Таганий Рог

Есть в этом южном городе своя особая мелодия, тягучая и неспешная - этакий шугейз.
 
Много в нем томного, ленивого и чувственного одиночества, как в женщине средних лет, которая, раздаривая себя молодым любовникам, со снисходительностью вампирессы пьет их энергию, но в тишине своей лелеет тайные печали по ушедшей навсегда любви.
 
Город имеет женский характер не потому, что рожден под знаком Девы, а в силу особой энергетики: вырваться из вязких объятий его не так уж просто, как мнится в начале знакомства. 
 
Поглощающая, влажная сущность его затягивает так, что не хочешь обращать внимание, как на недостатки в его внешности, так и на прорехи в здоровье.
 
Редкое по мрачной красоте своей поношенное платье улиц и домов было сшито людьми, потомков которых уже в нем и не сыщешь.
 
Неповторимый шарм непоправимо стареющей красавицы.
 
Стержень и ауру Таганрог унаследовал от людей в достаточной степени благородных и сильных, строивших здесь некогда свои дома, находивших и терявших в нем свою любовь и вынашивающих тяжелые плоды духовной зрелости. 
 
Воевавшие на стороне России против османов, утратившие свои земли греки, получив от Екатерины право на льготное заселение, воспользовались этой монаршей милостью.
 
Щепотка итальянских купцов, да немного привезенных с турецкой кампании воинственной частью "хохлячьей" диаспоры очаровательных пленниц-мусульманок, добавили цветастости и без того яркому колориту местного градонаселения.
 
Греческие интеллигенция и купечество, смешавшись с русскими и малороссийскими красавицами, в генах которых доминировала половецкая кровь, спровоцировала появление нового этноса, распространившегося и на соседний Мариуполь.
 
Склонное к тахикардии, но, тем не менее, прекрасное сердце его, - улицы Петровская, Греческая, Фрунзе, Чехова, Шмидта, Люксембург и переулки Тургеневский, Итальянский, Украинский, Лермонтовский, Некрасовский - чудом сохранило значительную часть своей архитектуры, уцелев после инфаркта революции.
 
Прогуливаясь по бывшему Варвациевскому переулку, - ныне отчего-то Лермонтовскому, - в той его части, откуда уже была видна Александровская площадь, а справа - бывший флигель дворца Алфераки, переродившийся в лечебницу Гордона, - я каждый раз замирал, зацепившись взглядом за небольшую пристройку, с проржавевшей голубятней на ней.
 
Нечто неопределенное, но от этого не менее явственное и притягательное, заставляло меня замедлять шаг, а то и вовсе останавливаться, чтобы посмотреть как над хрупким, умирающим под коростой ржавчины строением, взлетает рослая акация, скрюченными ветвями своими цепляющаяся за серый подол неподвижного неба с дымящимися и тонущими в нем кораблями облаков.
 
Сколько бездонных одиночеств таило в себе пространство этих улиц, сколько неизбывной и утонченной тоски давно уже мертвых людей, чья скорбная любовь к этому миру продолжала жить в эклектичных зданиях ими построенных?
 
Мне нравилось увлекать в лабиринты этих переулков своих возлюбленных и добрых знакомых - соблазн узнать, как на фоне грустной музыки улиц будет звучать их речь, каков будет эффект и каково будет послевкусие от скрещивания их индивидуальностей с мелодией этих печальных пространств, был велик.
 
Когда я чувствовал себя несчастным, то, не зная иного утешения, кроме объятий этих старых и строгих старух, - таганрогских улочек, - я прятал свое лицо в темные подолы их обветшалых юбок и, спеленав свое отчаяние, нес его в направлении Старого Кладбища, но не потому что там стояла церковь Всех Святых, - в Бога я верил так же, как и он в меня, - а потому, что там, стоя у разбитого склепа Катапули и вглядываясь в мраморные лица огромных, привезенных из Генуи ангелов, я вдруг начинал понимать, что боль моя, которую я приволок с собой, словно ребенок - игрушечную машинку, есть нечто временное и что я сам - есть нечто весьма краткое и случайное, на редкость глупое, ослепленное эмоциями существо, у которого совсем нет времени, чтобы тратить его на скорбь, потому что скоро ему надлежит разделить участь всех тех, кто здесь лежит, кого давно позабыли, и, как и они, стать ничем, раствориться, развеяться, подобно дыму, в великой пустоте этого призрачного мира.
 
И стоя в безжалостный летний зной на Историческом бульваре, пьяно внимая сладострастному шелесту тополей и взирая на раскинувшийся внизу морской порт с кататонично застывшими жирафами кранов, я с надеждой ловил ту смутную, блеклую линию, которая разделяла небо и море, чтобы туда, на лезвие горизонта, мысленно швырнуть свое безнадежно влюбленное в жизнь сердце.
 
 

 
               
                23.02.2014г.