Единый путь. Часть1-1

Вниманию читателей!

Недавно, после длительного размышления, по итогам опроса читателей, я переименовала  роман "Произнести жизни-ДА! Или четвёртый путь". Теперь он называется "Единый путь". Считаю, что новое название отражает суть происходящего намного точнее и лучше.


Психологический
эзотерический
любовный роман в трёх частях с эпилогом.


Идиллическое повествование, или, впрочем, совершенно реальная история, рассказанная автору самими героями.

 

Главные действующие лица и исполнители:

 

Л е р а  В е ш н е в а, молодая ещё женщина лет 38.

Г е р м а н  В е ш н е в, богатый предприниматель лет 40, муж Леры, в принципе, хороший человек.

А н д р е й, неизвестная загадочная личность, появляющаяся по ходу романа и исчезающая.

Д и м к а,  приятель Леры лет 40, библиотекарь, философствующий идеалист.

А л е к с а н д р Н и к о л а е в и ч К у д р я в ц е в, признанный художник, удивительной души человек.

И  п р о ч и е.




Предисловие ко 2 редакции.



Когда говорит женщина — нужно слушать не то, что она говорит, а то, что стоит за тем, что она говорит; нужно пытаться понять то, ради чего она это говорит, с какой целью, почему она это говорит.

Откуда-то…

 

 

   Наша жизнь слишком далека от совершенства и, наверное, тем и интересна, поскольку все пути идущему ещё открыты. Если бы мы уже были совершенны, то жизнь бы как таковая закончилась, а это означало бы некий предел, конец, обрыв. Но мы движемся. Весь мир. Постоянно, ежесекундно, повсеместно. Движение завораживает, когда удаётся хотя бы на мгновенье выйти из узких стен нашего маленького я, посмотреть и представить его в целом: ничто вокруг не стоит на месте, одновременно радуется и плачет, рождается, растёт и умирает, и в этом неимоверная суровая красота реальности.

   Жизнь необъятна, только мы сами вырезаем из неё фрагменты и втискиваем себя в условные рамки, не осознавая, что создали их своими руками. Из страха ли, чтобы жилось тихо, мало проблемно, по незнанию ли, кто ведает. И какая возникает в нашей душе паника, когда свободное течение реки бытия вдруг выбивает нас из иллюзии, и как страстно мы, порой, хотим обратно в наши тесные норки, лишённые настоящего света и радости. Тогда жизнь проходит мимо и сама смеётся над нами, застрявшими в собственной рационализированной трусости и недоверии, она иссушает наши души как немой укор не воплощённому счастью, нереализованной возможности. Мы забываем столь часто, что жизнь – это всегда возможность.

 

 История, рассказанная ниже – не что иное, как история любви. Опять, скажете, вы. Опять очередная банальная история должна будет предстать перед нами. Не торопитесь в суждениях. Любое предубеждение опасно.

 Совсем не секрет, что женщины помешаны на любви гораздо больше, чем мужчины, они говорят о ней чаще и многословнее, они повержены ею, они живут ею, хотя вернее будет сказать, что это стремление заложено в них самой природой их существа, недаром восклицает Людмила в «Поздней любви» Островского: «Я женщина, любовь для меня всё, любить – моё право».

Но и не все мужчины заражены вирусом трезвого расчёта, который выходит для них важнее чувств. Мне вспоминается история об одном удивительном человеке, который, будучи военным лётчиком, последние годы провёл в научных исследованиях, сделал немало открытий и на защите докторской диссертации, на вопрос, что же для него, в итоге, самое важное в жизни, ответил прямо, к удивлению собравшихся, ждущих отчего-то совсем других слов: «Любовь!»

Сердца способных открыто говорить о любви, жить в любви не застыли, они бьются горячо и красиво. К счастью, подобные люди, как и герои этой книги, ещё встречаются на земле, они ведут среди нас самую обычную, на первый взгляд, жизнь, или, возможно, просто руководствуясь иными звёздными ориентирами. Они не очерствели, не утратили в пылу всеобщей суматохи и хаоса желание обрести и не терять нить согласия с самими собой, не поставили во главу угла жизни чисто меркантильную гонку за несбыточным благополучием. При поверхностном взгляде, их душевные радости могут показаться чуждыми, их волнения запутанными, чрезмерно усложнёнными и надуманными, в то время как всё вокруг предельно ясно прагматичному уму наших дней, как дважды два четыре, известные нам ещё со школьной скамьи, но разве окружающее всегда столь однозначно и математично, и разве описываемый ниже мир столь уж необыкновенен, не естественен и чересчур переполнен постоянно вибрирующими, непонятными звуками, образами, рельефами иного вкуса жизни?

Мир и материя обладают изумительным даром ослепляющего искушения, за которым часто спрятана пустота, которую напоить и питать способен только особый источник, спрятанный в глубочайших пещерах нас самих, открытый чуду и способности видеть, различать и ценить. И, порой, хочется найти настоящего волшебника, способного помочь приподнять наши тяжёлые спящие веки, или же самому стать волшебником…

Скорее понять, что именно ты и являешься волшебником превратить свой мир и мир идущего рядом в сказку…

   

En route![1]


[1] В путь! (франц.).







