Из рода Маминых

      Художественная книга «Из рода Маминых», рассказывает о сыне нашего известного заводчика, первого старосты города Балаково – Ивана Васильевича Мамина, Николае Ивановиче.
   О писателе - маринисте, с трагической судьбой. Отбывшего 20-ть лет ГУЛАГа, но не сломленного и нелепо, трагически погибшего.
В данной повести затронута правдивая история, на основе архивных материалах, воспоминаниях друга Александра Алексеева - Гая, Астраханцева А.И., краеведов - Деревянченко А., Ю.Каргина, исторические события, касающиеся не только  нашего замечательного города, но и страны в целом.

  - Смотри, Коль! – капитан «Печорской» протянул полевой бинокль Мамину, стоявшему за штурвалом. – Левее по курсу.
     - Неужели Америка! – по-мальчишески воскликнул Николай Иванович, словно сделал неожиданное и важное для себя открытие, когда перед глазами отчетливо встали высокие скалистые берега островов Ратманов и Крузенштерн, разделявшие Азию от Америки.
       - Пока нет, но за ними остров Святого Лаврентия скоро появится, - осведомлёно сказал друг и бывший сослуживец по Кронштадту. – То  будет чужой территорией.
       - Сашка! – обозревая безжизненную сушу, задумчиво произнёс Мамин.
       - Вот бы взять и махнуть в самое логово мирового капитализма, в Нью-Йорк, Вашингтон, Сан–Франциско, или ещё куда. Своими глазами увидеть нынешнюю жизнь  не банкиров, нет, с ними всё ясно, а обыкновенных, простых людей. 
       - Мы же ходили с дружеским визитом на нашей легендарной «Авроре»  через Архангельск  к берегам Скандинавии и обратно, – отозвался Алексеев - Гай.
       - Когда это было?  В двадцатых годах. Да и Норге (так называли Норвегию), больше с палубы обозревали, чем были в портах. Это совсем не то. Тогда жизнь была совсем другой. У нас харчи выдавали по карточкам, а там магазины с залежами любых товаров. С одной стороны непривычно – здорово, а с иной – пустые магазины без покупателей – издержки капитализма. Товар доступен только состоятельным жителям, а для простых смертных, один соблазн. Видит око, да зуб неймёт. Ты же видел толпы безработных и голодающих. Для них, наше появление, было целым событием. Ведь мы первые в мире строили социализм – равноправие. Хотя я, лично, подспудно воспринимал тамошнюю действительность с чувством непонятного превосходства. Невольно возникала мысль: «Вот бы такое изобилие было у нас и для всех». А как гордо мы пронесли орденский флаг над Норвегией! Всем буржуям на зависть!
          - Ты, помнится, после того похода очерк написал «Обратным курсом».
«За шестьдесят, а как мальчишка, постоянно куда – то рвётся…» - про себя, с благосклонной улыбкой,  подумал Александр.
        - Неугомонная твоя душа, Коля, - сказал вслух и облокотился о приборную доску рубки, упершись лбом в ветровое стекло.
        - За границу только диссидентам билеты дают и то в одну сторону. Не нравится мне что-то горизонт, - переведя разговор в иное русло, озабоченно промолвил капитан, - ох не нравится.
        - Впереди сильно нахлобучило, практически беспросветно, - не отрываясь от окуляров, подтвердил Николай.
Серая пелена расползалась по всему горизонту, рваной каймой разграничив солнечное, беспечное пространство.
       - Чайки пропали, к непогоде, - передал бинокль другу, мельком взглянул на барометр. – И давление падает. Не к добру.
Ветер не заставил себя ждать. Подул вначале нехотя, словно проверяя просторы за кормой. Не найдя существенных преград разыгрался поднимая волны всё выше и выше, а вскоре  и вовсе обрушился на судно с дождём и снегом, выдувая посудину с морской поверхности словно непрошеную соринку из глаза.
В рубку неожиданно ворвался радист Пустынин, плотного телосложения курчавый парень.
       - Товарищ капитан! – сходу доложил он, - радиограмма пришла, -  на лице явное беспокойство, - штормовое предупреждение!
      - Не мудрено, помрачнел кэп, - октябрь самая пора осенне–зимних штормов в этих широтах. Теперь жди большой волны.
      - Протянули,  погожие деньки упустили, - недовольно проворчал Мамин, -  с остановками больше месяца до Чукотки шли, две недели проторчали в бухтах Тикси и Проведения. Теперь за эти стоянки придётся расхлёбывать  сполна.
       - Надо срочно отваливать с открытой воды, ближе к берегу, - пропуская  незаслуженный упрёк, мимо ушей, невозмутимо огласил своё решение Алексеев. – Поганое дело для наших шаланд шторма. С таким тоннажём не по морям – океанам ходить, а по малым рекам, и то в штиль…
    … Предстоящий рейс, о котором, загодя, в письме Алексеев известил Мамина, заинтересовал писателя – мариниста. Наконец – то исполнится давнишняя мечта полностью пройти Северным морским путём от Архангельска до Владивостока! До этого, два года назад, он прошёл с ним, капитаном, от Архангельска до Салехарда на Оби с экспедицией «Севморпроводок», начальником которой почти 20 лет был Наянов Федор Васильевич.   Хорошо знал его тактику – неспешное выжидание, скрупулёзный анализ ледовой обстановки и – стремительный рывок в очистившееся ото льда морское окно. Часть судов, должны были пройти через Чукотское море, Берингов пролив, в бухту Проведения. От туда, три речных грузотеплохода уйдут в свой порт – Анадырь, а «Печорской» и буксирному теплоходу «Восток» предписано идти в Находку.
     «На обратном пути, после сдачи судов», - писал друг, - «возвращаясь по железной дороге, заглянем в Иркутск, мой город детства. Другой такой возможности не представится».
«Сашка! Это почти кругосветка!» - с восторгом, в ответ, писал Мамин из деревни Лукино, что под Красноярском. «Можно столько увидеть, столько написать! Буду у тебя обязательно, тем более я теперь человек свободный и ничто меня не держит. Мы с Машей, к сожалению, «устало и мирно» расходимся…»
 
                ***
               
    …Алексеев вспомнил далёкий 1957 год - когда получил назначение на одно из судов, идущих на Енисей, чему был несказанно рад! Выдался подходящий случай повидаться с другом – Колькой Маминым, с которым не виделся, казалось, сто лет! После смерти Сталина, будучи второй раз осуждённым, так и осел в Сибирской деревне. В1954-ом году, когда произошли изменения в политической жизни страны. Он освобождается от тяжёлых работ и устраивается внештатным корреспондентом в районную газету. А до этого валил лес, был в геологической партии, шоферил, работал на заправке – закачивал топливо ручным насосом в баки машин и бочки. В 56-ом получает справку о реабилитации.
    «Санёк! Я, в  52 года, начинаю заново жить. Времена меняются в лучшую сторону, на что я так надеялся. После каторжной работы нашёл себе занятие по – душе. Много пишу, пытаюсь наверстать упущенное время. Направил в Красноярскую писательскую организацию прошение, чтобы они ходатайствовали перед Москвой о восстановлении меня в Союзе писателей…» - сообщал он.
    Алексеев сразу же взялся хлопотать за товарища в Литфонде, чтобы ему выслали положенное денежное пособие, и добился своего, тем самым помог материально. По высланной справке получает шесть тысяч рублей. В следующем году восстанавливают в Союзе писателей. Далёкое село Мотыгино, где Николай проживал с Машей, тёщей, младшим братом жены и сестрой, находилось вверх по Ангаре в 120 км от впадения в Енисей.
    Задолго до двадцатого века этот край был известен как место политической ссылки неугодных государству лиц. Только 20-тый век побил все «рекорды» по масштабам ссылки. Число сосланных сюда исчислялось сотнями тысяч человек, среди которых были и простые рабочие, и интеллектуальная элита страны. Люди разной национальности – от русских до калмыков, литовцев, латышей и даже греков с финнами. Жертвы нескольких волн репрессий были разбросаны по всему Красноярскому краю. Часть из них, в том числе и Николай Мамин, попала на нижнюю Ангару, в тогда ещё Удерейский район. Здесь он, на переправе, встретился с местной рыбачкой – рыжеволосой Машей. А часть была отправлена сразу на золотые прииски района. После раздела Польши, между СССР и фашистской Германией, в 1939 году, сюда стали этапом поступать и депортированные поляки. Уже в 1942 году в этот район попали понтийские греки, жившие на Южной Кубани, в начале века, бежавшие от геноцида в Турции в Россию. На Кировском прииске, где был лагерь заключённых, насчитывалось около трёх тысяч. Треть – женщины. Такое количество людей было необходимо для работы драги – землечерпательной машины, снабжённой оборудованием для промывки вычерпанного грунта при разработке россыпей золота. В то, тяжёлое время, не было электрического привода.  А для парового двигателя требовалось 350 кубометров дров. Дрова были метровые и двухметровые. Заключённые пилили деревья пилами – лучками. В смену надо было напилить семь кубометров, сложить их в поленницу, чтобы получит пайку. Активировались дни только при минусе 44 градусах. Начальником лагеря был Иван Никифорович Кошелев, герой гражданской войны, награждённый именным оружием Ворошилова. Смертную казнь ему заменили на десятилетнюю ссылку. В Мотыгино были сосланы и священнослужители; А.С.Степанов, И.Н.Уфимцев, В.Б.Любимов, В.Г.Баталин и ещё несколько священников (младшему – 56 лет, старшему – 69) по обвинению в антисоветской агитации. Расстреляли всех. Сюда же был сослан профессор, кандидат физических наук, зав. кафедрой физики и физической оптики в институте точной механики Л.С.Поляк. В Бельске жил ссыльный автор двадцати книг и 200 статей, впоследствии доктор искусствоведения, лауреат Гос. премии Г.К.Вагнер, альбом акварельных работ которого хранится в Мотыгинском краеведческом музее.
Николай Иванович Мамин, живя здесь, с 1949 по 1959 год написал повести «Мастерство», «Дом родной» и «Город лесного моря». Вначале 60-тых совершил плавание по Балтике. Воочию убедился с бытовым различаем в настоящее время, а так же работой, моряков торговых и военных. В 1964 году, как мечтал, прошёлся по Енисею до Диксона. Побывал в Игарке, Дудинке. Где-то в этих местах, так же как и его, репрессированного, безвинно отца, расстреляли. Об этом узнал в те же «времена Хрущёвской оттепели». Здесь «носился дух Ивана Мамина» нашедшего в здешних лагерях могилу, ничем не отмеченную.
   Отец родился в 1876 году в селе Балаково (город Балаково) Самарской губернии, образованный человек, из числа служащих. С братом Яковом, в 1899 году основали в Балаково механический завод, выросший из мастерских. Наладили производство оригинальных нефтяных двигателей мощностью от 3,5 до 40 лошадиных сил. Яков, до конца своих дней, останется технарём, а Иван уйдёт в политику, за что,  впоследствии, поплатится собственной жизней. Станет первым городским старостой. Возглавляя Управу, в 1911 году, со своими единомышленниками, добьётся городского статуса селу Балаково, что означало дальнейшее развитие поселения. Революция 17 –го года внесёт свои коррективы в  дальнейшую судьбу – он будет вынужден покинуть родной город. Перебрался  сначала в Саратов, затем в Новороссийск, в  Москву, где работал инженером в «Союзторгмаш», так до конца не приняв Советскую власть.
09.01.1937 года его арестовали,  а  20.06.1937года ОСО НКВД осудили на 5 лет и сослали в Дудинку. Работать в ссылке, не считая виновным, «перековывать» себя, принципиально не пожелал. Хотя предлагал в местных инстанциях проект по строительству  жилого городка, для заключённых таёжного края, из "топляка" - бросовых брёвен. Чтобы не донимал человеческими условиями, (не для того тюрьмы и ссылки) снова арестовали 08. 02.1938 года, по делу 3 человек и расстреляли 23 марта того же года. Реабилитируют только в 1968 году – в год трагической гибели сына Николая…
    Воспоминания Алексеева прервал радист Юра, теперь принесший радиограмму с координатами ближайшей бухты на случай укрытия от шторма.
    -  Передай на «Восток», Ерофеичу, - прочитав послание, хмуро произнёс капитан. - Пускай разворачивается и следует на «полном» ходу впереди нас. Вызвал  вахтенного, опытного матроса, который заменил Николая Ивановича у штурвала. Скомандовал:
    - Право руля 30-ть градусов! Держать курс на мыс Беренговский, бухту Угольную.  Пропустив вперёд «Восток», крикнул в рубку старшему механику: - Полный вперёд! Следуем в кильватере!
   Капитан имел привычку называть всех членов экипажа по отчеству кроме друга Мамина. Он так и  остался для него тем Колькой, из далеких, конца двадцатых  начала тридцатых годов. Когда они, молодые, полные сил, надежд, проходили службу в Кронштадте.
Романтика, связанная с морем, стала их жизненным определением. Только один любил писать о море и обо всём, что с ним связано, другой стал капитаном дальнего плавания, хотя тоже иногда прикладывался, к перу…
  … Николай Иванович  задержался с прилётом в Архангельск и прибыл только на Диксон, где караван судов ждал благоприятной ледовой обстановки. Друг, встретив его в порту, повёл к себе на плоскодонную шаланду.
       - Вот твои апартаменты! – Открывая дверь каюты отсутствующего второго помощника, почтительно пропустил  Мамина впереди себя Алексеев.
       - Располагайся, будь как дома, - обыденно сказал он гостю, - а я на камбуз, распоряжусь стол накрыть. Приезд отметим чин по чину! Кстати, как поживает молодая жена, дочка?
      - Дочка растёт. Почти годик. Валя не хотела меня отпускать, потому и затянул с приездом.
При встрече Александр сразу увидел в нём всю туже, юную, энергичность. Даже сохранились прежние черты угловатости и глаза. Голубые, с  озорным блеском глаза, на морщинистом лице. Жизнерадостные, полные устремления. И всё же это был уже не тот человек, которого видел после заключения – осунувшегося, исхудавшего, беззубого, специально отрастившего усы, чтобы скрыть изъян.
Пред ним стоял посвежевший, даже помолодевший, оживший мужчина среднего роста,  с полным ртом стальных зубов, в сером ладном костюме, с зачёсом  седоватого чуба не как у всех, на левую сторону. В руках неизменная потёртая кожанка, портфель с бумагой и рукописями.
Быстро освоился в судовом коллективе. Он всегда легко сходился с людьми. Надёжный человек, ответственный, частенько подменял вахтенных. Однажды ночь напролёт простоял палубную вахту, дав возможность выспаться двум молодым ещё матросам после изматывающего шторма...

