики, потом он штурмовал Останкино, пил на моей кухне водку в компании приведенных им омоновцев не то из Приднестровья, не то из Риги. Те, ругая кого-то по матери, пили за скорую смерть Ельцина и за возрождение СССР.

Громила в камуфляже, побывавший, кажется, во всех горячих точках планеты, подарил на прощание тесак. «Колючую проволоку режет, - сказал он. – А вот этот желоб очень удобен для стока крови».

Я поблагодарил, давя тошноту. Помню пьяный треп о дружбе народов, о «чурках», «жидах» и о знании языков. Лимонов знал английский и французский.

«А ты какой?» - спросил он меня.

«Латышский»,- ответил я гордо, вспомнив, что рожден в Латвии.

«Пригодится пленных допрашивать», - сострил Лимонов.

Мне был симпатичен его искрометный юмор, ерничество и интеллектуальное зубоскальство. И совершенно не симпатична его политическая личина. Одно время он предлагал стать его доверенным лицом на выборах в Госдуму, но его любовь к Сталину и к сильной руке у меня, внука попа, не вызывала энтузиазма. Скорее, вызывала отторжение и очень сильное. Настолько сильное, что не было желания с ним начинать разговоры о политике. "Мы все глядим в Наполеоны"... Лимонов точно глядел в Наполеоны. Мечтал о славе политика. Об обожании и почитании. Из упрямства совершал ошибку за ошибкой. Помню, как на встречу с рокерами надел куртку из кожзаменителя. Я ему на это намекнул, он огрызнулся: по одежке встречают. А "Ночные волки" (или их клоны) в крутых "косухах" из кожи бизона, новоявленного национал-большевистского вождя и встретили по одежке и проводили по ней же, подняв на смех. Желчное, злое раздражение Лимонова запомню на всю жизнь. Но он упрямо держал удары. Вылиты оловянный солдатик! Встал и пошел на очередную встречу. С депутатством не получалось. Первое, что спрашивали - это правда, что у вас была половая связь с негром? Отмыться от славы "Эдички" оказалось не реально.   
В общем, мы расстались и, казалось, надолго. Но - никогда не говори "никогда"!

В 1994 году наши пути опять пересеклись. Инициатором был я. А причина была не совсем простая. В конце 1993 года Россия, по словам писателя Юрия Карякина, "одурела"! Проголосовала на выборах в Госдуму за Жириновского и интеллигенция была в шоке. Казалось, дальше ехать некуда. По телевизору дали трансляцию подсчета голосов в присутствии самих партийцев. Жириновский вошел в роль и публично пообещал разобраться со всеми; свидетелем его угроз был мой старый товарищ Ефим Шифрин. Жириновский, нависая над ним, предложил быстрее бежать в аэропорт Шереметьево и мотать из России пока не поздно. Шифрин звонил: Россия точно одурела! Но что делать?

Что делать, что делать, бороться!

Я знал о том, что Лимонов терпеть не мог Жириновского, он много мне рассказывал о своих взаимоотношениях с новым героем русского народного эпоса – Жириновским. Лимонов был целый год членом теневого кабинета ЛДПР, знал всю подноготную партии, подробности личной жизни того же Жириновского и его правой руки Митрофанова. Я позвонил Лимонову в Париж и предложил написать книгу "Лимонов против Жириновского”. Союзником в этом "разоблачительном" проекте стал редактор газеты «Аргументы и Факты» Старков. Он помог с выпуском книги и с ее рекламой. По Жириновскому был нанесен удар тиражом в 500 тысяч книг. Впрочем, остановить его уже не было никакой возможности. Как и любовь народа к подлым передачам аля "За стеклом", срывающим крыши у молодежи своим цинизмом.

От издательства "Конец века".

"...Заказывая книгу о политике Жириновском писателю Лимонову, бывшему ярому стороннику, а ныне ярому противнику главы ЛДПР, мы исходили из таких соображений. Обе фигуры хорошо известны публике, обе отличаются достаточной экстравагантностью суждений и манер. Один в свое время нанес, можно сказать, литературную оплеуху традиционным вкусам своим скандальным «Эдичкой». Другой уже без аллегорий и публично эти оплеухи оппонентам нынче раздает.

Но раз уж эту пару, действующую и творящую по своим, как бы неписанным законам, люди признают, раз ими интересуются, — то им и карты в руки. Публичный интерес к ним — есть их право на писание и издание. И в соответствии с таким нашим пониманием свободы слова мы здесь реализуем это право одного из них.

При этом отмечаем, что весьма оригинальные суждения и стиль, вплоть до пунктуации, Э.Лимонова оставляем, как он того и требует, в полной неприкосновенности. И всю ответственность за эту весьма резкую подчас оригинальность возлагаем на него..."

В каком-то из интервью Жириновский пообещал повесить издателя книги "Лимонов против Жириновского", когда окончательно заберет в стране власть. К сожалению для Жириновского, власть он не взял, издатель остался жив.
    
В своей книге "Моя политическая биография" Лимонов пишет, что блестящая идея ответить Жириновскому пришла в его умную голову. Что ж, почитаем 

Память - безрукая статуя конная
резво ты скачешь...

У Лимонова много личин. Политическая - самая неприятная. Она потребовала переписать его прошлое, она потребовала найти врагов, тех, кто вставал на его пути, мешал ему на его тернистом пути в вожди. С какого-то времени он стал создавать о себе мифы, желая вызвать интерес к себе, как к страдальцу, Прометею, прикованного силами зла к скале, страдальца. В профессиональной жизни он фантазер, без чего нет хорошей литературы, но выстраивание легенды о себе для полноценной политической биографии, превратили его в заурядного лгунишку. Читая его "политическую биографию" и наталкиваясь на свою фамилию, на какие-то переиначенные сюжеты нашей совместной работы в прошлом, я думал - ну, путаник, ну, подзабыл, время всегда что-то стирает из памяти, но, анализируя текст его "Политической биографии", я вдруг понял: а путаник-то он очень выборочный. В свою пользу - всегда.

Написал, что у меня квартира в четыре комнаты и об этом написал. Ошибся? Да нет, просто подчеркнул, что ему власть не дала ничего, зато тот, кто обогащался за его счет, имеет огромную квартиру. Кстати, квартира моя кооперативная, а куплена была на премию Союза журналистов СССР 1987 года, плюс деньги бабушки моей жены.

Чтобы усугубить подлый, "эксплуататорский" образ издателя, добавил, что Никишин ему крайне плохо платил гонорар. Дешевый пропагандистский трюк: живи издатель в общаге, стенаниям про гонорар была бы грош цена. Но откуда "богатства" у издателя? Правильно, благодаря ему, Лимонову. Придумал, что  лично позвонил Виктору Суворову и попросил его отдать Никишину свои книги для печати. Но это неправда, первую книгу Суворова мы печатали "пиратским" образом, страшно боясь, что автор нас засудит за нарушение прав. Ни договора, ни даже разговора с ним не было. Как найдешь в Англии сбежавшего разведчика, тем более, сидя в Москве?

Зато он сам нас нашел, этот реальный шпион Резун! Вышла его книга и на следующий день он позвонил мне домой - как только нашел адрес, телефон, который только-только провели? Он назвался: "Суворов" и без паузы закричал: "Я вас...".

Что там могло следовать дальше за таким началом? "Я вас засужу?", "Сживу со света?", "С кашей съем?", "За Можай отправлю?", "В гроб вгоню?", "В асфальт закатаю?". Все, что угодно!

Все эти варианты промелькнули в голове в долю секунды.

"Я вас - поздравляю! - закричал Суворов в трубку. - Вы - герои! Это же первая публикация моих книг на Родине!"

Дальше шло традиционно-сказочное: просите, что хотите, полцарства в придачу и дочку-принцессу, сапоги-скороходы, скатерть-самобранку и путевку в "Артек". Ну и т.д. Но при чем тут бедный парижанин Лимонов? 

Эдуард Лимонов очень умелый рекламист себя самого, как продукта для продажи. Начинал с того, что взял псевдоним: был Савенко, стал Лимонов. Но я, в отличие от его недругов, не считаю, что в этом есть что-то скудненько-провинциальное и что нехорошо прятаться за вымышленными фамилиями. Куда как лучше звучит Ленин, чем Ульянов. Или Сталин, а не Джугашвили. Троцкий, а не Бронштейн. И Лимонов хорошо звучит, фамилия, придуманная художником Бахчиняном.

Как пелось в песне двадцатых годов, когда тысячи провинциалов поголовно меняли свои фамилии на более звучные:

Здравствуй, папель,
здравствуй, мамель.
Уезжаю я на Шклов.
Не хочу я быть Нахамкис,
А хочу я быть Стеклов.

Лимонов любил сочинять про себя истории. Как выпрыгнул с парашютом над Югославией и приземлился прямо на сербскую свадьбу. А потом с автоматом калашникова шел в бой против боснийцев.

Уйдя из журнала "Знамя" в частный бизнес и став издателем, я взял на душу большой грех, издав несколько вредных для русского человека книг, о чем сейчас жалею. Вот их список:

повесть Владимира Сорокина «Сердца четырех» (хотя их автор мне очень симпатичен как человек и как автор замечательной притчи "День опричника"),

мистификация о сексуальной жизни Пушкина,

«Это я – Эдичка» Лимонова,

книга Н. Медведевой «Мама, я жулика люблю».

Такие книги нельзя было издавать для широкой публики. Особенно в целомудренной и духовно чистой тогда России, где за слово "б...ь" давали 15 суток и люди в массе своей считали, что это правильно. Литература такого рода снимала с людей последние социалистические табу, подводя к краю бездны цинизма и аморальности.