  Вот так. Ноутбук, большая бездонная книга, открыт. Я, вся  в волнении, щёлкаю по клавишам, и они звучат для меня едва уловимой музыкой. Удивительно, звук клавиш соотносится с историей одной жизни, которая ворвалась ко мне, как ураган, поразив, всецело захватив, заставляя возвращаться к ней снова и снова. Я поняла, что освободиться от её настойчивого беспокойного присутствия внутри моей души смогу, только отдав её во власть литературы. Итак, звук клавиш  теперь озвучивает столь невероятное, на первый взгляд, признание, материализует его в забавных иероглифах, зовущихся буквами, собираясь в слова, фразы, наполняясь смыслом, словно густым, пряным ароматом. Аккуратные щелчки согревают и успокаивают. Я чувствую, что клавиатура – добрый старый друг, который не задаст лишнего пустого вопроса, но сполна выслушает меня, отстучав поведанный рассказ в такт биению сердца, друг, которому я смогу доверить всё произошедшее, без утайки...





Часть 1. Они.

 

Покроется небо

             пылинками звёзд,

и выгнутся ветки упруго.

Тебя я увижу за тысячи вёрст.

Мы – эхо,

мы – эхо.

Мы –

         Долгое эхо друг друга.

Р. Рождественский «Эхо любви»




1.

  Туман. Белая плотная пелена вокруг, только движущийся вязкий свет, сквозь который едва вырисовываются незнакомые силуэты предметов. Тишина, такая же тягучая и простирающаяся внизу, по поверхности, на которой Она стоит. Её взгляд опускается к ногам: сквозь играющую арабесками ночную дымку, наконец, начинает проступать земля заросшая иглами почти чёрной стелющейся травы, но Ей, будто потерявшейся, всё равно, где Она. Не ощущая страха, тревоги, потерянности, паники или желания всем существом закричать, чтобы разогнать, вспугнуть окружающую субстанцию, Она ступает босой ногой и не чувствует мокрого леденящего холода, движется по наитию, отрешённо. Шаг. Новый шаг. Хочется всё же прийти, дойти, добраться, отыскать нечто или кого-то, хочется дотронуться рукой до родного, что не отпугнёт, не оттолкнёт, не раздавит. Только что бы это могло быть? Или кто, если всё уже известно, определено, установлено?

 

    Она сидела в маленьком кафе и пила чай, удерживая большую чашку двумя ладонями, как будто желая согреться. В мягком интерьере кафе бежево-шоколадных тонов она смаковала свой чай, вдыхая травянистый, чуть копчёный, слегка уже терпкий аромат. Чай на любителя, так она назвала бы его. Чай для любителя, знатока, коим она себя не считала совершенно. Зайдя сюда наугад, она присела за круглый столик, скинув лёгкое элегантное пальто небрежным выверенным движением руки, взяла принесённое официантом меню в аккуратной кожаной книжечке: оно изобиловало вкусными названиями кофе и, по всей видимости, предполагалось, что именно ценители хорошего кофе должны были являться здесь основными посетителями. Это было новое кафе, недавно открывшееся, поскольку раньше она его не замечала, и, пожалуй, одно из немногих в её городе, столь изысканное и одновременно доброжелательное в своей атмосфере. Она выбрала любимый Гиоскуро, поскольку не чувствовала ни малейшего намёка на голод, а уходить совершенно не хотелось, какая-то невидимая уверенная рука удерживала её. Официант, принимавший заказ, казался не к месту безучастным, его безразличное выражение лица подчёркивала стандартно повисшая полуулыбка, он старательно и сосредоточенно отметил что-то в своём блокноте, ничего не уточнив, исчез так же быстро и неслышно, как появился, невольно напомнив тень, оставив в недолгом ожидании, и вот совсем скоро изящный заварной чайник и чашка красовались перед ней, а так же ситечко для непослушных чаинок, которые обычно норовят прорваться из тонкого носика на свободу, если чай недостаточно заварен. Она откинулась назад в удобном тёмно-коричневом кресле: слева от неё вырисовывался силуэт окна, декорированного мягко ниспадающей вуалевой бежевой шторой, кокетливо подхваченной медной бабочкой, сквозь её полупрозрачную ткань просматривалась находящаяся в вечном движении жизнь города. Кафе было тихим, музыкальным, напоминающим диковинную шкатулку с инкрустациями из разных древесных пород, ту, что любопытно открывать, куда приятно заглянуть, где с удовольствием можно приютиться и спрятаться.

    Немногочисленные посетители хаотично рассредоточились по небольшому залу, кто-то едва слышно переговаривался, словно доверяя друг другу тайны, кто-то скучал, задумавшись, молчаливо и сосредоточенно разглядывая экран телефона, что было теперь делом модным и повсеместным, одновременно успевая насладиться кофе, а один из посетителей уткнулся в ноутбук и что-то там отчаянно искал. Уютно. Музыка, фоном звучащая из глубины, казалось, разливалась снизу, из недр пола, собранного из нарочито состаренной, грубой, будто неотёсанной доски. Музыка шелестела  хрустальным ручейком, прекрасно знавшим своё русло, где каждый камешек, каждая травинка, каждый новый поворот оказывались ему добрыми приятелями, которым он напевал свою водную песенку. Она очень импонировала настроению нашей героини, как никогда созерцательному, мирному, прозрачно светлому. Её не покидало ощущение  сверкающего внутри крошечного солнца, приятно ласкающего и настоящего, будто царил удивительный безоблачный день, лишь только начавший клониться к вечеру, переполненный поздневесенней безмятежностью и ясностью. Наверное, сейчас, если бы у неё спросили, она смогла бы ответить, что вполне счастлива. Нежно счастлива, без бурных  всплесков или ярких эмоциональных всполохов. Таинственно прекрасно. Красиво. Одна. Внутри уютно. В кафе уютно. Получилась шкатулка в шкатулке с чаем в руке, а почему бы и нет? Она улыбнулась неловкой аллегории, смахнула чёлку, налетевшую на глаза, чуть театрально. Почему бы и нет? И звали её Лера...

