Анатомия женской измены. Глазами сотрудника КГБ

Александр Никишин
АНАТОМИЯ ЖЕНСКОЙ ИЗМЕНЫ. ГЛАЗАМИ СОТРУДНИКА КГБ


1.
В кафе на вокзале было пусто. В углу у окна спал мужик с набором сачков и удочек, пускал пузыри и храпел. Рядом спала собака, тоже пускала пузыри и храпела. У двери трое молча дули пиво «алдарис».

Влюблённая деревенская парочка пила кофе. Вернее, не пила, а таращилась друг на друга, сцепив под столом руки. Их кофе уже остыл и в стаканах приобрёл унылый, скучный вид.

Симбирцев заказал свои 100 армянского коньяка, два бутерброда с килькой и салат «Столичный». Съязвил мысленно: ужин аристократа или дегенерата?
   
Утром Люба, как это сложилось за последний год, молча накрыла на стол, налила чай и сделала его любимые бутерброды – на белый хлеб с маслом кружками нарезанное крутое холодное яйцо. Завтракали они, как и спали – порознь.

Приготовив, она уходила в комнату и ждала его, чтобы вместе ехать на работу. Так они жили уже целый год после ее измены (ЧИТАЙ РАССКАЗ "ЭТА Б. УШЛА К ДРУГОМУ!"). В этот раз всё было иначе. Вздохнув, словно решившись на что-то, она села напротив Симбирцева. Тот удивился, но сделал вид, что ему безразлично и погрузился в газету; утром он спускался к почтовому ящику, вынимал «Правду», «Комсомолку», «Советскую Россию», «Страж Балтики», а раз в месяц – журнал «Коммунист», подписка на который была обязательна для членов КПСС. Люба выписывала еще «Здоровье», «Работницу» и «Иностранную литературу».

Утром Симбирцев только пролистывал прессу, а читал вдумчиво, иногда с карандашом, вечерами, если не застревал в управлении до глубокой ночи.
 
«Виктор, - сказала она ненатуральным срывающимся голосом, - нам нужно поговорить». «Говори», - буркнул, не отрываясь от газеты. «Так больше жить нельзя». «Как?». «Так, как мы живём. Порознь под одной крышей». Хотел ответить грубо – не живи, но смолчал, ждал продолжения. «Нам надо развестись», - сказала она твердо. «Разводись!». «Ты не волнуйся, квартира останется за тобой. Я перееду и заберу свои вещи. Я виновата перед тобой. Потом отнесу в загс заявление о разводе, чтобы ты не тратил время».

Симбирцев поморщился: как хороший музыкант не может слышать фальшивой ноты, так и он не выносил водевильной банальщины, киношных штампов в выяснении отношений.

Дешёвое кино: «Шурик! У меня в кафе увели перчатки и я полюбила другого. Кто? Это кинорежиссер Якин! Ты спрашиваешь, где мы будем жить? Только ты меня пока не выписывай, всё-таки мало ли что может случиться». Он поднял глаза на Любу и впервые за долгое время их взгляды встретились.

В глазах жены были боль и какая-то безрассудная отвага. Она смотрела в упор, не отводя глаз. Глаза отвёл Симбирцев. Скомкал газету, встал и сказал: «Нам пора ехать». «Нет, - сказала Люба твёрдо. – Ты едешь один. Я взяла отпуск за свой счет. Чтобы всё оформить и переехать. А потом я или уволюсь, или переведусь из управления. И ты меня больше не увидишь. Прости, Виктор». Вздохнув, добавила тихо-тихо: «Если сможешь». «Как знаешь», - только и ответил Симбирцев, чувствуя, как слева в груди вдруг что-то потянуло, из-за чего стало трудно дышать. Но он силой воли заставил уйти боль и восстановить дыхание.

Не получилось сказать что-то основательное, сформулировать серьезную назидательную мысль на прощание, которая бы ей запомнилась, впечаталась в сознание. Впервые за долгое время они разговаривали друг с другом и ему было непросто. Словно долго жил на необитаемом острове и забыл слова.

«Прощай!», - только и нашёл, что сказать ей. «Прощай!», - прошептала Люба и, закрыв лицо руками, заплакала. Его передёрнуло: опять театральщина! Он оделся и вышел, сильно хлопнув дверью. Ну вот, Симбирцев, сказал с горечью,  входя в лифт, ты снова холостяк.

Внизу ждала служебная «волга». «А Любовь Иванну? – спросил водитель по привычке - Ждём?». «Нет, - сказал Симбирцев. – Ждать её не будем. Она едет в противоположную сторону».