А поскольку подобные вещи печатали практически все издатели без исключения, расстояние до края этой самой бездны сокращалось с фантастической скоростью. Надо ли теперь удивляться душевному нездоровью нации, тому что подлость, обман и цинизм опять становятся нормой нашей жизни? 

Или мы в эту бездну уже ахнули?

Мне говорят банальное: "О мертвых или хорошо или ничего". Повторяю,
древнегреческий поэт Хилон из Спарты на самом деле сказал так: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Я не спорю с Лимоновым, я спорю с его текстами. Спорить с живым не получилось. Его книга "Моя политическая биография" вышла, когда он сидел в тюрьме. Хорошенькое дело - полемизировать с человеком, сидящим на нарах. И я не стал. Просто забыл про его глупые тексты, пока не увидел эту его книжицу в книжном магазине города Венеция на итальянском языке. А может, мне показалось, что это была книга Лимонова? На случай, если это его книга, мне советуют все-таки ответить, зачем историю литературы засорять ложью?

Из книги Лимонова "Моя политическая биография". Речь о событиях 1994 года. Мы знакомы с ним уже три года и я, как уже писал выше, выпустил его романы "Это я - Эдичка", "У нас была Великая Эпоха", подборку чудесных рассказов, лучшее из написанного им, по моему мнению. Человек выстраивает свою легенду жизни для политической борьбы за умы людей, за власть.

«…Вскоре из Москвы позвонил Александр Никишин, глава издательства «Конец века», и предложил написать книгу о Жириновском. Никишина возмутило то, что Жириновский получил такое бешеное количество депутатских мест в Государственной Думе, он желал остановить Жириновского. Я сказал ему, что Жириновский получил свои места по праву сильного, и это нормально. Я хотел бы тоже остановить Жириновского, но по причинам, противоположным тем, по которым его желал остановить либерал Никишин.

Я ведь работал с Жириновским и знал закулисную сторону ЛДПР. Бескрайний цинизм и полное безразличие Владимира Вольфовича к судьбе России и русских, его умелое приспособленчество, мимикрия националиста, всё это делало его тогда опасным человеком. Мы договорились, что я срочно мобилизуюсь и напишу книгу. Тираж предполагался 200 тысяч экземпляров. Никишин набрал денег на издание отовсюду. Помню, что вошёл тогда в долю даже главный редактор «Аргументов и фактов» Старков…»

Очень важно, что «АиФ» вошел «в долю». Еще один враг на пути Лимонова в Наполеоны! Старков дал бумагу для издания книги, ему тоже был противен Жириновский и он тоже считал, что "Россия одурела". С условием, что потом расплатимся. "Набрал денег отовсюду" – это с политической точки зрения все готовы были на стороне нашего Ланселота-Лимонова сражаться с Драконом из ЛДПР. Были деньги от продажи книг Суворова и Аксенова, Маканина и Гладилина. А также – от альтернативных учебников, коих мы имели аж три. Бандитские издательства постоянно нас пугали, требуя отдать эти учебники, ведь это был госзаказ, большие и стабильные деньги. Их давали тем более авансом, а не за готовые учебники. Эти деньги народ здорово прокручивал. Но это уже мешающие подробности.   

 «…Книгу я создал довольно быстро. И потому что хорошо знал материал, и потому что много думал над феноменом Жириновского. Деньги же от книги я намеревался истратить на издание газеты. Я отлично назвал своё произведение «Лимонов против Жириновского»…»

Он «отлично назвал»! Я позвонил именно с идеей книги «Лимонов против Жириновского»! Мелочь, конечно, но для вождя это очень важно, он - сам с усам, он в одиночку борется со злом. Одно время я называл его Железный дровосек, по той простой причине, что доказать ему что-то было просто не реально. Как в стенку горох.

Читаем дальше писателя-фантаста Лимонова:

«…Издательство «Конец века» помещалось в здании «Независимой газеты» на 1-м этаже, в одной комнате. Издатель — обыкновенно существо одновременно тщеславное, прижимистое, капризное, истеричное. Саша Никишин не оказался исключением. Высокий, худой блондин из технарей, он обязан мне тем, что ещё в нашу первую встречу я навёл его на автора Суворова (Резуна). Я посоветовал ему издать «Аквариум». Он последовал совету и наварил на Суворове немало денег, потому что, благодаря моей наводке, стал первым издателем Суворова…»


Об этом я же писал выше. Покет-бук с романом «Аквариум» английского издания передала в "Конец века" Вика Шохина. С которой мы работали в журнале «Знамя» еще до встречи с Лимоновым. Печатали роман без разрешения, о чем я уже говорил. Вранье Лимонова № сто миллионов 19 тысяч!

Вранье, но в правильном русле - издатели на Лимоновском таланте наживаются.

«…26 марта 1994 года он привёз меня из аэропорта в свою квартиру недалеко от Останкино, в сверхмногоэтажке на противоположной стороне от Останкинской башни. Никишин набрал номер Резуна в Лондоне и дал мне трубку. Суворов-Резун наградил меня многочисленными комплиментами, я его тоже — мой главный комплимент был такой: «Я дал бы вам Нобелевскую премию по литературе и расстрелял бы как предателя Родины». Компания вокруг никишинского стола (пришёл Шаталов из журнала "Глагол", по-моему, была ещё Шохина из «Независимой газеты», до этого она работала в «Знамени», когда «Знамя» опубликовало мою книгу «У нас была великая эпоха») слышала разговор с Резуном и предложила, чтобы я и Суворов сделали совместную книгу «Переписка из двух углов». Из этой полупьяной затеи (Резун у себя в Лондоне хлестал джин) ничего не вышло, я этого не захотел…»

Дорогой Эдуард, звонить Суворову в Лондон мы никак не могли, у нас не было телефона. Может быть и был, но только не для звонков из России. Человек ждал пулю в лоб от органов, приговоривших его к смертной казни, какой там телефон? Скрывался на какой-то военной базе. И джин он, как оказалось, терпеть не мог. осталось у него узнать про его отношение к книгам Лимонова.

Продолжаем разоблачение политика Лимонова дальше. Он «подсказал мне напечатать Суворова», позвонив ему в 1994 году из моей квартиры. Первое. Телефона у меня еще не было, звонили мы из телефонной будки. Это раз. А два – к 1994 году мы заканчивали уже пятый выпуск книги Суворова «Аквариум» и «Освободитель». В 1993 году печатали его в Питере с Леонидом Вихоревым в издательстве «Невский книжный центр». 200 000 штук!

Исследуем дальше «Мою политическую биографию», в смысле, лимоновскую, чур меня!

«…Никишин продержал меня у себя только одну ночь. Квартира у него была обширная, четыре комнаты, но я думаю, он побоялся оставлять меня под одной крышей со своей молодой женой…»

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!.. Это знает уставший... Хочу приписать к Булгакову слово "уставший от вранья"...

С количеством комнат Лимонов ошибся, ладно, расширил мою жилплощадь на комнату. Но насчет одной ночи - это он выдавить слезу из читателя. Лимонов жил у меня долго, приносил с рынка жирное мясо в грязной бумаге и варил его вместе с бумагой, доказывая, что это хорошо, что это – природа-мать, а жир очень полезен для мозга. Запах от полезного жира мы долго потом не могли выветрить. Насчет "побоялся оставлять меня" с молодой женой. Забавно понять, чего я побоялся? Жене-красавице этот невысокий очкарик был совершенно безразличен, книги его не вызвали трепета. А потом, кто только не перебывал у нас в те годы из известных писателей! Побоялся, что сам Лимонов поведет себя по-свински? Вот уж нет, он был на удивление правильным в быту человеком, этакий филистер, человек в футляре, со своими жизненными принципами.

Помню его аккуратные домашние тапочки в меру истоптанные, брючки-рубашечки, аккуратно развешенные на стуле, он был какой-то исключительный аккуратист по отношению к себе. Еще он очень переживал в те дни за свою жену Наташу Медведеву, какой-то сумасшедший нанес ей в лицо удары отверткой в парижском или нью-йоркском баре, не помню точно, он ей часто звонил. И еще он рано ложился спать. Вел себя тихо, моего сына 7 лет не замечал и никому не мешал. Запирался в свой комнате, ложился на диван и читал все подряд. Еще не помышлял о революционной борьбе, хотя потом напишет, что только об том и думал, как свалить Горбачева и Ельцина. Сперва одного, потом другого.

Отличный, незаметный квартир-рр-ант!

«…Потому на следующее утро он отвёз меня в разрушенный дом на Каланчёвке. Жителей дома эвакуировали несколько лет тому назад, и потому дом был разграблен и оголён до самых балок. В подъезде, где обитала подруга Никишина, Лена Пестрякова, была обитаема только одна квартира. Света в подъезде не было, а правая часть лестничной площадки была лишена дверей. И полов. Ступив в темноте вправо, можно было пролететь с третьего этажа до подвала. Там я поселился благодаря моему щедрому издателю-либералу. Впрочем, вскоре я привык к жизни в этом разграбленном доме и полюбил приглашать туда иностранных корреспондентов. Как правило, они много фотографировали и спешили убраться до темноты…»

Без страданий и конфликтов нет политика! Он всегда в борьбе, он преодолевает лишения. Хорошо бы преодолеть заурядный склероз. У Лена была фамилия Отрепьева. Да, жилье было не ахти, но там жило достаточно народа. Там жил и мой брат и его друзья и никто по молодости не жаловался. Зато бесплатно. Потом Лимонова поселят на Тверской в квартире моей коллеги из журнала «Знамя» Ольги Кефалиди, она уедет на пару лет в Германию и совершенно бесплатно оставит Лимонову квартиру. Он напишет, что платил за нее много, цена била по карману.