 

    Она продолжала осматриваться: кафе по живущему в нём духу напоминало  средневековый замок. Конечно же, рассуждало воображение: она где-то в Европе, в настоящем замке и именно здесь ранее размещался знаменитый винный погреб какого-нибудь герцога или барона, что позже, по велению судьбы или хозяина, был варварски лишён своей привилегии,  ему перекрасили стены, вынесли в неизвестность многочисленные винные шкафы, и только атмосфера до сих пор продолжала ностальгировать и сохранять присутствие  старины и вековой тишины, перемешанная с ароматом хорошо выдержанного вина. Казалось, сквозь толстые стены ничто потустороннее не способно было проникнуть сюда, потревожить, помешать скучать по канувшим в Лету временам. Однако она поняла, что ошиблась, когда оглянулась, будто почувствовав чей-то напряжённый взгляд, ждущий её внимания и ответа. Никого не было, только фресочное изображение чистого, залитого солнцем полуденного холмистого пейзажа, в лоне которого утомлённая жарким летним днём текла неширокая петляющая речка. Образ, очень похожий на une magnifique coupe d’emeraude au fond de laquelle l’Indre se roule par des mouvements de serpent, из «Le Lys dans Vallee»[1],


[1] на поразительную изумрудную чашу, на дне которой Эндр извивался подобно движениям змеи,  «Лилия долины» (Оноре де Бальзак) (франц.).

но всё же, при более внимательном рассмотрении, тщательно отрисованный природный текучий мягкий силуэт и красующаяся вдалеке старинная усадьба на берегу небольшого озера по своему характеру, настроению сильно отличались от пришедшей на ум association  francaise[2]


[2] французская ассоциация (франц.).

и одновременно не соответствовали общей заданной тематике и атмосфере самого кафе, вызывая ощущение немого разногласия, диссонанса или даже принадлежности разным культурным традициям. Казалось, одна из стен европейского замка растаяла и сквозь этот архитектурный разрыв явилась взору русская пейзажная задушевность. Огромная фреска, полустёртая нетерпеливым временем, распахивала ворота в спокойный и задумчивый мир. Она дышала ароматом трав и полевых ситцевых цветов, полуденное марево выкатывалось из полотна и осязаемо приближалось к  зрителю, а с беззаботной речки то и дело подувало лёгкой освежающей прохладцей. 

    Она искренне удивилась, когда поняла, что ей знакомо нарисованное пространство, и тот самый жаркий день, столь умело запечатлённый рукой неизвестного автора. Откуда-то она даже знала, что возвышение, с которого художник писал свою картину – не что иное, как резкий песчаный обрыв, за которым начинался ровный берег, охристый пляж, где сладко и томно бродить, ступая босыми ногами. Она силилась вспомнить, когда и как ей встречалось загадочное место, мысленно перелистывая свои воспоминания одно за другим. Но нет, память молчала, и её не покидало ощущение, будто пейзаж был известен ей совсем иначе, apriori. Глаза долго всматривались в тщательно выписанные фрагменты, скользили по живописным склонам, как вдруг она поняла, что изображение воронкой затягивало внимание, как омут, страстным и далёким зовом, и было способно поглотить целиком. По всей видимости, именно оно и являлось той силой, что не позволяло  уйти. Ей вдруг стало не по себе, она  встревожено отвела взгляд от охватившего наваждения.

 

    Будильник... разве сегодня рано вставать? Отключить и полежать минут десять, как минимум; она уже заметила: если вскочишь сразу, то будешь разбитой весь день, а если после звонка ещё немного полежать, потянуться, понежиться, то, словно, набираешься бодрости и силы для будущего дня, для будущих свершений, а их сегодня, точно, не миновать. Конечно, ей предстоит работать и переделать кучу домашних дел, которых всегда появлялась  именно куча, громада, гора, главная из которых,  любимая собака, уже преданно и радостно прыгала к ней в кровать, приветствовать и обниматься. Это было существо очень общительное, весёлое, ласковое, но самостоятельное, большой шерстяной пушистый рыжий любимец. Одной рукой понарошку отмахиваясь от гостьи, которая от души теребила лапами  хозяйку, стараясь раскопать в складках одеяла, другой рукой она потянулась к мобильному, взглянуть на циферблат: да, всё же пора вставать. Десяти обещанных себе минут, как ни бывало! Далее привычный утренний распорядок: прогулка, завтрак... По утрам с собакой гуляла она сама, днём, как получится, вечером почти всегда муж. Парк удачно располагался недалеко, и, когда погода  улыбалась, прогулки особенно вдохновляли её. Этот небольшой «лес», как называл его Димка, приятель, был замечательной точкой на карте города в любое время года. Сосны зеленили его в строгие и скупые по цвету зимние месяцы, клёны и берёзы раскрашивали золотой осенью, превращая в феерически пышную, нарядную сказку. Почему «лес»? – думалось ей. – Впрочем, так точнее, конечно. Парк – искусственное  рукотворное создание, а наш район похож на дикий оазис, только напоминающий город. И, конечно, нам больше подходит «лес»... Близость леса оказалась решающим аргументом на чаше весов при выборе именно этой квартиры несколько лет назад.

