Модильяни. Девушка в белом. Продолжение 3

Первой лентой была живопись.
         
Иван Макарович ставил новую постановку «Завтрак учащегося». Бутылка подошедшего кефира, два яйца и подсохший кусок хлеба на фоне линялой драпировки сложного для понимания цвета никак не составлялись в мало-мальски приличный натюрморт.

- А вы бутылочку влево! Влево, Иван Макарович! - басила Лариса.

- А мне хлеба не видно! - верещала Зиночка.

- Пересядь!

- Куда?

- К двери!

- Я не хочу! Там сквозняк!


Наконец Иван Макарович уложил последние складки.

- Задание этюдного характера, - объявил он, направляясь к двери.

Вова протянул к натюрморту длинную загорелую руку, взял яйцо, крутнул его по палитре, и постучав  о край этюдника, принялся чистить.

- Иван Макарович! - заверещала Зиночка. - А Горилов натюрморт ест!

- Я голодный, - невозмутимо ответил  Вова. - Я расту. Мне нужно
 усиленное питание.

- Горилов! - задребезжал Иван Макарович.- Яйца - общественная собственность! Они принадлежат постановочному фонду! Это безобразие!

- Совершенно с вами не согласен, - ответил Вова. -  Ваши умозаключения потрясающе противоречивы. Если яйца являются общественной собственностью, они принадлежат членам общества. Член я или не член? Вы что это, изгоя из меня делаете? Подвергаете меня остракизму?

Иван Макарович поспешно скрылся за дверью.

Воскресенская сидела у окна. Серегину был хорошо виден ее тонкий красивый профиль. Она закончила рисунок и взялась за краски, а Серегин все смотрел и смотрел не нее… Наконец, он собрался с мужеством, подошел к ней и сел на корточки у ее этюдника.

- Саша, ты сердишься на меня? - спросил он одними губами, заметив краем  глаза, как оттопырились уши у Зиночки Заложихиной.

- Нет, -  тихо ответила Воскресенская, не поворачивая головы.

- Я хочу поговорить с тобой.

- Сейчас? - спросила она, по-прежнему глядя перед собой.

- Нет, - шепотом ответил Серегин. - Не сейчас. Вечером. После занятий… Если хочешь, пойдем вместе в парк...

Она подняла голову и взглянула ему в глаза. Серегин замер, ожидая ответа. 

В этот момент дверь распахнулась и в щель просунулась голова Укусидзе, дежурного по училищу:

- Модильяни! К директору!




Илья Ефимович сидел за письменным столом, углубившись в работу. За его спиной висела трехметровая композиция Ларисы Образцовой "Заслуженные металлурги Дн-ской области на торжественном открытии городской бани номер пять".

- Садись, Серегин, - предложил директор, накрывая незаконченный кроссворд пухлой папкой с надписью "Приказы по Дн-скому художественному училищу",- в ногах правды нет.

Серегин сел.

- Я хочу поговорить с тобой, Сережа, по одному важному, но щекотливому вопросу,- начал Илья Ефимович.
 
Серегин настрожился...

- Ты знаешь, как я к тебе хорошо отношусь.

Серегин знал.

- Учитывая твою молодость и неопытность, я как друг, старший товарищ, педагог и можно сказать, отец, хочу предостеречь тебя от необдуманнных поступков, которые могут иметь серьезные последствия…

Илья Ефимович сделал паузу. Серегин молча смотрел перед собой, с тревогой ожидая, что будет дальше.

- Речь пойдет о Воскресенской, - объявил наконец директор. - Учащиеся говорят, что она проявляет к тебе нездоровый интерес…

- В самом деле? - переспросил  Серегин, но Илья Ефимович продолжил свою речь, не поддаваясь на  провокацию.

- Я  замечаю, что и ты, Сережа, испытываешь к ней определенное влечение, вполне объяснимое для твоих лет, когда организм вступает в новую стадию развития…

Серегин по своему дерзкому обыкновению открыл было рот, чтобы возразить старшему товарищу, но Илья Ефимович не дал ему перехватить инициативу:
 
- … и  я боюсь, что Воскресенская может воспользоваться твоим расположением, для того, чтобы оказывать на тебя дурное влияние.

Тут Серегин не стерпел:
 
- Воскресенская? На меня? - фыркнул он, давясь неуместным смехом. - Вы меня плохо знаете, Илья Ефимович.
 
- Нет, Сережа, - терпеливо возразил директор. - Это ты плохо знаешь Воскресенскую. Держись от нее подальше. Слышал народную мудрость: "С кем поведешься от того и наберешься"?  Вот и взвесь хорошенько. У тебя целая жизнь впереди, и испортить ее очень просто. Береги честь смолоду... Понял?