Ну и непременно надо сказать о взаимоотношениях с издателем-эксплуататором. Он в одиночку борется с Жириновским, а тот не платит.
 
«…Мы заранее договорились с Никишиным о порядке оплаты. Однако всякий раз повторялась одна и та же сцена: декларация Никишина о том, что «книга идёт медленно», или «книга не продаётся», попытка уговорить меня переделать условия договора, заявление о том, что денег у него вообще нет, одни долги, и только после этого со вздохом откуда-то приносились деньги и отсчитывались. Он был одним из самых трудных моих издателей…»

Ничего не могу сказать, таким видит своего издателя автор. По существу скажу так. Увы-увы, но Жириновский как-то быстро всем приелся, надоел. Стало понятно, что это за фигура и все вздохнули с облегчением - сожжения рейхстага не будет, не будет штурмовиков и погромов, можно про него забыть. Полтиража продали, вторая половина застряла. Ну что делать, такова судьба книг на злободневную тему. Сейчас горячо, а на завтра - скучно и пресно. Но Лимонову надо сохранить личину страдальца! Искать чьи-то козни, быть в борьбе, жить в опасности!

ЗАМЕЧАНИЕ ИЗ 21 века.

Политик Лимонов победил литератора Эдика Лимонова, яркого и самобытного. Как и в случае с Прохановым или Прилепиным. Увы, литература и политическая борьба, а уж тем более война несовместны. 


4.
Не думаю, что публика 90-х алкала грязи и чернухи в книгах и на видеокассетах,  скорее, это мы, издатели и режиссеры, провоцировали ее, разжигая низменные интересы к запретному, грязному. Позже тот выбор аукнулся «братками», беспримерной жестокостью, общим страхом и неверием в свои силы. Кому-то это будет потом на руку.

- Вы знаете, сколько получает валютная проститутка? Целых 100 долларов! - это восторгается идиот-журналист начала 90-х. - 100 долларов! В рублях это огромная сумма.

А потом на вопрос анкеты: кем хотите стать, русские девушки на голубом глазу отвечали: валютной проституткой, "интердевочкой". И даже интеллигентный Тодоровский соблазнился темой, снял кино о жизни тех, о ком надо было молчать всем обществом в тряпочку. Не буди лихо, пока спит тихо. И в ящик Пандорры не заглядывай, плохо кончишь.

И разбудили, и заглянули. Чисто по-русски, хочу всё знать. 

Вставка из будущего:

 Бабель отдыхает

Даже если расстреляют при переходе мексиканской границы, все равно надо идти и идти вперёд. Помню в 1991 году был я доверенным лицом у писателя булгаковеда, филолога  и учёного Владимира Лакшина. Доктор наук, академик, он почему- то решил пойти в депутаты. В его команде я был за охранника, водителя и отвечал за все. Крошечный автор стихов “Если у вас нету тёти” Саша Аронов был ответственен за оригинальные лозунги, а Таня Бек, дочка писателя насыщала доктора знанием жизни простых людей. Наш район был очень престижный - помню, как клеили листовки на маршала Бирюзова, на маршала Жукова, кажется ещё одного маршала - Ватутина, короче, метро Аэропорт, Беговая улица, кладбище первой мировой, где могилы героев той войны были втоптаны в асфальт и Лакшин первое время об этом говорил, призывая воздать должное царским офицерам, но эта тема накрылась медным тазом!
- Что он несёт, старый дурак, - завопили юные москвички мамочки, - восстановить кладбище! К черту его с кладбищем, тут наш тихий парк, мы с детьми гуляем! С детьми!
С повестки кладбище сняли, исключив из оборота сразу несколько улиц.
Но это было только начало!
- Как вы относитесь к тому, что подлые прибалты выходят из СССР? - Задал вопрос полковник-пенсионер, наливаясь злобой в надежде обрести союзника.
- Поймите, товарищ, все империи рано или поздно рушатся. Но до понимания этого надо прожить 40 лет, мотаясь по пустыне, как это делали мудрые евреи во главе с незабвенным Моисеем, умный был человек.
- Да он же жид, товарищи, бей Жидов! Спасай район, он же Яковлевич, вы что!
И поднялись с задней скамьи дома культуры авиационного завода десятка полтора красивых молодых людей в кожаных куртках и почему то без волос. Видимо, раннее облысение!
- У вас вопросы, товарищи? - это я подал голос, надеясь, что мы сейчас обо всем договоримся, мы же все люди, а не звери. - Сразу уточняем - не еврей Лакшин, не еврей, не беспокойтесь!
- Мама моя, - всхлипнул еврей Аронов, - это же памятники!
- Какие памятники? - полюбопытствовал Лакшин. - И почему вы их так величаете, Александр?
- Общество «Память», это же фашист Васильев! - всплеснула руками ярая антифашистка Таня Бек, дочка писателя-антисталиниста. - Нацисты!
- Танечка, ну откуда они в Москве - столице страны, победившей фашизм… у страха глаза велики!


Над головой просвистела и с весёлым звоном разбилась бутылка. Салют мальчишу, как сказал бы дедушка Егора Гайдара, автора незабвенного Тимура и его команды.

- Все в машину, - отдал я приказ по военному четко и громко, но не узнал свой голос, это был жизнерадостный писк только что вылупившегося цыплёнка, - возвышенность преодолевать в темпе, в бой не ввязываться!

Поэт посмотрел на меня с любовью, он явно не планировал вступать в бой, опасаясь видимо нанести увечья людям в чёрных косухах.

- Лакшин, пардон, шеф, Владимир Яковлевич, вперёд, Бек за ним, мы с поэтом в авангарде, будем отбиваться!

Бедный Аронов чуть не заплакал, когда я не дал ему ускользнуть, он уже собрал отпихнуть кандидата в депутаты Верховного совета ссср и вылететь в окно! Но он мне был нужен для создания численного перевеса и я не выпустил поэта из рук. Кажется, он стал молиться или читать какие то боевые строки, губы его шевелились. Видимо, что-то знал из рассказов предков о том, что бывает, когда весь зал бежит а тебе, тянет руки и громко кричит:
 
- Держи жидов! Бей пейсатых!

Где вы видели пейсатых, хотел я вступить в спор, но меня сбил с толку удар в спину, из за чего я завалился на Сашку Аронова и полюбил его как родного, он так хорошо самортизировал! Не очень хотелось лежать на грязном полу.
- Бежим! - прокричал я и взяв под мышку поэта, бросился к двери, распахнутой добрым администратором.
- Александр Викторович, отступайте с достоинством! Мы не должны показать, что их боимся! Император Александр всегда смело входил в толпу….
- Держи их!

Как я смог завести трясущимися от повышенного чувства ответственности за жизнь кандидата в депутаты свой жигуль, уже не важно. Машину облепили бритые лица и дёргали двери. Я дал газ!

- Александр Викторович, не задавите кого, у людей интерес к политике!
Лобовое стекло пошло тонкой паутинкой и я газанул.
- Бабель отдыхает, - пришёл в себя Аронов.

Победил нас какой-то учитель по фамилии Куркин, кажется, он стал или министром просвещения потом, или замом, впрочем, может я чего-то и путаю. В любом случае, мы с ним подружились, отдав ему наши немногочисленные голоса.

Его, толстяка, физиономия блином, истинного русака, точно евреем никто не мог обозвать...
В министерство я в 90-е ходил как на работу, мое частное издательство взялось издавать сразу три учебника, все время приходилось что-то объяснять и выяснять - господин Никишин, какого черта вы издали ваши учебники на хорошей бумаге и такие яркие в Словении?! Учебник не должен быть ярким, это рабочий инструмент, мы вам не будем оплачивать вашу самодеятельность! Есть прекрасные московские типографии, там и печатайте! Да их учебники разваливаются через год! - отбивался я. Не страшно, новые напечатаем. Но детям они нравятся! - не сдавался я.

Детям и конфеты нравятся, хотя это вредно, отвечали мне.

Хорошо, было кому заступиться за издателя. Я был знаком с первым замом министра образования России А. Асмоловым, прекрасным, умнейшим и очень порядочным человеком. Когда-нибудь расскажу о наших встречах. Кстати, тоже еврей, доктор наук. И как многие евреи - бесстрашен и принципиален. Был в Совете по развитию гражданского общества и правам человека при президенте РФ с 2018 года. В начале марта 2022 вышел из состава из-за "несоответствия происходящего вокруг правам человека..." В 74 года не все готовы на такие поступки.

- Наши политики это переросшие подростки, у которых налицо инфантилизм. которые не принимают ответственность за свои решения. У них все виноваты, только не они.

Умри, лучше не скажешь!    

ххххх

Сколько не восхищайся фильмом "Брат" и режиссурой Балабанова, мысль о том, что этот милый и тихий в быту человек воспел кровавого убийцу, не покидает. Сколько юных душ смутил невозмутимый и немногословный киллер в исполнении симпатичного Бодрова? На любое русское кладбище зайдите, там они и лежат, эти смущенные - рядами, бригадами, бандами. Тысячами! И фильм "Бригада", коль к слову пришлось, по сути, из того же ряда - нож в спину русскому народу, который так легко ведется на телевизионные картинки, вспомним "МММ".