    Димка всегда был точен со словом. Он говорил так, как сейчас, в наше время, мало кто  разговаривал вообще, у него с лёгкостью рождались фразы длинные, многословные, не скомканные, литературные, развёрнутые, неторопливые. Она всегда с удовольствием с ним разговаривала, в его обществе невозможно было скучать. Димка был философом, от природы и по образованию. В наше время все куда-то заспешили. Нетерпеливость проявлялась повсюду:  начиная от безумства потока информации до скорости передвижения, что уж говорить о речи! Слова стали сокращаться, урезаться, проглатываться, будто потеряли значимость и силу. И никто, можно подумать, не замечал всерьёз, что с такой же скоростью уходило для беспечных людей их собственное время, в суете, в мельтешении образов, знаков, в подмене понятий. Навсегда. С каждым годом всё быстрее. В неизвестном направлении, означенном обобщённым абстрактным понятием «будущее», которого, по сути, ещё нет, перетекая из не менее абстрактного «прошлого», которого уже нет,  и вряд ли спешащие осознавали в своей бессознательной  гонке то, что это эфемерное «будущее» как раз и  ковалось каждую секунду сейчас, и именно сейчас. Сейчас! Воистину волшебное слово… сей час. Его хотелось петь. Что успели наговорить про время за истёкшие века! Но как ни бились над его разгадкой  философы и алхимики, похоже, было напрасно, и тут уж каждый решал для себя, если перед ним возникал подобный вопрос. Она же, размышляя,  часто вспоминала как-то процитированный Димкой отрывок из известного классика про час, человека и дело, что важнее всех остальных, и мудрые ответы Девицы. Она знала, что и для неё это было так.

     Димка  отчего-то давно не звонил, не писал своих электронных писем, где обычно всласть давал волю слову, и она не звонила, дом-работа-дом-работа. Не смотря на то, что работа ей нравилась, своей рабочей сущности она не меняла и забирала много сил. Упрямая чёлка опять свалилась на глаза – пора делать стрижку, в десятый раз машинально сказала она себе, отыскивая глазами Нику, мелькавшую то тут, то там. Нужно было возвращаться домой. Вокруг стоял холодный май, неустойчиво  и неуверенно, на своих неокрепших весенних ножках. Даже не стоял, а маялся, словно следуя наречённому имени. Часто ещё северный ветер опрокидывал его навзничь, и появившиеся  смелые зелёные бутоны будущих листьев замирали, ожидая более приветливого брата с юга, чтобы с того момента пуститься в пляс во всей красе. Она любила эту замершую в предвкушении летнего тепла красоту майского времени, «лес» казался ей нежно-зелено-прозрачным, вечно юным.

    Никуля слушалась её всегда, но Лера не воспринимала свою собаку, как «собаку», а скорее, как близкого друга, она не приучала её к командам и прочей собачьей атрибутике, Никулька всё понимала. Казалось, она прочитывала по глазам или  внутреннему состоянию хозяйки то, что от неё требуется. Начинал накрапывать мелкий дождик, ещё чуть-чуть и пора было бы спасаться бегством. Если в этих краях появлялись первые капли дождя –  жди ливня, да и небо к тому располагало: нахмурилось, в преддверии весенней грозы синеющей,  стремительно надвигающейся скалой тучи. Домой они успели вовремя, почти сухие и невредимые. Может, гроза всё же обойдёт стороной? Сразу же поставили шуметь электрочайник, захлопали холодильником. Никулька всегда сопровождала хозяйку, везде совала свой, в эти минуты, казалось, удлинявшийся нос, любопытствовала, но особенно, когда приходило время еды, поэтому  получалось «мы».

    За завтраком она обычно выстраивала план предстоящего дня. В утверждённую схему жизнь часто вносила свои поправки, и тогда день выходил спонтанным и неожиданным. Ей нравилось отдаваться жизненному потоку, чувствовать его огромную организующую силу. Муж всегда уходил очень рано и не будил её, поэтому завтракала она, как правило, одна. Итак, сегодня предстояло  несколько частных уроков, а так же провести переговоры с издателем местного журнала. Хорошо, хорошо, начинаем с издателя, встреча запланирована на одиннадцать. – Проговорила она, закрывая ежедневник, обращаясь к успокоившейся Нике и переводя взгляд на большие настенные часы, только что пропевшие с боем десять утра. Пора. Пора. А за окнами – ливень!

    Майская гроза всё-таки добралась до них. Красавица-молния, разрезая пространство почерневшего неба ярким свечением,  кокетничала с воинственным громом, вызывая в нём молодецкое симфоническое буйство, которое рождали его могучие воздушные ручищи, сталкивая друг с другом тучи-литавры. Гром раскатывался по небу весело и грозно хохоча от собственного могущества, силы и полноты жизни, впервые в этом году, и, в свою очередь, похваляясь,  красуясь перед светлой коварной молнией. Так они и дразнили друг друга над Лериным окном, и она смотрела, соскучившаяся по буре, как заворожённая, на любовную природную игру-мистерию, на рвущиеся деревья под стон ветра, на струи прозрачной воды, как вдруг, посреди на долю секунды возникшей темноты, откуда ни возьмись, открылось окошко в низких тучах, и оттуда прорвалось солнце, как золотая стрела, как вспыхнувшее око, и тотчас ожило всё вокруг, забликовало, засверкало богатством радужной палитры. Лера невольно зажмурилась и тут же схватилась за сердце, перестав дышать, будто его пронзили насквозь острым горячим лучом. Мгновение или вечность, она не знала, но за это время, казалось, до неё не донеслось ни звука, ничто не нарушило особенность момента. Вскоре  дождь вновь зашумел, забился, летя косыми полосами почти параллельно земле, дыхание вернулось, а ей не хотелось открывать глаза, словно нанизанность на ослепительный луч-посланник лишила её возможности двигаться, действовать, реагировать по-старому. Объективно всё осталось как прежде, но одновременно и новое чувство проснулось в ней, пока неосознанное, стихийное, безотчётное, как намёк, как предчувствие, как предзнаменование.

