Поздравляю, господин рогоносец

Александр Никишин
ПОЗДРАВЛЯЮ, ГОСПОДИН РОГОНОСЕЦ

Как стереть из памяти прошлое? Казалось, что просто, взял и забыл. Но на самом деле - мучительно трудно! Воспоминания идут и идут волнами, как штормящая Балтика набегает осенью волна за волной на прибрежные дюны, на пустой юрмальский пляж с его кабинками для переодевания, в которых дырок для подглядывания за девчонками такое множество, что напрашивается мысль, а не расстрелял ли эти кабинки  какой-нибудь безымянный злодей из АК-47; покосившиеся детские качели-карусели, провисшие волейбольные сетки не прибавляют оптимизма.

А волна идёт за волной, выкидывая на берег то мусор, то янтарь. И в моих воспоминаниях – то мусор, то янтарь с запёкшимися внутри мошками многочисленных действующих лиц моего романа с жидовкой.

Мне говорят друзья: всё потому, что Илонка твоя – стопроцентная еврейка! Русская с русским так бы никогда не поступила!

А я готов всему верить, потому что сердце разрывается на части.

Вот стерва, до чего довела! Мне говорят: не думай о ней, не вспоминай! Или запей, или быстро заведи себе другую. Проститутку найди, в драку влезь, чтобы отдубасили так, что память отшибло. В работу уйди с головой. Советчики!

В конце 1978 года Илонкины еврейские друзья как с ума посходили – ехать надо, надо ехать! Едем, скорее едем! Едем, едем, едем в далекие края, хорошие соседи, отличные друзья! Пока можно, пока шлюзы открыты! Собирались у телевизора, когда шла программа «Время» и начиналось: а вдруг Симу случайно покажут, он в Израиле танкист! Ну да, ручкой помахать! Звук выключить про израильскую военщину и смотреть на Симу.

А как там Сема? А как там тетя Роза! А Срулик Козловский? Сектор Газа, сектор Газа, Галанские высоты, Моше Даян, Голда Меир... Голда Меир – это да, киббуцца – это дело, Арафат – это не дело.

Он – еврей, она - русская - и что ви думаете? Не считается евреем! Только по матери, только по матери! Через Вену в Нью-Йорк! Через Рим! Там специальные фильтровочные пункты, там учат английский, там наши, нам помогут! Вы представьте: уже имеет лофт, велфэр и пьет водку Смирнофф, вы только прикиньте! Без году неделя, а у него уже "кадилляк"! Ну, конечно, не новый, это же такие деньги новый. А что вы хотите, тут он имел щикарную зубную практику, работал с золотом. Тут его продал, там получил мешок с долларами США! Плюс две квартиры, дача в Булдури, "волга" новая и гараж каменный. На такие деньги, вы что! Там он теперь как сыр в масле! Ротшильд!

А я – как Штирлиц внедренный, голый гой среди еврейских волков! Или гей? Илонка тоже принимала в этих разговоров живейшее участие, выспрашивала какие-то подробности, на телефоне висела с подругами – часами про какую-ту Ванду, которую не пустили, про какого-то Мотю, у которого где-то на Манхеттене русский ресторан, не то «Икра», не то «Колбаса», куча денег и целых три почти новых автомобиля – «Бьюик», «Форд» и «Тойота»! Про то, как продать тут квартиру и как жить на пособие там.Только летят из всех углов как крупнокалиберные пули:

- Зай гезунд! Зай гезунд!

- Это по-каковски? – спрашиваю Илонку. - По-еврейски?

- Сам ты «по-еврейски»! – смеётся она. - Милый, ты про евреев вообще ничего не знаешь, нет такого языка, еврейского.

- Жопа есть, а слова нет? Евреи есть, а языка нет?

- Дурачок ты мой, это - идиш. А зай гезунд – будь здоров!

- Так ты идиш знаешь?

- Немного. Каждый еврей немного знает идиш, что тут такого?

Раз закинула удочку, прильнув посреди улицы.

- Уедем?

- Куда это? На взморье?

- В Израиль, дурачок! Я тебя выучу на идиш. А хочешь – прямо в Америку? В Нью-Йорк? Там же много наших! На Брайтоне одни русские, в смысле, евреи из Союза. Есть и не евреи. Или в Австралию?

(- Австралия! Конечно же, Австралия! - вскричал Паганель. - Как же я не понял, что – Австралия?).

Австралии мне только не хватало для полного счастья! И кенгуру в подруги вместо родины? Я, если честно, обалдел от такого предложения. Ничего себе, думаю, открылись возможности для евреев. За границей никто не был ни разу, а тут – куда твоей душеньке будет угодно! Но без права возвращения. Обратной дороги нет! Хочешь и ты так?