Кому спасибо? Если не в первую, то уж точно, во вторую очередь творческой интеллигенции нашей милой страны, жадной до денег, благ и удовольствий. Именно из их среды полезли в 90-е самые мерзкие и жестокие конъюнктурщики, те самые, у кого "ничего личного, только бизнес". 

Знакомый эмигрант из Парижа, поэт, издатель и алкаш, дал в "вечерке" объявление: приглашаются на кастинг самые красивые девушки Москвы! Будем снимать фильм о жизни Древнего Рима. Хвастался по пьяной лавочке: арендовали за сто баксов квартиру у Белорусского вокзала, поставили видеокамеру. Набежал весь город. В очередях дрались, лишь бы попасть на кастинг. Фильм, как он объяснял девушкам, предполагался откровенный, поэтому участницам кастинга с места в карьер предлагался половой акт "на камеру".

- Ты представляешь, - говорила эта похотливая свинья. - Ни одна не отказалась! Такие красотки! Что хотели с ними, то и делали!

Потом героями нашего времени станут бандиты и девушки из секс-эскортов богачей. Мечты о красивой жизни становились реальностью. И уже не удивил ни феномен  популярности К.Собчак, ни ее передачи "Дом-2". Окончательно стало ясно, что русская нация просто сошла с ума. Видимо, последствие глубокого стресса от открытия Запада.
    
У меня есть одно крошечное утешение - никогда я не печатал апологии палачам и сутенерам. Но за дебилизацию русского народа, видимо, придется когда-нибудь ответить издателям тоже. Вслед за авторами).

5.
Собственно, из-за выпущенных мною книг и произошла та история, которой я хочу поделиться.

В один прекрасный день в издательство "Конец века" позвонили из мюнхенской фирмы «Kubon and Zagner», торговавшей русскими изданиями и нас сильно испугали: вы можете доставить в Германию несколько сотен книг ваших авторов? Но добираться к нам должны за свой счет, как сможете.

Это было так неожиданно и не очень объяснимо. Старая советская психология: все лучшее на Западе, у нас - отстой, ничего конкурентного, кроме автомата "Калашникова" и наших девушек; увы и девушки пойдут на продажу.
 
Книги были не толстые, в мягких обложках и весь заказ уместился в двух больших чемоданах. Встал вопрос визы. По офисам в 90-е годы болтались какие-то ушлые людишки, предлагали самодельные револьверы для самообороны и швейцарскую визу. И то и другое шло по одной цене - 100 долларов. Так я впервые в жизни пересек сухопутную границу СССР.

Таможня сквозь пальцы смотрела на книги – не золото и не картины, и таким образом Лимонов, Аксенов и Гладилин по второму разу прибыли в Европу из страны, которая когда-то лишила их своего гражданства.

Был, повторяю, 1992 год. Год назад развалили Союз ССР и в Европе к нам, бывшим советским, относились с удивительным сочувствием, как к больным. Пропускали без очереди и одаривали деньгами. Может, поэтому старенький, но очень веселый и неунывающий хозяин фирмы господин Загнер, лично кинулся грузить мои чемоданы в багажник своего «Мерседеса», в котором я ехал впервые в жизни.

Видеть - видел. "Мерс" Высоцкого и "Мерс" Мариса Лиепы. Ездил разок в "Бьюике" композитора Володи Мигули ("Улыбнитесь, каскадеры!", "Земля в иллюминаторе", "Поговори со мною, мама"), я с ним дружил еще в 80-х. Точнее, я женился на его бывшей жене и несколько лет (до развода) воспитывал их дочек - Юлию и Машу. Но это были машины небожителей. В 1993 году среди первых иномарок нашего дома по улице Академика Королева будет длиннющий черный «таункар» соседа-банкира, занимавший места сразу трех "жигулей".

Догадайтесь, у кого будет самая-самая первая иностранная машина в Останкино? Не можете? Тогда читайте сказку дальше!

Деньги господин Загнер достал из сейфа и предложил пересчитать. Глядя на тугие пачки легендарных дойчмарок (их я тоже видел впервые в жизни), я лихорадочно соображал: как же я провезу их через нашу таможню! От этой мысли было страшно. Вспомнил процессы над торговцами валюты и судебный приговор: высшая мера и стало еще страшней.

Мой старый друг Саша Майсюк предложил разумное решение: все деньги потратить. Поэт, композитор, гитарист, он, уехав из Москвы, поступив на фирму «Libherr», торговавшую подъемными кранами, а в свободное время выступал с концертами, мотаясь по городам Германии, где его песенное творчество принимали на «ура».

Из его песен:

Там за лесом, за ручьем
Домик мой, моя терраска,
моя маленькая сказка,
мой зеленый водоем.

Еще не надо мне ползти назад по следу.
Размытому дождем. Еще не надо мне
Вставать до петухов и вслушиваясь в сердце
Холодную зарю ловить в пустом окне.
Свобода впереди! Под мерзлыми ветвями
оглохших от весны тоскующих берез
на талую листву прозрачный сок роняя
они скрывают мысль в копне своих волос.

Русскому не понять смысла, а уж немцу и подавно. Но голос у Майсюка был такой грустно-жалостливый, что все плакали.

Видимо, неспроста.

Стол, четыре стула, кресло
Я в гостях, но мне не весело.
дымка сизая повисла
над столом. Знакомый дом.
Он когда-то был мне рад
он встречал меня с улыбкой
И с улыбкой, как со скрипкой
Я являлся со двора...


Впрочем, я отвлекся.

Рано-рано поутру Саша постучал ко мне в комнату: поздравляю, я нашел четыре недорогих компьютера и принтер для нужд твоего издательства! Тебе несказанно повезло!

- А что я буду с ними делать? - обалдел я от неожиданности.

- При чем тут "что"? - удивился он и выложил главный аргумент. - В Москве они стоят целое состояние! Ты что, бери!

Когда вечером внесли в дом технику, я оторопел – ящики заняли полкомнаты.

И вновь хитроумный Майсюк находит решение проблемы, предложив на все оставшиеся деньги купить машину «Мазда» какой-то 969 модели у своей соседки-сборщицы налогов и везти компьютеры в машине.

«А разве это возможно?» - спросил я.

«Что именно? Везти компьютеры в машине?»

«Купить мне импортную тачку?».

(Я уже говорил, что иномарки были в Москве уделом небожителей. Похоже, я попадал в их обойму. А как же - "не в свои сани"?)

«Ну, ты, тра-та-та, неандерталец! – сказал Майсюк. – «Импортную тачку»! В Германии можно все, это не у нас. Главное – не нарушать законы».

(Бедный, бедный Саша Майсюк! Из-за меня он пострадает дважды. В первый раз из-за помойки. Затеяв уборку, я свалил весь мусор и объедки в большой красный пакет, добавил туда рекламного сора и вынес все это в красивый пластиковый бак во дворе. Назавтра мой друг был оштрафован на большие деньги. Мусор надо было рассовать по разным контейнерам. Кто-то, изучив содержимое моего пакета, обнаружит конверт письма из Москвы на его имя. Второй раз он будет платить штраф за превышение скорости - за меня. Я ее превышу за рулем его машины, раскатывая ночью по спящему Штутгарту.

- Слушай, ни одного полицейского не было! - говорил я. - Как они могли меня засечь?

- А радары?

- Какие еще радары? У нас в Союзе нет никаких радаров!

- Так это в Союзе, - сказал немец Майсюк со значением. - А здесь - ФРГ, здесь - немцы! Ахтунг унд орднунг, понял?)


6.
Что интересно. Работая в журнале "Знамя", я плотно столкнулся с проблемой немцев Поволжья. Некто Гуго Вормсбехер принес рукопись статьи, которую другие журналы побоялись печатать; главный редактор Бакланов отдал ее мне на правку. На свой страх и риск я изменил название статьи на очень звучное "Немцы в СССР". С названия и начались все проблемы - какие немцы в СССР? Оккупанты? О других немцах, "русских" почему-то предпочитали молчать. Не все с ними было просто.

Суть вопроса. 150 тысяч немцев прибыли в Россию во времена Екатерины Великой и жили тут столетие без хлопот и проблем. Не облагали их налогами, не призывали в армию. Все в знак благодарности за освоение и поддержание новых земель. А потом - революция, гражданская война. Коммунист Ганс против "кулака" Фрица и "подкулачника" Генриха.

Потом был Гитлер и целый народ, проживающий в СССР за здорово живешь был записан во враги советской власти. Кого выселили, кого убили.

Автор статьи едва успел легким и не смелым движением пера обозначить тему - возвращение немцев на историческую родину, как решение их проблем и восстановление исторической справедливости, и тут же по редакции ударили из всех калибров товарищи из ЦК КПСС - антисоветчина! Издержки гласности, политическая спекуляция!

Смешно это вспоминать. По некоторым данным в Германии уже 2,5 миллиона бывших "русских" немцев. Что ж, рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше. Молодежь и вообще не понимает, о чем идет речь? Захотели люди уехать и уехали, что тут такого. Ну, продали квартиры, дома и что? В Германии купят новое жилье. А корни? Да какие корни, сейчас все корни в интернете! Вот и весь сказ.

Но факт есть факт. Русским, переехавшим в Европу, приходилось заново учиться жить. Постигать чуждую им психологию, избавляться от советских привычек, ломать привычные стереотипы. 

Тот же Майсюк мне рассказывал, как его вызвал "шеф" и, поздравив с повышением по службе, сообщил: «Теперь вы начальник и вам надлежит носить костюм от «Хуго Босс», а не свитер. Это не просьба, а приказ».