    Майские грозы не бывают долгими. Вскоре от бури не осталось и следа. Туча растаяла. Только умытая природа была усыпана сверкающими алмазами, умиротворённая и влажная, благожелательная, безмятежная, и капли дождя, как небесные слёзы, ещё падали из бездны глубокой чистой синевы. Видимо, они были совсем невесомы и парили в воздухе, прежде чем вернуться в горячие объятия земли.

 

    Вечер. В прямом смысле, подкрался и затихарился, притаился, задумался, подперев ладонью предсумеречный час. Стрелки пробежали по кругу воображаемого циферблата и возвестили о новом рубеже на своём пути неслышным приближением заката. Солнце действительно спешило исчезнуть за горизонтом, легко, беззаботно, прощально загораясь ярким огнём, унося свой свет другому полушарию земли, но было ещё высоко. 

   Автобус. Так называемый час пик. Устремлённые в едином порыве, торопящиеся, словно синхронизированные, объединённые общим направлением пути люди. Она тайком рассматривала лица, разные, никогда неповторяющиеся, каждое, несущее свою судьбу, впечатанную в выражение глаз, в неповторимый рисунок внешности, сотканную из реальностей, надежд, разочарований, ожиданий. Ей удалось удачно сесть: поездка предполагалась относительно неблизкой. Она закрыла глаза-двери из одного мира в другой. Из одной необъятности в другую. Была ли на самом деле граница между мирами, или существовал единый мир и разделялся лишь условно... Она поднималась по лестнице домой на третий этаж, стараясь рассмотреть  в себе остатки бодрости. Сегодняшний день оказался удачным, и теперь чувствовались только удовлетворение и усталость. Муж уже дома. Хорошо. Опять хорошо. Она заметила, что это слово почему-то стало часто употребляться. Не прекрасно, не плохо, а именно «хорошо», и как итог, и как невидимая оценка, нейтральная, но безвкусная...

    Поцелуй, улыбка. Здравствуй, Герка. Тепло. Первая слегка ехидная новость: «твой» Димка звонил, просил перезвонить... В наше время Димка, пожалуй, оставался единственным, кто совсем недавно обзавёлся мобильным телефоном. Ретроград.  Ах, да! Он и на мобильный звонил, вспомнила она пропущенный вызов. Надо перезвонить. Герман относился к Лериному другу нескрываемо свысока и насмешливо, Димка к Герману – нарочито безразлично. Сначала Лера очень хотела, чтобы они подружились, но настаивать не стала, когда дружба, явно, не получилась: слишком разными они были...

    Обед-ужин, радостные глаза собаки совсем рядом, простой привычный, разговор. Будни. Всегда. Каждый день.

 

    Почему она так полюбила это кафе? Вновь и вновь она сюда заглядывает на чашку чая. Засиживается, наблюдает. Замечает человека с ноутбуком, каждый раз увлечённо погружённого в неведомое, страстного в своей увлечённости. Каждый раз того же самого, или другого, похожего. Им можно любоваться: совершенно прямая спина, немигающий внешне отсутствующий взгляд и мелькающие по клавиатуре пальцы. Новый дзанни (zanni) современной commedia dell’arte?  Maschera moderna[3],


[3] Современная маска (ит.)

где твоя новая Colombina? – невольно прошептала Лера.  Zanni «Писатель» словно слышит её мысль, вдруг резко отталкивается от экрана, устремляет свои невидящие остекленевшие глаза на неё, вернее, было бы сказать, сквозь, и взгляд, сотканный из невидимых стрел, летит в её сторону. Она немедленно отворачивается к окну: что-то чужое встретилось с ней. Чужое. Зачем наблюдать за человеком с чужими глазами? Глупое детское любопытство!

    Сегодня в кафе  намного более людно, чем обычно, и легко, наверное, потому, что настенное изображение петляющей речки затенено. Более шумно, суетно,         она чувствует желание уйти. В следующий раз она принесёт с собой книгу. Читать в кафе. Романтика. Когда позволяет время.

 

    Зазвенел мобильный. Муж. Где она? На улице, замечательная погода, прогуляться – одно удовольствие. В гости? Почему бы и нет, прямо сейчас смогу, конечно, урок закончен, да, довольна. Настроение? Хорошее. А у тебя, всё в порядке? Хорошо. Тогда, до встречи. Ей всегда казалось, что она любила своего мужа.  Ей было с ним спокойно и комфортно, с самой первой встречи… Она не заметила, как оказалась замужем. Да, так бывает! – Улыбнулась Лера Солнцу, невольно вспоминая первый день их знакомства и очень важный для обоих разговор, вдруг обнаживший душевный порыв, расположение, симпатию. И вот сегодня, редкое в последнее время приглашение пойти в гости, вместе, к друзьям. Садящееся солнце безмятежно-радостно улыбнулось ей в ответ. Она не спеша отправилась к месту условленной встречи.

