Мама

Заголовок: Мама
Записки сельского учителя (из неоконченного сборника рассказов)

Что в мире может быть нежней,
Чем руки матери своей

Не петь мне больше за праздничным столом:
К нежной, ласковой самой
Письмецо свое шлю
Мама, милая мама,
Как тебя я люблю…

Нет больше ее. Тихо, спокойно, как жила последние годы, она ушла  в мир иной.

…Лесостепной Алтай. Деревни с красивыми, сказочными, ласковыми именами – Баево, Пайва, Чуманка, Новинка, Капустинка. И ветер, то озорной, игривый, то буйный, шквалистый, вихревой. И кормилица и утеха – река Кулунда. Вот среди этого приволья в поселке Киевский и родила меня Екатерина Даниловна – моя мама. Видимо поэтому на всю жизнь осталась во мне любовь ко всему украинскому. Да и фамилия ее девичья – Вороненко. Улавливаете? То-то же. Фамилия самая что ни на есть украинская.

А в местах, где я родился, украинцев проживало пруд пруди. Ну, если правильнее, обрусевших украинцев, которых в Сибири звали «хохлами». Вот отсюда и корни мои. До сих пор слышу, когда приезжаю на родину, как мужики и бабы поют:

Дивлюсь я на нэбо,
Тай думку гадаю:
Чому я нэ сокил,
Чому нэ литаю.

Глаза сразу завлажнели. Ага. Фамилии в нашем поселке тоже были замечательные: Тягнырядно, Невийвитер, Засядьвовк.

Семья у матери по нынешним временам была ну очень большая: дед Данил, баба Аня, тетя Зина, тетя Нина, тетя Вера, дядья – Коля, Володя, Леня, мама и я, сураз. Не знаете, кто такие суразы? Это те, кого отец произвел, да и бросил. Вот как меня. Я своего создателя так ни разу в жизни и не увидел. Обидно. Это мне, а каково родительнице было остаться в конце войны с дитем на руках. Натерпелась она, бедная. Хотя все знали, что отец мой – Сашка, председатель колхоза. Косяки в сторону Кати бросали, но языки сильно не распускали: Сашка хоть и балагур был, но за длинный язык и упечь мог «куда Макар телят не гонял». Времена-то сталинские были. Но помогать нашей большой семье ни-ни. Вот и представьте себе, как мы жили тогда, что ели, во что обувались и одевались. И дед Данил на несчастье сгинул. Как, как, да очень просто. Язычок-то был острый, особенно, что касалось начальства. Ага, посадили в «воронок», да и увезли, больше мы ничего о нем не слышали. Но несмотря ни на что, выжили. И не воровали. Ага. Все работали, кроме меня и дяди Лени. Смешно, но дядя Леня был старше меня на 5 лет. Мать сутками пропадала на маслосырзаводе, она там лаборанткой работала. Ее сестра и баба Аня там же. Огород был, тем и кормились. Сыворотка, пахта, жмых – все улепетывали за обе щеки. Работала мама хорошо и часто получала благодарности: то сыру кусок, то масла, даже сахару комкового давали. Это были праздники для всей семьи.

А любила она меня до конца дней своих. За что? Может за то, что в детстве безотцовщиной остался, может за то, что из всей вороненковской родни получил высшее образование. Но, все-таки, наверное за то, что с детских лет любил выступать в спектаклях, читать стихи. И не поймешь, то ли в шутку, то ли всерьез, она всегда мне говорила: «Единственный мой, неповторимый».

Когда в два года заболел золотухой, отпросилась с  работы и ночи напролет носила по саду, сбивая прохладой жар в моем угасающем теле. Я орал на всю деревню, мать – вместе со мной. Дошло это до бабки Кипяченчихи. Она и помогла вернуть меня с того света и якобы сказала мне по выздоровлению: «Мамке спасибо говори, что так шибко ревела, Боженька видать услыхал, да и помог». Конечно, говорил и всю жизнь говорить буду. А как же.

Работала мать всегда честно и добросовестно на любой работе. Поэтому уже в 17 лет ее уважительно звали на заводе «наша Даниловна». По тем временам она считалась очень образованной: семь классов и курсы почти годовые в селе Алтайское. Это тебе не «хухры-мухры», а сегодняшний университет. И не смейтесь, правду говорю.