Саша пошел покупать костюм в магазин около дома и слегка обалдел от цены. На деньги, что тот стоил, можно было купить подержанный «мерседес», пригнать его в Москву и перепродать за очень большие деньги. А тут – костюм.
 
Но русский человек нигде не пропадет! Нашел адрес завода, где шили костюмы и на месте купил его не просто со скидкой, а раза в три дешевле. При заводе, как он рассказывал, был магазин заводского уцененного брака. Но что такое брак по-немецки! Неровно легла строчка, чуть выше, чем надо пришита пуговица… Отличить невозможно! Вот и шеф не отличил…).
   
«Мазду» мы купили за два часа в магазине города Ульм. Машина была красивая и быстрая, а по моим представлениям, почти новая. Багажник у нее был небольшой, поэтому коробки с компьютерами пришлось ставить на сиденье.

Что мне запомнилось в Германии той поры? То, что мои компьютеры можно было смело оставлять на ночь в машине и закрывать не обязательно. Что вдоль дорог больших городов стояли почти новые холодильники, стиральные машины, приемники и магнитофоны, и их могли брать бедные люди.

Так немецкий «средний класс» обновлял свое домашнее хозяйство.

Еще я в первый раз в жизни увидел гастрономическое изобилие капитализма, знаменитые 300 сортов колбасы в одном месте (говорят, Высоцкого стало тошнить, когда он это увидел в первый раз) и попробовал чудной продукт под названием «йогурт», который мне казался дорогим деликатесом.

Еще я съел тут первый в жизни "айсбайн" или свиную рульку с тушеной капустой и, выпив несколько стаканов "апфельвайн" (яблочное вино), чуть не отдал Богу душу.   

Это была познавательная с разных точек зрения поездка! О тогдашних нравах немцев говорит такой, к примеру, факт. Мы оставили машину у ресторана, где обедали, а когда вернулись, обнаружили, что ее заперли сразу три «Мерседеса».  Я предложил идти скандалить с водителями, но был остановлен моим другом. Он открыл без ключа дверь одной машины, завел ее, т.к. ключ был в зажигании, отогнал ее назад, потом сделал то же самое со второй и третьей. Выехав, он вернул машины на место. Во всех салонах были и ключи, и даже техпаспорта.

Такого я больше не увижу никогда. Когда Восточная Европа хлынет на Запад, громыхая ботинками по упавшему железу занавеса времен Холодной войны, тут впервые за десятилетия вздуют цены на дверные замки, запоры и современные сигнальные устройства. 


7.
В последний день перед отъездом в Москву я посетил первый попавшийся супермаркет, чтобы купить родне и друзьям сувениры. Тогда под статью «сувениры» подпадало все, что производилось не в моей стране, даже гуталин. Это была очень простая и веселая работа – приобретать сувениры. Катишь тележку и кидаешь на дно все, что попадется под правую или под левую руку, т.к. ничего в России уже не осталось, кроме, кажется, хлеба и водки.

И вот, путешествуя вдоль полок с товарами, не виданными мною никогда ранее, я утыкаюсь в роскошную витрину отдела алкогольных напитков и первое, что вижу – стройные ряды водки «Smirnoff»!

А тут необходимо остановиться и, как писал когда-то Жуховицкий, оглянуться. Сделать экскурс в еще более раннее прошлое. В начало 60-х годов. Тогда будут понятны мои чувства при встрече с водкой "Smirnoff".

Кто не знает. Самая продаваемая водка в мире - Smirnoff. Несколько миллионов бутылок в день по всему свету. Познакомился я с этой водкой больше 40 лет тому назад. Мне тогда не было и десяти. Э,э, вы не о том, подумали! Познакомиться - не значит принимать внутрь! Богатый русский язык. Кстати, знаю 300 синонимов слова "выпить". Не верите? Пожалуйста! Трахнуть, ахнуть, жахнуть, врезать, наступить на пробку, бабахнуть, остаканиться, разгладить морщинки, освежить восприятие, лизнуть, затушить пожар, бухнуть, шмякнуть, засосать, тюкнуть, влить, бацнуть, шлепнуть, накатить, шандарахнуть, чекалдыкнуть, вдуть, хлебнуть, употребить, царапнуть, зашибить дрозда, закапать в глазки, ографиниться, раздавить по маленькой, лизнуть по писяшке, хлестануть, запендюрить, грохнуть, фарш метнуть, садануть, оттянуться, приложиться, шлифануть, ударить по печени, махнуть, треснуть и т.д.

Просто 40 лет назад я впервые увидел бутылку водки Smirnoff. Что такое увидеть   бутылку водки Smirnoff в то время? Это то же самое, что увидеть президента Кеннеди в нашем пыльном дворе, играющего в футбол в рваных трусах и в грязной застиранной майке. Это было время всеобщей нищеты. Но мы к этому относились спокойно, потому что все в этой нищете были равны. В те годы пустую пачку из-под "Marlboro" не выбрасывали в мусор, а бережно хранили на книжных полках, рядом с семью фарфоровыми слониками.

Импортные полиэтиленовые импортные пакеты мыли с мылом, высушивали, заколов на веревке прищепками. Они становились, как новые и с ними не возбранялось пойти даже в театр. Если на них была напечатана еще и красочная реклама западного товара, о существовании которого можно было только догадываться, видя его изображение, то такой пакет ценился, как сегодня оригинальный (не китайский) Аrmani или даже сережки с бриллиантами.

Картонные обложки пластинок "Beatles" или "Dе Perple" одевали в полиэтилен, аккуратно склеивая края пленки горячим утюгом. Такая упакованная пластинка могла стоить до 100 рублей, при зарплате в 60.

Жевательную резинку продавали по 5 рублей за пачку, а если одну пластиночку, то за рубль. Если уже кто-то слегка пожевал (это было у нас в школе), то цена падала до 10-20 копеек. Батон хлеба стоил при этом 7 копеек, а проезд в московском метро – 5. За две копейки можно было позвонить из телефонной будки, а за 3 – выпить стакан газировки. За 3 рубля 62 копейки мой отец, первый помощник капитана рыболовецкого корабля, ходивший в Атлантику за селедкой, покупал бутылку водки рижского завода «Latvijas balzams».

Из сказочного Лас-Пальмаса («Лас-Пальтоса» в простонародье) или Галифакса в один прекрасный день он привез настоящее сокровище. Не мотки дефицитного мохера (моряки вязали из него кальсоны и нижние рубахи, чтобы у таможни не было вопросов - что это за промышленные партии мохера, а дома их распускали), не джинсы фирмы "Lee" или "Wrangler" и даже не часы "Rolex".
 
Бережно и торжественно он выставил на стол чудо: два огромных куска солнечного перелива хрусталя, такой необыкновенной красоты, что я даже зажмурился от восторга.

- Что это, папа? – спросил я с придыханием.

- Это - Смирнов!

- Смирнов?

Смирнов у нас был в классе, звали его – Женька. И мне было непонятна связь между ним и этой красотой.

- Американский Смирнов! Видал, как делают. Произведение искусства! А всего-навсего – бутылка! Для водки!

Это было мое первое знакомство с рыночной экономикой, где без красивой упаковки ничего не продать. Всего-то тара водки "Smirnoff", о которой ничего не знали не только всезнающие мальчишки нашего двора, но даже никто в нашем городе. Но нет, то были не просто бутылки, а удивительной красоты графины высокого искусства для какого-нибудь музея хрусталя.

Пузатые с огранкой по краям, с какими-то удивительного рисунка витыми стеклянными боками, переливающимися всеми цветами радуги, кажется, даже в темноте, эти две стекляшки стали настоящим праздником, лучом солнца в сером царстве советских будней, где даже бутылки мутного отечественного производства были похожи на унылых, траченных молью стариков-пенсионеров или инвалидов. Едва опорожнив, люди старались скорее от них избавиться. Как-то быстро-быстро собирали и несли в ларек «Стеклотара».

Пробки от этих бутылок, кургузые, кривые, со странного цвета ломкой фольгой, навевали мысль о зрящности жизни и сиюминутности нашего бытия. Если наши бутылки были пьяной частушкой, то американские – истинной симфонией, кантатой и фугой Баха и Моцарта одновременно!

Для этого чуда отец завел бар, освободив книжную полку со стеклянными дверцами. Так и сказал: «Тут у нас будет бар». Когда никто не видел, мы с младшим братом, с придыханием открыв створки «бара»,  разглядывали заморских гостей, открывавших нам в тот момент волшебный мир далекой, непостижимой в своей недоступности Америки:

«Гуд бай, Америка, оу,
где я не буду никогда…»

В бутылка была тайна и тайна была на бутылках. Во-первых, четыре царских (!) орла, о происхождении которых никто из нас понятия не имел, как не имели мы понятия о том, что царя и его семью расстреляли. Об этом молчали.

Тайну несла и надпись «Поставщик Императорского Двора» (какой-такой поставщик? какого еще двора?). Двор для нас, мальчишек – это то, что рядом с нашим домом, бывшим сперва пыточной ЧК, потом расстрельной – гестапо, потом опять – ЧК, а после войны уже бесповоротно – просто многонаселенной мрачной шестиэтажкой черного камня с тяжелыми, железом кованными дверями, которые грохотали, закрываясь с такой силой, что, казалось, замешкаешься и тебя расплющит; двор наш был пыльной площадкой с качелями, давно поломанными, с щербатой стеной, о которую  мы колотили до одури старый резиновый мячик, с песочницей и плохо отесанным щербатым бревном, щедрым на занозы; он покоился на двух толстых столбах, - на бревне мы и восседали всей нашей честной компанией, решая вопрос о том, где найти на наши детские жопы приключений и как избежать за это наказания?