     Город, где они жили, назывался музыкально – Николаевск. Это был сравнительно небольшой город, центральная историческая часть которого состояла в основном из малоэтажных домов усадебного типа, по духу, чем-то напоминавшая старую Москву. Кривые улочки, сбегавшие с одного небольшого холма на другой, при каждом новом повороте рисовали  живописные перспективы, которыми по праву можно было любоваться, которые ей не раз хотелось, схватив карандаш, зарисовать, но она никогда теперь не следовала этому порыву и просто проходила мимо. Центр разделяла пополам небольшая речка, петляющая и беззаботная, очень похожая на изображение на фреске, только более узкая и живая, претенциозно, не по статусу провинциального городка одетая в каменные набережные. Возле неё Лере почти всегда вспоминался Канал Грибоедова в Санкт-Петербурге, особенно его участок в районе Мариинского театра. Свой суровый, тяжёлый наряд шаловница скидывала уже ближе к окраинам города, разливалась и небрежно текла мимо песчаных обрывистых берегов по обе стороны. Все звали её ласково: «Н;жинка». На одном из её берегов сохранился небольшой овальный детинец, признак старых русских городов, обнесённый крепостной стеной, увенчанной башнями, изъеденной вечно жадным и голодным Хроносом. Внутри сохранился собор, двор, церковные постройки и княжеская резиденция, где теперь располагался городской исторический музей. Ещё к местным достопримечательностям Лера отнесла бы несколько уцелевших церквей постройки 18-19 веков, красивые купеческие усадьбы и Гостиный двор. Изящные силуэты кремлёвских башен, собора, церквей и колоколен главным образом рисовали архитектурный ансамбль исторического центра, являлись его доминантами, акцентами, и, словно подтверждая, утверждая своё превосходство над малоэтажным городом, свежепозолоченные главки и кресты ярко сияли на фоне голубого неба, и солнце, каждый раз, заигрывало с ними, преломляясь и рассыпаясь  миллионом огненных брызг. Все церкви были теперь действующими, и в определённые часы город наполняло звучание колоколов. Лера не раз подмечала,  что это торжественное звучание несло в себе чистоту и радость, всё живое, казалось, замирало и вслушивалось, вслушивалось в  перезвон, уносилось вместе с ним вдаль, в неизвестное, в то, что находится за пределами разума, логики, мысли. Минута, другая, третья текли в ином измерении, и затем жизнь медленно, нехотя возвращалась к обычному ритму, точно очнувшаяся после глубокого сна.

     Все эпохи оставили здесь свой след, легли овальными слоями-поясами вокруг кремника, чем ближе к нам, тем дальше от центра, от семени, что зародило поселение. Замечали ли вы, что каждый город имеет свой особый сердечный ритм, своё дыхание? И чем плотнее укутан поясами истории этот центр, словно древесными кольцами, тем спокойнее и защищённее его внутреннее бьющееся сердце, начало, источник? Попадая в николаевский детинец, можно было повернуть время вспять, отсчитать назад столетия. Как символ источника, точки происхождения, жил недалеко от собора, бил  из-под земли, укрытый доброй заботливой беседкой  родник. Вода, сладкая, чистая, изливалась в круглую каменную старинную чашу, и все местные жители верили, что она целебная.

    Маленький город сохранил в себе не только древнее сердце, но и разочарование, оставшееся от былого величия даже не столько города, сколько страны. Как укор, стояли руинами два небольших завода на южном краю. Один из них, правда, был занят арендаторами, зато второй разрушался и пустовал. Лера не знала доподлинно, что производили здесь раньше, но их запустение было подобно  зияющему, разрушенному   образу, обличию недавнего, да и нынешнего времени, как укор, немой упрёк и сожаление. Правда, теперь, кажется, для Николаевска наступала новая эпоха. И она, Лера, вернее, её муж становился олицетворением этой грядущей  перемены.

    Лера любила город и не могла надышаться окружающим её очарованием. Она не переставала чувствовать, наблюдать его меняющиеся настроения, и, невольно соотнося со своими, всякий раз понимала, что городской пейзаж оказывался огромным трёхмерным зеркалом, отражающим её саму изнутри: то веяло на неё нежной прохладой, то в сверкающих на солнце стёклах подмечала она свои собственные радостные искорки, то хмурился он под свинцовой тучей, то задумывался в лицах прохожих, то вспыхивал малиновыми всполохами повсюду, превращаясь в неземное импрессионистское чудо.

    В этом городе было всего несколько маршрутов автобуса и один-единственный трамвай. Почти неслышно скользил он по рельсам, маленький и шустрый, полная противоположность петербургскому сородичу, громыхающему и неповоротливому. Правда, теперь, некогда трамвайный Петербург, превращаясь в мегаполис, до отказа заполненный легковыми автомобилями, избавлялся постепенно от своего железного спутника, сокращались маршруты, переставали существовать трампарки и снимались привычные рельсы на многих питерских улицах центра. Терялся, стирался старый Питер, вместе с ним пропадал особый дух города, уходила в небытиё огромная эпоха. Здесь, в Николаевске, она редко пользовалась транспортом, в самых крайних случаях, лишь тогда, когда надо было перебраться из одного конца в другой или сильно опаздывая. Зато муж ездил всегда на машине, по привычке, для солидности, для удобства, наконец. Удобство! Как он любил это слово, особенно его современный многозначительный синоним «комфорт»! Комфорт везде, во всём, благоустроенность, комфортабельность даже в мелочах. Он удивлялся её излишней «демократичности», не понимал душевных прогулок и сопутствующих им простых наслаждений то причудливым изломом крыш, то заманчиво льющимся светом из какого-нибудь незнакомого окна, то незамысловатой улыбке ребёнка, то уютным утопающим в пышной зелени двориком с местными обитателями в виде лениво прогуливающихся котов.