Не знаю, как бы сложилась наша жизнь, но повстречала она бравого фронтовика, который и увез меня с мамкой из Верх-Пайвы в Красный Урал. Ох и несладко было маме на новом месте. Жили в одном доме большой семьей: родители отца дед Федор и баба Варя, двое отцовских братьев с женами и нас двое, да еще Мыкола – внук деда Федора. И эта орава на одну кухню и комнату. Тут без большой печки и полатей не обойтись. А они и были. Дед с бабкой на печи, а мы с Колькой на полатях.

За каждым материным шагом зорко следили баба Варя и две другие снохи. Но, странное дело, деду Федору новая сноха сразу приглянулась: и уважительная, и чистоплотная, к тому же, самая грамотная и с хорошей работой – маслосырзавод и в Красном Урале был. Что он сказал домочадцам, не знаю, но от матери они быстро отстали. А вскоре мы съехали в свою хату. В Красном Урале говорили не дом или изба, а «хата». Она делалась обычно из глины с соломой, крыша была камышовая. Помню, мама была вне себя от счастья. Как же, наконец, свое жилье. Да и батя был рад. Я его сразу стал так звать.

Через два года семья наша переехала в деревянный дом, в две комнаты с сенями. Отец сладил хозяйственные постройки, хлевни. Завели корову, свиней. Мы первыми в Красном Урале завели и голубей. Мать не могла нарадоваться: «Ой, Сашка, – говорила она бате, – я так рада, так рада. Наконец-то уж как у людей. Неужели и на нашей улице праздник?». Да, Александром звали и нового отца.

В дом наш очень часто приходили гости, общительными были оба родителя. Батя был не против  раздавить бутылочку-другую под карася или шмат сала, а у матери проявился невиданный талант к швейному делу да так, что отец вынужден был привезти ей из Барнаула швейную машинку. И платье, и штаны, и кофточки – да все, что просили, то и шила. Но мать не возгордилась, научилась выкройки делать и шила по науке. А за работу почти ничего не брала. Видишь ли, стыдно было, как можно с односельчан брать. А вот с батькой худое творилось, в бутылку стал все чаще заглядывать. И жалко было мамке поселок покидать, но она все чаще и чаще точила отца: «Уедем, Саша, от греха подальше. В райцентре и тебе, и мне место дают на сырзаводе».

А батя такой был. Молчит-молчит, и вдруг: «Собирайся, поедем». За лето дом построили, помогала вся родня и сырзаводские. Не знаю, что мать делала, но отец не стал пить, увлекся пчелами и садом. У меня уже были сестра и брат, вовсю ходили в школу. И вдруг, как гром с ясного неба, я тогда уже институт закончил, работал в Горном Алтае. Получаю письмо из дома, а там: «Сынок, а мы в Барнаул переезжаем. Аккурат у тебя каникулы будут в школе. Приедешь и кочевать начнем». Вот чудеса! Мои, и в город. Это же надо! Менять весь уклад жизни, работу. А квартира? А как мать с родного сырзавода? Но чего не сделаешь ради детей, и они рискнули. Тем более, что квартиру сразу дали. Батя к этому времени лет 15 бухгалтером «отпахал». Настырный был, «приспичило» – поехал и год учился, мы без него куковали. Ну, он-то, как  рыба в воде в городе, а мамане тяжело было привыкать. И работать пришлось, смех и грех, в торговле. Слово честное, как написано было на ее лице. Приведу пример, и вы поймете, в чем дело. Приехали мы с женой к ним в гости. Они в городе, наверное уже года три жили. Как же не побывать на барахолке? Никак нельзя. Поехали с нами и мама с батей. Больше отец с нами не ездил, боялся лопнуть от смеха. Сейчас и вы посмеетесь. Жене нужна была шуба. Пределом мечтаний для женщины того времени была «цигейка». Походили-походили, вот она, голубушка! Черная, фасон, рост, – ну полный отпад! Мать с женой сразу на нее запали. Ага. Отец говорит им: «Вы не торопитесь, пусть Толя цену посбивает, сколько можно. Я и начал сбивать – с 520-ти рублей до 420-ти сбил. Кругами ходил вокруг торговки, а отец стоял метрах в десяти и восхищенно покачивал головой. Сам боюсь, как бы не перегнуть палку. Маманя с женой в изнеможении: «Бери, Толя, а то торговка раздумает». Подхожу в последний раз: «Все, беру. Только вот, тетенька, миленькая, кто же знал про такую дороговизну. Вот, четыреста бери, а я шубу забираю». Только женщина открыла рот, чтобы что-то сказать, как мама выдала такое, что мы потом долго вспоминали и хохотали: «Толя, а двадцатка-то у тебя в рубашке, в карманчике». Отец пырскнул, плюнул в сердцах и пошел, крутя пальцем у виска. Ну что тут сказать? Да ничего. Так она и торговала.