                ***


   …В 20-х числах сентября 1968 года караван судов благополучно обогнул мыс Дежнёва и зашёл в бухту Проведения. Здесь распрощались с тремя экипажами, которые вдоль побережья ушли к Анадырю. Остальные суда, в том числе и «Печорскую», начальник  порта, задержал, опасаясь непогоды. Через неделю моряки возмутились:
   -  Золотые деньки теряем. Чего ждём? У моря погоды?
   -  Санёк? – не вытерпел и Мамин. – Надолго якорь бросили?
Тот зло сплюнул за борт, в недоумении пожал плечами: - Начальник экспедиции, рыбья чешуя, говорят, начальнику порта запрещает наш выход. Впереди  большой перегон открытым морем на юг. Ждёт от метеостанций долгосрочных прогнозов.
   - Выходит, засели надолго, - проявляя явное недовольство, хмыкнул в кулак Николай. – Как хотите, -  вдруг решительно сказал, - можете здесь зимовать, только мне не резон. У меня жена с малым ребёнком, командировка заканчивается. К Октябрьской необходимо вернуться. Так что первым же попавшимся судном уйду во Владивосток.
   - Не горячись! – остановил друг, - думаешь, меня данное положение устраивает? Чёртова неопределенность вот где! – резанул ребром ладони по горлу. Сам знаешь – ждать и догонять хуже всего. Только  через голову не перепрыгнешь. За самоуправство под суд отдадут. Не мне тебе об этом говорить.
Но особо уговаривать не стал. Понимал - друг волен поступать, так как ему заблагорассудится. Попутных судов Мамин так и не дождался. Лишь шестого октября, получив благоприятный прогноз, как потом оказалось, ошибочный, корабли Алексеева легли курсом на мыс Наварин, через Анадырский залив, а это почти 350 километров.
   …На следующий день  небо заволокло тяжёлыми свинцовыми тучами, которые накануне едва проглядывались через бинокль. К ночи налетел ветер, вздыбил морскую пучину, вспенил макушки волн, а вскоре разыгрался жесточайший шторм со снегом. Сухогруз бросало на волнах словно лодчонку. Вахтенному матросу приходилось то и дело выравнивать шаланду, выдерживая правильный курс. Кренометр играл стрелкой, уходя далеко за 30 градусную отметку. Он ни на миг не выпускал из поля зрения показания магнитного компаса. «Печорская» сильно клевала носом, черпая гребни волн, изо всех сил стараясь не подставлять уязвимые свои борта. Огромные буруны волн бесконечно встречались килем, и разрезанные катились по задраенной наглухо палубе, с гулом бились о капитанскую рубку, брызгами сыпали в стекла. Через некоторое время ветер совсем  рассвирепел и достиг такой силы, что валил с ног. В кают – компании, по битым тарелкам, ложкам и рассыпавшемуся сахарному песку, хаотично носились обезумевшие кресла. Крен, теперь, переваливал за сорок градусов. Николая едва не выбросило из койки, а, поднявшись с неё, встав в распор, так шибануло о стенку, что в глазах потемнело и дух перехватило. Одному, внизу, оставаться было страшновато. Накинув кожанку, устремился к выходу. «На миру и смерть красна», - вспомнив известную поговорку, решил он, вваливаясь в капитанскую рубку.
   - Видал! – обернувшись в сторону входящего друга, возбуждённо воскликнул Сашка. – Что творится!
    - Да, качка сильнейшая, - только и смог пробубнить Николай.
    - Показания компаса неустойчивые! – в свою очередь прокричал перепуганный вахтенный,   - невозможно совладать с судном, не слушается, зараза!
    - Управляемость ухудшается, - вглядываясь в непроглядную темень, озабоченно прохрипел кэп. – Судя по характеру зыби,  биениям под днищем,  кажись, вышли на малые глубины.
    - Самое время якорь бросить, – прокричал ему в ответ Николай, - не то выкинет на мель.
    - Ты с ума сошёл! Послать людей на бак отдать якорь – безумие! Их же  в море смоет к чёртовой матери!
   Снежные заряды сыпали такой густотой, что надолго слепили рулевого и капитана. «Печорская» в этом свистящем аду  потерялась.  Невозможно было определить своё место, а в пурге совсем исчезли огни переднего судна. Антенны радиолокаторов обледенели. Море ревело, клокотало.  Подбрасывало  на взбесившихся волнах, то, опускало вниз, словно в бездну, топя сопротивлявшихся.  Как ни старались, но так и не смогли отвернуть обратно в глубины. Около полуночи судно буквально вынесло на галечную отмель, юга – восточнее мыса Синоп, а буксирный теплоход «Восток», того хуже, сообщили по рации, наскочил на подводную скалу и получил пробоину. Постоянные накаты стремились опрокинуть сухогруз. Попытались самостоятельно слезть с мели задним ходом. Днище скрежетало, но шаланда никак не хотела с неё сходить, словно кто пригвоздил намертво.
   - Стоп машина! – приказал остановить двигатели капитан, боясь повредить гребной винт. Спустился в радиорубку. Приказал радисту послать в эфир сигнал бедствия с их координатами. Связался с «Востоком».
   - Ерофеич! – надрывно прохрипел он в микрофон. – Как ты там? Сильно побило?
   - Пока держимся, Александр Николаевич, - послышалось из динамиков наушника. – Хотя дело дрянь. На буксире пробоина. В машинном отделении вода. Люди замерзают. Ты-то как?
   - Тоже на приколе. Того и гляди перевернёт. Волны на правый борт заваливают. Будем надеяться на русский авось. В жизни такого урагана не видал. Ты там держись, Ерофеич!  – в конце связи подбодрил он,  то ли его, то ли себя.
   Иногда судно заваливало так сильно, что казалось – всё, конец. Экипаж готов был к крайним мерам – покинуть его. Хотя прекрасно понимали, это не выход из создавшегося положения, а лишь временная отсрочка от смерти – вода то ледяная.
Продержались до обеда следующего дня. После обеда, в шестнадцать часов, 7 октября, из Анадыря, прибыл вызванный спасатель – мощный буксир «Домид». Ветер поутих, но в целях безопасности тот встал поодаль от берега на якорь и дал указание всех эвакуировать.
Алексеев принимает решение отпустить шестерых, среди них двух женщин и старпома Другакова с больной ногой. Остальные восемь нужны завтра при стаскивании «Печорской» с мели, для принятия буксирного троса, обеспечения работы машины.
   - Я остаюсь, - категорично заявил Мамин, узнав, что завтра утром будет самое интересное, даже огрызнулся на замечание радиста, что всё равно всем  велено эвакуироваться.
   - Кто здесь капитан, он, - кивнул на Алексеева, - или ты?
Юра замолчал, понимая, что превышает свои полномочия.
В сумерках подошёл мотобот, чтобы забрать людей с «Печорской». Старпом с «Диомида» прокричал:
   - Остальным срочно оставить судно. Пойдёте берегом до речки (махнул рукой в сторону юга востока) – там найдёте метеостанцию, - и отвалили от борта.
   - До утра отбой! – командует капитан оставшимся матросам. – На ночь, глядя, никуда не пойдём. Мы теперь под присмотром. Да и пока поутихло хоть выспаться.
Перед рассветом вызвали на радиосвязь. Поступила прежняя команда эвакуироваться на берег. Спросили Алексеева:
   -  У вас есть на карте речка? Плавниковая?
   -  Есть, - находя на своей карте, ответил капитан «Печорской».
   -  Так. Пойдёте туда, на метеостанцию, там вас встретят.
   -  Куда он нас гонит? У нас нет течи, мы в тепле, - радирует капитан «Печорской» начальнику экспедиции.
   -  Раз ты вызвал спасателя, выполняй его указания, - слышит в ответ.
   -  Вы ведь должны нас стаскивать, - обращается уже к спасателям.
   -  Стаскивать вас не будем, - отвечают уже те, - спешно уходите. Идёт глубокий циклон. Разломает вашу посудину, как пить дать.
   -  Ну, тогда переправьте нас к себе.
Через час, в предутренней мгле, показался почему–то катер из порта «Беринговский», однако, промерив глубину, близко подойти,  не решается – слишком мелко.
    - Поторопитесь переправиться на берег, иначе вас накат не пустит! – закричали с катера.
Спустили шлюпку на воду, прихватив с собой немного консервов, мясных и молочных. И ни у капитана, ни у кого другого, в этот момент, не возникло решение в шлюпке подойти к катеру. На уровне подсознания выполняли команду. Конечно же, на берегу надёжнее и теплее.
Легли на вёсла. С трудом подгребли ближе к галечной отмели, но накат, о котором толковали катерные, упорно относил их обратно в море. Матерясь, матросы изо всех сил  старались приблизить сушу. Наконец удачно попали на гребень волны, не переставая грести, вынесли шлюпку на гальку. Поспешно оттащили подальше от прибоя, чтобы не унесло. Назад – то на ней возвращаться. Ветер, в конце – концов, утихнет, судно снимут с мели, поставят на якорь, известят. Такое было предположение.
    А пока, ветер, гуляя по безжизненному пространству, пробирал смельчаков. Николай с трудом натянул на свитер свою кожаную шофёрскую куртку, на голову  берет, на руки брезентовые рукавицы. От предложенного полушубка отказался ещё на шаланде – в нём тяжело идти.
   -  Я готов! – держа  в руке пузатый портфель, куда вместе с рукописями втиснул свой костюм, бодро сказал Мамин, обращаясь к радисту, определяющему по компасу направление движения.
   -  Веди, Иван Сусанин!
   -  Нам туда! – махнул рукой  Юрий в сторону дальней сопки, - там должна быть речка Плавниковая и станция.
Без проволочек тронули в путь и минут через сорок подошли к реке. Она двумя рукавами впадала в море, а на отмели снова сходились, образуя широкий разлив. И никакого жилья по близости не оказалось. Ни на этом, ни на том берегу. Вокруг лишь голые, безжизненные места со скудной скальной растительностью, железная бочка и несколько досок.
    – Ну и где твоя  станция? – недовольный увиденным пейзажем спросил  Пустынина капитан. Ведь непосредственно он вёл подробные переговоры. Кому как не ему знать данные по рации ориентиры.
    - Сказали перейти речку и следовать по правому берегу, - был последующий ответ.
    - Чего же раньше не сказал, что надо речку переходить, - зароптали на него. – Лучше бы на судне остались, а теперь…
Радист лишь развёл руками.
    Река была неширокой и неглубокой, по колено, однако быстрой и, на середине захлёстывало в сапоги. Вдобавок к этому сверху поливал налетевший шквал дождя вперемешку с крупой. Промозглость удручающе воздействовала на путников. Особенно на Мамина. У него зуб на зуб не попадал.
    -  Мужики, -  на берегу лег на спину,  - помогите,  не осилю ноги поднять, начерпал полные. Слив воду из сапог, побрели дальше. 
С трудом перевалили через очередную сопку, хорошо ветер дул в спину, помогая подниматься. За ней, к всеобщему огорчению, тоже ничего жилого не обнаружили. Настроение совсем упало. Недавно харахорившиеся матросы приуныли. Попахивало тревожной безнадёжностью. Сколько вёрст отмахали, да напрасно.
    -  Всё, привал, - вымолвил капитан. – Давайте, отдышимся, ноги не идут, порубаем и двинем дальше.
Достали из рюкзака холодные консервы. Наспех перекусив, цепочкой побрели вверх по течению. Молодёжь  ушла вперед. Шли долго. Во рту пересохло. Попробовали утолить жажду какой–то  ягодой, но это не помогло. Вода рядом, а что толку, не станешь же пить такую муть, а кипятить некогда, не на чем и не в чем.  Неожиданно река снова разделилась на два рукава. Здесь поджидали ушедшие вперёд моряки.
    -  Вот те на! – удручённо воскликнул радист, не предполагая такого поворота событий.  – Задачка с двумя неизвестными.
    -  Теперь куда? – растерянно спросил Алексеев, многократно пожалевший о своем опрометчивом решении высаживаться на берег.
    -  Что теперь делать? – спросил  у столпившейся команды.
    -  Скорее всего, сбились с правильного направления, идём наобум, не туда куда надо.  Сколько можно плутать. Так далеко от побережья метеостанции не строят, – промолвил старший механик Евтушенко. – Пока окончательно не заблудились, надо возвращаться к шлюпке.
   С общего согласия повернули обратно.
Пятеро членов экипажа, без сожаления, оторвавшись от группы, ушли  вперёд, оставляя позади  Евтушенко, Мамина и Алексеева. Снова перевалили через огромную сопку. Вымотались до предела. Голодные, холодные, продуктов взяли - всего ничего, в прошлый привал всё съели. Рассчитывали то на скорое пристанище. И постоянно хочется пить. Стало смеркаться, а вскоре совсем  стемнело. Искать брод в потемках не было и речи – не видно ничего.
    -  Придётся здесь рассвета дожидаться, - с тяжестью в голосе проговорил капитан. – Другого выхода нет… Братва, похоже, успела перейти на ту сторону, - обронил он, то ли завидуя их прыткости, то ли укоряя.
Ветер к ночи утих. Дождь перестал, только от этого теплее не стало. Наоборот, при относительно прояснившемся небе, из тучек, нехотя запорхал сухой снежок.
    - На мороз, - со знанием явных примет промолвил Евтушенко. – Погреться бы!
Не сговариваясь, почти на ощупь, собрали плавник, наломали сырых веток скудного тальника. Николай Иванович достал из портфеля костюм. Одел под куртку пиджак, брюки намотал на голову. Окоченевшими  пальцами вытащил из того же портфеля чистые листы бумаги, скомкав, сунул их под ветки для розжига. Спички отсырели и никак не хотели зажигаться. Просушили в волосах. После долгих усилий, наконец - то удалось разжечь костер. Для большего огня Алексеев пожертвовал судовым журналом. Только скудного тепла не хватило для обогрева. Огонь лишь обжигал протянутые ноги и руки. А впереди предстояла длинная, бессонная, изнуряющая, полярная ночь. Старались двигаться, чтобы не закоченеть. Ни сесть, ни лечь, кругом мокрая, ледяная скальная порода. Да и прекрасно понимали – ляжешь, уснёшь и можешь никогда не проснуться. Даже при небольшом минусе, как сейчас. Все ведь  уставшие и промокшие.
    -  Сашок! – растроганно, с дрожью в голосе, произнес Мамин, отведя друга в сторонку,  - давай прощаться, пока в сознании, пока не окочурились.
    -  Это ты выкинь из головы! – осадил друг. – Не чуди. В мирное время и умирать? Я не согласен. Мы ещё поборемся. Не такое бывало. Ничего, переживём и эту ночь, будь она неладна! Самое главное не давать друг другу спать, быть в движении, разговоры разговаривать, глядишь, и время  пролетит незаметно. Знаешь, - продолжил он, - в блокаду Ленинграда тоже положение казалось безнадёжным, но, уходя в море, я никогда, ни с кем не прощался. Плохая примета. Попрощаешься, так судьба и устроит, что бы навсегда... Самое главное не унывать. Зато наговоримся досыта. Кстати, - решился Сашка, сейчас, выведать о причине его развода. – Чего с Машей разбежались? Вроде жили нормально.
Не сразу ответил Николай, швырнув на землю рукавицы, которые совсем не грели, засовывая кисти рук в мокрые рукава. Присел на корточки.
    - Сказать по правде сам не знаю. Обычно в таких случаях говорят: «характерами не сошлись». Это общая формулировка, а если смотреть глубже – разные мы люди, с разными запросами, с разным мировосприятием. Конечно, - хмыкнул, - Машке многим в жизни обязан. Приветила, обогрела, приласкала в ссылке. После второго ареста, по этапу, судьба занесла меня  в старинное старательское поселение на берегу Ангары, в село Мотыгино. По дороге туда с ней и встретился. Разговорились, познакомились. Устроился чернорабочим в геологическую партию «Татарка». Жил в большой, общей палатке, писал урывками, на чём придётся. Летом траву косил. Осенью дрова заготавливал, для ребят кипяток готовил, скважины вручную бурил, зимой кайлом обледенелые дороги расчищал. Кухарка Лёля, в телогрейке, пропахшей несвежим салом, приходила с пищекомбината и приносила зелёное масло, которое потом оттапливали, мясо, которое можно глодать только с уксусом, грязную сахарную пыль с волокнами от мешковины. И этому были безмерно рады…
    Как-то, поздним вечером, сидел на нарах, глядел на ряд отдыхающих, книги читающих, омывающих пузо в чаю, и думал - выживу – ей-ей, буду благодарить судьбу за лагерь – понял-таки я жизнь и научился её ценить. Не мелко понял, не так, что, де, мол, лучшие годы пропали – с бабами не дожито, вина не допито и прочее, а так – творческая зрелость начинается с 40 лет, даже не зрелость, а расцвет, а прочее оставим домашним обывателям и мальчишкам. Бегал к Маше моей на свидание. Однажды я приехал на Филькином пикапчике, и ещё едучи по времянке, видел огонёк Маруськиной хавиры, унылый житель маленького лирического погоста.
   - Господи, - думал, - хоть бы уж поскорее вырваться из этих мест…
   Вскоре решил причалить к её берегу, уж очень хотелось домашнего тепла, уюта. Она была не против моего предложения. Сошлись тихо, без всякого сватовства и свадебного застолья. Дом маленький, обветшалый без мужской руки. Из хозяйства - шесть кур. Стали жить со свекровью, младшим братом жены и сестрой. Отгородили в чулане угол. Любили друг друга украдкой, молча. Вскоре своей любовью докучать стала, а мне, доходяге, только бы голову на подушку уронить. За день так умотаешься – не до чего, да и женщина для меня всегда была не более чем мотор для зарядки аккумулятора. К тому же больше занимало сочинительство. Сперва, на этой почве, обозначились претензии. Пошли раздоры, в которых выяснилось, что мужик ей нужен не такой как я, а приземлённый, содержательный. Мне-то похвастаться нечем – капитала никакого, темпераменты разные. Деньги потом появились, после реабилитации в 54-ом году. Спасибо тебе! Из Литфонда перевод пришёл, гонорары стал получать от издания книг. Но это всё потом. А пока, чтобы заработать, оба лес валили. Узнало начальство, что я писатель, пожалели, другую работу нашли. Стал сторожить в райповской лесосеке, на таёжной поляне прозванной Проспихой. В шести километрах от Мотыгино.  Низенькая, уютная  избушка, словно медвежья берлога. Там хоть  отдыхал. Время – вагон. При лучине, читал ночами напролёт книги, присланные тётками из Балаково и Ленинграда. Писал. Сядешь, бывало, на чурбак, дощечку с листками бумаги на колени положишь, и давай творить. От железной печки тепло. Мысли так и льются под треск поленьев в огне. Если устал или вдруг загвоздка в изложении возникла, так можно распластаться на жердёвых нарах. У тёщи в тесноте писать – то было сложно. Посмотрел бы я на Симонова, который в такой обстановке поработал бы, - Николай явно нервничал. Встал, снова присел, высморкался.
   - Весной сильно захворал, ты знаешь. Такая апатия приключилась, вместе с внутренним гневом… Сильно устал от безысходности. Куда только не посылал свои творения. Пытался издаться под псевдонимом «Николай Ман» и «Н. Ропщин», по названию станции, рядом с которой отбывал срок. Но везде был отказ. Писал, в какую-то пустоту...
   Алексеев вспомнил стоки его письма: «Страшная беда стряслась с твоим бедным Колькой. Представь себе хибарку на окраине речного села и человека с безумными глазами и его рёв: «Боже царя храни!», а возле него маленькая рыжая женщина просит его с тоской и собачьей верностью в глазах – есть не убивать себя. Это было третьего дня со мной» (27 апреля 1950-го года). Ещё с ночи были грозные предостережения, тоска, удушье, совершенно сумасшедший ход сердца, и к вечеру прорвало. Я безумствовал, плакал, даже молился… готов был упасть в пыль на колени и завыть: «Подайте замученному палачами». Но затем: «Это ещё не сумасшествие, это просто тяжело повреждённые нервы». Говорят: «Питайся лучше, а делать ничего не делай». Только одного не говорят – чем жить… А я только вчера отказался принять перевод от мачехи с тем, чтобы она перевела его в Литву».
    Там жила бывшая, больная, гражданская жена Мария Сухотская, разделявшая лагерную судьбу по первой ссылке.
    «Не мучай себя, не занимайся самобичеванием», - был категоричный ответ.  «Ты же не был пособником».
    «Конечно, сердце не обмануло тебя»,- сообщает в следующем письме, - «Никому из вредных людей пособником я не был. Я виновен только в вольнодумстве и словоблудии, ну, может, ещё в «знакомстве» с так называемыми троцкистами (Горбачёв, Филичёв, Неумывайко какой-то, черт их знает, кто ещё). Виновен я лишь в том, что считал обязательным иметь то место своей родины, где можно было бы писать и находить отзвук написанному… а вот писать-то и не дают… МГБ, ЦК, Союз писателей – ведь это всё звенья одного и того же, и все они против того, чтобы Николай Мамин писал и видел свои сказки напечатанными». Догадывался – они давали тайные указания издательствам, не публиковать произведения авторов, сосланных по 58-ой статье. Он относился к неистовым и гордым неудачникам. Гордым, по складу своего характера. В нём присутствовала неуёмность и трудные раздумья. За всем этим внешним благополучием скрывалась внутренняя сентиментальность и по-детски, ранимая, отзывчивая душа…
   - А в разгар лета, - продолжил своё, известное, только без подробностей, повествование другу, - свалила, нас с Машей в постель, проклятая малярия.  Пошла чёрная полоса, теперь уже, семейной жизни. Словно какие-то тёмные силы навалились на нас, и стали испытывать на прочность. Хорошо тёща не слегла, спасал огород, да ягода лесная. Малина, черника, смородина были большим подспорьем. Может за счёт этих природных витаминов, удалось выдюжить без денег.  Когда на ноги встали, тоже в лес пошли. Собранную ягоду корзинами на базаре продавали. Но от продажи выручали крохи, надо было искать работу. Помогли добрые люди, устроили с женой  в автолинию, на заправку. Она помощницей, а я ручным насосом по шестнадцать часов, до одури, горючее в баки заливал. За столом ложка из рук вываливалась. Зато сутки никто не тревожит. Пиши себе. Так нет. Ещё напасть приключилось – от этилового бензина, от брызг, почти ослеп на левый глаз. До сих пор, видишь, косит.  Мёрзлая земля, тяжёлый буровой инструмент, кайло и лесоповал, отрыгнулись грыжей. То одно, то другое. Ходил как старик, с палочкой.  Пришлось идти под нож и сделать отступление от установленного мной самим кодекса морали – просить помощи у тебя и у родни.  Помнишь, я тогда у тебя денег взаймы просил?
   - Двести рублей, - подтвердил Сашка, - ты же их вскоре вернул. Мог бы не отдавать. Не велика потеря.
   - Триста, - оставляя его слова без внимания, продолжал, - мачеха – Лидия Ивановна из Москвы прислала. Её сестры, мои тётки Серафима и Ксения Ивановна Баженовы тоже в стороне не остались. С детства не привык клянчить, а тут  нужда прямо за горло взяла. Им, потом, с процентами отослал.  Из больницы выписали с временной инвалидностью. Когда в норму вошли, взялись, дураки, дом отстраивать, расширять на всю семью. Опять же время и сила нужна. На тележке корячился, из леса брёвна возил за четыре километра. Хорошо под гору. Иногда жена помогала. Всё сам, да на пупке. Баба не мужик. Придержать доску, подать гвозди, молоток может, не более того. Чтобы кого нанять,  деньги надо платить. А где их взять? Стали, швы расходится. Решил малость передохнуть, а заодно повесть дописать «Город ясного моря». Отрывок послал в журнал. Начал другую повесть о рудоносной тайге «Златые горы». Но, по-прежнему, сколько рассказов в издательства не посылал, так  ничего и не приняли… 17 марта 1952 года, решил написать письмо к писателю Сергею Венедиктовичу Сартакову, бывшему тогда руководителю Красноярской писательской организации. Это письмо на четырёх страницах – настоящий вопль одинокого человека в пустыне и мольба о помощи. Рассказал, как продолжаю писать прозу, рассылаю по газетам и журналам. Но, даже под псевдонимом, разоблачают и не публикуют. Сообщил, что впервые я решился взять действующими силами своей повести («Тракт, на котором буксуют) образ Иосифа Виссарионовича Сталина, любовь к нему молодёжи, берущей от этой любви истоки трудовой доблести. Полагал – эта «вещь» может послужить основанием к пересмотру моего дела. Но не помогло…
    - А летом, в шестидесятых годах, я к тебе в гости пожаловал, - прервал грустный рассказ друга Алексеев. Представил его, до неузнаваемости изменившегося. 
   - Тебя тогда пригласили на совещание литераторов в Новосибирск.          
   - Припоминаю, - поднялся с корточек  Мамин, тяжело переминаясь с ноги на ногу. – Тогда было совсем другое дело! Заприметили в литературных кругах.
   - Ты меня с собой прихватил.
   - Не бросать же дорого гостя. Что я – свинья?
   - Ещё вместо плавучей гостиницы в Красноярске, где были сборы, где ты говорил, были забронированы места,  потащил в Союз писателей.
   - Я же хотел как лучше, для тебя спокойнее. На «Поплавке» шумно от пьяных компаний. А нам это надо?..
   - Трое суток в кабинете, на маленьком диванчике спал, всё боялся на пол скатиться. Сам – то на стульях, с комфортом устроился!
   - Такой я, - хохотнул Мамин, - эгоист. Лучшее для себя…
   Здесь они и расстались. Сашка уехал к себе домой, а Николай в Новосибирск, где окончательно  решилась  судьба как писателя. Основной работой стала литературная деятельность. Посыпались заказы от издательств. Его произведения привлекали силой языка, ярким изображением типов и характеров через диалоги. Лаконичность и разнообразие сравнений делали его прозу не рифмованной поэзией. Оставаться в Мотыгино не имело резона – слишком далеко от райцентра, не наездишься.
   От глухого таёжного села до Красноярска расстояние приличное, почти пятьсот километров. Каждую весну и осень связь с Мотыгино прерывалась недели на две, на три. Весной – пока не закончится ледоход на Ангаре. Осенью – пока не замёрзнет река.
   - Решил я, с моей рыжей красавицей, - мечтательно продолжил повествование, - резко изменить жизнь. На коммуналку в городе денег не хватило. Прослышали, дом за двадцать километров, в селе Лукино, продают. Мы туда. Срядились. Уж больно он нам приглянулся. Просторный пятистенный домина, из добротного леса рубленный, на высоком фундаменте в середине единственной улицы вдоль оврага. Правда, из удобств одно лишь электричество, но жене не привыкать было по воду сходить, печь протопить. Главное любить по-человечески никто не мешает. Но жили уже с испорченными отношениями, хотя всем на зависть. Купили телевизор, одни из первых, с увеличительным экранным стеклом. Мотоцикл «Урал»  с «калошей», с люлькой значит. Дом обставили – утварь, мебель кое – какую приобрели. Первое время с мотоцикла не слазил. Сильная техника, иначе говоря -  мотозверь! Можно без труда в город махнуть, в Союз писателей. Но не в этом дело. Самое главное свой кабинет заимел – комната с видом на пустырь над глубоким оврагом, с небольшой речушкой. Красота и благодать! Никто перед глазами не мельтешит. Пиши сколько душе угодно! Собаку с кошкой завели. На стену подкову, подобранную на дороге, на счастье повесил. Рядом две мелкокалиберки с прицелами под обрез пристрелянные. Два стола без ящиков поставил. Один письменный. На нём моя неизменная подруга – пишущая машинка с рукописями. На другом столе детали к мотоциклу и инструмент с родным бензиновым запахом. Вот эту куртейку, что на мне, тогда на базаре купил. И краги, шлемофон лётный, кожаные штаны, чтобы на ходу не продувало. Гонял с ветерком. Меня все в округе знали. В то время редко у кого машины и мотоциклы были. Завистники появились. Не раз, по тёмному, на дороге с дубьем встречали. Но, как говорится, мы рождены, не выживать, а спидометры выжимать. Ещё спасибо за подарок. Сколько раз меня твоя ракетница выручала. Умолк ненадолго.
    - Да что я всё о себе, -  вдруг спохватился он. – Как у тебя с поэзией?
    - Работа много времени отнимает, – последовал уклончивый ответ.
    - Зубы не заговаривай.
    - Ну, бывает иногда, посещает муза…

                ***


   Припомнились 30-тые годы, занятия в ЛОКАФе – Литературном Объединении Красной Армии и Флота. Оба проходили службу на Балтийском флоте, только в разных местах, и состояли в нём. Руководителем была молодая, энергичная женщина – Раиса Мессер, невысокая, полная брюнетка. Первые  литературные опыты Мамина были встречены сочувственно. Да и Сашкины тоже. Разбирали по полочкам его «Перед началом призыва»:

                Фатой легло на сердце облако,
                А ты всё та же далека,
                Но твоего родного облика,
                Закрыть не могут облака.
          
                Я на пороге новой осени,
                С повесткою в военкомат,
                Вступаю в перелесок сосенный,
                Бреду без тропок, наугад.

                И выхожу в долины ровные,
                Среди просёлочных дорог,
                Где крест над старою часовнею,
                Глядит, как сдержанный упрёк.

                Дымки витают над овинами,
                Уходит рожь под небосклон,
                И, точно головы повинные
                Земле колосья бьют поклон.

                А осень в рог трубит охотничий,
                И, словно бы служа судьбе,
                Меня зовёт сосредоточенно,
                К военной службе и к тебе.
   
    Три раза в месяц собирались в редакции газеты «Красный Балтийский флот», которая по воскресеньям выпускала литературную страницу, в основном начинающих флотских авторов. Критиковали друг друга жёстко и справедливо, а потом бродили по вечерним улицам Кронштадта без обид и упрёков. Оживлённо, громко, делились творческими замыслами, привлекая внимание прохожих, принимавших их за пьяных.
    Организация явилась фактором коренного поворота советской литературы к вопросам обороны страны. До этого литература «тащилась в хвосте». Реконструкция промышленности и сельского хозяйства Советской страны углубила, обострила противоречия между СССР и капиталистическим миром. Встала угроза вооружённой интервенции. Сильное отставание литературы от задач укрепления обороны Союза заставило всерьез поставить вопрос о мобилизации художественного слова на службу обороны страны. Этому в значительной мере способствовало созревание писателей в рядах Красной Армии и флота. Политическая и культурная работа, растущее военкоровское движение, повышение культурных навыков и знаний в среде красноармейцев, комсостава, выдвинули ряд талантливых художников слова. Организовывались литкружки, издавались свои сборники, журналы, лит. страницы в различных газетах. Всё это требовало координации руководства. Поэтому в середине июня 1930 года образовалась инициативная группа, поставившая вопрос о создании литературного объединения. В неё вошли пролетарские писатели и попутчики: Демьян Бедный, Янка Купала, Ю.Либединский, С.Мстиславский, Ю.Алеша, Всеволод Вишневский и другие. Эта группа обратилась при помощи центральных газет «Правда», «Известия ЦИК», «Красная звезда», «Литературная газета», ко всем писателям с призывом объединиться для создания литературы нового типа, помогающей рабочему классу ковать свою боеспособность. На призыв откликнулись десятки крупных пролетарских писателей и широкие массы писательского молодняка. За очень короткий срок в ЛОКАФ вступила основная часть писателей. Кроме Москвы, организации были созданы в Ленинграде, на Балтике, на Украине, Белоруссии, Северном Кавказе, в Средней Азии, в Поволжье, Черноморском флоте, на Дальнем Востоке.
Николай давно уже сочинял стихи.  Особенно увлёкся поэзией, после того как побывал на литературном вечере Владимира Маяковского, незадолго до его смерти. В какой-то мере даже стал ему подражать.
   Осенью тридцатого года Алексеев прочёл в газете стихи Мамина под названием  «Железняков»:

                За то, что сходили от вахт с ума,
                с пулемётом вдвоём,
                На бескозырках братва носит
                имя твоё.
                Горит, опоясав виски, на ленточках:
                «Железняков».
                По крови и норман, и скиф.
                Не пуля – пошёл далеко б…

    Бравый старшина крейсера «Аврора», ходил широко, в сдвинутой набок бескозырке. Из-под неё выбивалась на лоб русая прядь волос. Движения  порывистые, размашистые, голубые глаза горели жизненной энергией, весь был вдохновленным и постоянно что–то записывал в записную книжку. Он жил новой жизнью и своими героями не предполагая, какая правда, порой, за этим кроется…
    Железняков, для него, слыл отчаянным храбрецом, меднолобым «братишкой». Ведь среди его друзей были и «русский Робин Гуд» - Григорий Котовский и «грузинский Чапаев» - Васо Киквидзе. До появления фильма о Василии Ивановиче Чапаеве, своём земляке, писал:

                Свершится.
                В зареве легенд блеснут
                Чапаевские шпоры,
                И золото матросских лент,
                И холостой раскат «Авроры.
               
    Железняков происходил из мещан села Федоскино Московской губернии. Отец – бывший гренадёр, отличился под Плевной и был награждён двумя «Георгиями». Анатолий учился в Пресненском начальном училище и в десять лет стал очевидцем революционных боёв в этом районе. В 1905 году боевые дружины большевиков и эсеров покинули баррикады, но на них до конца остались рабочие, погибшие на глазах, все до одного. 
Потом, Лифортовское военно–фельдшерское училище. Проучившись два года, бросил учебу. Служил кочегаром в торговом флоте, работал слесарем, а в 1915 году его призвали на службу во 2-ой Балтийский Флотский экипаж. Уже летом следующего года дезертировал и до Февральской  революции 1917 года скрываясь, ходил на торговых судах по Черному морю, укрываясь под вымышленной фамилией. После амнистии дезертирам царского периода, Анатолий вернулся на флот и оказался в Кронштадте. Будучи к этому времени убеждённым анархистом, Железняков не признавал Временного правительства. В июне 1917 защищая занятый анархистами особняк Дурново, бросал бомбы в казаков. Был приговорён к 14-ти годам каторжных работ, но вскоре бежал. Был избран в Ценробалт – революционный орган моряков Балтийского флота. Стал начальником караула Таврического дворца, где собралось Всероссийское учредительное собрание, которое он позже разогнал. Новый друг, Василий Исидорович Киквидзе, был его родственником. Им в 1917 было по 22 года. Незадолго до Февральской революции Киквидзе угодил под суд за интернационалистическую пропаганду, но благодаря той, же амнистии, избежал наказания. Молодой, горячий грузин быстро завоевал популярность среди солдат избравших его председателем дивизионного комитета 6 – ой кавдивизии.
    Гражданская война набирала обороты. Разрозненные отряды красных под общим командованием В.А.Антонова – Овсиенко отступили с Украины под натиском германской армии. Киквидзе тогда командовал полтавским участком фронта. В апреле отряды Киквидзе отступили к Тамбову. Вскоре начались ожесточенные бои в районе Елани с казаками Краснова, наступавшими на город Царицын. Киквидзе сделал Железняка командиром 1-го стрелкового полка. И однажды Железняк пошёл на открытый конфликт, с членом коллегии Наркомата по военным делам, Николаем Подвойским. Он послал ему телеграмму: «От имени солдат Революционной армии объявляю, что Вы отвечаете за лишения солдат и за смерть каждого из них, и требую высалки необходимой материальной помощи». Вместо ответа Подвойский послал тов. Александри с приказом об его аресте и сдаче им всего оружия. Исполнение приказа было поручено Киквидзе, но он этого не сделал. На митинге солдат Железняков заявил, что Подвойский желает прихода атамана Краснова для чего отзывает Еланский полк и оголяет фронт, что это сухомлиновщина. Ясно определилось, что «Донской штаб» является  авантюрой и рассадником контрреволюционного настроения. Он объявляется вне закона и уезжает на Украину в Одессу под фамилией «Викторс».
    Объявление вне закона, в то время было равносильно вынесению смертного приговора. И тут случилось одно странное происшествие. В 7 часов вечера, 1 сентября 1918 года произошло крушение железнодорожной «летучки», на которой ехал Подвойский с членами Высшей военной инспекции. В нескольких верстах от Елани паровоз «летучки» сошёл с рельсов и упал под откос. В результате крушения Подвойский был контужен. 6-го сентября «Известия ВЦИК» опубликовали заметку «Не несчастный случай, а злой умысел». Сообщалось: «следственная комиссия обнаружила на месте все следы злого умысла катастрофы. Путь, на несколько десятков сажений, был испорчен, от чего и произошло крушение». Появилось предположение, что это сделали Железняковцы.
     Красная армия перешла в наступление на Украине и на Южном фронте. В начале 1919 года 9-ая армия выбила белоказаков из Борисоглебска. Стрелковая дивизия Киквидзе начала разворачиваться для наступления. 11 января начдив гибнет якобы от шальной пули. Киквидзе был очень популярен в красноармейских массах, что крайне беспокоило коммунистов, не имевших возможности ни арестовать его как левого эсера, ни сместить с военного поста. Незадолго до его смерти попались в руки документы о подготовке на него покушения тайной  группой, приехавшей из Питерской ЧК. Несколько саратников Киквидзе, большевиков Евсея Чиквания и Петра Зайцева, во главе с Железняком в это время были в подполье, в Одессе занятой войсками Антанты. Он с друзьями работал в тесном контакте с боевой дружиной Григория Ивановича Котовского и после гибели Киквидзе окончательно решили влится в состав бригады Котовского. После занятия Одессы Красной армией 6 апреля 1919 года, Железнякова избирают председателем профсоюза моряков торгового флота, а через месяц он получает назначение на должность командира бригады бронепоездов. На бронепоезде имени Худякова, команда которого состояла из добровольцев, Железняк выехал на фронт и активно учавствовал в разгроме мятежа атамана Григорьева. Потом он был включён в состав 14-й армии К.Е.Ворошилова и выдвинут против войск генерала Шкуро. Многие склонялись к тому, что в одном из боёв Железнякова, по сути анархиста, убили большевики, точнее его заместитель. После гибели он стал командиром, но бойцы его не любили и остерегались. Убили его в бою, в спину 26 июля 1919 года. А 3 августа тело Железняка было передано земле на Ваганьковском кладбище в Москве, рядом с могилой Васо Киквидзе со всеми воинскими почестями…
     Об этом Алексеев узнает спустя десятилетия, как и о Чапаеве, и о многом другом, что идеализировала Советская власть себе в угоду. Что бескорыстно воспевал Железняка, как экранного героя, его друг Мамин…
     - Ты лучше расскажи, только честно, в чём суть развода, - прервав свои размышления, снова пристал с расспросом Сашка. – Встретил очередную любовь или с жиру бесишься?   
     - Я же тебе говорил, – разные мы были попутчики в этой жизни. Конечно, -  признался он, - встретил под закат жизни женщину по душе и по интересам.
     - Седина в бороду – бес в ребро? На молодых потянуло?
     - Может и так, а может, просто Машка требовала к себе повышенное внимание, не считаясь с моими интересами, - высказал своё предположение Николай, - ей надо было, чтобы чаще ласкал да деньги регулярно домой таскал. У Валентины Петровны, кстати, поэтессы, более скромные запросы, да и интересы общие, что немаловажно. Понимаем друг друга с полуслова. Теперь живу в городе, в  коммуналке. Обстановка не ахти какая. А нам много и не надо. Стол, стулья, шкаф с книгами, диван-кровать и мой «архив» - документы с рукописями в посылочных фанерных ящиках. А Машка, под конец, словно с цепи сорвалась. Стали ко мне по вечерам, на огонёк, захаживать рыбаки, охотники. За рюмкой – другой бывало, до самой ночи засиживались. Ей в тягость, а для меня очередной сюжет для рассказа. И начали мы  надоедать  друг другу. Так бывает, когда между мужем и женой нет любви и, теряется элементарное уважение. Дальше в лес – больше дров. Жить вместе сделалось невыносимо. Трещина в отношениях превратилась в пропасть непонимания. Этого опасался ещё в Мотыгино. Тогда я крепко задумался. Сомнения и надежды вылились в поэму «Как кошка стала человеком». Хотел описать художника, - начал с предисловия, - который, скитаясь по миру в образе «худого лохматого барбоса», встретился с рыжей кошкой. Они привязались друг к другу, но так и не полюбили. Пришло время, когда пёс стал человеком, а кошка так и осталась кошкой. Загрустил художник и стал просить Бога превратить её тоже в человека:
    - Ужели не дашь моей Мурке достойный души её образ? – негромко стал читать по памяти Николай.