    Она подошла к горбатому пешеходному мостику, по-венециански повисшему через речку, невольно остановилась, чуть свесившись через ограждение вниз, глядя на воду, в огромные томные тёмно-шоколадные глаза реки. Задумалась, созерцая неторопливый поток воды. В Лере всегда жила потребность в искренней душевной близости, в доверии человеку.  Когда-то ещё в детстве, на школьном уроке рисования ученикам из её класса было предложено необычное задание изобразить самое дорогое и важное в жизни. Учительница была крайне удивлена, увидев на рисунке маленькой Леры неожиданный мост, соединяющий два берега реки. Она попросила ученицу остаться после занятий и осторожно поинтересовалась содержанием изображённого, а девочка пояснила, что для неё «мост – это доверие, а берега – это те разные люди, что в нём нуждаются…»  Доверие другому могло раскрыть сущее, сущность, распахнуть ворота замкнутых обособленных душ, за которыми пряталась жажда этой сути, основы. Настоящее доверие рождало ту потрясающую степень откровенности, от которой весь внутренний мир, а вослед ему и внешний, расцветал, преображался и обретал новый, глубокий уровень смысла. Оно шло от сердца. Такое доверие нельзя было придумать, оно возникало по одной ему самому ведомой причине, в нём можно было бесконечно жить, купаясь как в безбрежном свободном океане. Его можно было  чувствовать, беречь, осторожно углублять и наслаждаться удивительной возможности человеческих существ рождать музыку на тонких невидимых струнах. Как она понимала теперь, истинное  доверие возникает только в подлинной любви или дружбе, хрупкое и острое. Неосторожные шаги, и оно разбивается... Навсегда. Внешне склеенный кувшин безвозвратно остаётся разбитым, даже если глазу и не видны паутинки соприкасающихся осколков, и такой кувшин всё равно даст течь, рано или поздно.

     Мост оказался позади, она прошла ещё немного и свернула за угол, остановилась возле небольшого ресторанчика под названием «Поляна», где они договорились встретиться, и муж не заставил себя долго ждать, подлетев к ней на большой скорости и распахнув чёрную дверцу автомобиля. В салоне приятно пахло морем, запанибратски играло столичное радио, но при этом царил обособленный мир разряжённого воздуха, состоящий из смеси комфорта и деловой активности: он ехал с каких-то важных переговоров. Герман являлся носителем духа новшеств в оазисе тишины и покоя. Шёл разговор о крупном строительстве автомобильного завода, нового района, инвестициях и модернизации некоторых старых микрорайонов города. Новые слова, новая деятельность, новая жизнь. В его предприимчивых глазах жена была концентрацией консерватизма и застоя, несомненно, под прямым влиянием «странного приятеля», запретить дружбу с которым он никак не мог, да и не хотел. Лера в последнее время предпочитала не спорить, ловила последние дни спокойной жизни маленького городка, которому предполагалось в ближайшем будущем изменить статус. Они смотрели на одну и ту же ситуацию разными глазами, функция и эстетика вновь не могли найти общего языка: он думал о развитии города, привлечении сюда капиталов, о предоставлении работы людям, увеличении заработных плат, она же предвидела, как уйдёт в небытие аромат милого города, который, сам по себе, являлся памятником архитектуры, музеем под открытым небом, как безнадёжно исказится его облик и изменятся его люди. И дело тут, конечно, было не только в Димке.

    Лера и Герман. Вообще,  жизнь у них сложилась, на удивление, спокойная: они друг другу не мешали.

    Солнце клонилось к закату, в вечернем воздухе впервые в этом году чувствовались летние нотки. На Лере был надет лёгкий светлый плащ и тёмное платье, узкие туфли на каблуке. Она всегда одевалась со вкусом, любила новые вещи, часто отдавалась порывам пройти по магазинам и купить что-то в новомодном недавно открытом торговом центре, но вещи быстро надоедали ей, и тогда она начинала их дарить, дарила все, небрежно, в независимости от их стоимости, просто от настроения…

    Герман взял её за руку, любуясь тонким очертанием профиля, левой рукой удерживая руль: ты не замёрзла, пока шла, уже прохладно, всё-таки вечер? Нет, нет... Лёгкий полуоборот в его сторону. Порой, он ощущал её как будто нарастающую инаковость, и она ставила его в тупик, ему недоставало в ней обыкновенной простоты и реалистичности, обычности и приземлённости, плоти, его раздражало постоянное витание и загадочность, недосказанность и полунамёк всего её облика и внутреннего мира. Сколько раз, глядя на неё, он утверждал себе, что она не ангел, но не видеть в ней ангела не мог. Однажды он поймал себя на мысли, что ему хочется ударить её только для того, чтобы она воплотилась, чтобы снять чары эфемерности, но тут же осознал, что, стоит лишь поднять руку, как она растает, исчезнет, растворится и больше никогда не окажется рядом… Они жили вместе уже шесть лет…

    Машина ехала быстро, пробок крупного города здесь не было, неслись за окнами дома, в которых один за другим начинали зажигаться огни. Лера мысленно следовала за ними. Однажды, лет десять тому назад, Димка остановил её взгляд перед морем огней многоэтажного дома и сравнил его с многопалубным лайнером в океане жизни, лайнером с тёплыми живыми огнями...

- Что у тебя на работе? Всё в порядке?

- Да, – он усмехнулся, – трудимся.

- А почему вдруг в гости? Мне ещё сегодня вечером поработать надо было бы...

- Брось, посидим, давно не виделись все вместе... Одно дело бизнес, другое – пообщаться по-дружески. А у тебя срочная работа на вечер?

- Планировала, но не очень срочная, хотя и важная.