Щербатой стена была от пуль чекистов и гестаповцев (по очереди), но об этом мы узнали только через много лет, когда началась знаменитая перестройка.

Перестройка в Латвии ознаменовалась созданием диссидентской  организации "Хельсинки-86". Ее члены требовали выхода Латвии из состава Союза ССР и обвиняли Москву в оккупации. Многих это ввергло в ступор. Я набился на интервью с лидером диссидентов Баркансом и когда шел на встречу с ним, дрожал от страха. Это был чужой и непонятный мир бесстрашных и безбашенных людей, готовых на любые жертвы ради идеи. Одно дело брат Ленина Александр, которого повесили за участие в подпольной организации, Каляев, который бросил бомбу в градоначальника Москвы, Вера Засулич, Петрушевская и прочие террористы, - они боролись против самодержавия за свободу простых людей. Говорить с диссидентами  было просто невозможно. Все, чему учили меня всю жизнь, было подвергнуто критике и еще какой критике! Все было выброшено на помойку.

От фразы: "коммунистов на фонарь!" кровь стыла в жилах.

Возле нашего дома стали собираться те, кто ненавидел советскую власть, избежав конца у щербатой стенки в 1940 году, когда в город пришла Красная армия согласно секретной директиве пакта «Риббентроп-Молотов», о существовании которого сообщили диссиденты.

Сперва их гоняла милиция, а потом они стали гонять милицию.   

Какое-то странное чувство рождал вид царской мантии и короны на этикетках – они внушали неясное почтение такого высокого накала, что выкинуть бутылки не
поднялась рука даже у отца, не в правилах которого было хранить пустую посуду. Да и просто не хватило бы места в доме.


8.
Купив "Smirnoff"  в далекой загранице и выпив обе бутылки, привезти их пустыми  домой только потому, что они такие красивые – нет, отец мой был явно эстетом. И не просто привез, а еще в каком-то странном порыве восторженной откровенности, сообщил за домашним застольем об их реальной цене.

Услышав это, мама едва не упала в обморок, но отчего-то удержалась, видимо, был свой резон. Уперев руки в бока, переспросила с плохо скрытой угрозой в голосе:

- Как это: «20 долларов штука»?!

- Другой не было, - сказал отец, отводя глаза. – А лоцмана надо же угостить. Неудобно. Одна ему, другая - шипшандлеру.

- Какого шиш еще! Какого лоцмана! Угостить? За двадцать долларов - штука! А две – сорок! Ты кто - Рокфеллер?

- Маш, да ты что? Панамский же канал… Лоцман, шипшандлер… Они ж оба англичане.. Короче, как завели шарманку - Smirnoff, Smirnoff, только Smirnoff! Откуда ж мне знать, сколько они стоят? - вяло оправдывался отец. – А не дай ему, он же корабль на мель посадит - нарочно. И шипшандлеру налей.

- Это же… сколько пар обуви!

- Ну ладно, Маруся, каких пар! Да ты знаешь, как бедно там живут? Там нищета, голь перекатная! Там такие контрасты, ужас! Все-все очень дорого. А какая там дорогая обувь! Там все дорого, но обувь просто страшно дорогая! Ужасно.

- Дороже водки? – спросила мама зловеще.

- Дороже, ты что! В пять раз!

- В пять?

- Ну, в четыре.

- Значит, твои матросы получили больше тебя … - в сто раз! Они - на свои доллары - женам сапоги, дочерям и бабкам-дедкам – туфли! Купили!

- Да ладно, купили! На помойке взяли! Там все на помойках лежит. Поносил два дня, надоело, и в помойку кинул. Это ж – Запад, Маша, это не как у нас, там же это – перепроизводство! В землю зарывают! Идешь по городу, а там везде валяется обувь. Обувь, обувь, как мусор. Богато живут. Поднял, а она – новая. Кому-то не подошла, видимо. А назад не принимают. У них там сурово.

Отец – камикадзе, но как я уважал его в тот момент за эту ложь во спасение!

Лишенный ботинок, я был готов бегать босиком по любому морозу, лишь бы на нашем столе среди салата оливье, селедки под шубой, маминых отбивных, винегрета, жареной рыбы в томате, пельменей и всего того, что выставлялось на стол, когда отец возвращался из очередного рейса, стояли эти две гордые красавицы, обалдевшие от нахальства моего отца – он влил в них местную водку.

Ради них я был готов отказаться – даже! - от маминых котлет и пирогов, ну, хотя бы на день. Я на все был готов, и я повис на маме, когда в сердцах потянулась она к бутылкам, чтобы, видимо, проверить их на крепость.

И наступил момент истины. Мама навсегда возненавидела и Смирнова, и русскую водку из Америки, и всех пьяниц всего мира вместе взятых. Но, увы-увы, было уже поздно.

Слухи о волшебных бутылках из США достигли самых потаенных уголков нашего городка, и первым не выдержал искушения мой дядька Витя Монахов, шофер хлебовозки, муж маминой сестры.

- Слушай, Василич, ты говорят, какую-то водку привез не нашу? – вкрадчиво спросил он, снимая в прихожей синий макинтош китайской фирмы «Дружба» и вешая ветровую шляпу.

Я – замер: уж не собрался ли он выпросить мои бутылки?!

- Привез, - ответил отец, как ни в чем не бывало. – Попробуешь?

- А то.

Отец медленно и солидно открыл дверцы бара. Дядька тоже был эстет. Он даже зажмурился при виде сияющих смирновок и сглотнул слюну.

- А не жалко?

- Да ты чего? – беспечно ответил отец, с ловкостью фокусника отвинчивая пробку.

- Вот это пробка! – сказал дядька. – А нашу зубами не оторвать.

Дядька подставил стакан.

- Вот это водка! – выдохнул он, выпив. – Даже закусывать не хочется. Умеют же делать, капиталисты! Как, говоришь, называется?

- Да «Смирнофф».. В барах так и говорят: «Смирнофф!». И все без слов понимают, о чем речь. Ее там все пьют.

- Как все? Сколько ж она стоит?

- И не спрашивай! Еще?

- Спрашиваешь!

Бульк-бульк.

- Ну, будем, Васильич!

Стакан – залпом. Так стало модно пить после фильма Бондарчука, где пленный солдат Соколов говорит немцу: «После первой не закусываю».

- Ух! Вот это да!

- Как тебе?

- Но какая, зараза, приятная, это тебе не наша – сивуха! Пшеничная, что ли?

- «Смирнофф»!

- Да уж, Смирнов. Необычная, точно.

Но чтобы отец не слишком задавался, дядька его «срезал».

- А название-то, выходит, русское? Смирнов?

- Эмигрант. Там живет, в США. Бывший офицер, Петр Смирнофф. Видишь, написано по-английски - Смирнофф.

(Сорок лет спустя узнаю, что и не офицер, и не в США живет, да и не был там никогда. И что умер Петр Смирнов еще в 1898-м, а сын Владимир эмигрировал в Париж, где и создал водку с двумя «ф». В 1934-м отдал американцам в лицензию, а умер – год спустя. Похоронен в Ницце, Франция. Спустя много лет я найду его могилу. На ней будет написано: «Владимир Смирнофф. Русский дистиллятор».

А что самое забавное: самую первую книгу в России о "короле русской водки" Петре Смирнове напишу я. Ее закажет мне потомок поставщика царского двора Борис Смирнов, когда начнет производить русский аналог "Смирновъ" и воевать с американцами за этот бренд.

Более того. Сегодня я ношусь с идеей создать музей Петра Смирнова и пытаюсь примирить смирновских родственников, которых рассорила в начале 21 века водка их имени. Как странно устроен мир!). 

- …Да-а - это сила!
   
- «Смирнофф»! Еще?

- Не-е, ты что? Себе оставь! Праздник, что ли, какой, не! Это как коньяк, чуть хлебнул и – хорошо на душе. Не-е, не проси, не буду!

И тут же спросил:

- А не жалко?

- Да ладно!

- Нет-нет, ты чего! Ну, смотри…

И, слышу радостные, торжествующи нотки в его голосе:

- Лей уж, лей, раз не жалко. Да уж до краев…

- Да у меня ее полно, не волнуйся!

- Как полно? Сколько ж ты взял?

И не поверил мой ушлый дядька, что внутри американской бутылки наша, рижского розлива, водка.

- Шутка, Степаныч, прости!

Дядька махнул рукой.

- Да ладно, брешешь! Что я наше от американского не отличу?

Отец достал из-под стола кургузую рижскую бутылку, налил дядьке.

- Сравни!

Дядька выпил и сплюнул:

- Сивуха! А то была – водка!

Отец налил «американской». Дядька выпил и обозвал отца почему-то «евреем».

- Так бы и сказал: жалко!

- Да ты сам смотри! – горячился отец, наливая на его глазах советскую «три  шестьдесят два» в американскую посуду. – Видишь!

Налил в рюмку, ахнул и замер.

- Ты чего? – спросил дядька.

- Не понял, - ответил отец и налил в рюмку из советской бутылки. Выпил и
удивленно посмотрел на дядьку: –  Сивуха!

Выпил из «смирновской»:

- Опять не понял!

Дядька усмехнулся:

- Кого надуть хотел? Я ж тебе, Василич, сразу сказал: вот это, - он ткнул пальцем в американскую бутылку, - вещь! А то – дрянь! Даже водку делать не умеем, портачи!

И ни последующие в запале объяснения отца, ни я, представленный в качестве свидетеля – ничто не могло сбить его с толку:

- Смирнов – это да! Это вещь!