          - Пусть люди глядят себе косо. Тебе же смысл истинный важен.
          - Пожалуй, он прав, сказал Боже. – Не дело ему её бросить.
          - И, пусть ход такой не положен, дадим ему Паша, что просит.
          - И вот они в городе нашем, художник  во сказочном мире,
          - С женой своей, рыженькой Машей, привезённой им из Сибири.

    - Ну и всё такое и в этом духе, - не стал читать дальше. – Осточертело такое сосуществование. Жизнь уходит, а впереди  намечено столько  планов! Тратить время на нервотрёпку, не для меня. Особенно остро понимаешь и ценишь время с возрастом. Оно становится чем–то осязаемым, материальным… Чаще стал пропадать в Союзе писателей, в Красноярске. Там же издал, а потом в Москве, повести «Знамя девятого полка», «Златые горы», «Валеркино счастье». Тогда познакомился с Валей – одинокой, обходительной, божественной женщиной. Невольно потянулась душа к Валентине Ивановне. Стал оставаться у неё с ночевками, замкнулся. Не понимая, что происходит, моя благоверная такие скандалы закатывала – по нескольку дней не мог писать. Отношения раскалились до предела. Да, сам,  виноват  -  открыто объясниться смелости не хватало. Как – никак вместе трудности переносили. А надо было. Вот и выходит, предал её. Она же мне в тайге  зимой руки грела. Такие «хлысты» валила, какие другим барышням и не снились…
    - Ну, ты даешь!
    - Каюсь, - не обращая внимания на реплику, продолжил Николай, - имел неосторожность жениться на безобидном и беспомощном существе. Долго не решался уйти из дома. Думал долги то надо платить. Терпел, но вскоре понял, что лечу с ней в пропасть и вовсе не плачу никаких долгов, а просто зарабатываю инфаркт на 10 лет ранее, чем положено. Вскоре сама обо всем узнала. Валя тоже не захотела половинчатых решений. Словом, разбежались с Машей в разные стороны. Ей дом со всем добром отписал, себе мотоцикл. Через год у нас с Валей родилась дочка. Вообще-то, с женским полом, у меня, какие-то нелады, всё кувырком идет… Судьба, что ли такая…
       - Твоя жизнь, тебе виднее, - снисходительно произнес друг. – А помнишь собратьев по перу - Саянова, Чуркина, Мишу Троицкого. Скажи, ведь хорошо писали? Я вот тоже недавно сочинил:

                - А за окнами сосен господство, - вдруг начал читать  четверостишье навеянное воспоминанием о поездке по железной дороге,
                - Телеграф, отступающий прочь,
                - Да церквей одиноких сиротство,
                - Что глядят из кладбищенских рощ…

     - Ну, как?
     - Плохо, - улыбнулся Николай, - Блоком отдаёт. Замолчал, погрузившись в себя. «Про кладбище», - подумалось, - «в тему».
    Ночь. Он любил писать по ночам со стаканом крепкого чая. Тихо,  вокруг, всё погружено в дрему, ни единого звука, что могло бы отвлечь от мыслей принимающих ту или иную форму на бумаге. Поэзия, та приходит неожиданно, порой зависит от вдохновения, необъяснимого внутреннего  порыва. Написал, как выплеснул. Проза совсем другое дело. Она требует сосредоточенности и усидчивости, захватывает тебя плавным повествованием. Пишешь и не можешь оторваться от выстроенного мысленно сюжета, так называемого скелета будущего произведения. Он, на глазах, медленно начинает обрастать «мясом», обретает своих новых героев. И ты  видишь  их в обличии, их действия, поступки, представляешь диалоги, в каждого вкладываешь душу, мыслишь за них, словом лепишь их на свой лад и манеру. За перевоплощением, за такой творческой работой головы и рук, не замечаешь, как затекает спина, шея, как наступает утро. Сейчас  буквально возненавидел ночь за её холодную бесконечность. Минута превращалась в час, час в безмерность… Она, словно чёрная дыра, поглотила всё, в том числе и их, безжалостно унося в леденящую пустоту. Это была медленная пытка жутким холодом, пробирающим до неуёмной дрожи во всём теле, до мозга костей. Но отстояли, едва дождавшись спасительного рассвета. Вдали, на том берегу, заметили  людей - своих, переправившихся ещё до наступления темноты через речку. Они снимались с привала.
    - Где брод? Брод где? – закричали им.
Человеческие фигурки махнули назад, вверх по реке. Вероятно, вчера, по темноте, не заметили то место. Гуськом побрели назад и обнаружили на берегу спасательный жилет, предусмотрительно оставленный механиком. Радость омрачилась полноводьем. Воды в реке стало значительно больше из-за прошедших накануне дождей. Уровень поднялся сантиметров на тридцать – сорок.
    - Деваться некуда, - посуровел капитан,- хочешь – не хочешь, а переходить надо. Первым шагнул в ледяной поток, погрузившись почти по пояс. Охнул, шумно отдуваясь, словно на голову вылили ушат холодной воды. Николай, сжав волю в кулак, двинулся следом и неожиданно оступился. Нога соскользнула с донного голыша, и он плюхнулся в воду, чудом удерживая портфель на весу. Старший механик едва успел его подхватить, но тот уже  промок до плеч.
    - Твою мать! – злясь на свою оплошность, выругался Мамин, поднимая портфель выше.  Намокшая одежда обволокла липким, холодом проникшим, казалось, в самое нутро, вызвав жуткое, омерзительное состояние. Превозмогая тревожные мысли, проламывая молодой ледок на противоположном берегу, выбрались на берег. Местность припорошило снегом. Молодые уже скрываются за мысом у моря. От них отделился радист, идя на встречу отставшим. Старший механик, вместо того, чтобы отдать своё пальто Николаю Ивановичу, молча, пошёл впереди.
    - Теперь нас спасёт только быстрая ходьба, - с содроганием изрёк Алексеев,  оправдывая его безразличие известной поговоркой «своя рубашка ближе к телу». Не прикажешь же отдать. Всё дело в совести.  «Друзья познаются в беде» - непроизвольно мелькнуло в голове Николая. «Но те, видимо остались в далеком прошлом – в Морфлоте. Вот где царило настоящее братство. Особенно на «Авроре». Только там было чувство ответственности одного за всех и всех за одного. А здесь каждый сам за себя».
    Он сильно отстаёт, то и дело останавливаясь. За поворотом реки неожиданно открылась скала.
    - Паразитство! – все остановились в недоумении. Нагнанная ветром вода с моря, подпёрла, затопила прибрежную пойменную полосу, по которой проходили вчера, а теперь надо было или идти рекой или лезть наверх в обход проклятой преграды. Молодые и механик, им снова крупно повезло, успели перейти вброд до большой воды. Решили карабкаться  вверх.
    - Вроде бы на снегу чьи – то следы, пойду, посмотрю, может метеостанция на этом берегу, подальше... – с надеждой сказал радист удаляясь. 
С пригорка видно море. Длинные валы с рёвом несутся к берегу. Оно становится всё грознее и грознее.
    - Снова шторм надвигается, - Николаем овладевает подъём. – Сашка! Надо идти к судну!
    - Поздно! Теперь нас не пропустит прибой.
    - Не пойдёшь – пойду один!
    - Ну, одного я тебя не пущу, идём уж вместе.
Они пошли, но Николай стал терять зрение, спотыкается.
    - Окоченел, а желание пить не проходит, - облизывая сухие губы языком, вдруг проговорил он глухо, с дрожью в голосе. - И ноги, как назло, не идут.
По битому плитняку, на самом деле, передвигаться трудно. Вскоре Мамин мешком осел на камни.
    - Всё Санёк! – паническое настроение угадывалось в сказанном, – теперь кажись, каюк!
    - Идём! – принялся уговаривать Сашка, не зная чем помочь в такой нелепой ситуации вконец обессилившему, замерзающему человеку. Нет ни спиртного, ни сухой одежды. Сам одет легко. Руки, ноги онемели.
    - Не могу, честно. Я не притворяюсь.
    - Старшему механику шестьдесят пять, а он прошёл.
    - Он в тюрьме не сидел, по ссылкам не скитался…
    - Вставай, - снова потребовал Алексеев, - не то я тебя так обматерю, не посмотрю, что друг, и даже бить стану.
    - Пойми, это не недостаток мужества, я не придуриваюсь, просто нет сил.
Вернулся радист, никого не обнаружив. У Мамина начался сильный озноб, конвульсивно машет левой рукой, начало трясти и он лег. Они поняли – ни уговорами, ни напыщенными угрозами обессилевшего, замерзающего человека невозможно  заставить идти самостоятельно.
Попытались вдвоём с Юрой нести Николая Ивановича, но у самих сил хватило на несколько метров. Не так просто нести обмякшего мужика окоченевшими руками по камням.
    - Погоди, - говорит ему Сашка, - мы на пригорок поднимемся, попробуем разжечь костер. Побудь пока здесь. Приложился щекой к его щекам – они холодны. - Потерпи…
    - Когда увидишь Валю, Юлю, скажи, что я до последней минуты думал о них, - едва промолвил вслед.
Свернувшись калачиком, слышал отдаляющуюся поступь уходящих товарищей, оставшись один на один со стужей и гулом штормового моря, который медленно затихал, словно уменьшали звук радио…

                ***


    Перед неясным взором вдруг предстала картина далекого детства… Просторный отчий дом из красного кирпича с полуподвалом на четыре окна в улицу Николаевскую и шестью в  Вольскую. Высокое крыльцо, с ажурным обрамлением, полукруглой жестяной крышей. По краям подпирали две витые, чугунные стойки. Слева от парадного входа – большие деревянные ворота с аркой, для въезда во двор повозки. Перед ними, калитка для входа. В глубине двора сараи. Возник образ отца, сестренки, матери, которую он знал лишь по фотографиям. Она была намного старше отца, часто болела и умерла, когда сыну было около года, а дочери четыре…
    Будущий купец первой гильдии, тогда ещё мещанин – Мамин Иван Васильевич, женился на приёмной дочери местного лесопромышленника Стародубцева – Агафии Михайловне. Получив хорошее образование, она увлекалась музыкой, сочиняла стихи и даже печаталась в местной печати. Постоянно заботилась не только о своём семействе, но и о малоимущих детях, проявляя милосердие. Вместе с женой Ивана Васильевича Кобзаря, Голованова, Иоффе, стремились дать завтрак в коммерческом училище, тем, у кого не позволял это сделать родительский бюджет, а состояние здоровья непременно требовало лучшего питания. Что толкнуло купца на неравный брак – несмотря на большую разницу в возрасте, гадали многие…
     В ту пору гильдейские свидетельства не выдавались из-за того, что село ещё не было преобразовано в город. Поэтому зажиточные жители именовались мещанами. Купеческие гильдейские свидетельства – своего рода разрешения на право торговли и производства, выдавались до Октябрьской революции. Предприниматели делились на купцов 1-ой гильдии (оптовая торговля), и 2-ой гильдии  (розничная торговля и производство с численностью рабочих более 16-ти человек). Но в Балаково свидетельства были выданы лишь в декабре 1914 и 1916г. Впервые появились свои первые купцы: Залогина Е.Ф. – 1-ой гильдии. Купцами 2-ой гильдии стали А.В.Смирнов, И.В. Мамин, Ф.С. Вехов, А.А. Мичурин, М.А.Мичурин, А.А.Кузнецов. Колину и Лидину мать заменила мачеха, учительница Лидия Ивановна Захарова. Отец долгое время был вдовцом. Спустя восемь лет, после смерти жены, ему приглянулась девятнадцатилетняя, начитанная, артистичная, чернобровая красавица. Она хорошо пела в местном  театре. А чтобы повысить своё мастерство, училась пению в Киевской консерватории. К 1913 году, отец выстроил, почти напротив особняка Паисия Михайловича Мальцева, недалеко от прежнего дома, там же, на улице Николаевской, свой особняк. Приурочив это событие к своей повторной женитьбе, куда после венчания, переехал со всем семейством. Не смотря на то, что мачеха была старше пасынка всего на десять лет,  всегда и во всём  поддерживала детей Ивана Васильевича, а в зрелом возрасте интересовалась творчеством Николая, давала свою, объективную оценку его произведениям.
Всплыли в памяти её сестры – тетя Серафима и «тетя Киса», Ксения Ивановна Баженова. Рос он уступчивым и ласковым, непоседливым и любознательным ребёнком. Однажды сделал для себя важное открытие - увидел в сарае летучую мышь и очень удивился. Невидаль - мышь, а с крыльями.               
   Никогда не капризничал, рос легко ранимым, чувственным ребёнком, любил природу. Иногда отец брал на завод «Русский дизель». Он был недалеко, в пяти минутах ходьбы, где  с дядей Яшей, уже в 1913-ом году выпустили колёсный трактор «Гном». В строительстве завода помогали многие, в том числе Иван Васильевич Кобзарь (сын мецената Василия Георгиевича Кобзаря). Предложил Василию Мамину, бывшему своему управляющему, зная необыкновенные способности его «башковитых» сыновей, деньги на строительство нефтемоторной мастерской и отказался потом принять возвращение долга. Со временем встал вопрос о расширении и модернизации производства, чтобы запустить в серийный выпуск двигатели. Для этого нужны деньги и немалые. Пробовали взять ссуду у хлебопромышленников, но они  давали под большие проценты. Тогда, с подачи Ивана, Мамины решили задобрить Кобзаря – подарили ему собранный локомобиль. Через некоторое время пришли с просьбой. Тот сделал братьям снисхождение, выдал ссуду в 22 тысячи рублей под шесть процентов годовых с залогом всего завода. Позже мастерская разрослась до завода Маминых. Производством, в основном, занимался изобретательный Яков. Брат Иван окончил Саратовское училище селькохозяйственных машин, а Яков, окончив приходскую школу, пошёл учеником к кустарю – лудильщику, затем в мастерскую Ф.А.Блинова – изобретателя первого русского гусеничного трактора с паровым двигателем. Изобрёл 2-х лемешный плуг, за что удостоился серебряной медалью на выставке в городе Саратове в 1893 году. Ещё, медаль и премию 300 рублей, на выставке в Пензе за пожарный насос. Талантливый ученик Блинова, к 1903 году сконструировал двигатель внутреннего сгорания, работающий на тяжёлом топливе. В этом двигателе он сделал дополнительную камеру с тепловым аккумулятором в виде вставного медного запальника. Запальник, перед началом работы двигателя, нагревали от постороннего источника тепла, а затем, в течение всего остального времени, двигатель работал за счёт самовосламенения, используя в качестве топлива сырую нефть. На него Маминым выдали патент № 14061. В 1908 году они поделили своё дело на два отделения. По жребию, завод в конце улицы Николаевской, отошёл Ивану. Он решил продолжать заниматься дизелями. Сделал капитальный ремонт корпусов и выстроил двухэтажное здание Управления. Яков захотел выпускать колёсные трактора. Приступил к строительству своих корпусов, но в начале этой улицы. На заработанные деньги, позже, в 1910 году, на улице Топоринской, вблизи с правлением Балаковской волости, и рядом со своим детищем, построил кирпичный дом. 
    …Из тени прошлого выплыл эпизод поездки в Дудинку. Напрасно он там искал хоть какие  следы  репрессированного и убиенного родителя. Так ничего и не нашёл. Многие заключённые сгинули здесь бесследно…
    В предвоенные, военные годы, Таймыр был местом ссылки десятков тысяч людей. Дудинский порт, сам город и Норильский комбинат, строились руками заключённых Норильлага, – одного из самых крупных лагерей ГУЛАГа. В Великую отечественную войну никель был особо необходим для выплавки высокопрочной танковой брони для Т-34. Путь заключённых в Норильск шёл через Дудинку. Людей привозили на баржах по Енисею из Красноярска, а начиная с 1936 года, по Северному морскому пути. К 1939 году, на территории Норильска и Дудинки, было 6-ть лаготделений. Практически все политзаключённые Норильлага, прошли по деревянному мосту через ручей у здания почты, в Дудинке. «Скорее всего», - подумалось тогда, - «отец тоже прошёл по этому мосту»… Норильск стоит на костях человеческих, которые его строили. Многие были расстреляны, но ещё больше умерли сами от холода и голода, от невыносимых условий жизни и каторжной работы. Пока готовился котлован для братской могилы, трупы людей бросали за лагерем. Птицы выклёвывали глаза, а песцы отъедали руки и ноги. Случалось, что охранники на вышках, заметив приближающихся безнадзорных людей, стреляли по ним без предупреждения. Дудинка выполняла много функций: речной порт, железнодорожная станция, аэропорт, склад, распределительный пункт заключённых. Через этот маленький посёлок, переправлялись большие партии заключённых не только в Норильск, но и на север Таймыра, в лагерь под названием «Рыбак», на Новую Землю и Землю Франца-Иосифа. Птицы, гнездящиеся на Таймыре, прилетали на зиму в Европу. И там, ученые, в 50-х годах заметили, что некоторые из них, изменили свой рацион питания из-за того, что на полуострове, питались человеческими трупами. Массовых захоронений в Нордвике не было, как, к примеру, в Норильске-2, в восточной части норильских гор. А происходило это примерно по такой схеме; обречённых заводили в указанную штольню, расстреливали, а следующие обречённые извлекали трупы из штольни, обливали их горючим, железные бочки из-под которого ещё долго валялись на площадке перед штольней, сжигали, а затем самих их расстреливали. На побережье умерших хоронили в экватории северных морей. Было птицам, чем питаться. Лагерь «Рыбак» находился на полуострове «Челюскин». По нему протекала река Нижняя Таймыра, в которую впадала Ленинградская, а в неё, в свою очередь, речка Широкая. Охрана от бараков отделялась двумя рядами колючей проволоки. Здесь добывалась урановая руда силами узников. Когда-то, во время ссылок, при царском режиме, в Красноярском крае, в селе Курейка, жил И.В.Сталин, а в селе Шушенское – В.И.Ленин. Теперь, домик, где жил Сталин, реставрировали жертвы его же режима. Николаю Ивановичу не суждено будет узнать всю правду о судьбе отца и Норильлага. Хотя сам отсидел в лагерях почти 20-ть лет, но всегда снисходительно относился к этому режиму, ссылаясь на своё происхождение и опрометчивость в поступках – у него ведь нашли запрещённую книгу репрессированного автора, а это противозаконно.
    …Спустя ещё более 20-ти лет, в газете «Известия» от 8 сентября 1988 года, выйдет статья «Памяти узников Норильлага». После, в музей Норильлага придёт письмо от бывшего з/к Виталия Николаевича Бабичева. Он написал: «В 1939 году из Елецкого политизолятора нас, измученных сталинским режимом, цингой и дистрофией, привезли в Красноярскую пересыльную тюрьму. Там погрузили на деревянные баржи, оборудованные восьмиярусными нарами, и на буксире колёсного парохода «Мария Ульянова» вслед за ледоходом повезли по Енисею в Дудинку. Этот этап длился два месяца. Кормили «затирухой» - сырая вода из Енисея, соль, мука. Вся порция состояла из трёх черпаков на душу. Вместо посуды каждый получал свой черпак кто во что; в ботинок, фуражку, шапку, рукав или полу пиджака. Не получил – подыхай. Алюминиевые ложки отобрали, а «деревянных» не дали. Поэтому есть приходилось по-собачьи – вылизывать содержимое языком. Воды, кипятка и хлеба не давали.
В барже было 600з/к. На каждом этаже нар для оправки стояла большая деревянная бочка, которую раз в сутки подавали через люк на палубу и выливали за борт. Так как бочки были без ручек, то часто соскальзывали из рук ослабевших людей, опрокидывались на нары, постели, на людей. На наших глазах они умирали от отсутствия свежего воздуха, воды, человеческой пищи и от антисанитарии. Трупы, не выдавали на палубу конвою до терпимого разложения. Это позволяло получать на усопших три с лишним черпака «затирухи» в сутки. За два месяца только наша баржа потеряла 150 человек.
По прибытии в Дудинку мало кто по трапам через льдины мог выйти на берег – в основном нас выносили и клали на землю вечной мерзлоты Таймыра. Так к цинге и дистрофии добавлялось ещё и воспаление легких. И снова потери среди «живых трупов».
    Оставшихся в живых, через две недели, погрузили на открытые платформы узкоколейной железной дороги, паровой, маломощной тягой 100 км пути до Норильска мы преодолели за двое суток. В дорогу каждому дали по два куска солёной трески и две пайки хлеба.
И в этом этапе не обошлось без потерь, так как всему этому способствовал освежающий порывистый таймырский ветер, очень холодный, дувший на истощенных  и полураздетых людей. Оставшиеся в живых заключённые, и доехавшие до Норильска, запомнили его на всю оставшуюся жизнь. По воле судьбы попал на работу в шахту «Шмидтиха» - шестое отделение. Сначала мы жили в палатках и строили себе из досок бараки. Бараки отапливались «буржуйками», сделанными из железных бочек. Воду добывали из снега. За баландой ходили в барак-кухню, первое время по канатам, так как из-за частых метелей без канатов можно было пойти и не вернуться. Уборных не было – оправлялись на открытом воздухе. В лагере нас обмундировали. Выдали телогрейки, ватные штаны, бушлаты, валенки, шапки и рукавицы. Спали в полном обмундировании, промокшую одежду сушили на себе. Утром просыпались и отрывали примерзшие к нарам бушлаты и шапки.
На работу нас погнали в первую очередь строить тюрьму для себя, а «вольнягам» - дома и коттеджи. Так же долбили фундаменты в вечной мерзлоте для ТЭЦ, металлургических заводов…
     Пятого марта 1953 года умер Сталин, но политзаключенные не получили амнистии. Органам госбезопасности пришлось доказывать свою нужность, поэтому работники Норлага получили задание готовить беспорядки с целью создания недовольства каторжан, чтобы привести к бунту. В мае начались первые провокации. 25-го мая, при этапировании 16-ти заключённых, один из них – Эмиль Петрович Софроник – был убит охраной. В тот же день, другой конвоир убил ещё одного заключённого – Жигайлова – из 1-го лаготделения и тяжело ранил Дзюбука. 26 мая младший сержант Дятлов, при разводе караула, увидел, что заключённые женщины из 6-го лаготделения, разговаривают с мужчинами из 5-го отделения, где содержались преимущественно бандеровцы. И без всякого основания открыл автоматную стрельбу, ранив семь женщин; Климчук, Медведеву, Коржеву, Надейко, Уварову, Юркевич и Кузнецову. В результате 7000 тысяч заключённых не вышли на работу и объявили голодовку, требуя комиссию из Москвы. 27-го мая выдвинули требования к генералу Семёнову от имени лидера забастовщиков Воробьёва. Требовали прекратить беспредел охранников. Наказать виновных за беспорядки и расстрелы. Отменить кандалы, пытки, уважать права человека,  увеличения выплат за работы до 450 рублей (против 68,5 руб.). Работать  на морозе приходилось 14-ть, а не 10-ть часов. Выдаче хлеба положенных 800 грамм, а не 700.  В связи, с чем началось восстание, общей датой которого считается 27 мая 1953 года.
Семёнов сообщил, что просьба заключённых о выезде в Норильск правительственной комиссии была передана в Москву немедленно. Но в ответ пришло указание предложить зэкам прекратить бунт и дать им гарантии, что им простят месяц простоя и никаких репрессий не будет. А Воробьёву и другим руководителям бунта за помощь в наведении порядка гарантируют пересмотр их дел для сокращения сроков. Эти условия не приняли.
    Восстание было подавлено с помощью пожарных машин с автоматчиками.  Во время штурма было убито 11 человек. Ранено 36-ть. Хватали всех, кто был в первых рядах, в мокрой одежде и как подстрекателей, в количестве 365-ти перевели на тюремный режим. 1500 отправили в Магадан. Сержанта, стрелявшего без оснований, посадили, в лагере сменили руководство. После восстания начинается освобождение заключенных. Это было началом конца норильских лагерей. Приказом министра МВД СССр от 22 августа 1956 года Норильский лагерь был ликвидирован…
    Не мог Мамин знать и о судьбе земляков – балаковцев Туркове и Перегудове, живших неподалеку. Оба ушли добровольцами, как и он, служить на флот, окончили высшее – морское училище. В 1933 году группа инженеров – конструкторов и моряков – подводников, включавшая С.Г.Туркова, В.Н.Перегудова, В.Ф.Критского, В.В.Перловского, З.А.Дерибина и А.Г.Соколова, была командирована в Германию для проверки чертежей средней подводной лодки, разработанных по секретному договору с фирмой «Дешимаг». Помимо Германии, советские специалисты побывали так же в Испании, где уже строилась подобная лодка, и в Италии. После возвращения эта группа на основе чертежей немецкой фирмы разработала подобный же проект ПЛ, типа «С» (1Х) серии.
Руководил проектом  С.Г.Турков, разработка была завершена в 1934г. Когда эти ПЛ, строились и успешно эксплуатировались в1937г., в НКВД поступил донос на Туркова  о его связях с зарубежными разведками и вообще – о его предательстве. В следующем году Турков был расстрелян. Кто «настучал» на него никто никогда не узнает. Ясно одно – кто-то из его группы, побывавший с ним за границей. Как говорится, ищите того, кому выгодно. А выгодно всегда тем, кто является заместителем: очень хочется присвоить славу себе, когда всё уже сделано, и лодки строятся. Вместе с Турковым был арестован и его друг В.Н.Перегудов по такому же обвинению. Через год после ареста Перегудова освободили из-за отсутствия состава преступления. Его назначили главным конструктором ПЛ, типа «С» разработанной его другом и уже строившейся. Впоследствии, Владимир Николаевич, стал создателем первой советской атомной подводной лодки К-3 с большими ядерными торпедами…
      …Николай очнулся. Перед глазами всё тоже море. Черные краюхи волн, вздыбившись, с диким, всепоглощающим воем неслись к берегу. Беснуясь, они будто ощутимо,  обрушивались на него всей своей мощью. Бешеный, неуёмный ветер продолжал безжалостно выхолаживать округу, отбирая последнее тепло коченеющего тела. Снова погружаясь в бредовое состояние, он, вместо гула моря услышал музыку духового оркестра. Она всегда доносилась только из одного места в городе Балаково – из особняка Анисима Михайловича Мальцева, находящегося на задах их дома, на углу улиц Новоузенской и Никольской (Ленина и Советской). Сколько раз они, с ватагой детворы, бегали туда по вечерам, проявляя неподдельный интерес к трубачам. В углу усадьбы, огороженной высоким толстым кирпичным забором, в чугунном обрамлении по верху, была великолепная, ажурная беседка с башенкой. В ней-то они и сидели на стульях, сверкая начищенными до зеркального блеска медными трубами, а жеманная молодёжь танцевала в самом саду. Заправляла всем этим дочь Мальцева – Екатерина, Для соблюдения порядка, у входа, выставлялся городничий…
    Сквозь живую музыку оркестра, пробивается колокольный перезвон. Его невозможно спутать ни с чем другим – это колокол Христорождественской церкви, самой близкой к Волге…
    В начале, на старинной площади села, в 18-ом веке, была построена деревянная церковь Рождества Христова, от которой пошло одноимённое название площади – Христорождественское, и селению вокруг неё – Рождественское влившееся впоследствии в село Балаково. В 1850 году, по проекту архитектора Мейера, на этой же площади, построили первую каменную церковь Рождества Христова с оградкой из красивой чугунной решётки. Прежнюю, деревянную церковь, прихожане продали, по просьбе крестьян, в село Маянга. Служили в новом храме священники Иван Алексеевич Балаковский и его сын отец Александр. Кроме строений размещалось церковное кладбище, где покоились священники и благотворители  храма. Здесь же будет захоронен, после кончины, в кирпичном склепе, перед  войной 1914 года, Иван Алексеевич. Многие прихожане с упованием слушали его проповеди. На всю жизнь запомнил наставления служителя Божьего, семилетний Коля Мамин, будучи в храме с отцом. Они не единожды выручали его в трудные моменты жизни, помогая духовно быть выше телесных слабостей…
   - По Ветхому Завету, - говорил тогда батюшка, - Бог даёт человеку два пути;
   первый – путь смерти, второй – путь жизни. Человек волен выбирать их. Только запомните – путь жизни есть путь радости и благоденствия, каким бы сложным он не был…
Богу мы должны повиноваться более чем людям. Будьте готовы на жертвы, на подвиг и помните, что физические лишения и оружие бессильны против тех, кто вооружает себя силою веры во Христа, в самого себя. Будьте всегда готовы на защиту своей веры. Укрепляйте себя духом всесильным…
    Что и будет делать Николай всю сознательную жизнь – укреплять себя духовно. Иначе не выжил бы. В самые трудные моменты, всегда исключал мысль о суициде. Знал, что в представлении Святой Руси самоубийц считали детьми дьявола. Их дома разрушали. Место, где произошло самоубийство, объявлялось нечистым, дерево на котором повесился – срубали. И старался придерживаться закона бытия – не причинять никому зла.
    В начале августа, третьего числа, 1914 года, чуть позже начала Первой мировой войны, у церкви Рождества Христова, собралось много народа. То было памятным событием в городе Балаково. Православные, староверы, вожделённо смотрели как с трудом и великой осторожностью, при помощи полиспастов, на звонницу храма поднимали новый, отлитый в Ярославле, колокол весом в 504 пуда (8тонн). Вокруг шушукались: «Деньги то на него миллионер Снетков пожертвовал»…
    Всякий раз, когда слышали ни с чем несравнимый звук этого благовестника, какое-то торжественное, благоговейное воздействие оказывало на людей – душа радовалась, сердце веселилось, шапка невольно снималась с головы, словно рядом с ними Бог. Особенно радовал перезвон малых колоколов. Услышав их праздничный, малиновый звон, бывало, пассажиры проплывающих по Волге пароходов, выбегали на палубу, крестились. Не могли глаз отвести от белокаменной красавицы церкви и высокой её колокольни, утопающей в зелени летом, а весной в белоснежных цветущих садах…
     Их дом, и прежний и новый, в который переселились в 1913-ом году, был в окружении церквей. Через улицу – храм Святой Троицы, почти напротив завода отца и дяди – Космодемьяновская (Козьмы и Демиана), рядом с особняком Анисима Мальцева – Иоанна Богословская (Кладбищенская) с большим кладбищем. Тем не менее, Николай был не набожным – да и отец с родственниками особо не настаивали прививать религиозность. Он же не поповский сын. Всё больше сидел за книжками, когда научился читать. Ему постоянно грезился свой «Остров сокровищ» с пиратами. Часто уходил к деревянной пристани на реке Балаковке. Часами смотрел на баржи, стоящие под загрузкой зерна. По длинному, наклонному, деревянному жёлобу, оно золотистым ручьём текло из рубленых амбаров, сотенной цепочкой вытянувшихся на высоком берегу, прямо в трюмы. Любовался редкими, по тем временам, пароходами, предаваясь мечтам о морских путешествиях...