- Тогда завтра сделаешь. Договорились?

- Хорошо. – Она легко согласилась, действительно, можно и завтра. Всё можно. На всё можно согласиться. На всё? На многое… «У меня лёгкий характер?» – Спросила она себя. «Пожалуй, да», – ответила она себе.

Hеlеne и Роман были рады их приходу. Небольшая квартира, что они снимали на девятом этаже самого обычного дома хрущёвской эпохи, наполненная гостеприимством и добротой, обнимающими почти физически за плечи стоило лишь переступить порог, встретила гостей. Хочется отметить, что упомянутые качества никогда не утрачивались, они не зависели от порядка-беспорядка, погоды или настроения, они лежали в самой основе этой семьи, что бесконечно понравилось Лере с первого же дня их знакомства. Роман  был старинным другом Германа, они учились вместе в последних классах школы и с тех пор, не переставая, дружили. Закончили один и тот же институт и теперь участвовали в новом проекте в Николаевске. Лера сразу полюбила Hеlеne и именно она так впервые назвала её на старофранцузский манер. Хозяйка дома была именно Hеlеne: нежная, кокетливая и при этом очень хозяйственная, и любое дело горело в её умелых руках. Невысокого роста, она обладала природной пластикой искусной танцовщицы. Роман – под стать ей, невысокий, с театральными, будто кошачьими движениями, что делали его одновременно мягким и подвижным, несмотря на всю крепость и основательность телосложения.  На первый взгляд, самые обычные представители человеческого рода, но, глядя на эту сияющую внутренним светом согласия пару, Лере казалось, что именно так и должны выглядеть люди, созданные друг для друга: ни тени фальши, открытость, доброжелательность и искренность. Анюта, их десятилетняя дочурка, накануне была отправлена к бабушке, тем самым открывая летние каникулы и для себя, и для родителей, но её озорной взгляд всё равно то и дело проскальзывал то тут, то там с многочисленных фотографий этого идеального семейства, и было видно, что здесь исполняются все прихоти  маленькой девчушки. Конечно, балование не шло на пользу ребёнку с голубыми ясными, точно полнолунными глазами, но как объяснить родителям их слабости! Тепло семьи всегда стоит вне времени, в трудные минуты именно это тепло сберегало жизни, питало и не позволяло сдаваться…

« Хорошо, – думала она, – как хорошо, что есть семьи, где люди  счастливы, и их счастье не показное, для друзей, соседей, или коллег по работе..., оно длится, длится много-много лет и  не думает кончаться. И чего здесь больше: искусства, труда или природной склонности?»

Ужин был накрыт, гостей пригласили за стол. Лера чувствовала, что медленно расслабляется, внутренне согревается. Бокал красного вина, как густая лава растекался и наполнял её. Из окна ей приветливо улыбались поздние сумерки, звенящий предлетний воздух, зажёгшиеся фонари оранжевого цвета... почему она не стала продолжать рисовать – столько красивых уникальных цветовых сочетаний вокруг! Она отвлеклась от оконного экрана и постепенно вошла в общий разговор, стала весела, непринуждённа.

- Ты сегодня как никогда рассеяна... – Незаметно шепнула ей на ухо Hеlеne. Лера удивилась проницательности хозяйки. В том образе, который рисовался ей самой о себе, она не видела и капли рассеянности. То ли под воздействием царящей здесь особой атмосферы, то ли по внутреннему состоянию души, но сейчас не хотелось играть и притворяться, как обычно. Желание поговорить по душам  с Hеlеne застучалось в ней, запросилось, не сдержалось, хотя бы в нескольких фразах или словах, и она постаралась также невзначай ответить:

- Я чувствую себя очень уставшей, но не могу эту усталость сбросить никаким отдыхом. –  Hеlеne внимательно на неё посмотрела:

- Что-нибудь случилось?

- Нет, ничего… пока ничего.

- Так что же?

- Я не чувствую себя живой, Hеlеne, я как марионетка. Мне страшно... – Герман, в этот момент важно произносивший свою речь Роману, невольно расслышал последнюю фразу жены и демонстративно, чуть грубовато, как властелин и повелитель, что он обожал показывать, особенно при свидетелях, спросил во всеуслышание:

- Чего же ты боишься, Лерочка?

- Нет, нет, ничего, это я так…, всё в порядке! – Засуетилась она и спряталась в приветливом взгляде. Не сейчас, не время. Как-нибудь она позвонит Hеlеne… Может быть. Когда-нибудь. Желание откровенничать растворилось, растаяло, замкнулось в ней, не настаивая более, не утверждаясь, отступило, потухло прощальным лучом перешедшего в прошлое дня. Герман улыбнулся, пожав плечами. Ему не удалось ухватить выскользнувшую руку жены, не удалось её удержать. Роман и Hеlеne незаметно перевели разговор на другие темы, вскоре все, шутили и смеялись, как ни в чём ни бывало. Лера постепенно почувствовала, как к ней возвращается внутреннее тепло и тишина, точно невидимый щит, но она не смогла разобраться, зачем и от кого ей закрываться сейчас, здесь, среди друзей… среди вынужденных друзей. Она остановилась, испугалась собственной мысли, отвернулась от неё, отшатнулась, отмахнулась, как от случайности и глупости, пришедшей на ум, скорее всего, из-за выпитого вина. Конечно, от вина… Но непонятная окружающим задумчивость то и дело проскальзывала в выражении её лица, как тень. И что же она столь интенсивно желала скрыть, замаскировать от остальных? Или, может быть, больше от самой себя?