Глава 58. Рождение легенды

             Последний путь пророка в полуобморочном состоянии был весьма недолог, до зверинца в саду Соломона. Возле огромной клетки с сонными львами, которые при виде людей сразу оживились и поднялись на лапы в ожидании кормёжки, с Илии рывком сдернули тяжелый халат, пропитанный потом и всеми мыслимыми выделениями, чтобы позже продать беднякам за два медных сикля, а на обнаженное седоволосое тело вылили кувшин холодной воды, приводя пророка в сознание.

             Илия, пытаясь подняться с грязной земли на вялые ноги, не сразу понял суть произошедшей с ним разительной перемены от полного триумфа и эйфории до стыдного обнажённого состояния, заставившего бессознательно на мгновение прикрыть руками срамное место. Не тревожно, но пытливо переводил взгляд на рядом стоящих людей в талифах, которые почему-то смотрели в сторону, но только не на него, машинально пытающегося стереть налипшую грязь с ладоней.

Специально приглашенный дееписатель Иософат пресёк его попытку встать с колен, с силой надавив на костлявое плечо, а затем с благородно сдерживаемым гневом зачитал длинный список прегрешений пророка; здесь были и непомерная гордыня, толкающая к спорам с правителем, и самое ужасное — подстрекательство отдельных лиц к заговорам против царя и их осуществление, в результате которых погибли невинные, — Таиль, Валак, Завуф. Тому подтверждение братьев-близнецов Хаима и Магарая из города Шило, недавних убийц сестёр Сары и Шебы.

Илия запротестовал, размахивая руками, громко закричал, пытаясь привлечь внимание кого-то ещё, но тенистый сад и зверинец был безлюден, лишь две вороны возмущённо каркнули и тяжело взлетели над сикимором; снова сделал попытку встать на ноги, но был придавлен весомой дланью.

Бедняга захрипел вдруг осевшим голосом, безнадёжно грозя грядущими земными и небесными карами, огненными мечами, мором и язвами. Не встретив сочувствующего отклика, испуга, униженно просил позвать Соломона, перед которым легко оправдается, ибо невиновен в предъявленных обвинениях, он пророк, а не убийца. Хаим и Магарай действовали по собственному разумению, на него наговаривают.
Но решение уже было вынесено.

Лев и львица заинтересованно следили за шумной группой и беспокойно метались по клетке, постоянно сталкиваясь друг с другом. От нутряного грозного рыка, проникающего в подсознание, люди невольно испуганно озирались, прикидывая пути побега, если звери вдруг вырвутся на свободу.

Визжащего от предсмертного ужаса, тщедушного пророка просунули сквозь обгрызанные толстые стволы ограждения в клетку львам, которые деятельно начали когтистой лапой помогать втягивать жертву. Визг пророка перешёл в короткий сдавленный хрип, от которого стыла кровь, как и от рычания львов, перегрызающих шею с обильно вытекающей кровью.

Четверо свидетелей поспешили разойтись, не глядя друг другу в глаза. Распоряжение царя никто не пытался даже мысленно оспаривать, но влиятельный пророк долгие годы был глашатаем, проводником божественных истин. И кто знает, за кем останется последнее слово, которое прозвучит не здесь, на бренной земле, а в небесных чертогах?

К вечеру дочиста обглоданные кости пророка, вместе с другими костями животных, были сброшены с головокружительной высоты в ущелье долины Хинном. Здесь была многовековая незаполняемая городская свалка, к которой ночью собирались все хищники округи, а днём слетались отвратительного вида стервятники, грифы.

Ремесленники-филистимляне отсюда брали кости, чтобы по древним рецептам шумеров сварить дурно пахнущее жидкое мыло с добавками щёлочи, золы, жиров, растений, которым стирали одежду, отбеливали ткани. Никто не приглядывался, какого рода кости — чужая смерть всегда неприятна, таит опасность притяжения.

Верховный жрец Садок с удивлением глядел на возбужденных приспешников, священников, на серый известковый камень, где до этого гордо сидел тщедушный пророк, затмевавший его пред горожанами своим влиянием и красноречием, и растерянно, не веря своим глазам, спросил царя:

— Элохим забрал Илию?

— Ты же видел, — не подтверждая, и не обманывая, кротко произнес Соломон.
— Да-да. Я видел. Это чудо. Невозможно представить… Почему Илия?