                ***

    Колька подрастал, и отец отправил его в губернский город Саратов, к бабушке. Коммерческое училище пришлось не по душе. Вскоре оно было преобразовано в Пятую единую трудовую школу второй ступени, которую закончил в 1925-ом году. Здесь же, только в гимназии, уже училась и сестра Лида. Оба сильно скучали  по дому. Утешало одно – жили вместе у бабушки, умной и доброй. Всегда спрашивал себя: «Почему отец оторвал нас от себя?», и не находил ответа. Напрямую спросить – боялся обидеть. Своим детским умишком понимал, что ему сейчас не до них. Молодая жена – их мачеха, завод, дела на государственной службе... Вообще-то он всегда наставлял своих детей:
    - Учиться будете в Саратове, а не в нашем захолустье. Образование, надлежащее получите с прицелом на достойную профессию. Здесь одно коммерческое училище. Это не для вас. В лето -  домой забирать буду…
     Первая мировая нарушила устоявшуюся жизнь. Ближе к холодам, массово, провожали на фронт рекрутов. Рвали меха пьяные гармонисты. Слёзно горланили частушки барышни;

                Приготовьте гроб тесовый
                И могилу для меня.
                Если милого убьют,
                Хороните и меня.

     Им вторили новобранцы:

                Неохота, мне, мальчишке,
                На чужбине умирать;
                Дай-ка, милочка, платочка,
                Чтобы слезы утирать.

     Империалистическая война принесла несчастье. В 1915 году на Карпатах снарядом убило дядю Ваню – брата Лидии Ивановны. Второй дядя – брат отца, Леонтий, дважды пытался убежать из плена, за что его жестоко избивали. Под Львовом от тифа умер двоюродный брат Валентин.
    В ноябре 1916 года городовые сдирали и соскабливали расклеенные по Саратову иллюстрированные листовки, на которых кайзер, Вильгельм Гогенцоллерн крутил огромную мясорубку, а наш царь Николай с большой лопаты сыпал на неё всё новые полки солдат.
     - Не хватит ли Коля? – спрашивал Вильгельм.
     - Ничего Вили, у меня много людей, крути дальше…
Отец, с женой, стали ездить по фронтам, в дивизии, с благотворительными подарками от городской общественности, чтобы поддержать боевой дух солдат. Домой возвращались вконец измотанные дальней дорогой, в удручающем настроении от увиденного. Непременно собирали за столом родных и близких. Приехав с сестрой, домой на каникулы, услышал однажды рассказ отца:
    - Во время полевого учения, - поведал гостям, - ротный командир производил осмотр. Подошёл к одному солдату – не угодил ему внешним видом. И ударил его кулаком в лицо, да так, что у того из носа и изо рта кровь хлынула. Солдатик отшатнулся, взял винтовку наизготовку, и штыком в грудь заколол офицера. Начальство конечно забегало. Пошли допросы, угрозы, но никто товарища не выдал. Не с ним одним, хуже, чем со скотиной, обращался командир. Возиться было некогда, да и опасно – война, народ неспокоен. Взяли и всю роту поименовали маршевой, а на другой день отправили на фронт. В окопах не побалуешь, кухню раз в сутки подвозят, и то, чтоб не заметили, поздно вечером.
Поведал об антисанитарии, окопных вшах, о нечеловеческих муках раненых, операциях без наркоза в полевых лазаретах…
    С наступлением зимы, по его настоянию, открылся пункт приёма теплых вещей, хлопкового материала на портянки, мыла, благо оно производилось в местном мыловаренном заводе, сушёной воблы и сала. По мере накопления, везли гостинцы на воюющий Запад.
Иван Васильевич Кобзарь, выстроивший на свои деньги коммерческое  училище, теперь тоже, на собственные средства, открыл лазарет для раненых на 30-ть коек в своём доме.
    Февральскую революцию отец встретил вместе с народом на митинге. Даже снялся на фотокарточку с его участниками перед своим заводом. На плакатах лозунги: «Да здравствует свобода!». Только единение предпринимателей с рабочими большевикам не понравилось. У них была иная цель. Если Мамин выступал за конституционную республику, то они больше склонялись к пролетарской. И соответственно к мировой революции. 
А с известием о свершившейся Октябрьской революции, вся жизнь пошла наперекосяк. Повсеместно стала проводиться национализация земель, заводов, банков, вкладов. Николай эту весть, как и первую, о войне, тоже встретил в Саратове. Имущий класс сворачивал торговлю. Хотя до этого, в Балаково, торговал каждый четвёртый дом. Основным предметом торговли была пшеница. Не зря Балаково называли хлебной столицей Поволжья. За сезон, от сюда, отправлялось до 10-ти миллионов тон зерна. Ещё один товар, которым в огромном количестве торговали купцы, - лес. Сюда, с верховьев Волги, Камы, Белой, Вятки, ежегодно свозилось до 500 тыс. пудов дров и до трёх млн. пудов строительного леса. Брёвна распиливали на двух лесопильных заводах. В большом  ассортименте была и рыба, и мясо, овощи, фрукты. Нефтяные двигатели и пожарные насосы,  изделия кожевенников, гончаров, бондарей, картузников, валяльщиков, винно-водочная продукция…
       В ноябре, на заводе Мамина, создаётся рабочий комитет. Для того чтобы взять в свои руки административную власть. Препятствуя такому самоуправству, Иван Васильевич, останавливает завод. Но рабочие игнорируют его решение. Через две недели сбивают с дверей замки и продолжают работать. Мамин посылает туда прапорщика, который скажет, что они никаких денег не получат. Делегация отправляется к хозяину, но тот не стал с ними разговаривать. Даже когда насильно, на повозке, привезли на завод. Тогда его заперли на ночь, дав подумать. А думы были тяжкими. После освобождения пригрозил всех уволить, но, то были слова в пустоту. Политическая обстановка менялась на глазах. Его, хозяина своего детища, теперь не воспринимали всерьёз. «Союз металлистов» потребовал выплаты по безработице за две недели, пока завод стоял, что он и сделал. Защиты искать не у кого – полное бесправие, а жизнь никаких ценностей не стоит…
Коля, по прибытии домой, увидел безмерно страдающего родного человека, эмоциональные возмущения, переживания, и по-своему, как смог, пожалел его – прижался к отцу. Он вдруг умолк и всё гладил, гладил задумчиво сына по волосам…
     Зимой 1918-го года, в Балаково развернулась борьба за власть между эсерами, из «Союза фронтовиков», и большевиками. По Николаевскому уезду покатились восстания зажиточных крестьян – кулаков, отстаивающих свои интересы и пытающихся вернуть былую власть. Ухудшается снабжение мукой и хлебом. Население возмущено до предела. Отца снова арестовывают большевики, боясь авторитета в среде купеческого сословия. 19 февраля (4 марта) из соседних сёл съехались зажиточные крестьяне, к ним примкнули вернувшиеся с германского фронта офицеры и солдаты. Мятежники освобождают  Мамина.  Накаляя атмосферу, разжигая страсти, восставшие, на площади у Троицкой церкви, призывали простой народ выступать против Совета. Накануне арестованного, запертого в городской пожарке эсерами, недавно утверждённого большевиками, военкома Григория Чапаева, тоже освободили свои – активисты «Союза металлистов и грузчиков». Тот  сразу послал дружинников за оружием, которое хранилось в подвале дома союза на улице Николаевской. Он планировал своим небольшим, но вооружённым отрядом разогнать «контрреволюционный митинг». Но, к его удивлению, на митинге, кроме зажиточных крестьян, горожан, было немало вооружённых солдат и офицеров, вернувшихся с германского фронта. В самый разгар агитации против Советов, появился Григорий. Самоотверженно прошёл сквозь  расступившуюся, пропитанную неприязнью, толпу, к ораторам на крыльцо. Здесь стоял и Иван Мамин. Он, молча, наблюдал за происходящим.
    Возбуждённый Григорий Чапаев пытался осадить пыл разъярённых сограждан. Зачинщикам угрожал трибуналом. Обещал, что все, в скором времени, будут жить счастливо, в кирпичных, как у купцов домах. Но договорить ему так и не дали. Пошли выкрики большинства недовольных горожан данным положением:
    - На какие шиши строить собираешься? Дожили! Амбары зерном забиты, а без хлеба!
Слишком много жизненных проблем породила революция, порушив прежние устои и ценности. Кто-то намеренно пустил слух по возбужденной толпе:
    – Кинули гранату!..
   Люди в страхе бросились бежать, но никакого взрыва не последовало. Организаторы митинга попытались арестовать Григория. Тот, видя, что в такой сложной обстановке не в силах что либо сделать, перемахнул через церковную ограду, побежал, пересекая улицу Харьковскую. Хотел убежать через подворье, но хозяин выставил против него вилы. Тогда устремился в сторону завода. Раздался выстрел в спину. Он оказался смертельным. Стрелял один из братьев Мушонковых – шестнадцатилетний Василий. 6-го марта 1918-го года его похоронят на месте гибели. Позже, сюда же положат ещё четверых. А в 1957-ом году установят памятник борцам за Советскую власть. И напишут имена:

                Григорий Иванович Чапаев
                Григорьев Михаил
                Миронов Иван
                Лаврентьев Иван
                Родичев Пётр

    Узнав о мятеже и гибели брата, Василий Иванович Чапаев, из Липовки, где наводил революционный порядок, с конным отрядом прибыл в город. Ещё на подходе, это известие повергло мятежников в ужас. Они бросали оружие и постарались разбежаться до его приезда. Над теми, кто не успел скрыться, комиссары устроили самосуд. Пороли противников Советов в бывшем купеческом клубе (ул. Коммунистическая, 113). В нем, позже, была провозглашена Советская власть в Балаково. В экзекуции принимал участие И.П.Наумов (Ванька Культяпый) и уездный комиссар В.И.Чапаев. Убийца его младшего брата успел скрыться. Василий Иванович возложил на балаковскую буржуазию большую контрибуцию деньгами – 1,5 миллиона рублей и вагон хлеба.
    Происходящие события всколыхнули город. Прихватив с собой не громоздкие вещи и ценности, помещики спешно покидали родные места, опасаясь за жизнь свою и близких людей. Засобирался в дорогу, в ночь, и Мамин. Бывший волостной старшина, крестьянин Вьюшков, взялся провести его с женой, по тёмному, по льду Балаковки и Волги, на санях до Саратова. Растерянный и подавленный, глава семейства, пребывал в глубоком раздумье. Скрупулёзно анализируя происходящее безобразие, всё больше склонялся к мысли об отъезде из своего дома.
    - Не видать нам здесь прежнего покоя, - поделился мыслями с женой, - Смена власти, не шутейное дело. Государь от престола отрёкся. Теперь защиты искать не у кого. Надо уезжать в Саратов. Там нас никто не знает.
    - Может, обойдётся? – попыталась успокоить Лидия Ивановна.
    - Неужели не видишь, что твориться. Сажают и лупцуют по-зверски за одну только принадлежность к мещанскому сословию. Позор то, какой! Не ровён час – забьют до смерти. Уповать на законы, наивно и глупо.
    - Но ведь брат, говорил, остаётся.
    - Яков – технарь. За него  работяги  горой. Не тронут. А вот на меня, как на главу городского собрания, всех собак навешают. Шементом рассчитаются и разбираться не станут. Думаешь, заслуги вспомнят? Как же. Добрые дела теперь нужны одному Господу Богу.
    Невольно вспомнил решающий 1911 год. В многолетнюю тяжбу «преобразовать Балаково в без уездный город или посад с введением в нём городского положения», вмешалось местное купечество во главе с председателем сельского схода И.Д.Праховым. Подготовили прошение на имя министра внутренних дел и Государя Императора Николая второго. 27 мая того же года указ был подписан, но не получал финансирование из государственной казны. Проблемы остались. В распутицу и дождливую погоду город утопал в грязи. В летнюю жару, жители, задыхались от пыли и мух. В то время было четыре табуна коров, да во многих подворьях держали домашнюю птицу.
    На заседании решили выбрать главу городских уполномоченных. Оно состоялось 16 июня 1913 года. Выборы старосты проходили тайно, бильярдными шарами. Всех больше таких шаров получил он - купец Иван Мамин. Вынесли первое постановление, в котором гласило – « Не загромождать улицы при постройках. Делать забор и тротуар вокруг возводимых построек. После окончания таковых, убрать от мусора территорию. Запретить выгон всякого скота на улицы для кормления. А владельцев центральной части города обязать устроить тротуары против своих домов». Город стал обладать правом на сборы с трактирных заведений, за недвижимое имущество, за оформление торговых и промышленных свидетельств. За нотариальные действия. В городской бюджет пошли деньги. Это позволило увеличить расходы на городские нужды. Открывается банк. Уделяется внимание здравоохранению – содержит одного врача и фельдшера. Вскоре, кроме, земской больницы, появляется городская фабрично-заводская амбулатория. Начинается электрификация домов и улиц. В 1914 году, в начале мая, компаньонами Н.А.Пастуховым и И.Г.Зудиным, открывается автомобильное движение между Балаково и Николаевском с остановками в попутных сёлах. Дальнейшие преобразования помешала война. Из городской казны деньги пошли на размещение беженцев, на содержание раненых солдат, пленных немцев, на материальную поддержку вдов.
    «Теперь будет всё иначе», - с сожалением думал он. «Смена власти подразумевает и смену самой системы управления. Какой она будет? Можно только догадываться. Во всяком случае, прежнего уклада не будет. Уже резко применяют насилие. Обещают всё отобрать у богатых и передать бедноте. Чего хорошего ждать дальше»?
     Уехал Иван Васильевич с супругой к тёще и детям, в Саратов. И не только он. Из всех, к лету, останется только Кобзарь, отдавший всё своё имущество новой власти и перешедший жить с женой и тремя детьми в баню. Да Олимпиада Голованова – передовая преподавательница литературы.
     И всё равно, Кобзарь, попал в немилость. Наивно думал, что его не тронут. Как бы ни так, от него ещё потребовали передачи капитала, якобы утаённого. Только к этому времени  ничего не осталось. Особенно усердствовал оторвяга Ванька Культяпый, решивший, что он теперь вправе распоряжаться судьбой каждого. Так прозвали Наумова за то, что на правой руке не было указательного пальца – попал рукой в механизм конной сенокосилки – лобогрейки. Пытался прилюдно выбить из него деньги и драгоценности плетью. Отобрал пролётку с лошадьми. Жену грозился «пустить по рукам». Не выдержал Иван Васильевич безнаказанного издевательства – повесился.
    Летом начались активные боевые действия сторон. По сигналу и при поддержке мятежного чехословацкого корпуса военнопленных с броневиком, в город ринулись противники Советской власти. Узнав про кулацкое восстание, красные, с правого берега Волги, ударили по ним из пушек. Как раз в это время хоронили Кобзаря. Снаряды летели над траурной процессией в сторону моста через речку Сазанлей. Несмотря на это, Ивана Васильевича пришли проводить в последний путь, большинство жителей города. Похоронили его на кладбище Иоанна - Богословской церкви. Мятежников разогнали. Бросив у моста броневик, они разбежались кто куда. В это время, Колька был на даче у тёток и дяди, бывшего подпоручика, на той самой речке. На фронте дядю прозвали «пулемётным богом». Он мог виртуозно выписывать свою фамилию, Трубников, пулями на щите. Вернувшись в Балаково, больше не захотел связывать себя службой. Хочет забыть о проклятой войне и отдаёт свои погоны бывшему приятелю. Наблюдающим в полевой цейс, разгром мятежа с крыши, дядю Костю, как врага,  схватили красные. Его едва не расстреляли. Привели в штаб, в дом Мальцева. К счастью, нашлись друзья и поручители.  После росписи на стене брандмауэра (высокая кирпичная стена предназначенная ограничить распространение огня при пожаре) из пулемёта, Сергей Захаров, командир первого балаковского отряда красногвардейцев, определил его начальником пулемётной команды. А сам Колька, тогда, убедился, что весёлые парни, в бескозырках и бушлатах, совсем не озверелая орда, как обрисовали их в листовках.  Увидев  флотилию военных кораблей, идущую с верховьев Волги в сторону города Вольска, (в это время, после взятия Вольска, формировался отряд добровольцев на Волжскую флотилию), окончательно утвердился в мысли быть военным моряком. От кораблей, с надпалубными пушками и пулемётами, исходила несокрушимая сила. Это ощущение подспудно воздействовало на сознание, отчего защемило мальчишеское сердце…

                ***

     В Саратове отец долгое время оставался не у дел. Жили прежними накоплениями. Образованные люди, после революции, не были востребованы Советской властью. «Буржуазное» прошлое негативно сказывалось на его детях. По причине «не пролетарского происхождения», которого никогда не скрывал Николай, не решается вступить в комсомол и вуз. Завидовал выходцам из рабочих и крестьян. Их охотно принимали – в то время был курс на создание интеллигенции из народа.
    В двадцать первом году, от брюшного тифа, в больнице, умерла Лида. Отец долго горевал. Не мог себе простить смерть дочери. Хотя в это тяжёлое, голодное время, умирали семьями. Интерес к жизни у него вновь проявился после отмены военного коммунизма и перехода в НЭП (новая экономическая политика).
    - Наконец-то большевики во главе с Лениным, - придя домой, возбуждённо выпалил с порога, - осознали, что Россию без бывших капиталистов и фабрикантов, не поднять. Хорошо, хватило ума. Дошло. А то разбрасывались умными, грамотными, деловыми людьми налево, направо. Сколько за границу уехало. Скольких загубили. Мы разве враги…
    Начинает  работать  инженером – конструктором.  Участвует  в строительстве объектов местной перерабатывающей промышленности – мукомольного завода. Надо было жить дальше, содержать семью. Нашёл в себе силы работать под властью, с которой не был согласен во многом. В частности, с учениями Маркса, на которые ссылался Ленин. Он говорил: «Сущность учения Маркса о государстве усвоена только тем, кто понял, что диктатура одного класса является необходимой» для всякого классового общества вообще. А диктатура и есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами». Такую марксистско – ленинскую трактовку, основу нового государства, не воспринималась Иваном Маминым. Конечно, понимал, что сильный лидер способен создать идею о всеобщем равенстве. При этом народ, через лидера, будет видеть лишь идеально устроенную и обоснованную эту идею, которая, кажется, чиста, красива, привлекает взгляды окружающих. Идеология – своего рода «внутренняя религия». Поэтому так рьяно Ленин выступал против церкви, насаждая массам атеизм, чтобы легче управлять народом своего государства, втолковывая свою «политическую религию».
     Жизнь диктует свои условия, применительно данному времени. Видит – Советская власть намного серьёзнее, чем предполагал. Она довольно быстро выстроила систему самосохранения, упрочив позицию не только внутри страны, но, и после гражданской войны, на международной арене. Мамина заметили, как нужного специалиста. Он принимал участие в рассмотрении дел по изобретениям, в качестве эксперта, в Государственном комитете СССР. Опубликовал статью в журнале «Нижнее Поволжье» о созревшей необходимости иметь в Поволжье завод по выпуску тракторов типа «Карлик». В это время создавались крестьянские артели, товарищества по совместной обработке пахотной земли. А они увеличивались с каждым годом. Брат Яков, после отъезда Ивана, отдал свой завод в распоряжение советской власти. Рабочие пригласили его работать техническим директором. На что дал согласие. Политикой не интересовался. Лишь бы заниматься своим любимым делом. Кропотливо работал над созданием 12-ти сильного колёсного трактора. В моторостроении ему не чинили препон. В 1921 году, на заводе «Возрождение», в небольшом городке Маркс-Штадте, приступил к серийному выпуску тракторов и двигателей. Испытания проводились на полях Тимирязевской академии. Профессор В.П.Горячкин одобрил данный тип трактора. «Фордзон-Америкен» уступал «Карлику» во всём. Был дороже, тяжелее, капризнее. Наш двигатель весил в три раза меньше зарубежного аналога. Заморская машина требовала квалифицированного обслуживания, запасных частей и дорогого по тем временам бензина – 4 рубля пуд (пуд сырой нефти, на которой работал «Карлик», стоил 7 копеек). «Фордзон» состоял из 1700 деталей, а «Карлик» из 285-ти. Ремонтировать легко и просто. Да и тяговый коэффициент был выше. С центробежным насосом маминский трактор мог применяться для орошения, для тушения пожара…
     Чем старше становился отец, тем прекраснее, женственнее становилась мачеха. Вскоре у них родилась дочь Галя, но это обстоятельство не помешало ей позволять себе «ветрености» в поведении с мужчинами. Она привыкла быть во власти страстного, активного мужа. Теперь, пребывая в Саратове, снимая жильё, всё больше и больше не хватало этих качеств. Вдобавок потеря социального положения, материального достатка, в котором она привыкла жить. Быть в гуще светских событий, у всех на виду, слышать комплименты, оценивающие взгляды состоятельных мужчин. И вдруг всё исчезло. В голове зарождалась измена. Эта мысль не прошла и с рождением дочери. Наоборот, обострилась тяга видеть рядом с собой сильного, уверенного в себе, человека. Человека новой жизни. Постаревший, измотанный делами муж, больше внимания уделял дочери, чем ей. Возраст заметно снизил потенцию и потребность в близости. Она всё реже и реже чувствовала себя женщиной. Видела себя ненужной, одинокой с бесперспективным будущим. А ведь у неё всегда была потребность нравиться, производить впечатление, быть желанной. Измена зарождалась в голове, чтобы потом претвориться в жизни. Она соскучилась по тому прошлому, которое осталось в Балаково. Сформировавшаяся идея поиска лучшего партнёра не давала покоя. Вскоре Лидия нашла того о ком мечтала в последнее время. Семейная драма оказалась эмоциональным взрывом негативного отношения к мужу. Поступок жены стал очевиден. В 1930-ом году, отец забрал маленькую дочь и уехал с ней вначале в Новороссийск, а затем перебрался в столицу, где до призыва в Армию, Николай успел проучиться один год в Московском университете. Поэтому его и отправили на курсы командиров запаса. Став строевым старшиной легендарного крейсера «Аврора», гордился – наконец-то сбылась давнишняя мечта! Здесь увлёкся поэзией. С осени 1927-го года начал писать стихи. А дело было так…
    Однажды, в Союзе поэтов, собравшихся в Доме Герцена, на Тверском бульваре, выступали Павел Васильев, Владимир Державин и Анатолий Розенфарб (Осипович). В это время, в дверях, показался среднего роста, длиннорукий, с зачёсанным чубом, на левую сторону, улыбающийся парень в кубанке, серых брюках, заправленных в сапоги и потёртой кожанке. Он познакомился с собравшимися литераторами. Началась дружба с Токой, так называл Розенфарба. Знакомство с военным моряком Вячеславом Каревым, его рассказами о моряках, океанах, службе, определили выбор пойти добровольцем на Красный флот. Ещё 14-ти летним подростком убегал на фронт, но был возвращён домой. Боясь, что не возьмут (всё по той же причине его происхождения), добился в Москве приёма у К.Е.Ворошилова. С 1925 года он был наркомом по военным и морским делам, после смерти Михаила Васильевича Фрунзе. Климент Ефремович встретил его сдержанно, в своём кабинете. Заранее, от секретаря, зная по какому вопросу, пришёл к нему паренёк.
    - Разрешите, - по-военному отрапортовал Мамин  входя.
Твёрдый, цепкий взгляд маршала, не смутил Николая. Волевое лицо, с зачёсом русых волос назад, седые виски. В петлицах большие звёздочки, на груди три ордена Красного Знамени. Маршал встал из-за стола, поправил портупею. Выправка настоящего кавалерийского командира покоряла военной превосходной выправкой  и ещё чем-то более существенным, каким-то твёрдым внутренним содержанием, присуще человеку, прошедшему поля сражений.
    - Слушаю, - так же коротко сказал Ворошилов, предлагая посетителю изложить цель своего прибытия.
    - Я к Вам с личной просьбой, Климент Ефремович, - тушуясь, почтительно стал излагать цель своего прихода Николай.
    – Помогите попасть служить на флот.
    - Что так? Кто препятствует верой и правдой послужить Отечеству? И почему именно во флот?
    - Мешает моё происхождение, - предвидя вопрос, ответил честно. Кратко изложил автобиографию.
    - Чепуха! – улыбнулся краешком губ нарком.
    – Мы все от туда, из прошлого. Главное делаешь осознанный выбор. Выходит, поддерживаешь нашу идею, создания рабоче-крестьянской Красной армии. Готов встать на защиту новой жизни. А это, сынок, самое главное. Нам такие орлы нужны.
Не предполагал, будущий защитник нового государственного строя, что в недалёком будущем, им с отцом припомнят то самое, происхождение…
Когда рассказал о своём давнем желании быть моряком, маршал сказал:
    - При такой настойчивости непременно станешь адмиралом.
И дал распоряжение о зачислении. То был 1926-ой год. В результате Мамин попадает в отделение старшин Артиллерийской школы, Учебного отряда морских сил Балтийского моря. Вот тут-то понял, что флотская служба – это не только синий ворот форменки, тельняшка, голая грудь, лихость, готовность переносить любые лишения во время длительного плавания, а и усложнённая различными техническими прикладными знаниями полусотней профессий. Понял – управлять машиной могут только специалисты. После училища очень хотелось попасть в плавсостав, а не в береговую оборону, чтобы больше увидеть. С таким намерением он пришёл в Адмиралтейство к писателю и драматургу Всеволоду Витальевичу Вишневскому, с просьбой «замолвить за него словечко» перед командиром Учебного отряда Ф.С.Аверочкиным. Тот в просьбе не отказал. 
    Первое судно, на котором служил Николай, был «Комсомолец» - три трубы, две мачты на корме и носовой части. И уже потом «Аврора», которой так гордился:

                За залп по Зимнему дворцу,
                За флаг, не спущенный в Цусиме,
                Мы чтим как женскую красу,
                Твоё языческое имя.