- Ну, поедем, Сашка! Я уже всё продумала. Продам комнату, мебель, книги. У меня от бабушки украшения разные. Там ещё помогут. Когда мы ещё мир увидим? Мы же дальше Юрмалы никуда не выезжали. А жизнь пролетит как миг. И ведь выезд закроют, все так говорят. Ну решись, милый!

Господи, что я тогда понёс! Что я - русский, что корни мои тут. Что Родина одна и её не унесешь на подошвах башмаков, что лучше – где нас нет, и – ёб твою мать! – про звериный оскал империализма даже вставил – заманят вас туда, мол, а потом – на панель пойдёте, чтобы прокормиться! И Высоцкого приплёл, которого стошнило в мясном магазине Парижа, когда он увидел это нечеловеческое изобилие еды – 400 сортов мяса и колбас; в нашем гастрономе «КолбАсы» только название во множественном числе, хорошо, если вообще один сорт есть. И что теперь, из-за колбасы терять честь и совесть? А потом, «там хорошо, где нас нет». Тот же Высоцкий, уж как рвался на Запад, а вернулся и написал: «Ах, милый Ваня, мы с тобой в Париже, нужны как в бане лыжи». И негров там вешают, и работы там не найти. Ужас!

- Неправда. Ты бы работал там в русской прессе, - не отставала Илонка, решив, видимо, что ради неё я готов стать изменником родины. – В Америке много русских изданий и там нужны пишущие люди.

- Ну да, антисоветчики типа Петьки Байля! А ты?

- Что «а ты»?

- Ты-то там чем будешь заниматься? Я – в газете, а ты?

- Какой ты смешной! Будто в Америке нечем заняться!

- Нет, а всё-таки? – я закипал понемногу. - Посудомойкой? За старыми пердунами ходить? Окна мыть, машины? Или на панель? У тебя же нет образования, Илона!

Она держалась до последнего, ну точно, внедренная шпионка, секс-агент, как и предполагал.

- Господи, там все устраиваются! Огромная страна, невиданные возможности!

- Ну да, - говорил ей зло. – А фамилию я возьму твою? Не Кандидов, а - Каплан? Александр Каплан - зай ге зунд и сбоку бантик! Моя бабушка, господа, стреляла в Ленина. Её за это не кормили большевики. Подайте на пропитание! Сын лейтенанта Шмидта Шура Балаганов? По его пути предлагаешь?

Почувствовав иронию, не стала тему развивать. Умная. Вот тебе, думаю, Илона, и весь сказ про отъезд! Да скажи она это сейчас, когда уходит от меня, помани самым маленьким своим пальчиком, я бы на край света кинулся, очертя голову, родину бы предал и продал за тридцать копеек, лишь бы рядом с нею, лишь бы тепло её пальцев чувствовать в своей руке, обнимать ночью её плечи!

Теперь понимаю запорожского хлопца Андрия с его страстью к гордой польской панёнке! На смерть, на бесчестие готов пойти, даже грозный  папаша  не остановит, да хоть всех созывай, всю запорожскую Сечь, буду биться с тысячами за свою любовь!..

А тогда мы насмерть поссорились из-за Израиля.

Мне уехать? В Землю Обетованную? Да я лучше во дворе в песочницу лягу и попрошу меня землей засыпать и утрамбовать, чем в Израиль! Как могла, как посмела, как решилась такое предложить! Мне, комсомольцу? Не знаю, но теперь-то, по прошествии времени, кажется, что тот наш разговор, – какой там разговор, - целый скандал тогда разразился, стал последней каплей. Она на меня посмотрела как-то отстраненно, словно бы впервые увидела и пожала плечами. Видимо, себе на какой-то вопрос ответила. И не в мою пользу был тот ответ, явно.

…Вот тут в углу моего кабинета, валялись в пыли сорванные с её ног чулки и пояс, когда я взял её силой посредине рабочего дня, когда за дверью носились выпускающие с газетными полосами, искали меня, барабанили изо всех сил в дверь – горел номер, а я в этот момент грубо входил в неё, распластав на грязном полу, и глаза мои застилал пот.

«Милый, ты что, милый, ты с ума сошёл! - шептала она, вырываясь. – Сейчас войдут, милый!»

Её громкий, жаркий шёпот, то, как, извиваясь всем телом, хотела она выскользнуть из-пол меня, возбуждало гораздо сильнее, чем если бы мы были в её квартире, где за дверью неслышной тенью бродит живой призрак ее дедушки Абрама, и, как мне кажется, бормочет себе под нос вековечное: «To be? Or not to be?».
 