— Ты хотел быть вознесенным?! — с наигранным недоумением и едва заметной иронией спросил царь. — Давай я попрошу Всевышнего, он ещё слышит нас, спустит золотую колесницу и за тобой. Кто ещё может быть из нас достойней, чем ты? Я виноват, надо было и о тебе замолвить словечко.

— Нет-нет. Это я так. Пытаюсь понять, за что ему оказана подобная честь? Вы всегда враждовали. Ты для него был колючкой в стопе, несдираемым репеем на одежде. А сейчас о нём на года останется хорошая память, превратится в святого, которым примутся нас попрекать, приводить в пример. Тебе надо было с нами посоветоваться, прежде чем призывать херувимов.

— Ты не прав. Я постоянно с ним считался, уважал его. Так же отношусь и к остальным священникам, пророкам. Я и к твоим словам всегда прислушиваюсь. У каждого из нас может быть своё мнение, но все мы радеем о благополучии царства и нашего многострадального народа. Разве не так?

Садок ещё раз недоверчиво посмотрел на зятя, догадываясь, что тот дурачит его, но в чем заключался обман, не мог понять, косо взглянул на перепачканных кровью нефинеев, азартно свежующих жертвенные туши, — они отделяли лучшие куски мяса, печень, почки, языки для себя и левитов, и озадаченно пошел вниз по спуску, изредка оглядываясь на священную вершину, заполненную восторженными коленопреклоненными свидетелями чуда, словно кто-то ещё ожидал увидеть след от небесной колесницы, или падающую сандалию с ноги улетающего пророка.

За ним потянулся Нафан и другие престарелые священники, которые устали и мечтали об отдыхе в тени, с серебряной чашей прохладного белого вина в руке. Отобранное мясо жертв позже принесут к ним на дом доверенные нефинеи.

Оживленная Эстер не опускала недоумевающего взгляда с разговаривающих, необычайно спокойной Милки и непонятно почему хмурого Соломона, боялась что-то упустить. Произошло чудо, а они ведут себя так, будто случилось заурядное событие. Ступают, словно крестьяне после утомительной уборки урожая, не пляшут, не кричат в экстазе восторженные слова.

Она сильно потянула Милку за рукав и громко спросила, не боясь, что услышит кто-то ещё, такой шум стоял вокруг от тысячи голосов, вопящих о божественном видении и ниспосланной радости; все верили, что наконец-то и на них опустится божья благодать, последуют какие-то счастливые перемены в обыденной жизни:

— Милка, ты узрела золотую колесницу?

— Все видели, Эстер! Ты-то куда смотрела? Неужели прозевала вознесение Илии?

— Солнце слепило в глаза. Я ничего не заметила! — На глазах Эстер выступили слёзы разочарования и обиды оттого, что упустила столь великолепное зрелище. — И ты лицезрела сияющих херувимов!?

— Всё видела, глупышка, как и другие тоже. Их красота подобна весенней степи с маковыми цветами до самого горизонта. Такое я видела лишь однажды в детстве, когда меня увозили в плен. Никому не говори, что ничего не заметила, сочтут, что ты недостойна божественного видения. Посмотри вокруг, как все ликуют, а ты почему-то слёзы льёшь.

— Но некоторые тоже плачут.

— Это от радости. Впервые сподобились узреть херувимов в белых одеждах, золотую небесную колесницу, запряженную сияющими конями с огненной гривой. Это ли не чудо? Раз в жизни можно испытать такое.

— Соломон вызвал херувимов?

— Ну что ты! Они сами решают, за кем и куда идти. Сейчас спустились за Илией. Принесенные жертвы облегчили им путь, показали, где их ждут, вот они и забрали пророка, который давно уже заслужил этой участи. Они могли бы и раньше это сделать. Веди себя благочестиво, херувимы и за тобой когда-нибудь опустятся, вознесут на небо.

— А ты себя ведешь благочестиво?

Милка рассмеялась и более внимательно посмотрела на раздосадованную девочку.

— Я не спешу на небеса. Мне там делать нечего. Может быть, под старость, когда всё будет не мило.
— А почему не мило?