По дороге он молча курил, сбрасывая пепел в открытое окно. Лицо горело; мать обычно говорила, что раз лицо горит, значит, тебя кто-то вспоминает. Ясно, кто. Сейчас ходит по квартире, собирает вещи в чемодан. А потом за ней приедет хлыщ в лакированных ботинках и в адмиральской шинели, а вечером отметят первую случку в статусе свободных людей. Скорее всего в любимой позе Любы - раком. Нарочно так подумал, грязно и зло.

А Симбирцев вернётся в пустую квартиру, зияющую брешами унесённого ею прошлого. Какие у тебя, Симбирцев, перспективы? Готовить себе ужин. Стирать и гладить рубашки. Полы мыть, платить в сберкассе за квартиру. «Надо снова научиться жить», -  вспомнил с горечью строчку стихотворения. Главное не запить. И не спиться. Не сойти с круга, как говорится. За это и выпьем. Сказал и ахнул коньяк залпом, занюхав его килькой. А потом долго сидел, размышляя о женской измене.

2.
Общество пытается искоренить измену в зародыше. Измена опасна как проказа, как малярия, как оспа и чума. Она рушит семьи, калечит души, она снижает производительность труда, порождая депрессию, апатию и неделание принимать на себя повышенные социалистические обязательства. Изменивший жене непременно изменит Родине и партии. Сопутствующие и производные измены – омут, верёвка с мылом, револьвер у виска, письмо в партком, хлопнутая залпом пачка сильнодействующего снотворного, бритва по вене, рельсы, кровь, пот и слёзы, несчастные дети: мама, где наш папа? Измена как тля разъедает главную ячейку общества и общество защищает себя, чем только может.

Логика жизни проста как яйцо: если каждая сучка будет безнаказанно бегать от одного к другому, задирая подол, всех не остановишь. Жизненное устройство не устоит и развалится, человечество скатится к каменному веку с его доступностью самки и жестоким отношением друг к другу самцов.

Хотя, если точно, развал его начался с доисторического материализма, когда босоногая и голозадая дура Ева из любознательности вступила на стезю порока. Пока глупый Адам валялся под инжирным деревом, поддалась на уговоры змея-искусителя. Не оставляйте дур одних, учитесь у русского «Домостроя», конспектируйте его, заучивайте наизусть!

Вот как решали предки вековечную проблему женской измены во времена деспота Ивана Грозного:

- загружали женку, как Золушку, не оставляя времени на «глупости»: «…и то бы знала же пивной, медовый и винный, и бражный, и квасный, и уксусный, и кислоштяный, и всякий обиход, как делают, и пивоваренный, и хлебный; и в чем что родится, и сколько из чего будет…».       

- обрубали возможное влияние извне: «…в дому песней бесовских и всякого срамословия, сама и слуги не говорила и не творила бы того; ни у кого бы не слушала. И волхвов и кудесников, и всякого чарования не знала бы; и в домы не пущали ни мужиков, ни женок».

А чтобы держать жену в постоянном тонусе, давали ей ценные советы (под угрозой розг и холодного подвала): «…Жена обязана Богу и мужу угодити; и дом своей лобре строити; и во всем ему покорятися; и что муж накажет, то с любовью приимати, и со страхом внимати… иметь страх Божий, и телесная чистота… муж ли придет, гостья ли обычная придет, всегда бы над рукоделием сидела сама: то ей честь и слава, и мужу похвала».

Если и на улицу не пущать, и работой завалить, чтобы к вечеру едва ноги волочила, да еще вести на дому активную пропаганду правильного образа жизни, завесив избу плакатами: «Не балуй!», то какие измены?

Но сладок, сладок запретный плод, а дурной пример, увы, заразителен  и уже новая Ева наставляет рога новому Адаму - сладострастная дива по имени Елена идёт налево и оскорблённый Менелай, тряхнув рожицами, объявляет кровавую Троянскую войну. Беда в том, что порядочная, честная женщина простодушна и фантазии у неё незамысловатые: приготовить мужу борщ, одновременно постирать пелёнки сына и сделать себе прическу. А та, что имеет болезненное пристрастие менять партнеров, как перчатки, обладает фантазией Жюля Верна, Айзика Азимова, Юлиана Семенова и Рабле одновременно, изворотливостью змеи, искренностью Римского папы и хваткой английского бульдога, думал Симбирцев.

3.
Именно такую заразу изобразил в своём романе «Бескрылые птицы» народный писатель Латвии Вилис Лацис. Никогда Симбирцев не читал латышей, а тут вдруг взялся, сказав себе, что психологию народа нужно изучать в том числе и через книги их популярных авторов. Открыл где-то в середине и неожиданно наткнулся на мерзкий образ некой Милии Пурвмикель. Просто тварь, пробы ставить некуда, бедному мужу изменяет направо и налево. Ясное дело, буржуазная Латвия, упадок нравов, но эта Милия из ряда вон.

