Мгновения судьбы. Тени в раю

 Отрывки из повести «Острова памяти» (по воспоминаниям моего отца Дерябина Анатолия Степановича).


        Эпизод двадцатый. 1947-й год. Черняховск (бывший Инстенбург,   
                Восточная Пруссия).

        -  Толя, ты только посмотри какая красота – дух захватывает! Ну почему тебе не нравится?       
           Дерябин неохотно отрывается от газеты, равнодушно оглядывает старинную картину в помпезной резной раме из потемневшего от времени дерева. Картина, такая же темная, как и рама, занимает чуть ли не треть высокой стены. Содержание полотна решительно не вызывает никаких положительных эмоций: какие-то покосившиеся плиты, торчащие из под могучих то ли дубов, то ли вязов, силуэты островерхих крыш вдалеке (глаза бы на них не глядели, на улице на них и так, вживую, каждый день любоваться приходится). Сама картина выдержана в мрачных коричнево-зеленых тонах и только у самого горизонта небо расцвечено розовыми и красными мазками. Дерябин переводит взгляд на жену и на душе у него теплеет. Ладно, пусть хоть Марина порадуется. Ишь, как глаза блестят, прямо светится вся!
           Запахнувшись в шикарный атласный халат, и, грациозно изогнувшись, жена заботливо протирает от пыли раму полюбившейся картины, стараясь достать до самого верха. Впрочем, все картины в этом странном доме вызывают у нее восхищение. Господи, сколько же тут всего этого немецкого барахла напихано, и,  поди ж ты, каждая тряпочка ее радует! Как просто женское счастье!   
           Вот уже почти два года линия судьбы старшего лейтенанта Дерябина ведет  его по очень странной полосе жизни. После Победы его из армии не уволили, а направили в Восточную Пруссию на должность начальника узла связи лагеря для немецких военнопленных в Инстенбурге. В этом лагере он и сам  вскоре оказался пленником. Его сердцем завладела симпатичная медсестра лагерного медпункта младший лейтенант Марина Черноярова из Калуги. Сразу после свадьбы лейтенантскую пару поселили шикарном двухэтажном особняке, бывшие немецкие хозяева которого, впрочем, как и все жители города, эвакуировались столь стремительно, что, похоже,  успели захватить с собой только документы. Инстенбург был захвачен нашими войсками в ходе молниеносного охватывающего маневра и поэтому в отличие от других прусских городов практически не пострадал. Дома были сразу взяты под охрану военной комендатурой. Молодожены оказались хозяевами не только особняка, но и всего домашнего скарба, как то: мебели, картин, ковров, книг, обширного гардероба верхней одежды и даже постельного белья. Особенно удивились молодые наличию столового серебра, показавшимся им совсем излишней роскошью. А уж зачем на самом видном месте, на полочке лакированной черной этажерке, оказался огромный, обтянутый красным бархатом альбом, в котором кроме почтовых марок ничего не оказалось, Дерябину, начисто лишенному страсти к коллекционированию, тогда было и вовсе непонятным. (Перед моими глазами стоит картина, как я, несмышленый семилетний пацан, листаю широченные альбомные страницы, проложенные папиросной бумагой, разглядываю на марках каких-то дядей с большими коронами на головах и больше всего удивляюсь тому, что на последней странице вместо рядов марок вклеен одинокий маленький конвертик с единственной потертой марочкой внутри, рисунка на которой почти не разобрать. Альбом вскоре сгинул навсегда).    
              И все же не  только дремотная размеренность жизни в  этом чужом, непонятном для него городе,  и даже не владение этим  дармовым «дворянским гнездом» разъедает душу ощущением несообразной странности и неудовлетворенности. На войне Дерябину послевоенная мирная жизнь представлялась не просто продолжением прерванной предвоенной, и даже не улучшенной в материальном плане, а неким совершенно новым, удивительным существованием, которое компенсировало бы своим счастливым, каждодневно меняющимся содержанием все ужасы и лишения войны. И такое ощущение, как я понял, присутствовало почти у всех молодых фронтовиков. Так где же праздник, в который раз спрашивал себя старший лейтенант Дерябин? (Видимо это настроение стало причиной того, что он так и не собрался съездить в родной Иркутск, распорядится имуществом умершего в конце войны отца).
-    Толя, я пошла в медпункт, часа через два вернусь. Танюшка
проснется – покорми из бутылочки. Да, если  и тебя на службу вызовут, тут же мне позвони. Не скучай!
            Быстро стуча каблучками хромовых сапожек, на ходу оправляя туго затянутую ремнем гимнастерку, Марина спешит к двери, на пороге оборачивается и с улыбкой шевелит пальчиками.
            Дерябин  рассеянной улыбкой провожает жену и задумчиво устремляет взор на цепочку размытых облаков на блеклом балтийском небе за окном. Под его руками на столе лежит газетная страница с заметкой о замечательном крае с волнующем воображение названием Абхазия. Субтропический климат, солнце, вечнозеленые пальмы, мандарины и ласковое теплое море – вот она страна мечты! Вот она планета новой жизни! Все, решено – увольняюсь из армии, бросаем к чертям весь этот хлам и сразу же едем – все вместе! Прочь сомнения!
            И протрубит судьба волнующим паровозным гудком старт этой новой жизни. Впереди Дерябина и его жену ждет трудный переезд с больным ребенком на руках до благословенной Абхазии, которая, оказывается, Дерябиных вовсе не ждала и, показав зубы местных жителей, выпроводит вон. Впереди их ждет маленький домик в Калуге, из которого Марина Черноярова (моя будущая мама) ушла на фронт и в котором, вместе с еще двумя семьями, придется начинать новую жизнь. Впереди будут хлопоты и заботы обустройства семейного очага, потеря всех сбережений в результате денежной реформы 47-го года, жуткий голод в том же году, рождение двойни в 49-ом и тут же полоса страшных бед: сначала вызовы в МГБ («Я тебя в лагерную пыль сотру, я научу тебя, лейтенантишка, Органы уважать!»), ураганное заболевание открытой формой туберкулеза, что, видимо, спасло его от ареста, и, наконец, смерть одного из младенцев (моей сестры-двойняшки). С туберкулезом моему отцу еще как-то удастся совладать, а вот с психическим надломом от всех свалившихся бед – уже никогда, до самой смерти. Хрущевская оттепель высвободит пружину ненависти, и октябрьской ночью 61-года на огороде позади дома он устроит казнь сожжения вырванных книжных и газетных листов с упоминанием Сталина и его портретами. Однако вера в коммунистические идеалы останутся нетронутым, заповедным уголком его души, даже несмотря на дичь и несуразность последующих застойных лет. Но впереди уже проглядывает грозовой фронт еще более диких, страшных бед: развала  страны, которую он защищал, неудачный ход экономических реформ, выродившихся в повальную «прихватизацию»,  полоса гражданских войн, беспросветное сползание людей в нищету. И это будет последним, что он увидит в своей жизни, с этим он и уйдет в небытие пасмурным вечером 3 октября 1994 года.
            Но это уже совсем другая история.
            Прощай, отец! Твой сын как мог попытался  продлить жизнь твоей памяти. А уж в неточности описания меня кто-нибудь, да и поправит.