Милка заметила ухмылку Соломона, который прислушивался к их разговору, наклонилась к Эстер и, понизив голос, доверительно произнесла:

— Приходи утром после завтрака, и мы с тобой обо всем обстоятельно поговорим. Сейчас не время. Очень шумно, я едва слышу тебя. У меня голова от крика разболелась, — пожаловалась она, выпрямляясь, и потерла кончиками пальцев лоб возле правого виска, левая рука лежала на худеньком плече девочки.

Эстер глубоко вздохнула и отвела взгляд на колышущиеся перед ними широкие спины первосвященников, которые, спускаясь по скалистым ступенькам, выбоинам горной дороги, осторожно ставили ногу, в этом возрасте любое падение заканчивалось переломом хрупких костей, — не обойти, чтобы не задеть.

Она не могла им сострадать и сочувствовать, не представляла, как это может где-то болеть, — её ничто не беспокоило. Но уже хотелось пить и посасывало в пустом желудке. Вспомнила о завтраке, от которого отказалась утром, вернее, не стала засиживаться за столом, схватила медовую лепешку с изюмом и убежала на улицу, чтобы ничего не пропустить.

Не пропустила. Потому что старалась везде поспеть и увидеть. К её удивлению, никто во дворце не спешил идти на гору Гаваон, не суетился, каждая рабыня привычно делала свою работу, и ещё оставалось время для шуток и подначек над подругами. Эстер по мере сил помогала, кому требовалась, и кто не отказывался от помощи. И её с улыбкой принимали, попутно расспрашивали о царе, о Милке, словно она знала нечто такое, что им ещё не было известно. Внимание льстило, и огорчало, что она так мало может поведать, врать и придумывать ещё не научилась.

И сейчас пятеро телохранителей во главе с Фалтием едва справлялись, отталкивая поперек взятыми древками копий возбужденных людей, которым не терпелось пообщаться с царем, чтобы обсудить увиденное чудо и услышать подтверждение своим надеждам и чаяниям, что отныне наступят дни благоденствия — свой защитник появился на небесах. Вернется ли снова на землю, или же станет одним из богов? Кому начнёт покровительствовать? В какое время суток нужно ему приносить жертвы, чтобы они не смешались?

— Они нас растопчут! — испуганно закричала Милка, которой в толчее больно наступили на левую ногу и уже несколько раз жёстко нечаянно толкнули локтем в ребра, спину, грудь, отпихиваясь от напирающих сзади. Она невольно прижалась к Соломону, притягивая к себе Эстер с любопытством и без страха наблюдающей за иудеями с выпученными глазами от возбуждения и религиозного ража.

Соломон зло посмотрел на беснующуюся и неуправляемую толпу. Его вина. Надо было предвидеть подобную реакцию на манипулирование. Сотворенное чудо всегда вызывало повышенный всплеск эмоций и потребность в пожертвовании, вплоть до собственного членовредительства, некоторые излишне экзальтированные приносили в жертву свою плоть.

— Жаль, нет Завуфа. Он бы нашел способ с ними справиться.
— Ты тоже можешь.
— Могу, но желания нет. Я всё ещё не в состоянии успокоиться от одолевающей меня злости. Для него это слишком легкая смерть.

Милка сжала руку Соломона и выразительно показала взглядом на прижатую Эстер, которая жадно прислушивалась к их словам, переводя взор с одного лица на другое. Царь согласно кивнул и переменил тему, но говорил о том же:

— Я не перенесу похороны. Хочется умереть — так велико моё горе.
Фалтию с телохранителями на повороте дороги дружным рывком удалось отбросить напирающих, вниз по склону. Некоторые покатились в колючие кусты терновника, другие поостереглись, перестали приближаться к стражникам и царской свите.

— Ты сильный, Соломон. Ты всё выдержишь, — уверила Милка.
— Да, я выдержу, но всю жизнь буду казнить себя за тупость, за то, что так долго не смог догадаться, кто строит мне козни! Это ведь было так очевидно! Я же сам всем говорил, что он мой враг, объяснял, почему. Но наивно, глупо не допускал мысли, что он опустится до убийства божьего помазанника. Он же уверял всех, что следует указаниям Господа! Я ему верил. Прислушивался. Он ли…

— Соломон, успокойся. Об этом мы поговорим во дворце.

Царь хмуро взглянул на внимательную Эстер и кротко замолчал, поправил искрящийся кидар, сползающий на глаза с потного лба, и посмотрел на город, расстилающийся внизу с тысячами дымных вертикальных струй от очагов — ветра почти не было, и поверху дым сливался в сплошное сизое облако.