9.
Эти волшебные бутылки – водка в них не переводилась никогда – хранились у нас многие годы. Водка и не могла в них перевестись, потому что на дворе было удивительно-волшебное время вечной жизни и праздника всего импортного, запретного, дефицитного и просто - недоступного.

Она и не могла кончиться, потому что весь город теперь жил счастливой вестью: у Василича есть - Настоящая! Американская! Водка! "Smirnoff"!
 
И вся проблема была в том, чтобы напроситься к нему в гости, – сравнить вкус просто «нашей» и волшебной «ихней», живой и настоящей.

И, сравнив, уходили разносить дальше эту красивую легенду – что нет в мире под солнцем ничего лучше водки «Смирнофф»!

Ни я, ни отец не в силах были теперь развенчать эту самую красивую легенду нашего городка. 

Так, волею судеб, вошла в мою жизнь водка "Smirnoff". И был это, кажется, 1962 год. Год Карибского кризиса. Портрет Хрущева висел на стене соседнего здания, а в здании склада учебников в городе Далласе уже  примеривал свою снайперскую винтовку некто, ожидая Джона Кеннеди.

А еще все ждали высадки людей на Луну.

Давно это было. Прошло много лет. Я закончил университет в Риге, переехал в Москву, женившись. Мое второе свидание с водкой «Smirnoff» состоялось в 1992 году, после чего я едва не отправился на тот свет.

Вот, как это было.

Не буду описывать тех чувств, которые охватили меня в магазине города Карлсруэ при виде бутылок, знакомых с детства. Водка спутала все мои планы, заставив отказаться от многих покупок, на них уже не хватало денег. Ящик «Smirnoff» был с почетом водружен на заднее сиденье теперь уже моей «Мазды», и я двинул домой – Вack to the USSR, которого уже не существовало.

Через Вену, Прагу, Варшаву – на город-герой Брест.

Не стану пересказывать впечатлений от чешского пива (монета на пивной пене лежала и не тонула), от демократизации Польши (за все поляки  требовали доллары, отметая даже малейшую возможность заплатить неплатежеспособными злотыми – за бензин, еду, ночлег, газету или сигареты).

Но то, что я увидел на Родине, затмило даже печальную картину возрождающейся Польши.

Я увидел (по пунктам):

- многокилометровые, уходящие за горизонт очереди из старых-престарых, битых-перебитых, коптящих серое белорусское небо родных «жигулей», «москвичей» и «запорожцев», навьюченных ржавыми канистрами с бензином, - русские шли в Европу, пробивать «железный занавес». Это было нашествие грозной, мрачной, серой орды, а в решительных взглядах моих соотечественников читалась злобная угроза порвать сытую западную цивилизацию как Тузик грелку.

- отряды русских проституток, похожих на спортсменок, делающих утреннюю гимнастику рядом с обшарпанными автобусами марки «ЛИАЗ» под присмотром бритых сутенеров. 

- дощатую уборную, косо стоящую посредине таможенного пустыря. До нее давно нельзя было добраться из-за куч говна, опоясывающих заведение марсианскими кругами. Каждый следующий, понимая, что до толчка, как до Луны, садился рядом с кругами в знак протеста.

И – перед моим уже лицом - две бандитские бритые рожи в приспущенных окнах черной «Волги»; она неслышно встала рядом. Еще две перекрыли дорогу вперед и назад. Диалог с фиксатым пассажиром был похож на веселую игру:

- Привет, братан! – сказала золотая фикса.

- Привет, братан! – откликнулся я эхом.

- Откуда едем?

- Из Германии!

- Оу, круто! А куда?

- В Москву.   

- Москва – столица, моя Москва! Но если Германия, значит, дойчмарки есть?

- Денег нет, - ответил я.

- Шмутки?

- Шмуток нет.

- Компьютеры?

- Компьютеров нет.

- Ой, пиз-шь, земляк! А в коробках - что?

- Фигня с помойки, - нашелся я.

- Ага, водку вижу. «Смирнофф»! Ну, хоть водку отдай!

- С какого привета?

- С такого, братан, с такого: мы тут рулим.

- Ну и рулите себе дальше, я-то тут при чем?

- Не отдашь?

- Не отдам!

- Запомни: ты подписал себе смертный приговор, - фиксатый, насмотревшись по видео боевиков Голливуда, играл в американского мафиозо. После Европы и его вид, и его речи были смешны своим идиотизмом.

Медленно подняв скрипучее стекло «Волги», глянув на меня с киношной угрозой, фиксатый растворился в клубах поднятой пыли. Следом – его дружки.


10.
Как я узнал значительно позже, автомаршрут «Брест-Минск» в народе называли «Дорога смерти». Там грабили водителей иномарок и даже их убивали. Но я этого не знал и поэтому ничего не боялся. Кроме того, я вез друзьям вожделенную «смирновку», предчувствуя заранее эффект от моего рассказа о первом с ней знакомстве.

На выезде из Бреста меня опять остановили. На этот раз молоденький  лейтенант Госавтоинспекции. Поигрывая «калашниковым», стволом которого он пользовался вместо указки, спросил, зевая:

- Сколько лет тачке?

Я ответил.

- А где сопровождение?

- Сопровождение чего?

- Не «чего», а «кого». Ваше.

- Зачем?

- Как «зачем»? Вы это куда собрались?

- Как куда? Откуда и прибыл - в Москву.

- А почему одни?

- Поехали вместе! - пошутил я.

- Камикадзе! – он сплюнул в дорожную пыль.

- В смысле?

- Да без смысла.   

- Документы показать?

- Лучше б водкой угостил, - сказал он, увидев ящик с надписью.

- Так я ж ничего не нарушил.

- Ладно, езжай, я тебя предупредил.

- О чем? – спросил я, но гаишник уже глядел мечтательно в сторону Европы, и до меня ему не было дела.

…Когда три «волги» матово сверкнув тонированными стеклами, пристроились в хвост, и началась погоня, я понял, что означало «я тебя предупредил» товарища гаишника с «калашниковым». Впрочем, на анализ времени не было, я спасал компьютеры, водку и себя, выжимая из «японца» все, на что он был способен. Через час стало страшно.

Если меня не могут догнать, то этому две причины.

Или не могут, или не хотят. А не хотят из-за того, что мне деваться некуда! Где-то впереди лежит бревно поперек дороги или стоит трактор. И там меня ждут дружки фиксатого явно не с хлебом-солью!

Сердце быстро-быстро забилось в горле. Стало жарко, словно закипела кровь. Других ощущений не помню. Помню, как принял решение – как головой в омут - свернуть с дороги и затаиться в лесу.

Преследователи прошелестели мимо, похожие на огромных летучих мышей-вампиров.

(В недавнем интервью президент Белоруссии А. Лукашенко признался, что в начале 90-х отдал приказ на отстрел без суда и следствия членов банд, грабивших туристов на отрезке трассы Брест-Минск. Это был жест отчаяния, единственная возможность хоть как-то остановить разбои и убийства. Видимо, тут орудовали настоящие «отморозки»).   

Въехав на разбитую проселочную дорогу, я попал в уютную белорусскую деревню. Там состоялась содержательная беседа с дедом-трактористом.

- Дед, где тут милиция?

- Да какая тут милиция! Бандиты, а не милиция. Вот при Сталине была милиция. Как
сейчас помню, один у нас украл корову, так его…

- …дед, а где дорога на Минск?

- …на двадцать пять лет! в Воркуту! А сейчас – что? Чего тебе, сынок?

-  Дорога на Минск.

- А тебе куда?

- В Москву.

- У-у, да ты дорогу-то проскочил! Вертайся назад, там трасса «Брест-Минск»… Так его с коровой прямо в милицию привели…

- …Спасибо, я там уже был.

-  Где? – не понял дед. – А, дошло! - сказал он, сощурив глаз. – Убег? Тебе повезло. А то б нашли потом в канаве без штанов. Тут таких много…

- Каких «таких»?

- Да на этих ваших машинах, бусурманских. И, - он глянул на ящик со «Smirnoff» со значением, - и с ихней водочкой.

- Бутылка твоя, если покажешь дорогу на Минск.

- Идет.

- …Забрали корову как вещдок. А она, корова, слышь, – насрала! Прям у кабинете! Эй, Москва, слышь, прям у стола!.. 

До Минска я ехал партизанской тропой времен Второй мировой войны, прыгая на ухабах, как на батуте и вспоминая Ковпака, Федорова, а заодно латыша Гунара Цилинского в роли легендарного разведчика Кузнецова: «Господин Кох?». «Я – Кох!». «Ты-то мне, собака и нужен!». И – бац-бац, пару пуль в живот фашиста-гауляйтера.

Потом были окрестности Минска и милые белорусские каратели в форме ГАИ, засевшие в придорожных кустах. Русским рублям они предпочитали американскую водку «Смирнофф».

- Вы нарушили.

- Ничего я не нарушил!

- Но вы едете с включенными фарами!

- Так ездит вся Европа!

- А у нас, товарищ, не Европа!

Минус еще один «Смирнофф».

Потом минус два, минус три, минус четыре.

Лукашенко, думаю я теперь, был не вполне прав, отстреливая только «отморозков» на дорогах. Надо было пройтись и по придорожным кустам. Минометами).
   
На придорожных раздолбанных бензоколонках не было бензина, зато он появлялся сразу, как только я вынимал из кабины водку. Деньгам и тут предпочитали «Smirnoff».

- О, «мазда»! О, «Smirnoff»! – обрадовался сосед, встречая меня у подъезда. – Пил, пил я его, когда в Англии работал в АПН спецкором.  Подаришь бутылочку?