Приехал я как-то в отпуск к родителям в Барнаул. Мать была на работе – торговала пивом в парке. Решили наведаться. Ларьков шесть или семь, точно уже не помню. Но вижу, что у одного особенно много мужиков толпится. Это сегодня очередей за пивом никаких, а в 70-е годы ого-го-го. Вижу, идут двое с канистрами. Решил проверить себя, спрашиваю:
– Почему у этого ларька очередь большая?
– Ты че, мужик, там же Даниловна торгует.
– Ну и что из этого? – продолжаю прикидываться я.
– А то, что она никогда не обсчитывает и пене дает отстояться.
Все ясно. Узнаю свою мамку. И такой она была всегда. Поэтому, когда в 90-е вся мразь повылезала из щелей, она этого не могла принять. Мама называла их выродками, подразумевая под этим просто-напросто вырождение человека, то есть его оскотинивание.
Придумали, – говорила она негодующе, – «перевертыши», «оборотни в погонах, галстуках», «оборотни – мэры», «оборотни-председатели Советов», «оборотни-депутаты». Так сколько же их, сынок? Что я мог ответить ей на это? А ничего. Однажды она, чуть не плача, сказала: «Хорошо, что отец не видит уже этого бардака. За что же он кровь проливал на войне? Чтобы эти живоглоты сели нам на шею, захапали землю, все фабрики? Боже ж мой, что же это творится»?
Скажете, наивно, по-бабски, зато честно. Таким вот она была у меня политиком.

Разве я могу забыть, как мама, когда учился в 5-7 классах и приходилось ходить за 5 километров в другую деревню, каждое утро гладила меня по голове и ласково шептала: «Вставай, сынок».  И ни разу не отправила в школу, чтобы не покормить горячими блинами, рыбой или яичницей. Как она радовалась моим успехам, гордилась тем, что я стал учителем, выступал на сценах Барнаула, Новосибирска, а потом и Горно-Алтайска.

Трое было нас у мамы. И всех она жалела, делилась последним. И батя, чего уж там, пусть и был я ему не родным, относился ко мне по-отцовски.  Наигранное, неискреннее сразу чувствуется. Думаю, из-за мамы это, любил он ее. Мастерица, певунья, плясунья. Помню, помогли нам с братом купить машины, сестре – квартиру в городе.

Перед смертью мама попросила дочь Веру разделить ее деньги на три части и отдать внукам. Даже уходя, мама  делала добро. Не забыть, как она благословляла меня на женитьбу: «Ничего, сынок, что она с дитем. По себе знаешь, как без отца плохо. И правильно сделал, что свою фамилию девчонке дал. Она тебе потом только благодарна будет. Как в воду глядела. Светлана всегда считала отцом только меня. А ее сын и внук тоже носят мою фамилию. А как же. Она, фамилия, не должна исчезать. Младшую дочку я назвал в честь мамы – Катерина.  Такая же певунья и плясунья – вся в бабку, чем я очень горжусь.

Когда не стало отца, мы также каждое лето собирались в родительской квартире, но это было уже не то. Что-то треснуло, порвалось. Не стало такого веселья за семейным столом, смеха, анекдотов, до которых был так охоч батя. И пива тоже не пили, только на рыбалке. И вот теперь не стало мамы. Прости нас, своих детей, за все.

Порвалась еще одна нить. Не будет теперь того, что  было раньше. Появятся разные причины, отговорки, мешающие встретиться нам в родительской «двушке». На душе пусто-пусто, и я часто ловлю себя на мысли, что не хочу никого видеть. Сажусь в машину и еду на озеро или речку. Там приходит успокоение, а беспокойные мысли складываются в строчки:
Мы матерей своих не выбираем,
У каждого она на свете лучше всех
Как жаль, что мамы тоже умирают
И забывать тебя родивших – это грех…