Хуже миледи из «Трёх мушкетёров», коварнее и подлее. Сломала жизнь милой, порядочной, но бедной Лауме, своей служанке. Лаума ждёт Волдиса, положительного латыша-боцмана с норвежской посудины «Сцилла» водоизмещением в три тысячи тонн. И пока тот кувыркался в морях, стала жертвой интриги богатой маньячки  Милии.

Симбирцев аж рот открыл, читая. Нет, но просто детектив! Такого он никак не ожидал от хладнокровных латышей! Эта сучка Милия, изменяя мужу направо и налево, ясное дело, с богачами, заполучила венерическую болезнь. Мужу не призналась, лечилась тайно, а чтобы он не приставал, сослалась на женскую хворь. Тот, ни рыба, ни мясо, непризнанный гений, мучился, страдая от желаний. А она день за днём распаляла его похоть.

Симбирцев аж в жар бросило, когда он прочитал, как ловко она это делала: «Милия встала и, накинув кимоно, пошла в ванную. Пурвмикель слышал, как она позвала прислугу и что-то сказала ей. Затем зажурчала вода. Пурвмикель старался не думать о том, что делалось за стеной, сердито повернулся на другой бок и с преувеличенным интересом стал разглядывать рисунок обоев. Но в ушах раздавалось журчание воды…

В злобном отчаянии он натянул на голову одеяло. В этот момент Милия вышла из ванной. Пурвмикель резко повернулся и лёг спиной к Милии. Но перед ним был зеркальный шкаф… Ему и  голову не приходило, что Милия сознательно позирует, с расчётом довести его возбуждение до предела. Как биолог-экспериментатор… Пурвмикель был для неё подопытным объектом, чем-то вроде лягушки. С хладнокровным любопытством она следила за действием тока, сотрясавшим тело испытуемого животного. Когда возбуждение мужа, по расчетам Милии, достигло предела, она оставила его одного…».

Но в том-то и дело, что не одного! Уволив горничную-старуху, наняла красавицу Лауму и оставила её наедине с ополоумевшим от желания мужем! И тот, конечно же, не сдержал себя, заглотнул крючок, изнасиловал милую безропотную девушку, едва они остались одни. А дальше – дело техники. Он обнаружил, что болен и Милия обвинила его в распутстве, в том, что подцепил гадость от служанки. Вместе они выгнали пинками ни в чем не повинную Лауму, та от всех волнений и померла. Боцман, узнав о смерти любимой девушки, пошёл в подпольщики.

Такая вот мексиканская жаркая драма на фоне холодного Балтийского моря.         


4.   
После армии Симбирцев поступил на филфак Ленинградского университета, откуда и попал в школу КГБ. Предложили интересную работу и он согласился. Читать любил с детства, у отца была большая библиотека, ещё дедовы книги, много, правда, по юридическим темам (дед  был при царе уездным судьей). Собрание сочинений Толстого, все 30 томов перечитал даже с «ятями». И сейчас, думая об измене и уходе из его жизни Любы, вдруг вспомнил «великого старца». Во все века на стороне обманутого супруга тяжелая артиллерия мировой классики.

Лев Толстой, нагулявшись в юности, порицает сексуальную невоздержанность Стива Облонского, в доме которого «все смешалось», едва всплыло, что супруг обманывает жену с гувернанткой. И хотя по-Толстому «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», из его писаний этого не следует. Обманутой мужем Дарье Александровне Облонской не менее больно, чем обманутому женой Алексею Александровичу Каренину. Тот, бедняга, потеряв из-за жены-изменщицы душевное равновесие, мажет, стреляя себе в сердце.

Толстой под старость много чудил. Убегал босиком от жены и детей, обещал свои накопления раздать крестьянам. Изучил иврит, читал в оригинале Талмуд. Видимо, начитавшись, провозгласил: «Анна Каренина – это я!» (есть, правда, версия, что «Наташа Ростова – это я!»). Мир затаился: уж не собрался ли вздорный старикан оправдать ветренную Анну? Но или сам классик спохватился, или Софья Андреевна поставила ультиматум, или какой-другой писатель дал подсказку, но указал Толстой изменницам единственный путь к исправлению – под товарный вагон. Станция Обираловка, ныне Железнодорожный. Что поезд – серый грязный товарняк, что станция, как и самое название – грусть, серость, убогость соломенных крыш, ничего не притягивает. Жалкий финал порочной, бесстыжей страсти.

Это тебе не с крыши Эмпайр Стейт Билдинг сигануть или со смотровой площадки «железного чудовища» Эйфеля. Или с макушки Домского собора, на крайний случай.