     Всем «новичкам» непременно рассказывали подлинную биографию легендарного корабля с малоизвестными подробностями. Он был известен не только своим «историческим залпом», возвестивший наступление новой эры…
     В конце 19-го века русский военный флот рос, пополняясь новыми кораблями. В то время существовал подкласс крейсеров – броне палубные. Имеющие броневую палубу для защиты жизненно важных частей корабля от навесного огня противника. Бортовая броня отсутствовала. Именно к такому типу и принадлежал заложенный 23 мая 1897 года в Петербурге, крейсер «Аврора». После шести лет постройки, его спустили на воду – 11мая 1900 года. Водоизмещением около семи тысяч тонн, уникальным по своим боевым качествам этот корабль не являлся. Скорость всего 19 узлов, 8 шестидюймовых орудия главного калибра. Ведь у него было прямое предназначение – ведение разведки, уничтожение торговых судов неприятеля, прикрытие линейных кораблей от атак вражеских миноносцев, дозорная служба. При полном запасе угля (1430 тонн), «Аврора» могла дойти от Порт-Артура до Владивостока и обратно. С ранее построенными «Палладой» и «Дианой», «Аврора» выдвинулись к Тихому океану, где назревал конфликт с Японией. В средиземном море корабли присоединились к отряду контр-адмирала А.А Вирениуса, состоявшего из эскадренного броненосца «Ослябя», крейсера «Дмитрий Донской» и нескольких миноносцев и вспомогательных судов. Однако на Дальний Восток отряд опоздал – в африканском порту Джибути узнали о ночном нападении японцев на порт-артуровскую эскадру и о начале войны. Японцы блокировали Порт-Артур. Силы противника превосходили русских. Высказывалось разумное предложение выслать навстречу Вирениусу отряд Владивостокских крейсеров в район Сингапура и идти во Владивосток вместе. Но это предложение не было принято. 5 апреля 1904 года «Аврору» вернули в Кронштадт и включили в состав2-ой Тихоокеанской эскадры под командованием вице-адмирала Рождественского. Здесь шла подготовка к походу на Дальневосточный театр военных действий. Шесть из восьми орудий прикрыли броневыми щитами потому, что опыт боёв артуровской эскадры показал – осколки японских снарядов косят незащищённый личный состав. Сменился командир. Им стал капитан 1-го ранга Е,Р,Егорьев. В начале октября того же года, «Аврора» в составе эскадры отправилась вторично к Цусиме.
У адмирала Рождественского была слабость давать прозвища вверенным ему кораблям. Крейсер «Адмирал Нахимов» он обозвал «Идиотом», броненосец «Сисой Великий» - «Инвалидным убежищем». Бывшую яхту «Светлана» - «Горничной», а «Аврору» - «Проститутка подзаборная».
В ходе Цусимского боя, «Аврора» прикрывала транспорты. Против четырёх наших крейсеров действовали в общей сложности 16-ть японских. «Аврора» получила около десятка попаданий вражеских снарядов, серьёзные повреждения и до ста человек убитыми и ранеными. Погиб и командир. Его фотографию Мамин увидел в музее крейсера, в обрамлении пробитого осколком снаряда стального листа обшивки и обгорелых досок настила палубы. Ночью, вместо того, чтобы прикрыть израненные корабли от минных атак японцев, крейсера «Олег», «Аврора», «Жемчуг» оторвались от своих главных сил и направились на Филиппины, где были итернированы в Маниле. Ответственность за бегство с поля боя легла на растерявшегося адмирала Энквисте. Позже, в 1914 году «Жемчуг» будет потоплен немецким корсаром «Эден» в Пенанге. «Олега» в 1919 году потопили английские торпедные катера в Финском заливе.
В 1906 году «Аврора» вернулась на Балтику вместе с уцелевшими от японского разгрома кораблями. До 1910-го «Аврора» входила в состав отряда заграничного плавания, предназначенного для прохождения практики гардемаринами Морского корпуса, Морского Инженерного училища, а также учениками Учебной команды строевых унтер-офицеров. Первую модернизацию крейсер прошёл в 1915 году. Усилили артиллерийское вооружение. Число 152 мм орудий довели до четырнадцати. 75-ти мм пушки демонтировали. Приняли на борт до 150 мин. Позже установили новинку – зенитные пушки против аэропланов. В Первую мировую войну корабли Балтики ждала опасность – немецкие подводные лодки. Бороться с ними ещё никто не умел. Немецкие торпеды уничтожили «Палладу». «Аврора» успела скрыться в шхерах. До этого, в Северном море, немецкая лодка потопила сразу три английских броненосных крейсера.
     Во время Октябрьской революции крейсер «Аврора» стоял в Петрограде на ремонте. Весь боезапас с него выгрузили в полном соответствии с действующими инструкциями. И он не произвёл залпа из нескольких стволов, означающий сигнал к штурму Зимнего Дворца большевиками, а выстрел был холостым из носового орудия.
В гражданской войне и боях с английским флотом «Аврора» не участвовала. Нехватка топлива, продовольствия, привела к тому, что Балтийский флот сократился до отряда, состоящего из нескольких боевых единиц. Крейсер вывели в резерв, а осенью 1918 года часть орудий с него сняли для установки на самодельных канонерских лодках речных и озёрных флотилий, принимавших участие  в  установлении Советской власти в городах расположенных по берегам реки Волги и её притоках.
     В конце 1922 года «Аврору» решено было восстановить в качестве учебного корабля. Отремонтировали, установили десять 130-ти мм орудий, вместо прежних, 6-ти дюймовых, две зенитки и четыре пулемёта. А 18 июля 1923 года корабль вышел на ходовые испытания. Десять лет крейсер занимался знакомым делом: на борту проходили практику курсанты военно-морских училищ, в том числе и Николай Мамин. Корабль совершил несколько заграничных плаваний, участвовал в манёврах вновь возродившегося Балтийского флота…
     Николай жил уже новой эпохой. Она вселяла оптимизм, светлое будущее. Ему было проще, чем отцу, врастать в эту новую жизнь, прекрасно понимая – прежние времена, в которых мало что понимал из-за возраста, ушли безвозвратно. И ничего с этим не поделать. Писал, словно сожалел, что в то, переломное время был мал.

                Я с ним в октябрьский шквал затянут не был,
                юнец.
                Я с ними не штурмовал со старым миром
                дворец...
                В моонзундскую битву я эпохою не был
                зван.
                Не слышал я, как звенят пробитые струны
                вант...

    Среди экспонатов Музея Армии и Флота, увидел «перчатку» из человеческой кожи, снятой белыми на Уральском фронте с руки живого красноармейца. Это трагический эпизод сильно впечатлил и стал основным содержанием в «Балладе о перчатке». Появляются стихи «О ней», «Аврора», «80 строк без названия», «Наследство», поэмы «Эсминец Керчь», «Сказание о пушкаре Петре и корабельном коте Мартоне». Позже напишет о Кронштадтском восстании весной 1921 года. В подавлении контрреволюционного мятежа активное участие принимал Тухачевский и Ворошилов. То станет «Баллада о боцманмате». В основе трагических событий лежат взаимоотношения друзей с мирной предысторией, обернувшейся трагедией.

                Товарищ, товарищ, ведь из-за тебя
                Угроблено столько хороших ребят…
                Легли в балахонах на плоский залив,
                Рубинными брызгами снег просолив,
                Забывши про съезды, про школы, про штаб,
                Чтоб поднял вверх руки упрямый Кронштадт.

     Чекист не спал всю ночь, пребывая в раздумье. Виновность друга и финал знаменует торжество революционного долга.

                Наутро седая прибавилась прядь…
                Годочка Андрюшу пришлось расстрелять.

     В конце февраля 1921 года в Петрограде начались забастовки и митинги рабочих с политическими и экономическими требованиями. Продразвёрстка, по сути, разграбление крестьян, не привело к желаемым результатам. Голодно стало не только в городах, но и теперь, в деревнях. Большевики расценили волнения как мятеж и ввели военное положение, арестовав активистов. В ответ, моряки и красноармейцы вынесли резолюцию о поддержке рабочих Петрограда. Потребовали освобождения из заключения представителей всех партий, перевыборов Советов, исключив из них коммунистов, предоставления свободы слова, собраний. Разрешить крестьянам свободно пользоваться землёй, как было обещано, и ремесленникам распоряжаться продуктами своего хозяйства. Что означало отмены продовольственной диктатуры. В ответ последовал террор. Парламентёров арестовывали. Восставших объявили «вне закона». Последовали репрессии в отношении родственников. Всё тот же самый сценарий, разработанный Тухачевским, как при разгроме крестьянского мятежа  на Тамбовщине, под руководством Антонова. В числе первых была арестована семья бывшего генерала Козловского. Вместе с ними арестованы и сосланы в Архангельскую губернию все их родственники.
     Гарнизон крепости Кронштадт насчитывал 26 тысяч военнослужащих. 450 человек, отказавшихся примкнуть к восставшим, арестовали и заперли в тюрьме линкора «Петропавловск». Красноармейские войска стянули к Кронштадту. Штурм начался в ночь на 16 марта. С тяжёлыми боями войска овладели фортами №1, №2, «Милютин» и «Павел». Батарею «Риф» и «Шанец» защитники покинули до начала штурма и по льду залива ушли в Финляндию. На следующий день, 25 самолётов совершили налёт на линкор «Петропавловск». После захвата фортов, красноармейцы ворвались в крепость. Начались уличные бои.
18 марта штаб мятежников, который находился в одной из орудийных башен «Петропавловска», принял решение взорвать линкор вместе с пленными и прорываться в Финляндию. Но старые матросы возмутились. Разоружили и арестовали мятежников, выпустили из трюмов коммунистов. Некоторое время спустя, после начала артиллерийского обстрела сдался «Петропавловск», который уже покинули большинство мятежников. Штурмующие  потеряли 527 человек убитыми. Около 4тысяч ранеными. При штурме было убито 1 тысяча мятежников, свыше 2 тысяч ранено и захвачено в плен и 8 тысяч ушли в Финляндию. Началась расправа не только над теми, кто держал в руках оружие, но и над населением. Жители мятежного города считались виновными. К высшей мере наказания были приговорены 2103 человека и к различным срокам наказания 6459 человек. С весны 1922 началось массовое выселение жителей Кронштадта с острова…
    Однажды, в редакции, где они собирались с компанией единомышленников, вынес на обсуждение только что написанное стихотворение:

                Что Вы скажите, товарищ – Муза.
                Если вызов времени таков,
                Что мы прозу угольных погрузок
                Влить должны в артерии стихов?
                Медный горн печалью неизменной
                Часом раньше всплыл над тишиной.
                И уже на барже наше место,
                Как и там, на корабле моём,
                И под такты трубного оркестра
                За подъёмом вновь идёт подъём.
                Стук лебёдок слышен до Кронштадта,
                И волны он заглушает всплеск,
                И хрустит на челюстях лопаты
                В древнем прошлом отшумевший лес…

    - Это о разгрузке угля, - пояснил Николай, - из баржи в мешки, чтобы переместить его в угольные ямы «Авроры». А вообще, - неожиданно для всех сказал твёрдо, - решил стихи больше не писать. Перехожу на прозу. И тут же начал читать рассказ «Турнир гимнов». Сюжет, навеянный впечатлениями о недавнем походе за границу. Мамин покорил слушателей не назойливостью красочного языка, плавным повествованием, новизной мысли. С тех пор литература стала для него неотъемлемой вещью. Хотя говорил, при случае: «Я, прежде всего строевой старшина, а потом уже писатель». Прозу, стихи, от которых так и не отказался, очерки стали печатать в популярных журналах «Знамя», «Звезда», «Молодая гвардия», «Смена». Выходит первая книга рассказов. За заслуги «В боевой и политической подготовке», командование крейсера даёт ему отпуск. Окрылённым едет в Москву, точнее в Подмосковье, к отцу с сестрёнкой. Здесь, в отличие от Ленинграда, моряки встречались редко, в основном на вокзалах. Прохожие, особенно девчата, смотрели на него с нескрываемым любопытством. Не утерпел, написал:

                Я в отпуске был, в Москве.
                С Кронштадтом велик контраст.
                Здесь каждый склерозный сквер
                Таращил кусты на нас…
                Товарищ, пиши в аванс всю славу,
                Весь звон баллад,
                Чтоб знаменем стал для вас,
                Прострелянный мой бушлат!
               
                ***

     К противоположному полу он стал присматриваться в переходном возрасте. Это произошло как-то само собой. В четырнадцать лет, во время гражданской войны, вдруг болезненно стали наливаться мышцы груди, заметно ломался голос и появился первый пушок над верхней губой. Стало меняться не только физическое, а и физиологическое состояние. Пришло новое мироощущение. С половым созреванием изменилась психика. На какое-то время он стал раздражительным, дерзил отцу, мачехи. Во время взросления начинает ощущать увеличение своей физической силы и половой активности…
Первая влюблённость проявилась намного позже, уже на службе. В писательской среде приметил начинающую писательницу. При виде Леночки Златовой, худощавой брюнетки с чёлкой и смуглым, схожим с египетскими красавицами, лицом, породило импульсивное, бурное чувство. Чего не могли не заметить окружающие. Первая любовь, а чаще всего – влюблённость, в большинстве случаев, всегда проходит быстро, но запоминается навсегда. Любовь начинается с влюблённости, а влюблённость, если взаимно, кончается любовью. Она подобна ослепительной вспышки, обжигающей, ослепляющей, лишающей разума. Так было и у него. После одного вечера все были навеселе – отмечали день рождения Вишневского. Всеволод втолкнул их в одну пролётку. С этого начались их встречи в увольнениях. Влюбился… Однажды, Алексеев заметил ненормальное, жуткое состояние вернувшегося товарища на корабль. Его словно перевернуло изнутри.
     - Чего такой хмурной? – не понял Сашка. – Заболел?
     - Да ну её! – отмахнулся в сердцах, не сказав больше ни слова. 
Понял друг, в чём дело. Удручающее настроение Мамина было связано с Леной, с разрывом их отношений. Переживания были очевидными.
«Сам не свой. А ведь ему заступать в наряд», - обеспокоился Алексеев, - «в таком состоянии опасно назначать человека в вооружённый наряд. Ещё пулю себе в лоб пустит»… Пошёл к боцману просить за товарища.
     Как оказалось потом, между ним и Леной произошёл болезненный разрыв. Николай наивно предполагал, в меру своего максимализма, что если влюблён, то и избранница тоже, должна любить его. Но взаимность бывает не всегда. «Египтянка» предпочла Степана Щипачёва…
Примкнув к литературной группе  прозаиков морской тематики, Мамин пытается выбросить из головы недавнее любовное увлечение. Так уж устроена природа человека. Переживания и разочарования – спутницы жизни. Одни способны их преодолеть, другие нет. Когда утихает боль, помутившийся разум начинает трезветь. Приходит понятие, что мир не изменился. Он тот же, обычный, холодный, в котором и без его душевных травм хватает различных проблем, больших и маленьких. Ему удаётся укротить свои чувства с большим трудом. С головой погружается в службу и литературу. Хочет создать новый стиль изложения, разрушающий все традиции и приёмы старого искусства. Не отрицая, при этом, футуризм, отвергавший реализм. «Главное», - думал он, - «писать по-своему, сохраняя внутренние духовные ценности, чтобы голос совести не был разрушен». А к любви стал относиться иначе – приземлено, не возвышенно.    
     Будучи старшиной, занимается написанием прозы не в ущерб службе. Хотя имел возможность спрятаться за спины моряков путём издания стенгазеты, освобождаясь от служебных обязанностей. Не проводил попусту, свободное время, за костяшками домино. Голова забита мыслями другого рода. Постоянно записывал в свой блокнотик огрызком карандаша необычные, заковыристые,  словечки, пришедшие на ум стихотворные строки. Не забывал побаловать себя вкусным обедом, на берегу, в краснофлотской чайной.
      По окончании курсов командиров запаса в 1931 году, получив специальность помощника вахтенного начальника, продолжает службу, старшиной-сверхсрочником, на «Авроре» ошвартованной кормой к задней стенке причала. Его ставят помощником дежурного по кораблю. В промежутках между телефонными звонками, распоряжениями, докладами начальству, отметкой в журнале увольняющихся на берег, правит рукопись «Якобинцы» - о наших военных моряках, перенявших дух борцов французской революции. Дописывает последнюю главу, когда-то начатой, поэмы «Субмарина Его Величества» - о потопленной нами в 1919 году английской подводной лодке «L-55» недавно поднятой со дна моря. Не позволяет себе незавершённых дел. Старшина Сальников видит, частенько, Мамин вынимая из кармана записную книжку, что-то записывает. Старается излишне не загружать обязанностями творческого сверхсрочника.
     Летом его назначают старшиной парового катера – «самовара». Николая это вполне устраивает. Ведь он почти командир корабля с полным экипажем. Имеется машинист, кочегар, крючковой. За рулевого -  сам. Никто над душой не стоит. Когда катеру случается бывать отрезанным от мира, то старшина вправе принимать самостоятельные решения, вплоть до спасения людей на море. И он их принимал…
Приближалось время увольнения в запас. Николаю предложили остаться в военных кадрах среднего комсостава, но он отказался. Служба и сочинительство – вещи несовместимые.
    К январю 1932 года Алексеев и Мамин уволились в запас.
    - Куда рванём? – полюбопытствовал Сашка. – Какие на сей счёт соображения?
    - Будем здесь, самоутверждаться. Согласен?
    - Ну, раз так, держи краба! – крепко пожал Николаю руку. – А где якорь бросим?
    - Меня, в Питере, (Ленинград называл  по старинке) тётя Киса к себе зовёт. Помнишь, ходили к ней к Мариинскому театру в гости?
    - Ксения Ивановна?
    - Ну да. А ты куда?
    - А я пока у товарищей перекантую. Дальше видно будет.
    Не стал предлагать Николай другу своё пристанище. Не имел права стеснять родственницу. Да Сашка и не обижался, понимая ситуацию. Голод вынудил правительство повсеместно ввести продовольственные карточки. Оба не желали быть обузой кому бы то ни было. Главное переночевать. И то, если задерживались до ночи, шли на улицу Садовую к студентам Фото-кино-института. У них всегда находились свободные койки. Ложились поверх одеял, накрывшись шинелью. Форму не снимали. Благодаря чему их пускали в краснофлотскую чайную при Екатерингофских казармах. Там обедали бесплатно и без карточек. К весне Николай отнёс в Ленинградское отделение издательства «Художественная литература» отредактированную рукопись рассказов «Якобинцы».
     Появилось много свободного времени. Память всё чаще возвращает чувства, которые он испытывал к Лене. Нет, они не трансформировались, лишь притупились. Помнит, как переживал расставание с ней, тот жуткий угнетающий эмоциональный всплеск затмевающий разум. Да всё это было, он до сих пор старается с ней не пересекаться, чтобы прежние чувства не проявились. Старался забыть скоротечные, жаркие встречи.
Но время не в силах препятствовать внутренним желаниям человека. В силу своего возраста, хочется заново прожить, прочувствовать, вкусить часы, минуты, проведённые с любимой женщиной. И целовать, пусть другую, но целовать, обнимать… 
    Теперь приглянулась студентка литературного отделения Университета, Каполония. С «Панной», девушкой лёгкого поведения, у него были весьма близкие, но недолгие, «плотские», отношения. Он впервые «оженился». С этого времени к женскому роду стал относиться сдержанно, без прежних иллюзий любви, как к физиологической необходимости, заложенной природой.
    Позже познакомился с Коробовой Анной Ивановной – заведующей редакцией журнала «Звезда». Ухаживания вылились в расчётливую женитьбу. Сделал ей предложение, от которого Аня не отказалась. «Для меня это вариант», - прикидывал в уме, - «пусть старше, но собой не дурна, миловидная, приятная женщина. В журнале всегда найдутся колонки для моих публикаций. С коммунальной квартирой»... После этого ушёл со службы.  Жили довольно сносно - у неё неплохой оклад, у него, пусть небольшие, гонорары. Николая данное обстоятельство вполне устраивало. Хозяйственная супруга заменила ему мать, да и писать мог без помех. Они подходили под определение – «родственные души». Ни у кого не вызывали удивления. Она следила за собой, да и сами не замечали разницы в возрасте, так как выросли примерно в одинаковой среде. Анна Ивановна имела массу достоинств; умела найти подход к мужчине, видела его сильные и слабые стороны. Могла выступить в роли советчика, дать мужчине возможность почувствовать себя значимым и нужным. Поэтому он рядом с ней ощущал себя вполне комфортно в эмоциональном плане. Не боялся насмешек с её стороны, ссор из-за пустяков, жил в окружении атмосферы заботы и нежности. Супруга не выставляла ему финансовых требований, не упрекала маленькими деньгами, давая возможность мужу самоутвердиться в писательской среде. Верила в его талант. После «Якобинцев», муж написал и опубликовал рассказы «Гидра», «Гости», «Торпеда». Критики говорили: «…В частности, он всё с большим успехом овладевает мастерством сюжета, которого так не хватает многим советским писателям.  Умеет показать жизнь в плане столкновения полярных, противоречивых явлений».
     Мамина, и теперь, семейного уже человека,  не покидала мысль повидать дальние страны, «заглянуть за горизонт», а заодно хорошо подзаработать. Бывало, долгими стоянками на рейде с завистью смотрел вслед уходящим судам за горизонт.
     - Я одну «контору» открыл! – с вытаращенными глазами однажды подошёл к Алексееву, желая поведать о чём-то невероятном.
     - Что за «контора»? – не понял Сашка.
     - «Союзморзверпром»!
     - Колян, я не понял, о чём ты? – снова в недоумении пожал плечами.
     - Как ты не поймёшь, Сашок! Есть возможность походить по морям. Сам знаешь, в Балтийском пароходстве свободных вакансий нет. А эта, организует первую в стране, для Дальнего Востока, китобойную флотилию с плавучей базой «Алеут». Понял?
Совсем недавно они наблюдали заход этого парохода в док Кронштадта. На Канонерском заводе его планировали переоборудовать под плавбазу, а с ним должны уйти ещё три, вооружённых гарпунными пушками, небольшие китобойные судна.
     - Давай завтра туда сходим, - предложил Мамин. – Пока плавсостав не набрали.
Договорились. Наутро следующего дня, с документами, пришли туда. У них приняли заявления, заполненные анкеты. В отделе кадров сказали:
     - Ждите вызова, но не раньше чем через полгода.
     - Тогда мы, с Анютой, за это время, съездим в творческую командировку, - поставил в известность друга Николай. - От нашей писательской организации предлагают.
     - Далеко?
     - В Свирьстрой.
И вскоре уехали туда. Писал письма. Спрашивал:
     - Как у нас дела со «Зверпромом»? Всё-таки плавать-то пойдём?
     - Собираешься в плавание  идти, а жена отпустит? – интересовался Сашка в ответ.
     - У меня баба умная. Мы уже говорили на эту тему, отпустит. Не думай, я не собираюсь стать женатиком, привязанным к юбке…
     Но дело с плавбазой затягивалось на неопределённое время. Николай, вернувшись с супругой из командировки, решил идти матросом  на портовый буксир, а потом планировал перейти на судно дальнего плавания. По армейской привычке, в первое дежурство, ночью, помыл рулевую рубку, до блеска отдраил рынду и компасный колпак. Только похвалы от капитана не дождался. Наоборот тот сказал:
     - У нас так не работают.
И отбил охоту поддерживать надлежащий порядок. Тешил себя прежними мыслями и надеждами. Да только не он один проявлял интерес к дальним странам. Таких больших денег, в местном плавании, не заработать, потому все, не только матросы, стремились правдами и неправдами попасть туда.
     - Зря время теряю, - сникшим голосом однажды обронил дома. – Видать не судьба – загранка.
     - Конечно! - высказала свои соображения Анна. – У тебя другое предназначение.
     - И какое? – слукавил Николай.
     - Сам знаешь.
Конечно, знал, писать  - его любимое занятие. Очерки и новеллы охотно печатаются в «Знамени». Задумал большую повесть «Погон Российский», о наших белоэмигрантах, по рассказам жены. Она, в недавнем прошлом,  состояла при посольстве в Шанхае.
После  короткого разговора, молчком, взял и не вышел на работу. Несколько дней спустя попросил товарища с буксира зайти за документами. Самому стало стыдно за свой проступок. Тому сказали:
     - Мамин уволен как злостный прогульщик.
Стало ясно – с такой записью пути в загранплавание отрезаны.
    Зато Алексееву, повезло. Он уехал в Архангельск и стал работать в Северном пароходстве. Удалось устроиться матросом на одно из судов дальнего плавания. В течение нескольких лет совершал рейсы вокруг Европы. Часто бывал в Америке, в Англии. Всякий раз, бывая в Ленинграде, заходил к другу в гости на улицу Эдисона (Яблочкова). Мамины всегда встречали радушно. В большой комнате с венецианским окном на улицу, одна стена полностью заставлена книгами, собранными хозяйкой дома. Над письменным столом друга, дорогая память – катерный флаг с «Авроры». На стене карта Балтийского моря, фотографии кораблей, латунная боцманская дудка на цепочке. На самом столе артиллерийская гильза, служившая чернильным прибором. У окна широкая панцирная кровать, комод. В прихожей велосипед – одно из благ того времени. По всему видно – живут скромно, мирно. Во взаимоотношениях всегда царило уважение и терпимость.
     - Анюта! –  ласково обратился к жене Николай, когда в последний приезд,  Алексеев выставлял на стол бутылку заморского вина. – У нас сегодня весёлый день! Наплевать на всё! Душе иногда необходим праздник. Будем гулять! Доставай-ка припасы, дорогая моя жёнушка!
Пока выставлялись рюмки и закуска, Сашка одаривал их подарками, привезёнными из-за границы.
Анне Ивановне вручил парфюмерию, Мамину финский нож с гравировкой.
     - А это тебе, - последовала обратная реакция. Николай взял из стопки книг на полу одну.
     - Якобинцы, – прочёл вслух название на обложке Алексеев. – Та самая, которую писал на «Авроре»?   
     - Она, горемычная, - спокойно подтвердил Николай, ставя свой автограф и год – 1933-й,  на титульном листе, где в предисловии написано: «Книга эта опаздывает не по моей вине… Пока медлительное и скрипучее среднеазиатских чигирей вращались трущиеся части издательских механизмов, и коэффициент их полезных, бесполезных и просто вредных действий был не менее, чем, ну, скажем, у стефенсоновской «Ракеты» или первой паровой машины Уатта, жизнь, не приноравливаясь к этим, отчаянно гиблым темпам, продолжала быть только жизнью».
За столом проболтали часов пять. Вспомнили оргсекрктаря ЛОКАФа Леонида Соболева. Он был душой «молодёжных сборищ». Написал роман «Капитальный ремонт». Бориса Лавренёва, Юрия Лебединского, Фадеева, вихрастого Петра Капицу, Ивана Дмитриченко, худого и нервного Ивана Укусова, Геннадия Фиш, Бориса Соловьёва, Ольгу Бергольц.
     - Представляешь, Ань! – восторженно обратился к жене.
     - Он-то знает, - кивнул на друга. – Более демократичной, дружной и жаждущей учиться литературной семьи я нигде и никогда не встречал.
Действительно, дела и успехи друзей-моряков он близко принимал к сердцу. Сам, порой, бывал, легкораним, что касалось его поприща.
     - Саша, вы знаете, Колю представили кандидатом в члены Союза писателей, - не выдержала, выдала творческую тайну мужа Анна Ивановна.
     - И молчишь?! - слегка пожурил хозяина дома. – За такое не грех и выпить! За члена Союза писателей!
     - Не стоит, я думаю, - наливая в рюмки вино, смерил взглядом супругу.
     - Это обстоятельство следует рассматривать как преждевременное. Всякое в жизни, возможно, будь то положительно или наоборот. Нет окончательного решения. Предлагаю тост за дружбу!
Не любил выпячиваться не перед кем. Хотя внутреннее, оптимистическое настроение, присутствовало в разговоре. Несомненно, его авторские вещи заслуживали читательского внимания. Чему был бесконечно рад, что востребован, его издают, его читают.
     Потом выпили за тех, кто в море…
Поздно вечером Александр покинул гостеприимный дом и уехал поездом к родителям в Москву, затем в Архангельск, откуда планировал уйти в очередное плавание на полгода, а то и более.