Серегин вернулся в мастерскую. Время, отпущенное на задание этюдного характера, подходило к концу. Лариса с лактионовской* скурпулезностью зализывала фон едва различимыми мазками, Горилов сидел на полу возле Cашиного этюдника и мял в руках незажженную сигарету, Зиночка вытирала кисти обрывком газеты, братья Орловы синхронно скребли мастихинами, сдирая с запущенных палитр засохшее масло, а на cерегинском картоне все еще сиротливо чернел  скелет натюрморта…

"Завтрак учащегося" мог обернуться очередной двойкой.

Серегин любил живопись. Ему казалось, что вдохновение это и есть самое большое, а может быть и единственное счастье… Он любил цвет, обладающий таинственной властью над настроением, непостоянство  света и его игру с изменчивой тенью, их странные отношения - от безграничного доверия до бешеного противоборства...Он был взволнован  и   довольно быстро написал грустный этюд в серебристой гамме: холодное сырое утро, безденежье, хронический гастрит… Безобидная академическая постановка неожиданно приобрела странную, почти антисоветскую направленность, но Серегин этого не заметил. Мысли его блуждали.  Каким образом тихая скромная девочка могла оказать на него дурное влияние? Почему директор возненавидел ее так внезапно?
 
Серегин взглянул на Сашу. Она сосредоточенно смотрела на свой этюд, но в ней  чувствовалась скованность и скрытая тревога.  Горилов по-прежнему сидел у ее ног - независимо и обособленно. Они не разговаривали… а может быть уже закончили говорить? Гориловский натюрморт, написаный на скорую руку, небрежно и смело,  напомнил Серегину Матиса. Сашиного картона не было видно, но Серегин знал ее манеру: непрочный рисунок и легкую расплывчатость формы, из-за которых она никогда не получала больше тройки. Конечно, Воскресенская была странной девочкой: она держалась в стороне от всех, говорила мало, имела свои представления об искусстве, к тому же у нее не было   никакого желания двигаться в ногу со временем - бросовый материал из которого не сформируешь советского художника-реалиста…    Но почему Серегин не видел раньше этого кроткого сияния, этой нежной беззащитной  красоты, этого грустного одиночества? 

Она не подошла к нему после занятий и Серегин не решился повторять свое предложение. Кто знает, может  она не хочет говорить, может говорить не о чем?..

«К чему эти иллюзии, эти мечты?.. Глаза, как небо, солнечные зайчики в волосах… Ерунда все это! одна физиология… новая фаза развития …»  - думал он по дороге в парк, но переубедить себя не удавалось.  Нужно было самому зашивать  дурацкую рубашку. Думать нужно было! Нужно было предвидеть!
 
На улицах было пустынно: по телевизору показывали новый телесериал из жизни майора Исаева и из открытых форточек доносились голоса Мюллера и Шеленберга. Серегин  с опаской прошел под загаженной голубями колоннадой и спустился к Д-ру. От реки тянуло сыростью и плесенью. Между валунами стояла неподвижная вода, затянутая радужной пленкой бензина. Серегин сел на самодельную скамейку. По реке медленно проплывали баржи в углем. На другой стороне дымились горы шлака и полыхали лисьи хвосты горящего пропана…

Внезапно он услышал легкие шаги, но побоялся обернуться.
 
- Сережа, - сказала Воскресенская, - это я.

Это был прекрасный вечер.

От реки пахло свежестью.

Над Д-ром пролетали чайки.

Левый берег затянуло туманом.

В темном небе зажглись первые звезды…





...Они вернулись в общежитие в половине двенадцатого. Дверь была открыта. Баба Глаша спала с недовязанным носком в руках.
 
Поднимаясь по плохо освещенной лестнице, Серегин сразу же заметил сгорбленную фигуру Вовы Горилова, мрачно темневшую на лестничной  площадке. С первого взгляда было ясно, что Вова пьян и жаждет крови.

Серегин взял Воскресенскую за руку, но Вова с неожиданной быстротой отделился от стены и вырос перед ними, преграждая путь, черный и непоколебимый, как скала.

- Пропусти, - сказал ему Серегин, но в тот же миг отлетел в сторону.

Вова,сопя,двинулся на Воскресенскую.

Она отступила назад, но он схватил ее за руки  и потащил к себе со страстным мычанием:

- Н-ну  по-чему-у М-модильяни? По-чему-у не я?

- Не смей! - отчаяно выкрикнул Серегин, вскакивая на ноги, и тут же левой рукой толкнул Вову в плечо, а правой врезал ему в зубы. Вова взвыл не то от боли, не то от неожиданности, потерял равновесие и с грохотом покатился вниз.
 
Саша дрожала.

- Не бойся, - сказал Серегин, отряхивая брюки.
 
Он беспрепятственно проводил Воскресенскую до дверей двенадцатой комнаты. Прощанье вышло  кратким и тревожным, как перед боем.

Серегин  не раздеваясь лег на кровать, готовый к самому худшему, но вошедший следом Гурген  сообщил, что Вова спит на первом этаже возле бочки с краской.

                (Продолжение следует)


*Лактионов - советский художник-реалист, отличавшийся особой скурпулезностью в проработке деталей.


                Рисунок автора.