5.
У вокзального киоска толпились молоденькие латышки, смеялись, листали журналы. Журналов было много. Московские «Работница» и «Крестьянка», польские «Коbieta» и «Uroda», латвийские «Siviete», «Rigas Modes». С ярких обложек сияли девичьи лица, лучились улыбками, стреляли в Симбирцева глазками - голубыми, карими, томными чёрными, надували крашенные губки, играли бровями и поворотом аккуратно причёсанных головок. Глаза зазывные, порочные, откровенные. «Тьфу,  твою мать, самки, сучье отродье!» - зло прошептал Симбирцев. Чего ей не хватало?

Трехкомнатая квартира, хорошая зарплата. Летом – Карловы Вары, Гагры, Сочи. Новый год, дни рождения, - всегда всё вместе, шампанское, селёдка «под шубой», салат «оливье», не такой, как сейчас в кафе – праздничный, богато приправленный майонезом «провансаль», шашлыки на Киш-озере, посещение «Юрас перле» и «Лидо», этих вертепов с голоногими красотками. Всегдашний тост: «За любовь и за Любовь!». Детей нет, живи и радуйся! А может, потому, что детей нет? О чём тут говорить? Сучка не захочет, кобель не вскочит. Видимо, захотела твоя Люба, мало ты её любил.

И хотя Симбирцев, вглядываясь в обложки журналов, понимал, что всё это только мишура, дежурная фотосъемка, что у всех этих прекрасных красавиц такая же будничная жизнь, как у любой другой женщины в СССР, что у кого-то из них, наверняка, судьба не сахар, но одно раздражало - в глазах этих женщин не было той боли, что увидел  утром в глазах Любы. Не, но интересное дело: она изменила и у неё же – боль! А что остается Симбирцеву? Под электричку, как Анна Каренина? Мерзкая, гадкая изменница, не будет он её жалеть! Пережили мы блокаду, как говорится, переживём и Любовь Иванну!

Гуляла девка с разным контингентом,
И было этой девке невдомек.
Что где-то покорялись континенты
Всего лишь из-за пары женских ног.
 
И, думая о женской измене в масштабе страны, даже в мировом масштабе, Симбирцев задался вопросом: подсчитывал ли кто ущерб от этой «пятой колонны»? Измена Елены Менелаю привела к Троянской войне. А сколько таких мини-Трой скрыты от глаз, сколько от них страдает семей, детей? И почему эта тема не становится предметом обсуждения и осуждения в партии, как та же проституция! Почему каждый должен справляться с этой болью в одиночестве? Нет, Симбирцев, надо смириться. Сжать зубы. Работать, не покладая рук. Какой ещё может быть рецепт? Книги читать. Ему вдруг захотелось прочесть хоть что-то на тему измен. Видимо, как защитная реакция.

Увидеть, что у кого-то ещё хуже, кому-то ещё больнее. Спросить у киоскера: есть ли в изданиях о супружеских изменах? Хотел, но не спросил. У киоска толкались девчонки и он постеснялся. Представил, как начнут хихикать за спиной: у дядьки рога выросли! Обсуждать будут: старый дурак, раньше надо было жену стеречь!

Или: от хорошего мужика жена не сбежит. Да мало ли, чего скажут.


6.
И вдруг услышал за спиной громкое, сказанное нахально и развязно: «А есть что-то об изменах? Как бабы мужей дурят? Про рога и рогоносцев?». Старый сыщик Симбирцев сразу уловил в этом голосе фальшь. Спрашивает между прочим, нарочито, а по всему чувствуется – его этот вопрос мучает. Видимо, бросила парня какая-нибудь красотка. А он переживает. А перед девчонками-латышками, что листали журнал «Siluett» Таллинского Дома моделей, строит из себя неотразимого Казанову.

«Кто кому изменял? – спросил киоскёр. - Жена мужу или муж жене?».

«Да какая разница!», - сказал парень и опять Симбирцев поймал его на лукавстве: разница есть. Тебе, тебе изменили.

«Разница большая! – сказал киоскер, как будто подслушав мысли Симбирцева. – У женщин один взгляд, у мужчин другой».

«Давайте женский! Посмотрим, с чем баб едят». Киоскёр снял с витрины журнал: «В этом номере «Здоровья» 17 причин женской измены. Один рубль 70 копеек. По десять копеечек за одну причину».

В голосе киоскёра Симбирцев уловил сочувствие. Интересно, прав я или нет, подумал Симбирцев и выглянул из-за журнальной выкладки увидеть парня. Они встретились глазами и Симбирцев дёрнулся: где-то он уже видел это лицо? У того был всклокоченный вид, небрит, глаза шальные. Явно, неприятности на любовном фронте. Нервно хлопал по карманам джинсовой куртки в поисках денег.

Взяв «Здоровье», обернулся к Симбирцеву:

- Дядя, закурить не будет?