Эстер поняла, её присутствие их стесняет, не могут говорить откровенно, потупила взгляд на желтую суглинистую землю, местами покрытую мелким песком и редкими пучками высохшей травы. Поддела сандалией засохший лист дуба, вдруг ощутив нестерпимое желание, сбросить стягивающую обувку и ступнями почувствовать привычный жар песка, твердость горячих камней и прохладу почвы под тенистыми деревьями. Большинство горожан ходят босыми, считая излишним расточительством покупать сандалии, когда можно обходиться и без них.

Обувь — это зримый показатель богатства носителя. Смешно. Какая из неё богачка? Тринадцать платьев, семь разных цветов шелковых накидок на голову, в припрятанном кошельке толстое золотое кольцо, мелко витая цепочка и перстень с лазуритом, подарки Зары и Авирона. Вот и всё недавно приобретенное имущество. Даже её мать не носила колец — всё уходило на пропитание, а братья этого не понимали, начали искать припрятанное золото. Забыли, что они не в Египте, где им жилось намного лучше и сытнее, золотые кольца носили даже бедняки. Не надо было переезжать. Сейчас все были бы живы. Но тогда бы она не встретилась с Соломоном! За всё нужно платить.

Вечные тайны взрослых. Отец с матерью тоже часто секретничали, понижали голос, тревожно оглядываясь на детей, которые делали вид, что ни о чем не догадываются, хотя сообразить, о чем идет речь, было нетрудно. В маленьком доме из двух комнат, с прилегающей через стену хлевом, невозможно что-либо утаить: всё слышно, всё видно. Но сейчас она, действительно, не могла понять, о ком говорит Соломон, почему вместе со всеми не радуется вознесению Илии? Не он ли указал херувимам путь к праведнику?

Попыталась представить, что бы случилось, если бы ангелы в суматохе нечаянно перепутали и вместо Илии вознесли её? Она же стояла неподалеку и хлопала глазами вместо того, чтобы внимательно на всё смотреть! Почему бы ангелам и не ошибиться в сияющем мареве? Им-то, какая разница, кого возносить и славословить перед Всевышним? А что бы она там делала, на бескрайних небесах, где никогда не заходит солнце?

Архангелы, ангелы, херувимы не могут сидеть в темноте, а спать им незачем. Праведников, пророков, царей, цариц, судей уймища, и все толпятся вокруг золотого сияющего престола Бога, славят Его, поют осанну. И так всё время? Все дни, недели, томительные года! Нескончаемые десятилетия! Вечность! Без сна и перерывов на какие-то нужды, ни поесть, ни в отхожее место сходить, потому что им ничего ненадобно, ничто не беспокоит, не раздражает. Ужас! Скукотища вселенская! С котятами Хелы не поиграешь, их там нет. У них свой рай. По травке не побегаешь — будут косо смотреть, как же, ты бездельничаешь, а все заняты восхвалением Сущего. Зары, Лии, Милки, Соломона там тоже нет, придется ждать их смерти, а это хуже всего. Подло. Пусть живут.

Уж, конечно, она бы сначала основательно осмотрелась, всё выведала, разузнала, а потом бы устроила скандал и потребовала возвращения на землю. А здесь всем бы рассказала, что не стоит стремиться на небеса, — ничего хорошего там нет, и очень скучно. А что, в шеоле лучше? Надо будет Соломона расспросить, как там поступают с грешниками? Что сделают с ней, если она туда попадет? А он откуда может знать? Он же там не был. Но много читал, слушал всезнающих жрецов. Хотя оттуда никто не возвращается, и её бы не отпустили. Как же люди узнали про шеол? Голова кругом идет от этих мыслей.

Эстер незаметно, искоса посматривала на Милку и отметила, каким странным взглядом она изредка поглядывает на Соломона. Словами не объяснить. Взгляд влюбленной? Собственницы? Настороженной напарницы? Всё вместе?

Они уже продрались из основного людского массива, но небольшая толпа в сотню человек, которая не рассчитывала поживиться жертвенным мясом, слишком много желающих, увязалась провожать царскую свиту до дворца, выкрикивая осанну и хвалу Соломону, который нашел столь великолепные слова, что Элохим захотел забрать Илию на небеса при его жизни.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/11/907