- Легко! – сказал я, запуская руку в ящик.   

Ящик был пуст. «Smirnoff» до Москвы не доехал.

Зато я написал рассказ «На Мазде по Дороге смерти» и отнес его в журнал «Огонек», которым командовал Коротич.

Там почитали, подержали годик и сказали – не пойдет. Реклама водки. Вот тебе, бабушка и Юрьев день!

Но дальше начинается мистика. Через несколько лет меня знакомят с Андреем Смирновым, потомком короля русской водки П.А. Смирнова, он архитектор и вместе со своим племянником Борисом реставрируют дом Смирнова по Пятницкой, 1. А ещё они вместе выпускают водку Смирновъ, возрождая дело предка.

Фирму они назвали длинно и необычно: "Торговый домъ Поставщика двора Его Императорскаго Величества Петра Арсеньевича Смирнова".

Ельцин тогда разрешил частникам лить водку. И вот эти два Смирновых, один по линии сына Алексея Петровича, второй по линии сына Сергея Петровича, никогда не знавшие друг друга, решили свалить Smirnoff, который незаконно, как они считали, завладел маркой в 1934 году и пригласили меня присоединиться к этой истории. И я участвовал в этой затяжной и кровопролитной войне рядовым солдатом. И воевал за нашего Смирнова аж 25 лет! Уже и Андрей пошёл против Бориса, когда началась у них междоусобица, уже и владелец бренда Компания Диаджио завладела и русской маркой Смирнова, а я все продолжаю воевать, так как правды я пока не нашел. Украли американцы марку или нет - вопрос, на который нет ответа и по сей день.

Так вот Андрей и Борис поручили мне написать книгу про Петра Арсеньевича Смирнова, о котором никто и ничего тогда не знал. Помню, отец объяснял дядьке, демонстрируя бутылку Smirnoff - мол, русский царский офицер производит, сбежал после революции. Я знал в 1995 году про П.А. Смирнова примерно столько же. Книгу я назвал пафосно: "Жизнеописание Поставщика Двора Его Императорского Величества, Великого Князя Сергея Александровича, короля Шведского и Норвежского П.А. Смирнова". Если вы думаете, что где-то что-то можно было в тот год найти про Смирнова и его водку, глубоко заблуждаетесь. Ничего и нигде. Тема водки в годы СССР, как и сейчас была табуирована, о ней ничего не писали. В журнале "Нива" нашел несколько статей про П.А. Смирнова, от кого-то узнал, что был он старостой соборов Московского Кремля, узнал, что похоронен он на кладбище возле метро Алексеевская, его потомок Борис сообщил, что бабушка передала ему двадцать рецептов смирновской дореволюционной водки, во что можно было верить или не верить. Но нашелся человек, который всю свою жизнь собирал материалы о смирновском бизнесе - Сергей Смирнов, работал в экспортной советской конторе и, будучи за границей, обнаружил водку своего дела на прилавке магазина. И он решил изучить это дело. Кое-что перепало из его исследований и мне. Например, П.А. Смирнов был автором около 200 напитков. "Нежинская рябина", "Горный Дубняк", "Спотыкачъ", водки лимонная, крамбамбулевая, перцовая, яблочная, вишневая и т.д. после революции, как и заводы были отняты у смирновской семьи и производились на Винном складе №1 на Самокатной улице, ныне позорно преданный и проданный флагман водочной отрасли СССР завод "Кристалл". И я горжусь, что я был первым, кто ввел в оборот такой вот факт. У Булгакова выпивают профессор Преображенский и его помощник Борменталь. И Борменталь спрашивает: Новоблагословенной? В смысле, водки, не лимонада. Никто. даже знаток булгаковского творчества В.Я. Лакшин не могли расшифровать - о чем речь? А о том, что водочный завод "Кристалл" в царское время находился не на Самокатаной, а на улице Новоблагословенная! А Самокатная - от роты советских велосипедистов, которые тут стояли в казармах бывшего Фанагорийского гренадерского полка! "Новоблагословенная" - это "Рыковка", первая водка советской власти после отмены сухого закона Сталиным. По имени начальника советского правительства Рыкова, который отвечал за выпуск водки. Его позже расстреляют. Почему и ругается Преображенский, что "новоблагословенная" это не водка, она меньше 40 градусов, а если меньше, значит, не водка.

 Так я стал историком русской водки. Тема меня захватила и понесла. Уже 50 книг про нее написал, а все не успокоюсь. Недавно выпустил новую - "Столичная история". О марке водки "Столичная", за которую РФ ведет войну со всем миром. Но это другая история.   

Зато в процессе поисков я познакомился с правнучкой П.А. Смирнова Кирой Владимировной, которая пишет историю семьи Смирновых. О, это уникальная женщина! Во-первых, она говорит, не умолкая. Во-вторых, вылитая Новодворская и по внешности и по тому, как умеет говорить и убеждать. В-третьих, она считала себя врагом Андрея и Бориса, так как они, возрождая марку предка, нагло "кинули" остальных членов семьи, решив, что те будут им помехой. Чисто русская история. Решили, что будут им помехой, а те и стали помехой, да еще какой! Обиженные и оскорбленные, родственники "короля русской водки" пошли в компанию "Диаджио" и каждый подписал с этой транскомпанией договор на 1000 долларов в месяц и обязательством во всем поддерживать ее в борьбе с Андреем и Борисом. Так началась позорная война за марку "Смирновъ" смирновской родни, которая закончится плачевно для всех русских, так как победит "Диаджио".   

Так вот, Кира Смирнова объяснила, что во всем виноват ее дед Владимир Петрович, ещё один сын короля русской водки П.А. Смирнова. Именно он, по счастливой случайности избежав смерти от рук большевиков, смог эмигрировать в Константинополь, где произвел новую, уже заграничную водку "Смирновъ". Своей рукой нарисовал этикетку новой водки, а чтобы иностранец мог прочитать название, написал по-английски Smirnoff. Турция могла стать местом постоянного производства Smirnoff, но тут к власти в Константинополе при поддержке СССР пришел харизматический вождь Ататюрк, поднял страну на дыбы и объявил "Турция для турок". И массы русских беженцев снова снялись с только что насиженных мест и двинулись - от греха подальше и от резни - в глубь Европы.

И Владимир Смирнов был вместе с ними. Вот маршрут его мытарств двадцатых годов: Львов, София, Варшава, Прага, он везде пытался наладить выпуск своей водки. И так добрался до Парижа. И вот тут, за городом, в местечке Курбевуа, где сейчас музей русского казачьего офицерства (это уже район Парижа!), организовал на водочном заводике свое дело и стал производить водку для Европы. Один, без поддержки финансистов и дистрибуторов. Да он просто герой нашего времени! И я написал про него книгу в соавторстве с Кирой Смирновой - "Русский характер". 

 Кстати, кстати, забыли мы про "мазду". Мою 969-й модели спасительницу. Унесла от бандитов, спасибо. Поставил у своего подъезда №1 у дома по улице Академика Королева. Москва, сами понимаете. Первая иномарка в районе. Через три дня вывернули багажник, сделав его похожим на консервную банку. Через два разбили правое окно и вынули радиоприемник. Потом украли левую дверь и сняли передние колеса. Вырвали с корнем антенну и выдрал  "дворники". Напоследок скрутили  эмблему. Машина быстро вписалась в унылый окружающий пейзаж начала 90-х.

Не были, как говорится, богаты и не хрен привыкать.

- Я знаю, чьих это рук дело, - сказал сосед Колька. - Наркоманы орудуют. Потом продают на рынке.

(Елки-палки, Кольке-то уже под 60! Как-то быстро время просвистело - как пуля мимо уха).   

Так мы и жили в 90-е. Их назовут этапом первоначального накопления капитала, но это как у кого. Кто-то все потерял, кто-то, кто вовремя припал к кормушкам, приобрел, махнув рукой на понятия честь и совесть; именно они назовут их "лихими", оправдывая себя. Жили мы с верой в завтрашний день, в то, что еще чуть-чуть и будет у нас как в Швейцарии, а издержки, что ж, и на Солнце есть пятна, кто не без греха, киньте в меня камнем.
 
Если интересно вам про водку, ищите в интернете мои лекции. Два слова наберите Никишин и Водка. И там мой сайт. И виртуальный Музей Водки, кстати. Увы, не наливают, только показывают.

P.S. На свою голову на 10-й месяц войны с Украиной влез я в этот текст и схватился за голову - как же всё стало не так! Просто всё-всё-всё мироздание рухнуло! Всё с ног на голову! И музея больше нет, и водки больше нет нормальной, и с Россией что-то творится неладное, воля ваша и какие-то рыла кувшинные лезут отовсюду и пугают, пугают, пугают. Пережило моё поколение время перемен, мы расслабились, гордые и сильные, а тут и нашим детям подкатило - ваш черед пострадать да помучиться! Брезжит надежда, что и этот этап мы пройдём, но как-то всё не то и не так. Как пел Высоцкий - нет того веселья. И драйв утерян, и точка отсчёта не ясна и цели мутны. Выходит, мы зря старались и рано радовались?   


Рецензии
АЛЕКСАНДР!

как не очень упоротый но сталинист прочитал рассказ с гадливым удовольствием...
и зря старались и рано радовались!

если б каналы строили и то больше толку...

пс-вполне возможно это время такое-или с кометами или солнцем косяк... но дебилизм народа всё же удручает...

с добр нч!

Ник.Чарус   01.02.2023 00:02     Заявить о нарушении
На это произведение написано 13 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.