Симбирцев достал из кармана и протянул пачку «Родопи», в которой оказалась единственная сигарета и они заспорили – можно брать или нет? Точь-в-точь Чичиков с Маниловым: «Нет, нет, только после вас». Симбирцев настоял и, парень, взяв сигарету, пошагал к входу на перрон пригородной электрички. И всё-таки Симбирцев где-то его видел. Память у него цепкая. Если кого хоть раз встретит, уже не забудет. Но не вспомнил, где встречал. Со спины вид у парня был унылый и потерянный. «Пил, что ли? - подумал Симбирцев, запоздало потянув носом воздух.

– Какой-то весь помятый. Так вроде запаха нет».

- Видимо, ушла от парня девушка, - услышал Симбирцев голос киоскёра. – Бросила!

- Почему так решили?

- Так это ж видно. По глазам, по всему. Как журнал просил, как про  измены кричал. На весь вокзал. Ясно, ему плохо, всё от неуверенности. Вот у вас, я вижу, кольцо на пальце. У вас, наоборот, всё хорошо, дом, жена. Вы разве станете кричать – дайте мне про измены! Нет, конечно. Вы скажете так: уважаемый, есть ли в журналах публикации на эту тему? Но не так же, как он!

- Да вы просто Шерлок Холмс, дедуктивный метод!

- Я-то? Да нет. Люди идут и идут. Я к ним прислушиваюсь и приглядываюсь. Могу с первого взгляда определить, у кого что на душе, какие проблемы.


7.
И всё-таки, где мог видеть Симбирцев лицо парня? Вспоминал, переминаясь с ноги на ногу у киоска под взглядом киоскёра – чего ищет на ночном вокзале прилично одетый человек? Может, стащить чего задумал? И тут Симбирцева озарило: так это же Кандидов, чью фотографию он тысячу раз разглядывал, листая его «дело»! На ловца и зверь бежит! Ошибся киоскёр, Холмс доморощенный. Не девушка от него ушла, земля из-под ног ушла! И это, его, Симбирцева, рук дело, его секс-агента - распалила парня и бросила! Все, как учили...

Нехорошая, гадкая мысль неожиданно посетила подполковника – а не поставить ли на место всезнайку-киоскёра? Щёлкнуть по носу Шерлока Холмса с Рижского вокзала! Надо же, хвастун! С первого взгляда он может определить человека. 

А Симбирцева вот не определил! 

-  Говорите, с первого взгляда? Ну-ну,  – усмехнулся Симбирцев. И добавил как-то мстительно, между прочим, не по-хорошему. - От меня, кстати, жена ушла. Сбежала с любовником. С утра съехала с занимаемой жилплощади. Как говорится, с вещами, на выход. Так что, извините, товарищ, не знаю вашего имени-отчества, вы - плохой физиономист. А колечко, что колечко?.. Меняю!

В нём вдруг проснулся русский купец-рубаха. Да и хрен с ним, с обручальным кольцом! Зачем оно теперь? Стал снимать с пальца, вспоминая, как носились с Любой в поисках нужного размера. Как обзванивали знакомых: как достать? где купить? А им в загсе дали направление в ювелирный, где они и купили без всяких хлопот. Кольцо, зараза, не снималось. Крутил, вертел, даже рубашка взмокла под пиджаком. Чтобы снять с пальца, приложил нешуточные усилия, крутил его туда-сюда, мысленно прощаясь навсегда – не с кольцом - с Любой. 

Подкинул крохотный обруч на ладони:

- Давайте так. Я вам колечко, вы мне – журнал «Здоровье». Идёт? Где 17 причин женских измен. По десять копеечек за измену.

- Закончился журнал, - ответил киоскёр сухо. – Последний номер взял тот юноша. Хотите, догоните, купите у него.

«Догоню, когда надо будет, - подумал Симбирцев. – Обойдёмся без советчиков, дядя».

- Купите карточки «Спортлото». Есть «5 из 36», есть «6 из 45». По рублю штучка. Выигрыш шести номеров – 10 тысяч рублей или «волга». Выигрыш пяти номеров – 5 тысяч рублей или «жигули».

«Отвечайте нам, а то, если вы не отзовётесь, мы напишем в Спортлото», - вспомнил песню бунтаря с Таганки.

- Журнал «Наука и жизнь» советует заполнять карточки по диагонали или в одну строку. Или ещё столбиком. В Полтаве таксисты на десять тысяч рублей берут в складчину. По семь копеек мальчишкам платят, чтобы заполняли. И уже много раз выиграли. В понедельник розыгрыш.

- Кто возьмёт билетов пачку, тот получит водокачку! – хмыкнул Симбирцев. - С государством в азартные игры не играем, спасибо.