                ***

    За короткое время появляются серьёзные критические статьи о сборнике. В журнале «Залп» выступила Мессер, в «Юном пролетарии» - Л. Вересов.   Вторая книга была воспринята как книга молодёжная, служащая военно-политическому воспитанию. «Эту книгу никак не обойдёшь молчанием. В советской литературе до сих пор ещё художественный показ морских сил Союза ограничивается двумя-тремя книгами. Уже это само собой должно вызвать интерес к «Якобинцам»…
    На первом съезде писателей, в 1934-ом году, создаётся Союз писателей СССР. Принимается устав. В одной из статей написано: « Союз Советских писателей ставит генеральной целью создание произведений высокого художественного значения, насыщенных героической борьбой международного пролетариата, пафосом победы социализма, отражающих великую мудрость и достойных великой эпохи социализма». Таким образом, давалось определение социалистического реализма, как основного метода советской литературы и литературной критики, следование которому было обязательным условием членства СП.
    В следующем году Николая призвали, на три месяца, для переподготовки на флот помощником вахтенного начальника. В голове и на бумаге рождаются новые сюжеты для рассказов. В журнале «Резец» появляется рассказ «Большая корректура», повесть «Девятая категория». К концу года подготавливает сборник рассказов и очерков «Военное море». Заключает договор с издательством «Молодая гвардия».
    Его принимают в члены Союза писателей. Обычно приём производился на основании заявления, к которому должны были быть приложены рекомендации трёх членов СП. Вступающий должен иметь две опубликованные книги и представить на них рецензии. Заявление рассматривалось на заседании местного отделения СП СССР. И должно было при голосовании получить не менее третей голосов, затем его рассматривал секретариат или правление. Для окончательного принятия в члены, требовалось не менее половины их голосов.
    Тем временем вносятся коррективы в государственную идеологию. Руководствуясь решением съезда, ужесточается цензура в печати.  Тщательно отбираются рукописи, придираются к каждому слову. Он отстаивает свою позицию в произведениях, не понимает, что происходит.В стране начинаются массовые репрессии. Они были продолжением политических репрессий со стороны большевиков после революции. Жертвами становились не только активные, видные политические противники большевиков, но и люди, выражавшие несогласие с их политикой, просто заложники наговоров. Проводились и по социальному признаку…
    В конце 1935 года жалуется в письме Алексееву: «Политредактурой был снят один рассказ «Самозванец», кстати, уже печатавшийся, да зав. издательством Мотька Гальперин там страницы две всяких шибко морских слов повыудил… А у меня заело, то, другое, словом по слову, такое наговорил, что потом самому неловко стало – и не издательство «Молодая гвардия», а иконописная мастерская, и Горького за его статьи о языке по всякому садил, и жить-то душно в такой атмосфере бюрократических извращений, и прочее, ещё покруче…  В результате сего словотворчества книжицу мою прирезали совсем. А сегодня на президиуме Союза писателей мне вкатили строгий выговор с предупреждением за хулиганство и пр. Это сегодня. Вчера же Анатолий Горелов, отсекр нашего отделения ССП, разговаривал со мной по этому поводу, вдруг спросил: «Коля, а ты отдыхал в нынешнем году, и как у тебя с деньгами? Путёвку хочешь? В Сестрорецк, можно ещё куда…» У меня голос прервался, и я отошёл от стола и, став лицом к стене, чуть не заплакал – нервы. Вот, Саша, всякие люди бывают. Не все ведь алчники. А сейчас я, только что, загубив своими руками совсем уже готовую собственную книгу, вероятно, чуть не на целый год, потеряв возможность печататься не только в Питере, а может быть, и в Москве, совершенно спокойно пишу своему далёкому, а может, и единственному другу, здорово? У меня положение точно в пьесе «Борис Годунов»:

                Разбитый в прах, спасаясь от погони,
                Беспечен он как глупое дитя.
                Хранит его, конечно, Провиденье,
                И мы, друзья, не будем унывать.

     Провиденье не Проведенье, а бесовская гордыня, вероятно, хранит-таки… Дело в том, что даже в последние трудные дни гоню полным ходом повесть о советском консульстве в Южном Китае, и вещица вроде как получается».    
    Николай переживал и недоумевал – раньше писал, не подбирая слов и размышлений, так как есть на самом деле. Особенно ясно отражал действительность в очерках. Как писать теперь?
    «Не смотря ни на какие перипетии», - погружаясь в глубокие раздумья, решил, - «надо действовать по суворовски – быстро и с натиском. Немедленно дописать повесть и ехать в Москву. Здесь, похоже, для меня, все литературные двери закрыты».
    Весна 1936-го года. Аня уже отошла от дел. В семье ожидалось прибавление. Ей требовалось внимание, тепло, забота, со стороны мужа, чтобы преодолеть все сложности данного периода. Но Николай занят своими творческими делами. Прежде, чем решиться на рождение ребёнка, не раз задавались вопросом: «А нужен ли нам малыш?» Ведь рождение ребёнка – это важный момент в жизни и матери, и отца. Неизбежны всякого рода хлопоты, проблемы. До этого времени всё было гладко. Работала она, плюс существенная прибавка его писательского оклада. Не предвиделось ничего, чтобы могло изменить их решение. Потому и решились на этот серьёзный шаг. Но время многое меняет. С рождением дочери Ирины они появились. В большей степени, вначале, у мужа…
   - Дорогая, - накануне своего задуманного отъезда в Москву, Николай завёл разговор с супругой. – Грядущие дела, сопряжены с расходами. Я могу себе позволить наведаться к своим? Что скажешь? Заодно прихвачу «Погон». Накатал на скорую руку. При благоприятных обстоятельствах надеюсь на поощрение. Прочти свой сюжет в моём изложении, поправь насколько возможно.
   - Коля, с коих пор стал спрашиваться. Теперь ты наш добытчик. Поступай, как сердце подсказывает. По твоему прекрасному изложению я не способна корректировать. Всецело со всем написанным абсолютно солидарна. Что касаемо орфографических ошибок, редактура не пропустит. Поезжай. Мы, с дочкой, за тебя будем кулачки держать. Отцу с сестрёнкой привет передавай, и гостинцы от нас захвати, я приготовлю.
   В Москве зашёл к Всеволоду Вишневскому. Он в это время состоял в руководстве одного издательства. По своей простоте рассказал о скандале в «Молодой гвардии».
    - Николай! – взвился тот, - обалдел? Ты хоть понимаешь, что натворил? Уйми свой норов. Привыкай к  спокойным диалогам с начальством, пусть даже если ущемляют твоё самолюбие. Чёрт с ними! Сейчас не те времена, Коля!
Хотел сказать, что люди стали пропадать из-за рассказанного анекдота. Уже исчезли некоторые литераторы. Но промолчал. Принял рукопись. С Маминым составили договор на издание «Погон Российский». Повидался с Алексеевым. Со спокойной душой отправился в подмосковное Плещеево по Казанской дороге, к отцу. Не знал – во время его отсутствия, дома провели обыск на глазах изумлённой, ничего не понимающей жены. Среди книг находят книгу репрессированного автора. Аня даже не успевает ему сообщить об этом. Ранним утром в дачное окно Ивана Васильевича постучали.
    - Сосед видать спозоранку зачем-то пришёл, - неохотно поднимаясь с постели, пробубнил отец, - у него бывает нетерпёж. Раньше времени побудки устраивает. Отодвинув занавеску окна, увидел двух незнакомцев в палисаднике. На улице стояла полуторка.
    - Мамины тут проживают? – глухо спросил один из штатских.
    - Чего нужно? – не понял отец, сквозь оконное стекло пристальней вглядываясь в хмурые лица.
    - Открывай, дело есть неотложное.
    - Чужие люди, а меня знают, - теряясь в догадках, отец отошёл от окна.
    - Долго уполномоченным дожидаться? – проворчали за дверью.
Николай проснулся, с открытыми глазами лёжа в постели, отходил ото сна, прислушиваясь к разговору.
    - Власть пожаловала, - обратился к сыну. – Зачем-то понадобились?
Натянул штаны, накинул на голые плечи тужурку, направился к входной двери.
Непроизвольно возник внутренний психологический дискомфорт. Нехорошее предчувствие перешло в ощущение тревоги. Николай поднялся, одеваясь. В комнату вошли двое. Проницательные взгляды, твёрдая уверенность.
    - Николай Иванович? – надменно спросил один из них.
    - Да, - ничего не понимая, напряжённо ответил Мамин младший.
    - Собирайтесь, поедете с нами.
    - Куда? – вскипел Николай. – Никуда я не поеду.
    - Спокойно! – осадили его. – Нам велено сопроводить тебя в Ленинград, в следственный отдел.
    - Любопытно знать, - после непродолжительной паузы, вступился отец.
    -  За какие такие грехи?
    - Он вам кто?
    - Сын.
    - У него и спросите, за что. Мы люди подневольные, сказано доставить. Остальное нас не касается.
    - Не волнуйся, пап, разберёмся, - успокоил его сын, - вероятно, какое-то досадное недоразумение, не более. Ты же знаешь, я писатель и никакие преступления на мой счёт, просто-напросто, не идут.
    - Кто бы сомневался, - вслух произнёс Иван Васильевич. Прекрасно знал своего сына. С самого детства его никогда не прельщало благолепие и романтика уголовной жизни.
Из детской спальни, от шумихи, проснулась и Галя. Вытаращила свои глазёнки. Защемило сердце. Понял – не видать ему больше родных и близких. Долго провожал тоскливым взглядом фигуру отца и сестрёнки на крыльце дома…
    До станции везли в кузове. На ходу продувало свежим утренним ветром. Не помогало укрытие – деревянная кабина грузовика. Арестантским вагоном доставили в Ленинград, в следственный изолятор. Вызов следователя не заставил себя ждать. Допрашивал тот, который при обыске прихватил с собой подарок – финский нож, квалифицировав его холодным оружием.
    - За что меня посадили? – по-прежнему, недоумевая, спросил на допросе Николай.
    - Как за что? За участие в «троцкистской оппозиции», – категорично прозвучало пояснение. Открыв папку, следователь взял в руки отпечатанный лист бумаги.
    - При поездке на Волгу членов Союза писателей, - начал он, приведя число, день поездки, - Вами было высказано недовольство Советской властью  таким образом: «А эта усадьба при помещике находилась в лучшем состоянии».
Ещё припомнил давнее обсуждение его рассказа товарищами о заграничном плавании «Авроры».
    - Вас спросили: «А вы знаете, что сказал товарищ Сталин о загранице?»
    - На что был дан такой ответ: «Не знаю, что именно и по поводу чего сказал товарищ Сталин, но я был за границей и описываю вещи такими, какими я их видел».
    - Так?
    - Всё верно, - согласился Мамин. – Я от своих слов не отказываюсь. Но что в этом особенного?
    - Ещё, - не обращая внимания на подсудимого, продолжил следователь, - в квартире найдена запрещённая литература, что является неопровержимой уликой доказывающей ваше отношение к Советской власти.
    - Я не антисоветчик.
    - А вот твой дружок, Алексеев-Гай, ведь явный антисоветчик?
    - Ничего подобного, - возмутился Николай, - уж его-то в моё дело не впутывайте.
    - Ну, раз так, то дело передаю судебной «тройке». Она будет решать дальнейшую судьбу, - с сожалением неудавшегося шантажа, заявил под конец следователь. – Они быстро во всём разберутся.
Николай слышал и об этом судебном органе, но чтобы вот так, неожиданно, не предполагал даже, близко подойти к такому негативу…

                ***

     Особая тройка была создана при управлении НКВД – внесудебный орган уголовного преследования, действующий в 1935 – 38 годах на уровне области или края. Дел было столько, что решения выносились даже заочно – по материалам дел, представляемым органами НКВД, а в некоторых случаях и при отсутствии материалов – по спискам арестованных или звонкам. Процедура рассмотрения дел была свободной, протоколов не велось. Решение обжалованию не подлежало. Тройка состояла из начальника областного управления НКВД, секретаря обкома и прокурора области.
Конечно, Николай не знал, что гласило в приказе НКВД за № 00447. Но вторая глава касалась непосредственно его.
    II. «О мерах наказания репрессируемых и количестве подлежащих репрессии».
1. Все репрессируемые кулаки, уголовники и др. антисоветские элементы разбиваются на две категории:
а) к первой категории относятся все наиболее враждебные из выше перечисленных элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрению их дел на тройках – расстрелу.
б) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но всё, же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки.
     В камерах предварительного заключения тесно и душно. Такая угнетающая обстановка, неопределённость, создавала в нём, в заключённых, чувство тоски, страха, произвола. Осознавали – ни у кого из них нет больше личностного пространства. Перед ними глухая стена непонимания и безразличия. Тюрьма была грязной и мрачной. Право мыться не существовало. Из «провинившихся», «недовольных», камер убирали матрацы. Приходилось спать на бетонном полу. Часто отказывали в еде.
Николай был зол и раздосадован. Сетовал на отсутствие возможности защитить себя. В ожидании приговора мучился сложным, коварным, чувством вины и стыда, перед родными. Долгими бессонными ночами перебирал в памяти проступки, и не находил ничего криминального. Ведь он, писательскую стезю, причислял к интеллектуальным наслаждениям, прославляя искусство, духовные события, а не занимался пропагандой против власти. Писал, что видел, что слышал, вникая в житейские мудрости.
Особое чувство вины было перед женой и малолетней дочкой. О себе, позже, скажет: «Я оказался в положении воробья, залетевшего в механизм башенных часов».
     На заседание тройки, вызвали в качестве свидетеля, Николая Филичёва. Мамин узнал его. Тот причислял себя к когорте писателей. Председатель его спросил:
    - Вы говорили, Николай Иванович одобрял убийство Кирова. В чём это выразилось? Повторите сейчас.
    - Когда я ему позвонил, что Кирова убили, он ответил: «Убили?».
    - Так в чём же одобрение?
    - В интонации! В интонации звучало сомнение…
    1 декабря 1934 года в Смольном, инструктором историко – партийной комиссии Института истории ВКП(б) Леонидом Николаевым, из револьвера, в затылок, с близкого расстояния, был убит руководитель Ленинградской парторганизации ВКП(б) Сергей Миронович Киров. Леонид Николаев через месяц был расстрелян как глава «террористической группировки». С ним расстреляли ещё 13-ть подсудимых. Услышав приговор, Николаев крикнул:       - Обманули!
На допросе он утверждал, что хотел отомстить Кирову за якобы «поруганную честь и неустроенность жизни». Он действительно с апреля 1934 года по день покушения не работал. За 15 лет сменил 11 рабочих мест. Служил в партийных, комсомольских органах мелким чиновником. Последнее место работы потерял из-за отказа ехать в командировку. Остаться в это время без работы – значит остаться без продовольственной карточки. По поводу восстановления, неоднократно писал заявления непосредственно Кирову, но положительного ответа не дождался.
    Убийство Кирова использовали, чтобы подвести законодательную базу под очередной виток репрессий. Реального расследования не проводилось. Открытым остался вопрос: «Как мог пройти в здание, где охрана, пропускная система, посторонний человек?» Уголовному делу Сталин придал политический характер…
    Николая даже не удосужились спросить об этом, телефонном, разговоре. Его больше никто не будет спрашивать в течение многих лет. Сталинский режим выкашивал интеллигенцию непролетарского происхождения, особенно тех, кто был на виду.  Заберут и уничтожат все его рукописи, будет рассыпан набор новой, третьей, книги. Осудят по статье 58-10 (антисоветская агитация и пропаганда) на 8-мь лет с поражением прав на три года. Навсегда потеряет Аню с дочкой Ириной…
    Тюрьма… Николай никак не может смириться с мыслью об этом. Ужасающая реальность обрушилась неожиданно и ничего невозможно изменить. Эта, навязчивая, неразрешимая, мысль, теперь присутствует постоянно и от неё  становится совсем невмоготу. «Надо найти силы», - внушал самому себе. «Жить во чтобы – то ни стало. Не я один такой. Что поделать, если человек стал мерилом всего. И эти этические взгляды укладываются в идею нынешнего строя. На задний план отошло покаяние и очищение. Судьбу любого человека, теперь, запросто, можно исковеркать. Хуже того – просто взять и одним росчерком уничтожить - расстрелять».
      Сокамерник,  Евсей Кочетов, осуждённый по этой же статье, но на десяток лет, старше и мудрее Мамина, ранее судимый, в разговорах сблизился с Николаем, проникся к нему уважением. Видя, как мучается «морячок», наставлял:
    - Не унывай, браток! Смотри на жизнь проще. Не то жухнуться можно.  Здесь ещё терпимо. Впереди этап, зона. Мы теперь все зеки. Любой охранник в нормальном человеке видит преступника. Привыкай.
     Он-то знал – когда звучит слово «этап», душа замирает, ощущая смутное беспокойство. Этапы всегда неизвестность, всегда новая обстановка, новые люди, новые испытания. За место под солнцем приходиться бороться по новой. Происходят разборки, коронуют в воры и опускают в петухи. Это лишения и унижения. Остро ощущается бесправие. От конвоиров легко можно получить кулаком в морду или прикладом по почкам, а то и собак натравят. В дороге никто не кормит – выдают сухой паёк. Беда если приключится понос. Но это не самое страшное. Этапов боятся в первую очередь те, кто «касячил» в прошлой жизни. Все стукачи, все беспредельщики, покидая стены тюрем, остаются без своих «покровителей». Иных убивают, а в основном или на зековских глазах, дают пощёчину, или головой в «парашу», в «дючку».
    - Ты, я зырю, - переходя на тюремный жаргон, ближе подошёл к Николаю Евсей, - мужик прилежный, не ершистый, тюремной баланды как следует, не хлебал. Хочешь дам дельный совет?
    - Какой? – тихо, с безразличием отозвался Мамин.
    - Желаешь оставаться в зоне человеком, не связывайся с беспредельщиками. Засунь язык в ж… и терпи, насколько сил хватит. А на житуху смотри веселей. Зона поначалу кажется адом, поверь. Но человек привыкает ко всему. Ты тоже привыкнешь и смиришься. Я встречал людей, которые там, даже, обретали какой-то высший смысл. Практически все уповают на судьбу. А ведь человек, если он не скотина, то, в любых условиях должен оставаться человеком. Помни – жизнь, что твоя тельняшка, за чёрной полосой обязательно окажется белая. Опускать гриву нельзя, иначе доброхоты опустят тебя и, не заметишь, как окажешься на коленях. И ещё усвой – проявление жалости считается трусостью…             
    Этап. Он не заставил себя ждать. По этапу, вполне благополучно (большинство зеков было из числа «политических), доставляют в концентрационный лагерь в Ухижмлаг. На северо – восток от Котласа, у рек Ухта и Ижма. Он знал – первые лагеря принудительных работ появились в советской России в годы гражданской войны. Слышал, но не сталкивался с ними воочию. Всегда думал, что это его не касается и не коснётся никогда…
15 апреля и 17 мая 1919 года вышел декрет об образовании лагерей пяти типов: лагеря особого назначения; концентрационные лагеря общего типа; производственные лагеря; лагеря для военнопленных, лагеря – распределители.
    Русская революция в самом начале стала перед задачей поднять путём хозяйственных и социальных мероприятий свои многочисленные народы до уровня народов Европы. Вначале, Ленин, при помощи НЭП, пытался это сделать. После его смерти, в 1924 году, Сталин изменил государственную политику. Его лозунг гласил: «Выполнить хозяйственные планы при наиболее дешёвой затрате средств». Так как цены на средства производства не могли быть снижены, то снизили оплату рабочего труда. Раскулачивание и последующие репрессии вылились в огромный приток даровой рабской силы. В частности к 1937 году, в УХТАЛАГе насчитывалось 30 276 заключённых. Его территория растянулась на тысячу с лишним километров. Здесь валили лес для строительства дорог, в том числе железных, шахт, для сажевого производства. Бурили землю, добывая нефть. Село Ухта (городом стало с 1943-го года) считалось нефтяным центром, где расширялось поле деятельности химиков. Основу инженерно – технического персонала, научных работников предприятий нефтяной промышленности, составляли заключённые, спецпоселенцы и освободившиеся из лагерей. Был собран цвет научной интеллигенции, в частности талантливых учёных – химиков. С клеймом «врага народа» они оставались подлинными патриотами страны, считая, как и Мамин, долгом своим служение народу. Была создана, единственная в стране, химическая лаборатория на Водном радиевом промысле. Но, ни о каком промышленном развитии, в том числе освоении ухтинского нефтяного, печорского и воркутинского угольных месторождений, говорить не приходилось из – за нерешённой транспортной проблемы. Для строительства дорог, требовались не только человеческие, но и материальные ресурсы. Они начали поступать уже к концу 20-х годов.
     Первое время его определили в 13-ое лаготделение, обрубщиком сучьев поваленных деревьев, немного погодя, лесорубом. Он попал в первую категорию трудоспособности. К ней относились физически здоровые заключённые. Их задействовали на лесоповале, земляных работах.
Строгий режим был для особо опасных преступников, осуждённых за бандитизм, вооружённый разбой, умышленное убийство, побеги из мест заключения, неисправимые уголовники – рецидивисты. Они находились под усиленной охраной и надзором, не могли быть расконвоированы, использовались на тяжёлых физических работах.
«Политические преступления» (58 статья УК РСФСР) тоже относились к особо опасным.
     Территория лагеря имела свои улицы с кустарником и вековыми соснами. Передвижение по ней было свободное. При выходе из бараков всегда стоял дежурный зек. В холоднее время, они со своими помощниками, топили печь, делали приборку. А вот наружную охрану осуществляли солдаты – по всему периметру, вышки. В деревянном бараке, вдоль стен стояли двухъярусные нары. Смена нательного белья и баня, через 15-ть суток. Лагерные, однообразные, дни, складывались в недели, месяцы в годы… Поднимали в 3 часа утра, а хлеба выдавали зависело от того, сколько леса нарубишь днём раньше. Это был вопрос жизни и смерти. Те, кто выполнял норму на все 100% - получали 900 грамм хлеба, на 50% - 300 грамм. Пайку ржаного, с отрубями, хлеба, растягивали на весь 12-ти часовой рабочий день. Раньше, рассказывали, зверствовал Мороз – начальник Ухтинских лагерей. Любил говорить:
    - Дайте побольше зеков, и я построю железную дорогу не только до Воркуты, а и через Северный полюс!
Готов был мостить болота заключёнными, бросал их работать налегке в стылую зимнюю тайгу без палаток, без горячего, даже котлы не давал из снега воду вскипятить. Смеялся:
    - У костра погреются!
Такая жестокость обуславливалась бесправием – никто не спрашивал за «потери в живой силе». Ещё говорили про выгрузку с понтона первого локомотива. Мороз выхвалялся перед свитой:
    - Выгрузить и срочно развести пары!
Ему надо было до прокладки рельсов огласить округу паровозным гудком. Конечно же, распоряжение было выполнено. Почти на руках вытащили с реки паровоз, натаскали воды в котёл, разожгли дровами котёл… Когда его перевели на повышение, стало полегче…
     Скудное питание постоянно вызывало чувство голода. На многих оно сказывалось отрицательным состоянием, доходили до того, что переставали волочить ноги. Вот где припомнились и пригодились слова «батюшки» в далёком детстве – «крепить свой дух».  Испытавший голод знает его злую власть. Николай научился, путём самовнушения, того, чтобы чувство голода не угнетало и стало обыденной, второстепенной вещью. Победив это чувство, он обнаружил обострение умственных способностей. Странно, но, необыкновенная ясность мыслей, быстрота сообразительности, требовали изложения возникших сюжетов в воображении на бумагу. Но пока не было такой возможности. Приходилось держать всё в уме. Мечтал о будущем с оптимизмом: «Эх, память, вещий ворон, не подведи, а уж писать-то будем…» 
    - Ксива пришла, - однажды, поздно вечером, «бугор», лёжа на шконке, в бараке, громко известил своих лесорубов и вальщиков.
    - Греби ко мне!
    - Метла? – позвал языкастого, болтливого – Армилина, прозванного «Коньком».
    - Огласи, - протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.
    - Разнарядка, - быстро прочёл, развернув листок. – Для перевозки строительного крепежа Печорских копий требуются шофера в количестве четырех заключённых.
    - Кто с галошами (имел в виду покрышки) вращался? – спросил «бугор».
   - Я! – зная, о чём идёт речь, с готовностью, выкрикнул сухощавый осуждённый «Шпигарь». 
    - Не с бабами, босота!
Вокруг заржали. Галошей принято было называть старух.
    - Из желторотиков,  кто желает кататься на таратайке? – снова последовал вопрос.
Мамин колебался. Он ещё до службы прочёл массу литературы, касающейся судоходства, устройства паровых  и нефтяных моторов знал ещё по отцовскому заводу. Даже, до службы, научился водить «Форд»,  предшественник «полуторки». Предложение манило романтикой постоянных разъездов. В какой-то степени будешь предоставлен самому себе, а не привязан к зоне и лесоповалу. С другой стороны – разбитые дороги, наверняка не новая, техника. В случае поломки могут припаять дополнительную статью, за вредительство.
«Будь что будет», - отважился, протиснулся поближе к «смотрящему».
    - У меня только документа нет.
    - Свалить хочешь, «Морячок» (здесь про всех всё знали, а с лёгкой руки Евсея, к нему прилипла эта кличка).
    - Да нет, - твёрдо произнёс Николай, - мне всё равно где «париться». Он стал привыкать к блатному жаргону, запоминал некоторые заумные выражения.
    - Лады! – отстал от него «бугор». – Завтра на вахте эту ксиву предъявишь, - кивнул «Коньку», чтобы тот отдал листок Мамину. – Там с тобой разберутся.
Больше желающих и обученных по редкой профессии не нашлось.
     Утром пришёл, как было велено, на вахту, доложился охране.
    - Жди хозяина, - было короткое распоряжение.
Николай подпёр плечом стену, погрузился в раздумье: «Если возьмут на лесовоз, то вероятно, переведут в другое место. Здесь не оставят. Не особо хочется меняться насиженным местом. К своим порядкам, к зекам, попривык. Особо никто не трогает». Чувствовал – его в какой-то степени даже уважают.  Для некоторых виделся необыкновенно закалённым – спал в тайге, во время затяжных перекуров, при перевыполнении нормы, на мёрзлой земле в телогрейке. И никогда не ныл.
Самому себе, бывало, удивлялся, что ходил по морозу в сапогах на голы ноги – хоп-хер!
    - Здорово живёшь, морячок! – неожиданно прервал мысли вошедший в помещение Авсей Кочетов, обитающий в соседнем бараке. Среди незнакомых, чужих людей, они ощущали себя собратьями по несчастью. Встречаясь на территории, отводили душу  не хитростными  разговорами. 
    - Авсей! – обрадовался Мамин. – Здорово! – крепко пожал протянутую руку. Поинтересовался:
    - Тоже по разнарядке водителем? Умеешь рулить?
    - Я же тебе говорил, когда работал бухгалтером, имел «Мерседес» 290-ый. За растрату и сел в первый раз. По молодости очень захотелось повыпендриваться перед девками.
    - Ну да! – вспомнил Николай давнишний разговор в «предвариловке». Запамятовал. Голова тогда была забита другим. Многое пропускал мимо ушей.   
Пришли еще четверо. Дождались «кума» - сотрудника оперативной части зоны, который провёл собравшихся зеков в контору к начальнику лагеря. Тот завизировал на бумаге их фамилии, приказал принести дела, долго их изучал. Из шестерых отобрал Кочетова и ещё троих.
    - Этих, - распорядился «хозяин», - срочно в Управление. Когда они ушли в сопровождении охраны, отпустил лишнего, подошёл вплотную к Мамину.
    - Писатель? – спросил негромко.
    - Так точно! – коротко, по-военному ответил Николай.
    - Сидельцы не обижают? – снова последовал вопрос.
    - Никак нет!
    - Ты здесь не во флоте, - одёрнул начальник. – Грамотный значит?
Николай не понимал, куда он клонит, промолчал.
    - Нам такие архаровцы нужны. Сейчас дам распоряжение, - наконец поставил в известность, - будешь работать в конторе, вести рапорта, ведомости, наряды по нормированию…
     Ему крупно повезло. С тех пор Николай стал выполнять бумажную работу. Вскоре освоился, поднаторел. Понравилось. Ещё бы! Не в тайге с комарьём и трескучими морозами валить деревья. Светло, тепло! Хотя к таким условиям относился скептически. С презрением относился и к товарищам любящим комфорт, насколько возможен, - греться у печки, дрожать из-за тёплых вещей. Потихоньку, незаметно выносил бумагу, прятал в укромном, сухом месте, чтобы использовать, в будущем, в качестве лагерных дневников.
С Евсеем пришлось расстаться. Его угнали на Север.
    Через год Мамина, зарекомендовавшего себя с положительной стороны, благонадёжного зека, доверяют другую работу, в отрыве от зоны. В своём дневнике напишет:
    «Добрейший, коли не суждено мне снова жить на Петроградской или на Песках, то дай мне окончить свои дни таксировщиком на дальнем глухом тракте – лишь бы было свободное время, желудочное сырьё и закаты». По сравнению с другими, никогда не принимал участия в «пиршествах» из вкусной еды, сладостей, выклянченных у родственников, которые имели право посылать им посылки. Таких слабостей мужчинам не прощал. «Насколько же я счастливее других» - с удовлетворением думал он, - «со своей китайской мерой потребностей – с утра уминаю 3 порции овсянки, от которой отказываются те самые «другие», и до самого обеда мои расчёты с телесным миром окончены. Насколько же труднее людям без внутреннего мира, без фантазии – ни бифштекса тебе, ни Сафо, ни всунуть…»
    Никто не ведал, где Мамин находится. Писем не писал, боясь навредить связью с «врагом народа». Не знал, что, не выдержав травли, потеряв работу, из Ленинграда в Москву уехала жена с дочкой. Моталась по чужим углам, впроголодь, в поисках работы. Друг Сашка узнаёт о случившемся через брата, от соседки Николая, Елены Дмитриевны. Не знал об аресте и расстреле отца.
     В тот день он шёл в контору. Только что рассеялись утренние сумерки, по левую руку тихо тлела заря, и цвета неба, серовато - сизый – облаков. Жёлтый – зари и синеватый – леса, напомнили первый, 13-ый лагпункт, и наивным, бесхитростным показалось это время…
     Любил смотреть на небо. Оно не такое как в Ленинграде – выше и ярче. И запахи – не свежести морской  воды, а дикий, хвойный аромат суровой тайги. Любил природу. Даже знакомые места  всегда таили в себе загадки. Природа способна творить чудеса. В разное время года, одни и те же пейзажи приобретают свой, неповторимый оттенок, бесконечное многообразие конкретных проявлений. Естественная среда обитания человека наполнена своим смыслом. Неповторимый вид восторгает, завораживает, западает в душу. Удивляет таинством самообновления, гармонии. Для Николая это  своеобразный живой организм, который рождается, развивается, творит и созидает, а затем умирает…
    Вечером, от приехавшего с Севера шофёра, узнал о смерти Кочетова.
    - Сломался Евсей, - растроганно продолжил тот.
    - Как же так! – не поверил сказанному. – Сам меня наставлял на выживание.
    - Бывает. Видать потерял сопротивляемость обстоятельствам. Не тужи. Отмучился бедолага. Кто знает, как у нас сложится.
«Эх, жизнь, чтоб её не было!» - подумалось, - «а к «дяде Коле» на Крутую ещё подожду проситься – умереть никогда не поздно». Так, между собой, называли местное тюремное кладбище. «Ещё не всё сделано на этом свете. Поддаться слабости – дело нехитрое. Выжить, назло судьбе – вот задачка».
Чтобы выжить здесь, имея беспросветное, неизвестно какое будущее, надо иметь мужество. Это не врождённое качество, а постоянно приобретаемое чувство уверенности, силы и свободы. В нём нет места упадническому настроению. Оставаться человеком, значит следовать своим убеждениям, долгу, чести. Мамин всегда перед выбором – или сдаться на волю обстоятельствам, либо стать творцом самого себя.
     Перед войной переводят в смешанную зону, ближе к строительству тракта Ухта – Печора. Откуда посылают на автотранспортную линию, заправлять грузовики топливом и смазкой на бензоколонке. Коротает вечера на дежурстве в гараже. Начинает вести свои дневники. Делает зарисовки будущих рассказов. Жестокий, несправедливый приговор, разрыв с семьёй, близкими, друзьями, сам лагерь, разбили, но не уничтожили Мамина. Близки стали по духу и по содержанию строки Осипа Мандельштама:

                За грядущую доблесть грядущих веков,
                За высокое племя людей, -
                Я лишился и чаши на пире отцов,
                И веселья, и чести своей.
                Мне на плечи кидается век – волкодав,
                Но не волк я по крови своей;
                Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
                Жаркой шубы сибирских степей…

      В этом, общем лагере, сидели и мужчины и женщины, которых было процентов десять, не более, от общего числа. Женщин уголовного мира звали «фиалочками». Политических (их меньшинство) – «розочками». В таких зонах, женщины часто подвергались насилованию. Некоторые продавали себя за хлеб или отдавались «под  защиту» какого-нибудь лагерного начальника. Порядочные люди, среди заключённых,  делали для женщин, что могли. Ужасное зрелище – видеть грязных, болезненного вида арестанток. Внутренний романтизм возмущается до предела. Ещё страшнее видеть, как они ворочали тяжести, впрягались в волокуши. Особенно тяжело было женщинам заключённых по политическим статьям. Дети их отправлялись в детские дома или беспризорничали. Ночью бараки превращались в публичные дома. «Соцблизкие» - представители лагерной администрации, использовали женские бараки, как места своих развлечений. Особенно доставалось красивым.
     Мамин, уже зек со «стажем», со своей, положительной, зоновской рекомендацией. У него ни с кем не было серьёзных конфликтов. Спасала способность понимать. Исходил из личного опыта – непонимание всегда вызывает агрессию. Даже если с кем-то поддерживал нейтральные отношения, то они были тёплыми и благожелательными. «Холодность и отчуждение», – считал он, - неперспективное направление. Как и все мужики заглядывался на женщин.
    С Марией Сухотской столкнулся случайно. В дверях прачечного барака. Одновременно принесли сюда узлы грязного белья. Мамин отстранил мужиков, пропустил «фиалочек» вперёд.
    - Прошу!
    - Глянь, какой обходительный! – с явной лукавинкой сказала Сухотская.
Встретились взглядами. В этом, ни к чему не обязывающему диалогу, сквозь напыщенную грубость, угадывалось удивление и благодарность. Пустячный диалог растревожил память. Запрятанные глубоко в душе человеческие отношения, вдруг проявились. Было приятно и странно. Он увидел оттаявшие, карие глаза невзрачной женщины, с сердитыми чертами лица, пышными формами, невысокого росточка, словно сошедшая с картины Репина, царевна Софья.
    - Кавалер! – последовал здоровый смех.
Николай растерялся, оробел. Сказались целых четыре года без женского внимания и тепла…
После этого Николай стал искать встречи с кареглазой незнакомкой. Встретились на территории лагеря. Познакомились. Оказалось - родом из литовской деревни Монкевичи. Сидит за нарушение приграничного режима. С этого всё и началось. Появилось ощущение нераздельности и нужности близких отношений в серости тюремной жизни. Оба понимали, такие отношения придают жизни смысл. Ей уверенность, что больше никто из зеков не  тронет. Пропадает чувство одиночества, ненужности. В какой-то мере помогает смотреть в будущее с оптимизмом. Женщины, здесь, ценят дружеские связи, но не любят когда ограничивают свободу. Он не препятствовал данному фактору. Понимал – любовные отношения в ограниченном пространстве, где они не принадлежат самим себе, что с ними могут сделать всё что угодно, глупо и неуместно считать устойчивыми. Стремился сделать так, чтобы вместе было комфортно. Всегда присутствовала определённая терпимость и прощение. Стал называть Марусей. Ожил, оттаял душой. Дни проходили с мыслями о ней в невообразимых фантазиях. Но не успели привыкнуть друг к другу, как снова  снимают с насиженного места.
    - Марусь, - накануне, с сожалением, сказал  Сухотской, –  меня сажают за баранку. Теперь время в разъездах стану убивать без тебя. Скорее всего перекинут, по слухам, на станцию Ропща.
   - Я сразу догадалась. По настроению. Жалко, - проговорила задумчиво, - тебя будет нехватать. Что поделать. Бог свёл, бог развёл. Скоро у меня срок закончится, тогда совсем разлетимся в разные стороны, и, поминай, как звали! 
    - Мне до свободы хлебать и хлебать.
    - Захочешь приехать, - приезжай, - она обвила его шею руками.
    - Не забывай, - после прощального поцелуя, тихо произнесла она. Адрес родителей знаешь. ( Он записал в начале встреч).
    - Как получится. Писать не буду, не жди…
    На днях пришла новая техника – полуторки «ГАЗ-АА». Зная, его способности и распорядились так. В отличие от американского «Форд АА», на советском грузовике был установлен воздушный фильтр, рулевой механизм и усилен картер сцепления. В 1932-ом году, с момента выпуска, до 34-го, кабина была из дерева и прессованного картона, потом заменили  металлической кабиной с дерматиновой крышей. Максимальная скорость была 70км в час.
Стал месить колёсами грязь. Ему снова повезло. «Всё что угодно», - рассуждал, - «только не валить тайгу». С распиловки стал возить доски, из делянок – брёвна, на тракт, для строительства мостов, шпалы и продукты, по колдобинам, в отдалённый участок, в лагерь строительно-железнодорожный. Он отличался от других тем, что в нём не было стабильности лагерных подразделений, того обустройства которое обычно считалось необходимым условием для содержания заключённых. Больше походил на цыганский табор, вечно движущийся и кочующий. Обычным явлением считалось, когда колонна заключённых в количестве 250-300 человек своё существование начинала с того, что, приходя в лес, болота, непроходимую тайгу, приносила с собой минимальный запас продуктов и начинала обустраивать себе жилище и тут же занимались работой по прокладке будущей железной дороги. Это обстоятельство удивило Николая. В разговоре с обитателями такого автономного лагеря, понял – создан по принципу коммуны, из сознательных. Забираясь в такую бездорожную даль, молился шофёрскому богу, чтобы не «засесть» в болотах, не сломаться в морозы. Никогда не оставлял в беде собратьев на дороге – в любую погоду, всегда помогал устранить неисправность. Зная принцип работы зажигания, двигателя и всего остального, быстро справлялся с поломкой. Потекла молва по краю о «башковитом  водили». Дошла до начальства. Поставили механиком в гараже головного Управления.
    Война. Известие о ней и сообщения на фронте, доходили урывками. Передавалось из уст в уста. Особенно обстановка интересовала освобождаемых заключённых. Остро вставал вопрос:
    - Куда поехать?
Города и сёла западной части Родины с пугающей быстротой занимались фашистами. В связи с этим, в Ухте увеличился приток заключённых, в срочном порядке, вывезенных от туда. Кого не удавалось вывезти – расстреливали.
В силу Постановления ГКО №634/СС от 6 сентября 1941г. В Орловской тюрьме ГУГБ был осуществлён расстрел 170 политических заключённых. Объяснялось данное решение тем, что перемещение осуждённых данной тюрьмы не представлялось возможным. Большую часть зеков, отбывающих наказание в таких случаях, отпускали. Либо приписывали отступавшим войсковым частям. Наиболее опасных, в ряде случаев, ликвидировали. Вскоре правительство поняло, что пополнить оборону страны могут и освобождаемые из лагерей люди. В марте 1942 года из их числа стал производиться набор в действующую армию. Было намеренно освобождено около сорока тысяч человек. Сформированные, мало-мальски обученные военному ремеслу, бывшие зеки, отправлялись на фронт. Николай тоже решил – его место там. Но в просьбе отказывают.
    По рассказам очевидцев, попавшим сюда в это время, втайне, пишет повесть «Знамя девятого полка». Надеясь на публикацию в будущем.
    Действие начинается на семнадцатый день войны. Моряки Ленинграда уезжают на фронт. За пять дней упорных боёв, от полка остаётся горстка бойцов. По приказу командира полка приказывает четверым матросам, во что бы то ни стало, спасти полковое знамя – честь полка, частицу Родины.
По дороге к Ленинграду попадают в плен. Их переправляют в концлагерь в Норвегию. Знамя, храня в подкладке бушлата, в случае опасности, передают друг другу. Смерть на каждом шагу. Мрачное, холодное повествование жизни пленных. Издевательства и расстрелы. Драматические моменты из жизни врагов. Фашистской идеологии противостоит высокий патриотизм и гуманизм советских людей. Они планируют побег. Спасительный туман принимает их под свою широкую лохматую лапу. Знамя спасено. Моряки возвращаются на лодке, на родную землю, как воины-патриоты.
    Представление о немецких лагерях имел исходя из поведения своих тюремщиков, охранников. Считал – в любой стране, при любом режиме, их поведение одинаково. Ещё написал «Балладу о Летучем голландце». Эта мистическая легенда не давала покоя. С детства, в глубине души, жили образы «Острова сокровищ».

                Что есть романтика? Где стяг сей гордо реет?
                В каких пределах? Средь каких исканий?
                Не лги ты, праздная! Ты только угол зренья,
                Излом лучей под толстыми очками,
                Он был грязней, чем угольщик савонский,
                Проклятый бриг Летучего голландца.
                Я за него не дал бы и червонца,
                Так тут штурвал и провалились шканцы.
                Воды не иссякают здесь запасы,
                Не горкнет сало, не сгорают свечи,
                И даже спирт, чем залиты компасы,
                Нет смысла пить. Всё поглощает вечность.

Главный персонаж поэмы – матрос в кабачке встретился со старшим штурманом и был завербован им на его парусник.

                И через стол свой мёртвый лик придвинув,
                Он рассказал, что бог их обезглавил,
                Но даже смертью не покрыв все вины,
                Послал их бриг навеки в море плавать.

Корабль с мертвецами носился по океану. Его призрак нёс гибель.

                По всем морям обоих полушарий,
                От Ферро до тропического пекла
                Носило нас, и призраки шуршали
                Комзолами семнадцатого века.

Всё кончилось матросским бунтом.

                Матросский бунт! Ты годы в трюмах тлеешь,
                В канатных ящиках согнув тугие плечи,
                Чтоб взвиться с командорами на реях
                Как судия, истец или ответчик.

                Матросский бунт! Ты прям, как старый штуцер.
                Твои родители – воловья плеть да голод.
                Ты стар, как бог, грешней, чем папский нунций.

На мятежном корабле чёрный флаг сменяется кровавой рубахой. Зримо встают образы. Строфы динамичны.
               
                Там времени мы не были подвластны,
                Стоял песок у склянок в узком горле.
                Мы на пробоины не заводили пластырь,
                Не брали рифов при попутном шторме.
                Мы лишь летели сквозь туман и брызги,
                На камни шли, не разбиваясь насмерть.
                И каждый, видевший «Голландца» близко,
                Тонул, сгорал, вонзался килем в айсберг.

    Захотелось поделиться написанным с человеком, понимающим и воспринимающим поэзию. В лагере в это время, из числа талантливых заключённых, под руководством кинорежиссера, сидевшего там же, Константина Эггерта, создаётся хор. Прослушав поэму, воскликнул:
    - Коля! Вы Гофман!
Лагерная жизнь обрела смысл. Вначале смысла не было. Была борьба за выживание. За эти годы повидал и звериную сущность приблатнённых, интеллигентность политических, холодное равнодушие охранников, двурушничество. Не раз задавал себе вопрос о смысле жизни. Размышляя, убеждал самого себя в том, что живёт, выполняя определённую «миссию». Без его участия мир никогда не восполнит себя до целостности. Многое необходимо сказать. А то, что выпало на его долю – судьба. Её надо воспринимать как должное испытание. Осмысление придавало сил и энергии. Мечта написать что-то значимое, превратилась в цель. Он видел себя человеком не убитым тоской, а реализованным, счастливым и свободным, живущим в своё удовольствие. Знал – предел удовольствия есть устранение всякого страдания, там нет места мукам и печали…
    Окончание войны и приближение долгожданной свободы окрыляло и беспокоило. Ведь, до сих пор, ничего не знал о семье, родных и близких. Грядущее радовало и пугало своей неизвестностью. Но, главное, жив и, как говориться, нет худа без добра. Что было бы с «врагом народа» на войне? Из первых призывов мало кто уцелел…

                ***

    Летом 1946 года освобождается. У Мамина, вначале возник страх. И ощущение ненадобности для общества. Надо было заново приспосабливаться к изменившейся жизни – без тюремных законов и страха. Жить с клеймом и скверным осадком воспоминаний. В такой ситуации, некоторые, уходят в глухую психологическую защиту, отстраняются от любого активного поведения.
    Николай оправился быстро – пересилила радость свободы, цель. Возобладало непривычное, забытое чувство своего, человеческого достоинства. Осознание принадлежности самому себе. По выданным бумагам, ему запрещалось жить в Москве и Ленинграде. По рекомендации начальника лагеря едет в один из районов  Владимирской области, в посёлок Камешково, поближе к Москве. Устраивается подсобным рабочим техснаба  текстильной фабрики. Решается написать письмо Анне. Через месяц, его же письмо возвращается со штампом «Адресат выбыл».
    «Прошло столько времени», - скорбно размышлял, - «я уж и лица её не помню. Наверняка обзавелась другой семьёй.  Нет, не стоит искать - пустое. Снова коверкать жизнь? Дочке одиннадцатый год пошёл. Взрослая девчонка, всё понимает. Наверняка чужого дяденьку зовёт папой». На том и утвердился в своих намерениях. Пишет. Правит рукопись о кронштадском мятеже «Русское море». Материал для неё собирал почти семь лет.
Не терпится попасть в столицу, в редакции, издательства, заглянуть к родителям друга, а может даже и встретиться с ним. Не стал писать отцу. Решил заработать немного денег и ехать. В железнодорожной кассе попросили командировочное удостоверение. Показал справку об освобождении.
    - Нечего вам делать в Москве, - последовал категоричный отказ.
«Позор!», - отходя от окошечка, под прицелом пытливых очередников, гневно думал он. «За человека не считают. Ладно. Пойдём пешком». Выбрался на шоссе. Машин не видать. Шёл долго.
«Мир не без добрых душ на свете», - надеялся Николай на попутку, - «может кто-нибудь свезёт в Москву». Дорога, иногда, ныряла вверх-вниз. На подъёме догнала попутка. Тормозить гружёную машину не стал. По своему опыту знал – не остановится. Трогаясь на подъёме можно сжечь сцепление.  Лесной массив, напоминал лагерные пейзажи. Но сосны теперь выглядели не мрачными, а трогающими душу.
    Вышел на взгорок. Сзади посигналили. Николай принял вправо, остановился, поднял руку.
В этот раз повезло. Молодой шоферюга подсадил к себе в кузов…
Москва отстраивалась, ликвидируя последствия войны. По памяти нашёл знакомый дворик.
    - Здравствуйте! – на его звонок открыла дверь мать Сашки Алексеева.
Десять лет легли старческим отпечатком  на её лицо, изрезав глубокими морщинами.
    - Коля! Мамин! – обрадовалась она сразу узнав. Растворила дверь шире.
    - Проходи сынок!
Из комнаты вышел Сашкин отец, тоже бывший врач, как и жена, дядя Коля.
    - Ну, здравствуй! – обнялись по-мужски, крепко. – Пропадущий!
Николай испытывал некую неловкость перед порядочными людьми в своём арестантском бушлате.
    - Мать, не суетись, - видя растерявшуюся, взволнованную от радостной неожиданности жену, попросил:
    - Сядь, сядь. Не удержался, спросил:
    - С каких краёв?
    - Недавно освободился. Теперь в свободном плавании, – сообщил он.
    - Решил проведать своих.
    - Это дело! А где остановишься? Как жена, отец?
    - Не ведаю, дядь Коль.
    - Ну, ничего, - ободрил, - успеешь, повидаешься.
    - Отец! – вмешалась в разговор супруга, - Шурке надо сообщить о Коленьке.
    - А где он сейчас?
    - Ой! Далеко. На Дальнем Востоке. С Балтики откомандировали. Выучился на судоводителя.  В войну плавал в Америку, Канаду, доставлял помощь фронту. Обещается приехать. Когда не сказал. А ты, до этого времени, пока у нас поживи. Осмотрись.
Принял Николай предложение сердобольных людей. Но вначале заглянул к  давнишней писательнице Каралиной Елене Михайловне. На всякий случай отдал, на хранение, шесть тетрадок лагерных дневников.
    Не чувствовал себя   обездоленным в семье Алексеевых. Они спешно отослали сыну телеграмму: «Привет от Коли Мамина».
Начались долгожданные встречи со старыми локафовцами.
    - Коля! Жив! – смерив удивлённым взглядом, воскликнул Леонид Соболев.
   - Вот так встреча! Не думал, не гадал! Мы тебя, было, потеряли.
Терзал Мамина своими расспросами. Тепло встретил «Тоха» - Анатолий Розенфварб, друг по университетской юности, теперь уже писатель и художник-живописец, Ян Колнынь, Либерман. Николай Тихонов дарит свою книгу с автографом «Николаю Мамину на новый поэтический путь». Николай сидит по ночам, «доводит до ума» свою рукопись «Знамя Девятого полка». Готовит второй экземпляр. Относит на просмотр в Воениздат и в один из толстых журналов. Встречается с братом друга – Володей Алексеевым. За успехи в сражениях с немцами на Северном флоте был награждён звездой Героя Советского Союза. Всё внимание к его рассказам. В голове созревает повесть под названием «Витязи студёного моря».
Поделился задумкой с друзьями.
    - На золотую жилу напал, - одобрили те.
За встречами и хлопотами дни проходили стремительно. Мамин запутался в днях недели. Вот только что был понедельник, и уже воскресенье…
    Неожиданно приезжает Сашка.
    - Лёгок на помине! – с распростёртыми руками встретил его Николай.
    - Не ожидал?
    - Честно говоря, нет! Телеграмму получил перед самым отъездом, но не думал, что ты здесь!
    - Недавно только о тебе говорили, - прогудел отец, обнимая сына, - что же не оповестил, Шурка? Всегда как снег на голову.
    - Так лучше. Вдруг заминка приключится. Будете в неведении переживать.
    - Молодёжь. Всему у вас оправдание находится, - махнул рукой.
    - С порога хулишь, - вступилась мать, расцеловав Сашку. – Слава тебе господи, все живы, здоровы…
Радости не было конца. После застолья общались до утра.
    - Слушай, - наговорившись досыта, Николай вспомнил про интересный экземпляр книги Маяковского.
    - Нашёл любопытную книженцию. С твоим карандашным портретом. Никогда не читал этих стихов. Откуда?
     - А-а, вот эта! – достал из ящика «Моё открытие Америки». Длинная история. Я Владимира Маяковского, знал с юности, встречались часто. Ещё до встречи с тобой давал «на поругание» ему свои стихи, пронизанные суровым реализмом. Лирические - то, писал редко, по - настроению. В этом был солидарен с Маяковским, но, в отличие от него, не воспевал строй.  Я никого не осуждаю, у каждого своя, жизненная позиция. Ну вот, - продолжил он после отступления. – Как-то в начале 1930 года, незадолго до смерти Владимира Владимировича, на одном из его выступлений, представился, вернее, напомнил о себе. Я тогда без тебя был. Представляешь, вспомнил меня.
    - Всё бороздите моря-океаны, молодой человек? – как сейчас помню, спросил он. – А приходилось ли Вам бывать в Америке? Ну да, - говорю. Я же, до «Авроры», после службы в 1-ом морском экипаже, где когда-то служил герой обороны Севастополя матрос Кошка, ходил в загранку матросом. Увидите Бурлюка, - говорит, - привет ему от меня.
    - Давид Бурлюк? – переспросил Мамин. – Отец российского футуризма?
    - Он самый.
    - Ты ничего о нём не рассказывал.
    - Не было повода.
    - С ним судьба свела только в 1934 году. Знаешь, я в то время из Архангельска ходил по свету. Он уже был известным издателем крупного журнала в Нью-Йорке «Цвет и рифма». Жизнь его сложилась непросто.
    - Он кажется без одного глаза, - припомнилось Николаю.
    - В детстве, в драке с родным братом, лишился глаза. Ходил со стеклянным. Это стало частью его стиля. Закончил два художественных училища. Перед Империалистической, вместе с Маяковским, занимался в нашем училище живописи, ваяния и зодчества. Вместе с другими выпустил несколько футуристических сборников, пропагандирующих новое направление в искусстве. У него было два брата и три сестры. Талантливая семья. Все стали художниками, а брат его, Николай, поэтом. До 20-го года, Давидович, жил в Москве, издавал стихи, писал картины, гастролировал с Каменским и Маяковским по Уралу, Сибири, Дальнему Востоку. Эмигрировал в Японию, потом в Америку. Свои сборники, брошюры, журналы издавал с женой Марией Никифоровной. Через друзей распространял в СССР. Ну вот, - продолжил Сашка, - в тот год причалили мы к американским берегам, пришёл в его издательство, постучал в дверь редакторского кабинета. Слышу по-английски: «Подождите немного». Стою, жду. Карикатуры его на стенах разглядываю. Особенно понравились пародии на милицейскую форму. Дай-ка, думаю, прочту громко, чтобы слышал, пародию Мальденштама на его стихи. Сработало. Свои стихи признал, меня нет.
    - Кто Вы? – открыв дверь, с удивлением стал меня рассматривать.
Тут я и передал запоздалый привет покойного Владимира Владимировича и черновой вариант рукописи «Моё открытие Америки».
    - Ещё он говорил, пересказываю ему дословно: «Хочу издать книжку». Бурлюк тогда же, в срочном порядке, издал этот сборничек стихов. На титульном, его рукой написанный портрет Маяковского, на форзаце мой. С тех пор храню, как память о прошлом. Любопытные стихи писал Давид Давидович, - Сашка сморщил лоб, - помню отрывок:

                … Душа – кабак, а небо – рвань,
                Поэзия – истрёпанная девка,
                А красота – кощунственная дрянь…
                … Звёзды – черви, пьяные туманом…
                … Мне нравится беременный мужчина…

    Они не знали, что Маяковский вспоминал о нём: «Мой действительный учитель, Бурлюк сделал меня поэтом… Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать, не голодая»…
    - Так мы подружились. Переписывались, обменивались стихами. После этого мне закрыли визу за границу вообще, не считая военных конвоев. Пояснили, что слишком легко схожусь с людьми за границей.
    - Подходящая мотивировка. Легко отделался, - Николай отнёсся к сказанному спокойно, - могли бы срок припаять…    
    Дальше дармоедничать у Алексеевых не пожелал.
    - Поеду в Плющеево, - на следующий день сообщил другу, - непонятная тоска гложет изнутри. Саш, я у вас черновики оставлю. Ладно? В следующий раз заберу. Не хочется с ними мотаться.
    - Конечно. Мне тоже через неделю надо выезжать, - на прощанье сказал Сашка.
    - Пиши пока по старому адресу – Владивосток, до востребования. Есть возможность перебраться в Клайпеду. Получится, сообщу.
    Нехорошее предчувствие не обмануло Мамина – в Подмосковье застал мачеху с уже юной красавицей сестрёнкой. Узнал об аресте отца и полном неведении о нём. Честно говоря, не ожидал увидеть здесь Лидию Ивановну. Хотя, в душе, был ей благодарен – не бросила дочь одну.
    Уехал во Владимир. В конце ноября 1947 года, пишет ему в открытке: «После упорных боёв я приблизился к вам ещё на поста километров. Достижением последних дней моей жизни является смена районных сфер на областную, живу в пригороде Владимира… В общем, город приемлемый, пульс его вполне городской».
Пытается устроиться страховым инспектором, потом инспектором по плодоовощам и ещё во многие места. Но как дело доходит до оформления, отказывают. Кому нужны уголовники…
Наконец нашёл чёрную работу – кочегаром в котельную военного госпиталя, одновременно столяром, грузчиком.
     «Хорошо новое начальство», - пишет в следующем послании, - «оказалось человечным и разрешает мне регулировать рабочий день в зависимости от наличия работы».
Живёт в общежитии. Заканчивает, начатый в Москве, черновик «Витязей». Пишет, в основном, по ночам. Экономит на всём, не тратится на одежду, накапливая заработанные деньги для следующей поездки и дальнейшего существования. Увольняется и снова едет в Москву, теперь уже на поезде. В чемодане собраны все свои произведения, стихи поэмы последних лет, начиная с 1938 года. В вагоне встречает знакомого по Печоре уголовника. Доверчиво беседует с ним как с добрым знакомым. Утром проснулся – ни его, ни чемодана. Прошёлся по всему составу.  Думал, может со злости  в тамбуре выкинет.  В нём ничего ценного не было. Нет. От переживания левый глаз задёргался.
«Гадёныш!» - в нервном шоке проклинал вора, - «дешёвка!» Обычно, в зоне  таким  навешивали позорный ярлык «егор». В подавленном настроении заявляется к Алексеевым. Его опять встречают радушно. От потрясения не может спать ночами. Но вида не показывает. Восстанавливает по памяти повесть. Родители предлагают, как понял, по настоянию владельца, Сашкин костюм. Леонид даёт свою шинель и офицерскую фуражку. Пишет письмо другу. С негодованием рассказывает о драгоценной потере. И далее: « Если бы не это очередное злоключение, то я, хотя бы в течение двух-трёх первых дней моего пребывания в Москве был бы почти счастлив. И повинен в этом был бы ни кто иной, как ты. Мне так надоели мои отрепья, я чувствовал себя в них таким голым, у всех лит – и прочих бюрократов, с которыми мне приходится иметь дело, что, переодевшись в твой костюм и шинель, я словно возродился из пепла и почувствовал себя гораздо более «в седле». Подчёркиваю, что если бы не помощь твоих родителей, то я бы повесть не окончил – жил у них 18 дней, ни о чём не думая, имея письменный стол, зелёный абажур и шамовку… Перечитывая пришёл к выводу, что это не повесть, а вексель на повесть, а повесть будет тогда, когда перепишу её… и пропущу через жизнь и прочую плоть и кровь Северного флота – нужно ехать в губу Долгую на консультацию».
    В публикации повести, ранее отданной для просмотра, отказывают. Приводят веские аргументы: «Ненужно даже намекать читателю, что советские воины могут попасть в плен». Мамин огорчён, но не теряет надежды на «Витязей». В редакции «Вымпел» Политуправления Военно-морского флота, ему предложили не торопиться, стать их внештатным корреспондентом. Соглашается. Восстанавливает членство в Союзе писателей. Ситуация меняется. Теперь он «болтается» в бригаде торпедных катеров Севера. В 1947 году, под псевдонимом Николай Ропщин, был опубликован рассказ «В последний день апреля», в котором главный герой, что и в повести. Безмерно рад положительным подвижкам. Купил фотоаппарат. Дорогую и востребованную, по тем временам, вещицу.
    Вспомнил Марию Сухотскую. Пришла идея, поехать к ней, в Литву. По слухам, там жизнь была дешевле. Ещё узнал из письма друга. Он перебрался в Клайпеду и преподаёт в мореходном училище.  С поездкой тянул до весны. Ехал наобум, ничего не зная о судьбе Маруси. Интуиция и логика подсказывала – одинока. Послевоенное время. Нехватка мужиков, не красавица.

                ***
   
    Литва.  В 1944 – 45 годах советские войска занимают Прибалтику. Стихийно, иногда организованно возникают вооружённые формирования, кроме фашистов, оказывающие сопротивление нашим войскам. Так Армия освобождения Литвы действовала фактически, как обычная регулярная армия. Кроме этого, было организовано партизанское движение «лесные братья». Начальником штаба был Адольфас Раманаускас (Ваначас). Главной целью ставили разрушение инфраструктуры советской власти. Недопущение организации колхозов. Убивали партийных работников, активистов, сторонников советской власти из числа мирных жителей. После ряда операций, основные силы националистов были уничтожены. Остальные разбрелись по лесам. Период 1947-1952 годов характерен тем, что «лесные братья» действовали мелкими группами по 5-10 человек. В это, неспокойное время, Мамин прибыл в деревню Монкевичи. Оно больше смахивало на хутор.  Найти давнюю возлюбленную не составило труда. В своих предположениях, относительно Марии, не ошибся.
    - Коля! – оторопела при виде его на улице. - Какими ветрами?
    - Признала? – улыбаясь, почувствовал внутренне облегчение.
    - Что ты! – мягкий голос не скрывал волнения. – Разве тебя забудешь.
Как бывало, обвила его шею руками, расцеловались.
    - Всегда знала, ты мужик проворный, выживешь. А я, после северов, сдавать стала. Взмокну, так после кашель донимает. Завела желанного гостя в дом.
    - Одна с хозяйством управляешься? - осматриваясь, спросил Николай.               
    - А то не видно. Мужиков-то почти не осталось. Кого постреляли, кого посадили, кто в лес подался. Вот и живём мы, бабы, маемся одиночеством.
Спохватилась, накинула простенькое покрывало на разобранную постель.
    - Кавардак. Не обессудь, - улыбнулась лукаво. – Гостей не ждали.
    - Марусь, - сказал дрогнувшим голосом Мамин, - плохо одной-то?
    - А что, свататься приехал? – вскинулась она.
    - Примешь?
В ответ она звонко засмеялась.
    - Ступай на двор, у крыльца на лавке ведро с черпаком. Сполосни руки, а я на стол приготовлю. Поди, голодный. Отощал-то как!
Николай вышел на улицу. Осмотрелся. За сараем, обнесённый частоколом, засаженный огород. Вдали зелёная сопка – лесной массив. А воздух!
Он радостно вдохнул. Хорошо!
    Так и остался жить у приветливой хозяйки. Помогал по хозяйству, ходил охотиться на зайцев, подрабатывал фотографией. Часть денег уходила на лекарства  Марии. Пишет насколько позволяет свободное время. Вместе хорошо и спокойно. Если бы не тревожное время…
Мамина потрясла жестокая расправа националистов с тремя нашими воинами, среди которых находился раненый лейтенант Персиянов. Чтобы не сдаваться, он выпустил последнюю пулю себе в висок.
Прослышал, что отряды войск МВД с активистами из гражданских лиц ведут с бандитами борьбу, совершая облавы, прочёсывают местности. Тоже решил принять в этом участие, думая как-то скомпенсировать своё отсутствие на фронте. Тем более за время проживания, на охоте, облазил всю округу. По заданию местных властей он тайно обнаружил места стоянок, баз инсургентов (повстанцев) и нанёс их на карту.
     Проходит год, другой. Из полученных впечатлений пишет повесть «Пуща», о новой литовской деревне.
По окончании не терпится попытаться опубликовать. Тема актуальная. Он уверен в успехе.
    - Марусь, - накануне планируемого отъезда, обратил озабоченное лицо в её сторону. – Ты как ко мне относишься? Только не ври. Как к приблудному кобелю или как к мужу?
    - Привыкла к тебе, - ответила ласковым голосом. – Знаешь, о любви никто не предупреждает. Не зря говорят: «стерпится – слюбится». Насильно и то любят. Нас-то никто силком не сводил. Ценю я тебя Коленька. А женщины умеют ценить лишь тех, к кому питают склонность.
Николай понимал – пока женщину и мужчину соединяет страсть, они всегда будут в мире, несмотря на размолвки. И ещё страсть должна подкрепляться благочестием. Любовь, в их случае, проявляется со временем. Это всё равно, что выпествовать ребёнка.
    - Нужна ли тебе, такая красавица? – не понимая, куда клонит Мамин, самокритично спросила она. – Деревенская простушка.
    - Женщин не красивых не может быть в приоре. Мне, Марусь, расфуфыренные в обузу. От таких дамок волком завоешь. Да и жизнь у них фальшивая. Я такой?
    - Простодыра, - невозмутимо ответила она. – Тебя насквозь видно. Но  ведь твоя жена из интеллигенции. Сам в лагере рассказывал. Забыл?
    - Она была образованной. Со своим жизненным стержнем, - скорбно проговорил, отводя взгляд. - Теперь это не важно. Всё в прошлом.
Умолк ненадолго. В последнее время, в голове постоянно сидела мысль, сопряжённая с порывом  увидеть свою Аню с дочкой. Планируя предстоящую поездку в Ленинград, решил всё-таки зайти в её квартиру. Просто взглянуть, под любым предлогом, на островок бывшего счастья. Расспросить о жене и дочери соседей.
    - Так ничего о них не знаешь? – спросила тихо.
Николай отрицательно замотал головой…
    После Нового 1949 года едет в Ленинград. Город юности встречает его дружелюбно. Заключает договор с Лениздатом на «Пущу». Сокращённый вариант сдаёт в журнал «Звезда».
Одухотворённым, счастливым человеком, слоняется по улицам города. Намеревается зайти в Дом книги на Невском проспекте, от туда на улицу Эдисона и уехать обратно в Литву.
На выходе из Дома книги неожиданно подошли двое в штатском.
    - Николай Иванович? Пройдёмте.
«Повторение пройденного» - ужаснулся он, догадываясь, откуда эти люди.
«Один круг замкнулся, другой, похоже, в начале витка…»
    С 8 января пойдёт отсчёт второго срока заключения, связанного с «переоценкой ценностей» в стране. Начинается волна послевоенных репрессий. Хватают тех, предвоенных, кого не удалось сгноить в первый раз.  Повод нашли. Переквалифицировали прошлую судимость и этапом, на десять лет, отправили в ссылку, в Сибирь, в Красноярский край. Рукопись «Пущи» в издательствах, куда сдавал, изымают и уничтожают.
    Мамин как знал, оставил у Сашки черновой вариант повести «Знамя Девятого полка» и поэму «Сказанье». Узнав об аресте, Алексеев прячет поэму у родителей. Себе оставляет «Балладу о Летучем Голландце», «Знамя Девятого полка» отдаёт на сохранение надёжному товарищу, бывшему военному и торговому моряку, Грише Язовицкому.
    Первая весточка от Николая пришла только осенью, в конце августа, из далёкого села Мотыгино…

                ***

    …Николай очнулся. Белая пелена затмевает пространство. Слышит слабый гул. Он похож на шум зелёного моря – тайги при сильном ветре. Снова всплывают в памяти отрывки прошлого. Видит  за письменным столом Валю. Вместе с ней разбирает письма от благодарных читателей. Их много. На все ответить не возможно.
    - От Саши, - протягивает ему нераспечатанный конверт жена.
У Алексеева давно своя семья, дочь Вера. Сообщает об Анне Ивановне:
    …«Случайно встретились на Ярославском вокзале. Ей, с малолетней Ириной, пришлось испытать ряд трудностей с получением работы и жилплощади в Москве. В войну вышла замуж за военного. С трудом удалось поступить редактором в Учебно-педагогическое издательство. Вскоре муж умер, казённой квартиры она лишилась. Пришлось купить пристройку-развалюху к деревянному дому на окраине. Жили в нужде. У дочери обнаружились способности к живописи. Окончила Педагогический институт им.В.П.Потёмкина в Москве. Выучилась на преподавателя рисования и черчения…».
     Так он впервые получил весточку о судьбе Ани.
Намного позже узнает продолжение истории своей первой семьи. На международном фестивале молодёжи и студентов, в 1957году, Ирина познакомилась с молодым норвежцем-учителем Игольфом Шетне. Вышла за него замуж и стала жительницей Норвегии. Стала преподавать там, в средней школе. Выстроили дом на горе среди леса. Родила сыновей – Петра и Эрика. Забрали к себе мать, страдающую болезнью Паркинсона, где она и скончалась…
    Середина шестидесятых. Разгар творческой деятельности писателя –мариниста. Через всю жизнь он пронёс любовь к Родине, к морю, Армии. В одной из статей в газете пишет: «Спасибо тебе, родимая Армия, спасибо, батюшка Военно-Морской Флот, за всё то, что вы сумели дать нашей памяти и вдохнуть в наши души.
    Пусть же наша служба вам, уже нестроевая, хоть бы только литераторская, останется пожизненной и верной».
    И это так. Почти все его книги посвящены людям моря. Военно-патриотическая тема лежит в основе творчества. Не искажённая правдивость отличала от других. В письме к сестре Галине пишет:
    «… Я считаю, как и 25-30 лет назад считал, что лакировка и приукрашивание нашей действительности для литератора и литературы – враг не меньший, чем клевета на эту действительность. В соответствии с этим тезисом мною написана последняя повесть «Златые горы» о современной, но не иконописной, а натуральной Сибири…»
Позже пишет трагическую повесть «Крохальский серпантин» о нелёгкой, рискованной шофёрской работе. Роман «Законы совместного плавания».
    Мамин не был кабинетным, литературным бюрократом, какими были некоторые. С первых минут общения, собеседники, молодые писатели, забывали о том, что перед ними пожилой, с измождённым лицом, человек с полным ртом железных зубов. Всегда живой, общительный, приветливый с искрящимися глазами. Никогда не выглядел подавленным пережитыми лагерными годами, сталинским режимом, исковерканной судьбой. Мрачным и грустным его видели только на Пискарёвском кладбище, в 1965 году. «Оно величаво, огромно и строго – одни безымянные бетонные плиты…»  Тогда принимал участие в работе 20-того съезда писателей в Москве. Побывал в нескольких музеях, в Кремле, в его соборах. Весь вечер толкался по Василию Блаженному. Следующий день проболтал с Соболевым на его квартире и уехал в любимый город на Неве. Ленинград замкнул его второй круг. Теперь уже последний.
    Со съезда вернулся домой воодушевлённым, полный новых творческих замыслов.
Доволен был встречам с друзьями юности. Рад, что не забыли, что звали в любимый город. Союз писателей даже обещал похлопотать насчёт квартиры…
    Многие годы Мамин был руководителем литературного объединения гидростроителей города Красноярска. В газете «Огни Енисея» периодически выходила литературная страница. Газета давала объявления, предлагавшие всем начинающим литераторам обращаться в писательскую организацию.
    Обратился туда и Астраханцев, молодой начальник строительного участка. Отправил  почтой, одну из двух  повестей. Семья, двое малых детей, авралы на работе. Писал урывками. Вдобавок учился заочно в Литературном институте в Москве. Как-то принёс написанное в альманах «Енисей», но там, к «выдающимся» произведениям отнеслись скептически. 
     Послал. Приложил свою биографию, и забыл. Через месяц, на объект прибегает девушка из треста с телефонограммой: «Писатель Мамин желает встретиться с инженером Астраханцевым». Сообщение показалось пафосным, но встреча на дому отмела первое впечатление от телеграммы. Николай Иванович не проявлял никакого  высокомерия, наоборот, встретил доброжелательно, по-домашнему тёпло. Она оказалась судьбоносной. Мамин не отпихнул от себя молодого писателя. Наоборот, пробудил в нём стимул к своему творчеству. Так Александр,  воодушевлённый поддержкой, впоследствии написал и издал четыре книги. В будущем стал настоящим писателем…
     Работая на «Комсомольских стройках», молодые специалисты видели ошибки, просчёты, некомпетентность, головотяпство партийных органов. Конечно, открыто критиковать никто не решался – в момент слетишь с работы. «Отводили душу» на кухне, в компании друзей, под водочку. О сталинских временах уже имели достаточно информации. И когда Астраханцев стал высказывать Мамину факты с экономическими выкладками, он был ошарашен.
    - Неужели ты, в самом деле, так думаешь? – спросил удивлённо с неподдельной наивностью.
    - Не один я, Николай Иванович, - был откровенный ответ, - многие думают так же…
    Александра удивляло его необыкновенное простодушие. Несмотря на жестокое прошлое, остался несгибаемым сталинистом, оправдывая политические репрессии ошибками. Что надо поддерживать партию, надо быть сплочёнными перед лицом капитализма. И таких, тоже находилось немало.
    - А что читаешь? – всякий раз при встречах спрашивал Николай Иванович. Сгорал от стыда Александр, не зная, что ответить. Из местных авторов читал немногих. Мамина не удосужился.
    - Почему, в таком случае, они должны тратить своё время на тебя? Читать весьма несовершенные рукописи? Смахивает на литературный эгоизм, - отчитывал за высокомерие.
И не его одного. Ещё, у начинающих, интересовался, сколько времени уделяют писательству. И независимо от ответа втолковывал:
    - Если взялся за перо, чувствуешь, что получается, что осмеливаешься нести результаты своего труда на чужой суд – иди вперёд без оглядки. И писать регулярно, не покладая рук, не жалея сил. Хочешь заслужить высокое звание – Писатель – откажись от всего, что тебя отвлекает; от заработка денег, от друзей, кино, выпивки. Только так можно написать стоящее произведение. А если заниматься от случая к случаю – то не стоит и начинать. Пустая трата времени, не дающая никаких результатов. Тогда лучше тратить время на зарабатывание денег, на карьерный рост, на семью, на друзей и удовольствие.
     И опять с ним многие не соглашались. Как быть тем, у кого семья? Да хоть бы и нет.  Кушать хочется каждый день. А деньги с небес не падают…
Мамин дописывает «Законы совместного плавания». Красочно описывает природу. Проникновенно показывает переживания человека. Ему казалось – роман, самая значимая вещь, по сравнению с прежними рассказами и повестями. С появлением Николая Ивановича в издательстве наступает оживление в кабинетах с первого по пятый этажи. Оставив мотоцикл у парадного входа, врывается к редактору в своей кожанке. Открывает  пухлую папку, достаёт продолжение романа. Начинается «работа над ошибками». Часами перечитывают страницы, советуясь, делают поправки. Заостряют внимание на спорных фразах, образах.
    Выход романа был знаменательным событием для жителей посёлка Мотыгино. Когда к ним в книготорг его привезли, стали быстро раскупать. Писатель-то земляк. Все его знали, да и писал о здешних местах. Прототипы очень знакомы…

                ***

    … Тело. Его тело оцепенело, чувства полностью отключены. Он начинает познавать иное существование. Превращается в нечто нематериальное, не осязаемое, в то, что болело, вдохновляло, радовало. В то, что называется – Душой. Он раздваивается, парит в пространстве. Нравится пребывание вне тела. Не холодно не тепло. Легко. С высоты птичьего полёта видит себя на земле, скорченного. На пригорок поднимается Сашка с радистом. Пытаются разжечь костёр. Зачем? Ведь не холодно… Нет разжечь не удаётся.
    Он парит словно чайка. Волны и ветер больше не тревожат. Юра спускается к его телу. Тормошит, щупает пульс. Отходит тяжело вздыхая.  Возвращается. Интересно, что скажет Сашке.   
     - Николай Иванович умер…
    «Это я умер!» - удивление переходит в безмерное смятение.
    «Как же так?» - вспомнилось, говорил другу, - «Ты бы не вынес лагерного режима, умер бы». А вышло наоборот.
    Нет, это обстоятельство не огорчает, в духовном мире уже нет такого чувства. Есть чувство умиротворения, радости, света. Слышит голоса, чьё-то присутствие и свет… Жёлтый слепящий свет… Знает – светящееся существо это Дух Божий.
    - Я пришёл к тебе для того, чтобы облегчить твои страдания.
    - Да! – с радостью соглашается новопреставленный. – Я совершенно изнемог…
    -  Путь свой, неземной, пройдёшь через воздушные мытарства…
    - Согласен… Только…
    Душа просит отсрочки на  немедленный уход в небытие. Хочется узнать, чем закончится нелепое приключение для остальных…
    К полуночи шторм теряет силу, утихает. Радист, осмотревшись с сопки, увидел – к морю можно пройти в обход затопленного места. Дойдя до лога, съехали с Алексеевым на спинах вниз. По прибрежной полосе дошли до «Печорской». Но лодки и своих с команды, ушедших вперёд, не было. Поняли – они на шхуне. Наплевать на всех…
     Вторая ночь в холоде… Продрожав до утра, стали кричать срывая голоса. Услышали.
    На судне Юрий запустил аварийный передатчик. Сообщил начальнику экспедиции о гибели Мамина. Доложили обстановку. На следующий день подошёл пароход «Пржевальский» и всех шлюпками переправили на него. Радист, на прилетевшем вертолёте, с врачом и милицейским дознавателем полетели к речке Плавниковой. Показал где лежит замёрзшее тело. Загрузив его, доставляют в порт Беринговский бухты Угольной. Команду «горемычных» доставиляют на «Диомид», затем в Анадырь. От туда пошли телеграммы в Москву, в Красноярск…
     Спешно прилетела Валентина.
Обвинила в нелепой смерти всех, особенно Алексеева. Не стала разбираться в тонкостях. До конца своих дней так и не простит ему невосполнимую утрату. Позже подаст на капитана в суд, но его оправдают за отсутствием состава преступления.
     Оплакала в одиночестве любимого мужа. Вспомнила, как не хотела  отпускать в это, проклятое, плавание. Не только из-за малышки – дочки. Нехорошее предчувствие посеяло панику в её душе. Как могла, оттягивала поездку, надеясь, что Коля передумает. Не судьба.
     Проводила в последний путь – к местному кладбищу посёлка Беринговский. На месте захоронения поставили скромный металлический обелиск, с пятиконечной красной звездой.
     Тело, по христианскому представлению, упокоилось на берегу моря, с которым была связана его жизнь и творчество.
    Успокоилась Душа. Взмыла ввысь, оторвавшись от земного пространства. Ушла в бесформенный, иной мир, в котором нет греха.
Унесла с собой личность…