Всё было бы скучнее, прозаичнее, раздевайся она сама перед тем, как надеть ночнушку и, скользнув ко мне под одеяло, греть свои замёрзшие ступни о мои ноги – теперь же здесь в кабинете я задирал лифчик не Илонке, а секретарше главного редактора, освобождая ее тугие груди и это всё меняло кардинально. Трусики ее я снял только с одной ноги, чтоб не мешали раздвинуть ноги.

Потом я заставил сесть на меня сверху, и лёжа на полу, поднимая и опуская её, держал подмышки, чувствуя спиной стыки плохо пригнанных досок, окурок вклеился мне меж лопаток, я ощущал его грязный бугорок мокрой, потной спиной – происходи всё это дома под монотонное журчание ежевечерней нашей беседы, разве ж испытал бы я такой азарт, такое ни с чем не сравнимое удовольствие, замешанное на риске, опасности и желании, я делал бы привычную работу, хорошо ли, плохо, но монотонно, автоматически и ничего, кроме раздражения, усталости и досады, ничего кроме обязательности, рутины не было бы в этом во всём – опасность оказаться разоблачённым, страх наказания, риск, вероятность  быть застигнутым врасплох, на полу кабинета, придавали какие-то невиданные до сей поры импульсы моему телу, моим губам и рукам.

Я задрал её юбку, я вошёл в неё с такой неистовой силой, что из груди её вырвался крик, и она кусала кулак, чтобы не кричать, когда прыгала на мне, пружиня о мои бедра, а вода в графине на столе плескалась в такт нашим движениям, всё сильнее и сильнее, и брякал стакан о графин, словно бы ехали мы в поезде, колеса которого бились на стыках.

Потом я вышел из неё, чувствуя, что близок заветный финиш, я взял её голову обеими руками, стал клонить ниже и ниже… она не хотела этого, не умела, считала извращением, я настаивал, я просил, умолял, унижался, ругал её  грязно последними словами, я насильно тыкался в сжатые зло губы; поперхнулась, её, бедную чуть не вырвало на меня.

Что я ей тогда говорил? Что отвечала она?

В дверь моего кабинета забухали.

- Кандидов, не видел Капланшу? Ее шеф ищет?

"Капланша"? Это она, Илона Каплан, моя еврейская подружка.

Вскочила, стала собирать вещички, неожиданно совсем голая среди серых редакционных стен. Что же она говорила в этот момент? Не помню, хоть убей!

Но разве это теперь важно, когда перед глазами её голые ноги, когда я вижу, куда не посмотрю, как, стирая с лица серые капли моей тогдашней страсти, прижимает она локтями свои груди?

Локтями свои груди… От трёх этих слов, составленных в одно предложение, можно потерять сознание или сойти с ума.

Поздравляю, господин рогоносец! Вы сошли с ума и это очевидно!

Но не потому я скандалил, что меня хотели утащить за рубеж. В  наших отношениях наступил какой-то странный период, довольно длительный, тягомотный, когда всё в ней стало раздражать и она словно бы нарочно делала так, чтобы вызывать во мне это раздражение – словами, походкой, этими бесконечными телефонными переговорами с подругами про уехавших и оставшихся, - мы прожили немного, так и не решившись зарегистрировать наш гражданский брак, словно бы для себя уяснив, что связь наша временная, что мое нахождение в этой еврейской общаге рядом с её родичами – не надолго, мы словно бы подписали мысленно какую-то тайную конвенцию, что, встреть я или она кого-то, мы разойдемся мирно, полюбовно, без претензий и объяснений. Так мне, во всяком случае, казалось.
               
                С еврейкой бешенной
                На яростной постели…

Нет, не то, не могу вспомнить. Я искал эти стихи, искал, но нашёл совсем другой перевод бодлеровского вопля:
               
                С еврейкой страшною
                Мое лежало тело
                В безрадостную ночь,
                Как возле трупа труп,
                Но распростертая вблизи
                Продажных губ
                Печальной красоты оно хотело…

Критики скажут: во, черт, как это глубоко! Но тот вариант, который я хочу вспомнить, всё-таки точнее и правдивей о нашей с Илонкой связи. Хотя, какая это, в сущности, головная боль, баба-еврейка! А может, говорю я себе в сто первый раз, всё потому и случилось, что она - еврейка! Прав этот дремучий таксист Стас? Накаркал, гад с шашечками!

Я готов искать любое, самое невероятное, чудовищное по форме и смыслу оправдание её измены, я даже готов поверить дураку Стасу, что все они такие с русскими. А как хорошо всё начиналось. Сейчас расскажу. Но это, друзья, долгая и длинная история...
 
(Продолжение следует)