Киоскёр почему-то обиделся.

- Между прочим, «барабан счастья» создали в КБ Академии наук Эстонии. Там всё автоматически, уже не руками шары вынимают.

- Да хоть ногами! Не играю и всё!

- Знаете, вы мне мешаете, я закрываю киоск. 

- Вот и обиделись, - тут в Симбирцеве проснулось великодушие. – Зря. Не переживайте. Ну, ошиблись разок, с кем не бывает?

Старика это заявление не удивило и с толку не сбило.

- Молодость, молодость, - покачал он седой головой. – Да я про вас сразу всё понял. Вы только подошли, а я уже понял. И про вашу жену, сбежавшую от вас - тоже.

- Интересно! – сказал Симбирцев с вызовом.

- Да ничего интересного! Вы б себя видели, как смотрели на девушек с обложек. Гадать не надо – от товарища недавно ушла женщина. Почему недавно? А кто ж на вокзал ходит ужинать? Вы ж из кафе? Видел, как входили. А туда кто ходит? Командировочные, да те рижане, кто ещё не придумал, как им одним? А что жена, это просто. Раз кольцо, скорее всего, жена. Из-за любовницы чего убиваться-то? Всегда можно новую найти, так? – Он вздохнул и стал складывать в стопки прессу, собираясь закрыть киоск.

Симбирцев прибито молчал. Вот так фокус с разоблачением! В два счёта! Киоскёр усмехнулся, видя его смятение, глянул озорными глазами.

- Да ещё и матерились!

- Я-а? Да вы что! – Нет, ну это уже чересчур, подумал Симбирцев. Он что, ясновидящий? Вольф Мессинг?

- Про себя, про себя. Я ещё удивился: смотрит человек на журнал и матерится. А с чего материться, глядя на девушек? Ясное дело, шерше ля фам, ищите женщину!


8.
- Так вы и по губам читаете?

- Ну.

- А где же научились?

- Да в танке! – ответил киоскёр весело.

- В каком ещё танке?

- Т-34, самый главный танк второй мировой войны. Рации нет, шумно. А как дашь команду? Если надо «стоп» - водителю по кумполу. Если «вперёд» - ногой в спину. «Направо» - по уху с правой, а «налево», соответственно, с левой, - по левому. Рации же позднее у нас появились. Это у немцев всё было, даже уборные. И мы читали по губам, а уж без «ё.. твою мать», какая война?

Ну, попал Симбирцев! Прямо как кур в ощип.

- А колечками зря разбрасываетесь, - подал голос киоскёр. – Один  знакомый тоже вот выкинул, от жены, обручальное. А сейчас жалеет. Ничего ж от неё не осталось. В Тельтове дело было, недалеко от Берлина, городок такой, район Бранденбурга. Слушайте историю, она немного на вашу похожа. Хотите?

Симбирцев растерянно пожал плечами: валяйте, мол.

- Город Тельтов находится сейчас на территории Германской Демократической Республики, - начал киоскёр свой рассказ. - Население около 20 тысяч человек. В годы войны тут были концентрационные лагеря. Один – для военнопленных, второй – трудовой, русских рабочих. Их гоняли расчищать Берлин после американских бомбежек. Мы вошли в Тельтов 7 мая 1945 года. Точнее, ворвались ураганом, знали, что там наши, была информация. Сразу пошли в сторону лагерей. Ну, солдатиков эсэсовцы расстреляли ещё ночью, до утра, говорят, пальба стояла и прожектора светили. Там никого уже не было. Мы боялись, что никого нет и в лагере для гражданских. Мой танк первым ворвался на территорию и мы, не сбавляя скорости стали валить по всему периметру вышки для пулеметов, колючую проволоку утюжить. Немцы сбежали, но и наших не было видно. Встали мы перед бараками и люки открыли. Я вылезаю на броню: нет людей! Ни одного человека. Как вымер лагерь! Неужели, думаю, и тут всех кончили? Никого ж, пусто! И тут, вдруг, какой-то гул неясный послышался. Всё сильнее, сильнее и...

- У вас есть "Голос Риги"? - спросила, подойдя к киоску, пожилая латышка.

- Закончилась, извните... И вдруг, слышу - ор поднялся. Да такой, не поверите, волосы дыбом встали! В бараках закричали люди, женщины заголосили, дети. Распахиваются ворота и оттуда – как из разорванного мешка семена – женщины, дети, старики, – всё наши люди! В полосатых робах, бритые, страшные, лезут и лезут на броню: братцы, братцы, братцы! Ну, объятия, поцелуи, плач и крики… Ты откуда? Я оттуда. А ты откуда? Ну и, значит, лейтенант, сидя на броне, снял шлем и стал людей просить воды. Все закричали: «Воды, воды!» и кинулись искать воду. А он сверху всех спрашивает: может, видел кто его жену? И показывает фотографию молодой женщины: никто не встречал? Нет, отвечали ему, не видели, не встречали, такую красивую сразу, мол, вспомнили бы. А она была очень красивая. Коса русая, длинная-длинная, карие глаза. Но не суть.

Тут мужчина запнулся и замолчал, собираясь с мыслями.

В то, что было дальше, Симбирцев, расскажи ему это кто другой, не поверил бы ни за что. А всё было, как в плохом кино, когда дурак сценарист меньше всего думает об искусстве, а больше – чтобы слезу выжать у зрителя. Опять раздались крики в ближнем бараке, визг и видит танкист, как заключенные тащат к его танку красивую, хорошо одетую молодую женщину, у которой разбито в кровь лицо.

Та кричит, упирается, её бьют в спину, дёргают за косу.

- С фашистом жила, немецкая подстилка! Сучка!

Танкист оборачивается и лицо его мертвееет.

- Лена?.. Ленка!

- Сергей!

- Хотите – верьте, хотите – нет, но это и была жена танкиста, о которой он ничего не знал целых четыре года и которую безуспешно искал во всех освобожденных населенных пунктах СССР. Летом 1941 года она была вожатой в пионерском лагере в Белоруссии и, не успев эвакуироваться, попала к немцам. Тут на неё, настоящую русскую красавицу, положил глаз врач-нацист, и она уступила ему: я так понимаю, просто хотела выжить и мысленно уже навсегда простилась с мужем.

Теперь они стояли друг против друга, глядя глаза в глаза, а вокруг недавно ещё ожесточенная, озлобленная толпа в полосатых халатах, утрачивала озлобленность и ожесточение. Русские люди как рассуждают: раз муж и жена, пусть сами и разбираться, кто с кем жил или не жил. Лейтенант спрыгнул с танка, обнял женщину и по его грязному лицу потекли слёзы.

И она заплакала. Он прижал её к себе, гладил и гладил по голове, шепча: «Не плачь, Леночка!.. Не плачь, любимая, всё будет хорошо!.. Вот я тебя и нашёл… Как долго я искал, если бы ты только знала…». Кто-то в толпе попытался вякнуть: с немцем жила, пока мы тут горбатились, а он её по голове гладит… Ту, что вякала, свои же затолкали, заткнули, спрятали за спины... Танкист обнял женщину за плечи и сказал ей: «Пойдём!».

И они пошли за барак через расступившуюся людскую массу, а потом из-за барака раздался щелчок пистолетного выстрела. Когда сбежались люди, женщина была мертва, пуля попала ей прямо в сердце...

- Такой вот «шерше ля фам». - Киоскёр замолчал и стал молча снимать с полок журналы.

- Так это были не вы? – спросил осторожно Симбирцев.

- Я-то? Нет, тот из другого экипажа.

- А вы говорили что-то про колечко. 

- Колечко-то? А, да. Какой-то дурак сердобольный снял с её пальца. И принёс танкисту. Ну, он покрутил, покрутил, и зашвырнул – куда подальше. В бурьян. Далеко-далеко. Теперь себя казнит: зачем я это сделал.

- А вас как зовут?

- Меня-то? Зачем вам? Впрочем, какая разница? Сергей Михайлович Горемыкин.   


9.
Вокзал – как безбрежный океан. Непредсказуемый, таящий неожиданности. Никогда не знаешь, что выкинет в следующую минуту, какой преподнесёт сюрприз, с кем столкнет нос к носу, на какую забросит  мель или когда налетит шторм и захлестнёт крутой  волной. Не успел Симбирцев свернуть к выходу, путь перегородила нетрезвая женщина в длинном грязном плаще и туфлях, на высоких, давно уже сбитых, поцарапанных шпильках. Пахнуло в лицо подполковника перегаром, запахом давно немытого тела.

- М-мужчина! Одолжите д-двушку на т-телефон. Бабушке позвонить.

Стоит, качается, глаза пустые, не мигают. Молодая женщина, лет 23-25. Некогда правильные черты лица, может и первой красавицы школы, института, маминой любимицы, подававшей много лет назад большие надежды. Длинные, нервические пальцы с обгрызанными, сломанными ногтями, когда-то знакомые с музыкальным инструментом. Может, даже и со скрипкой. Следы былой, день за днём сгорающей в парах алкоголя красоты, увядающая кожа дешёвой вокзальной давалки, тронутая тленом разврата, порока, беспросветности. Что-то такое щёлкнуло в голове Симбирцева, заставило остановиться. Никогда ранее не сделал бы этого Симбирцев, большой эстет, чистюля и франт. Какая-то щемящая, неясная грусть охватила его и возникла мысль дать ей денег.

Просто так, да пусть хоть и пропьёт.

- Развлечься не желаешь, к-красавчик?      

- А как зовут тебя, красотка? – в тон спросил Симбирцев, морщась от нестерпимого её запаха.

Вопрос застиг женщину врасплох. В её затуманенном дешёвым портвейном мозгу вдруг загорелся слабенький лучик живой женской реакции, губы на какой-то миг искривило что-то, похожее на кокетливую улыбку, но всё смазалось, стёрлось, мумифицировалось. В её глазах Симбирцев увидел почти физическую, тяжёлую, трудную, практически  безнадёжную попытку извлечь из полуразрушенного мозга крошечную здоровую клетку, хранящую информацию о реальностях прошлой жизни. И пожалел о своем вопросе. Но та сумела ответить, не до конца, видимо, пропилась.

- М-меня з-зовут М-мадонна!

- Ах, вашу мать, извините! – рассмеялся Симбирцев от неожиданности и театрально шаркнул ножкой. – Виктор Аркадьевич Симбирцев!

- Оч-чень п-приятно, Мадонна.

Уже не агент ли это генерала Майского под оперативным псевдонимом Мадонна? Тот хватился: Мадонна, мой лучший агент, сама тебя найдет, когда надо будет, не ищи! Бывают же совпадения.

"Мадонну" качнуло и Симбирцеву стоило усилий не кинуться ей на помощь, не поддержать за локоток. Мужская нормальная реакция. Да, но разве она женщина? К чёрту, к чёрту достоевщину, это лживое русское всепрощенчество вселенское, потом от запаха не избавишься!

Но чего не ожидал Симбирцев, что даже восхитило, так это – меня зовут Мадонна!

Это вам не у Пронькиных на даче, вспомнил присказку матери. Всю жизнь пытался узнать, кто эти таинственные, явно не очень удачливые и везучие Пронькины, где они живут, да так и не узнал. Нет, но надо же – Мадонна. Чёрт побери! 

- Рубль за м-море уд-довольствия. И 12 копеек на «алдарис».

Он полез в карман и первое, во что уперлись пальцы, было Любино кольцо. «Колечками обручальными не разбрасывайтесь!», - вспомнил наставления киоскёра и мысленно послал его, советчика: плевать! Не станет он хранить память об изменившей женщине, которую глубоко презирает.

- Сколько тебе лет? – спросил женщину, решившись на что-то.

- В-восемнадцать уже есть, не б-боись.

- Я не о том. День рождения когда? Какого числа?

Кажется, не поняла, что спросил.

- Паспорт есть?

- А ты разве м-мент?

- Не мент. Я хочу знать, когда у тебя день рождения?

- С-сегодня.

- Ой, врёшь!

Она достала из кармана плаща грязный, замызганный паспорт, протянула Симбирцеву.

- Открой сама!

Ту опять качнуло в сторону, она оступилась, подломив ногу на каблуке и уронила паспорт на половую плитку.   

- Вот чёрт! – ругнулся Симбирцев. Вытащил свежайший, не разу не тронутый носовой платок, поднял им паспорт: Краснова Любовь Ивановна. Нет, ну надо же, и снова - Любовь Ивановна! Наваждение какое-то, никуда от неё не деться! 1954 года рождения, русская. Место рождения: Псков, Российская  Федерация.

Зарегистрирован брак с Красновым И.Н. Расторгнут брак с Красновым И.Н. Отдел записи актов гражданского состояния города Огре. Место прописки: общежитие Огрского трикотажного комбината. А дата рождения - 29 апреля. Надо же, не соврала!

- Любовь Ивановна? – позвал, произнеся имя-отчество с остервенением, не мог больше слышать. Не мог думать про жену, про её  шашни, её уход, её глаза, полные боли. Нет её, забудь! Напрашивалось что-то, что поставит жирную точку в этом дне. И он придумал.

- Руку вытяни, Любовь Ивановна! 

- З-зачем? Я ж ничего не сделала! - захныкала ненатурально, смотрит глазами лживыми, трусливыми, льстивыми. Вот она, порочная порода женщин по имени Любовь!

- Да не бойся, говорю, вытяни. Правую!

Она медленно протянула правую руку с грязными ногтями. Пальцы дрожали, да и сама она вся тряслась. От алкоголя? От страха? От холода? Он ловко надел ей на палец золотое обручальное колечко, подарок Любы.

- Вот так вот. Венчается раба божия Любовь и раб божий Виктор! С днём рождения, Любовь Ивановна! И – прощай! Бросай, дура, пить и езжай к маме в свой Псков. Начни новую жизнь, пропадёшь ты тут, в Латвии!

И пошагал к выходу из вокзала.